CC BY
179
ЯЗЫКОЗНАНИЕ
Т. И. Вендина (Москва)
Русская диалектная лексика в лингвогеографическом аспекте
Статья посвящена анализу проблем, связанных с изучением русского диалектного слова в лингвогеографическом аспекте. Оценивая предварительные итоги общероссийского проекта «Лексический атлас русских народных говоров», автор говорит о том, какие коррективы вносит Атлас в сложившиеся в русской диалектологии представления о лексических диалектизмах.
Ключевые слова: русская диалектология, лингвистическая география, «Лексический атлас русских народных говоров».
Интерес к собиранию и изучению диалектного слова в русской словесности появился давно. Составление «Лексикона русских примитивов», т. е. «коренных» или «первообразных» слов русского языка, начал еще М. В. Ломоносов, о чем он писал в одном из своих отчетов Российской академии наук. Долгое время, однако, этот интерес находился лишь на уровне поисков этнографической экзотики, сродни интересу к предметам и поверьям «простонародной старины».
Лишь значительно позднее, когда сформировалось понятие диалекта как исторически развивающейся языковой категории и в качестве самостоятельной дисциплины из этнографии выделилась диалектология, интерес этот из чисто любительского превратился в сугубо научный. В диалектном слове увидели возможность прикоснуться к истории русского языка, так как то, что было утрачено в литературном языке, сохранялось в его диалектах. Постепенно пришло и осознание глубокой связи диалектного слова с «духом народа», его национальной самобытностью, традиционной народной культурой. Оформление в качестве самостоятельной научной дисциплины диалектологии выдвинуло в качестве первоочередной задачу «изучения географии русского языка» (И. И. Срезневский), описания его диалектного континуума и создания классификации его говоров.
Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 13-04-00-160 «Русская диалектная лексика в лингвогеографическом апекте»).
Однако при решении этой задачи основное внимание уделялось в основном фонетическому уровню языка, поскольку фонетические диалектные различия прослеживаются ярче всего. Пронизывая всю толщу языка, они охватывают огромное количество слов, поэтому именно фонетические различия были долгое время в центре внимания отечественных диалектологов, и лишь значительно позднее привлекли к себе внимание признаки морфологические.
Что касается лексических различий, то они еще со времен В. И. Даля признавались незначительными. Противопоставляя «народный язык» как язык многообразный, но единый в лексическом отношении, книжному, Даль писал: «На всю ширь великой России нет наречий, а есть только говоры. Говор отличается от языка и наречия одним только оттенком произношения, с сохранением нескольких слов старины и прибавкою весьма немногих, образованных на месте речений, всегда верных общему духу языка»1.
Именно поэтому выявление лексических различий русских говоров находилось долгое время на периферии диалектологических интересов (диалектные слова привлекались в основном в качестве иллюстрации фонетических или морфологических особенностей говоров). Этому в немалой степени способствовали и определенные традиции европейской диалектологии и лингвистической географии. В западноевропейских школах диалектологии еще со времен младограмматиков довольно прочно укоренилось скептическое отношение к фактам лексики и словообразования как к фактам, которые в силу своей мозаичности и повышенной языковой проницаемости не позволяют провести ареальную классификацию того или иного диалектного континуума, поэтому лексические диалектизмы (судьбы которых, действительно, часто оказывались индивидуальны) традиционно считались нерелевантными для целей лингвистической географии. По-видимому, именно этим обстоятельством объясняется и тот факт, что в Программе «Диалектологического атласа русского языка» (ДАРЯ), работа над которым развернулась после войны, оказалось мало вопросов, относящихся собственно к лексике и словообразованию. Причем такая ситуация была характерна не только для отечественной диалектологии, но и в целом для славянской. Анализ имеющихся региональных и национальных атласов славянских диалектов свидетельствует о том, что эти атласы при всем различии стоявших перед ними целей объединяет сам принцип отбора материала: наиболее полное освещение в них получали факты фонетики как наиболее релевантные при решении вопроса о диалектной
дифференциации национального языка; что касается лексических различий, то хотя в словарном составе языка «они структурно наиболее значительны, однако важность их часто недооценивалась, поэтому эти различия именовались аморфными и некоррелятивны-ми»2. Именно поэтому отражение диалектных различий в области лексики и словообразования во многих атласах носило несистемный, фрагментарный характер, следствием которого была семантическая несоотносительность картографируемых в них лексем.
Эта атомарность и несистемность лексической части вопросников как национальных, так и региональных атласов объясняется во многом и сложностью, необъятностью самого предмета исследования, трудностью сбора и систематизации лексического материала, а также, по-видимому, и тем, что в период их создания была еще не разработана общая типология подходов к выявлению диалектных различий на уровне лексики и словообразования, поэтому в атласах эксплицировались, как правило, только те диалектные различия, которые были известны как релевантные для данной территории. Отсутствие системного подхода к материалу, включаемому в вопросник атласа, привело к тому, что во многих из них были представлены в основном лексические карты и как единичные встречались семантические. Что касается словообразовательных карт, предполагающих учет структурных, семантических и словообразовательных связей, то они практически отсутствовали. Так, например, в «Атласе русских народных говоров центральных областей к востоку от Москвы» (М., 1957) было представлено всего 2 таких карты - №167 'суффиксы -ин(а), -иг(а), -иц(а) в названиях ягод' и № 168 'образование и произношение слов с корнем стриг- (стрыг-) со значением 'жеребенок одного-двух лет'.
Со временем, однако, стало ясно, что «из общего количества известных по областным картотекам и словарям диалектных слов (около 250 тыс.) изоглоссы определены едва ли для 1% (карты ДАРЯ и некоторые другие источники)»3.
В связи с этим одной из актуальных задач русской диалектологии становится создание «Лексического атласа русских народных говоров». Эта идея получила признание не только потому, что нам неизвестны границы распространения многих диалектных слов, но и потому, что на современном этапе развития социальной жизни процессы изменения говоров, утраты в них специфически диалектного протекают особенно интенсивно.
Необходимость создания «Лексического атласа русских народных говоров» мотивируется также и тем, что в отечественном
языкознании до сих пор остается нерешенной проблема различных диалектных потоков в формировании словарного фонда русского литературного языка. «Исследование разных народно-областных потоков в истории литературного словаря находится еще в зачаточном состоянии, - писал в 1965 г. В. В. Виноградов в своей статье «О связях истории русского литературного языка с исторической диалектологией». - Пути и сроки проникновения разных народно-лексических струй в литературную речь не обозначены»4. И хотя с момента написания этой статьи прошло более пятидесяти лет, эти слова не утратили своей актуальности и в настоящее время, поскольку и сегодня при описании истории русского литературного языка, и в частности при рассмотрении вопроса о его соотношении с северно- и южнорусскими говорами, в центре внимания по-прежнему оказываются данные фонетики и морфологии. Сведения же по лексике носят отрывочный характер, так как лексика в этом аспекте, действительно, до недавнего времени практически не исследовалась, и поэтому сегодня существуют серьезные лакуны в решении проблемы соотношения русского литературного языка с другими идиомами.
Возвращаясь к истокам лингвогеографического изучения диалектной лексики, следует вспомнить «Программу собирания сведений для составления диалектологического атласа русского языка» (Ярославль, 1945). В этой Программе раздел «Лексика» занимает довольно небольшое место (он содержит всего 154 вопроса, из которых 52 относятся к семантике ряда слов, большей частью архаизмов). Такая скромная представленность этого раздела «Программы» связана во многом с общим уровнем развития послевоенной диалектологии и прежде всего с недостаточной изученностью диалектной лексики к моменту ее составления, отсутствием соответствующих монографий, а главное - необходимого количества диалектных словарей, равномерно представляющих основные группы говоров. Именно поэтому «круг вопросов, включенных в раздел лексики, оказался довольно случайным и не связанным с изучением лексики как системы», - писал один из основателей этого Атласа Р. И. Аванесов. Лексических карт в Атласе «могло бы быть значительно больше, если бы лексика русских диалектов была в большей степени изучена ко времени составления Программы». Завершая свои размышления по этому поводу, он, однако, замечает, что «в дальнейшем, по мере развития монографического изучения лексики русских диалектов и выявления словарных и семантических диалектных различий, возможно создание новой серии атласов русских говоров, посвященных лексике и семантике»5.
В опубликованном III томе «Диалектологического атласа русского языка», посвященном лексическому уровню, содержится всего 75 карт, большую часть из которых составляют собственно лексические карты, подготовленные по материалам ономасиологического раздела «Программы» Атласа, и лишь несколько карт семантических. Общее количество карт Атласа определялось, естественно, не столько возможностями материала, сколько условиями публикации. Понятно, что это лишь малая часть того лексического богатства, которое предстоит еще выяснить.
Публикация этого Атласа, а также региональных лексических атласов (таких, например, как «Лексический атлас Московской области» А. Ф. Войтенко [1991] и «Лексический атлас Архангельской области» Л. П. Комягиной [1994]) явилась серьезным стимулом для развертывания крупномасштабной работы по созданию «Лексического атласа русских народных говоров».
Сама идея изучения лексики русского языка с помощью методов лингвогеографии оказалась, таким образом, чрезвычайно плодотворной. Эти атласы реально доказали перспективность лингвогео-графического исследования лексики, поскольку на их картах не только четко вырисовываются ареалы отдельных слов, но и прослеживается географическая повторяемость границ распространения целого ряда слов, принадлежащих к различным тематическим группам лексики. Вместе с тем нельзя не отметить, что в основе этих атласов лежал дифференциальный подход, стремление представить на картах только те диалектизмы, которые являются специфическими для данной местности названиями предметов, действий или явлений или дают наиболее ярко выраженные ареалы. Предметом внимания диалектологов при отборе материала были лишь регионализмы, слова же, имеющие общерусское распространение, в исследовании не учитывались, потому что априори принималась презумпция повсеместного распространения литературной лексики. Между тем публикация «Лексического атласа белорусских народных говоров» показала, что «презумпция повсеместного распространения литературной лексики оказывается справедливой далеко не для всех слов литературного языка, достаточно широкий круг слов литературного языка оказывается связанным с определенными диалектными ареалами»6. Проведенный С. М. Толстой анализ карт «Лексического атласа белорусских народных говоров» в плане ареального соотношения литературной и диалектной лексики показал, что на картах отчетливо обнаруживаются две крайние ситуации, а именно: полное отсутствие или спорадичность лите-
ратурного слова на диалектной карте и повсеместное, практически не ограниченное распространение слова, при котором другие диалектные лексемы оказываются лишь вкраплениями.
Дифференциальный подход к отбору картографируемой лексики не позволял рассматривать диалектную лексику в системном плане. Карты этих атласов реально доказали справедливость суждений Н. И. Толстого, который еще в 60-е гг. писал о том, что «способ картографирования одиночных лексем и семем ("от слова к значению" и "от значения к слову") недостаточен и мало перспективен, необходимо картографирование хотя бы небольших семантических полей с определением дистрибуции лексем и их словообразовательно-деривационных возможностей»7.
Тем не менее чрезвычайно важно было то, что русская лингвистическая география серьезно продвинулась в пространственном изучении диалектной лексики. Возросший интерес к лингвогеогра-фическому изучению лексики, а также общее развитие славянской лингвистической географии со всей остротой поставили перед отечественной диалектологией вопрос о необходимости создания лексического атласа общерусского масштаба, атласа, построенного на принципиально иной основе. Таким принципиально новым подходом должен был стать системный подход к принципам отбора и картографирования материала и отказ от атомарного подхода как недостаточного при решении широких задач диалектной лексикологии и лингвогеографии.
Идея системного подхода к лингвогеографическому изучению диалектной лексики является сегодня далеко не новой. Однако эта идея не могла быть реализована ранее. Препятствием к ее реализации было отсутствие достаточного числа диалектных словарей и монографических описаний, равномерно представляющих основные группы говоров, и как результат этого - неизученность словарного состава диалектного языка как системы.
Даже в 60-е гг., когда наблюдается оживление идеи изучения диалектного слова методами лингвогеографии, ситуация в принципе не меняется, о чем пишут и авторы коллективной монографии «Вопросы теории лингвистической географии»8.
Однако общий уровень развития лексикологии и лингвогеогра-фии, утверждение идеи системности в организации словарного состава языка как в отечественной, так и в зарубежной лингвистике позволили вновь обратиться к идее реализации системного подхода в отборе и картографической репрезентации материала в лексическом
атласе. Со всей очевидностью стало ясно, что должен быть преодолен дифференциальный подход к лексикографическому и картографическому представлению диалектной лексики, существовавший долгое время в диалектной лексикографии и лингвогеографии, поскольку он «не дает возможности рассматривать диалектную лексику в системном плане и затрудняет, а иногда и делает невозможным ее исследование в сравнительно-типологическом»9.
Общий подъем исследований диалектной лексики, ориентированных на выявление системных отношений, преодоление научного скепсиса в правомерности применения понятий «системы», «системности» к лексике и семантике (вследствие практически необозримого состава единиц этого языкового уровня), а главное - успехи, достигнутые русской и славянской лингвистической географией в картографировании диалектных различий на уровне лексики и словообразования, убедительно доказали, что широкий круг проблем, связанных с пространственным изучением лексико-семантического уровня языка, может быть решен только при условии всестороннего охвата диалектного материала и более глубокого подхода к его собиранию и описанию.
Именно поэтому при обсуждении Программы «Лексического атласа русских народных говоров» решено было отказаться от дифференциального подхода и положить в ее основание системный принцип отбора и интерпретации материала. Системный принцип отбора материала предполагает прежде всего «равное внимание к любому члену диалектного различия, независимо от того, представляет ли он собственно диалектную лексическую единицу или же слово, входящее одновременно в состав литературного языка и общерусского просторечия»10.
Включение в Программу Атласа лексики литературного языка мотивировалось не только требованием системности, но и самой языковой логикой, поскольку эта лексика образует основной костяк народного словарного запаса, игнорировать который было бы просто нерационально. Кроме того, снятие этих ограничений давало возможность исключить искусственные лакуны в составе программы, которые всегда возникают при дифференциальном подходе.
По замыслу создателей Атласа, он должен «показать в пространственной проекции основные звенья словарного состава русских народных говоров - лексические и семантические различия в организации тематических и лексико-семантических групп, семантическую структуру слова, особенности диалектного словообразования»11.
Понятно, что ввиду обширности лексической системы ни один атлас не может во всей полноте отразить системный характер лексики диалектов того или иного национального языка. Реально возможным для него является изучение определенного (но довольно широкого) круга тематических, лексико-семантических, словообразовательных групп и семантической структуры отдельного слова. Именно по этому пути и пошли создатели Программы ЛАРНГ, в которой нашли отражение, с одной стороны, внелингвистические признаки (взаимосвязанные природные или социальные явления), а с другой - собственно лингвистические (разнообразные дифференциальные и интегральные признаки слов, входящих в одну лексико-семантическую группу или семантическое поле), что позволило последовательно провести принцип системности в отборе картографируемого материала.
Совершенно очевидно, что такая Программа (вопросник которой включает более 5 тыс. вопросов) могла быть создана только лишь на современном этапе развития отечественной диалектологии, когда благодаря многочисленным диссертационным и монографическим исследованиям диалектной лексики сложились определенные представления о типах лексико-словообразовательных и семантических различий (не случайно многие разделы Программы были написаны авторами, имеющими монографии или диссертации по соответствующей тематике), поэтому создание Программы явилось своеобразным итогом предварительного изучения диалектной лексики.
В настоящее время подготовлен к печати первый том «Лексического атласа русских народных говоров» «Растительный мир». Карты, входящие в этот том Атласа, имеют своей целью локализовать в пространстве вариативные звенья одного из древнейших номинативных участков лексической системы русских диалектов, связанного с представлениями диалектоносителей об окружающей их природе.
В томе содержится более двухсот карт, которые представляют лексику разных тематических групп:
1) названия лесных массивов, в том числе и общее наименование леса (ср., например, карты 'лес', 'большой лесной массив', 'небольшой лесок, роща', 'высокий лес', 'мелкий лес, мелколесье', 'густой лес', 'редкий лес', 'чаща', 'больной лес', 'здоровый высокий прямой строевой лес', 'лес, растущий на болоте', 'лес, растущий по берегам рек, озер', 'лиственный лес', 'хвойный лес', 'смешанный лес' и др.), сюда входят и названия некоторых лесных локусов (ср. карты 'поляна', 'опушка леса', 'выгоревшее место в лесу', 'грибное место', 'луг, богатый травами', 'ягодное место' и др.);
2) названия деревьев и их частей (ср. карты 'большое растущее дерево', 'маленькое растущее дерево', 'верхушка дерева', 'ветвь дерева', 'листва', 'почка', 'сережки на дереве', 'ветвистое дерево', 'дерево, вырванное с корнем', 'дерево с дуплом', 'верхний слой древесины дерева', 'сломанное бурей дерево', 'сухое упавшее дерево' и др.), в том числе видовые названия деревьев (ср. карты 'береза', 'верба', 'осина', 'рябина', 'ель', 'сосна', 'черемуха' и др.), сюда входят и названия 'березового сока', 'смолы', а также 'коры деревьев' (см. семантические карты 'бересто', 'кора ивы', 'кора, используемая при дублении' и др.);
3) названия кустарников (ср. карты 'густые заросли кустарника', 'мелкий низкорослый кустарник', 'орешник', 'шиповник' и др.);
4) названия трав (ср. карты 'болотная трава', 'сорная трава', 'колючая трава', 'душица', 'зверобой', 'крапива', 'молочай', 'подорожник', 'полынь' и др.);
5) названия ягод (ср. карты 'брусника', 'голубика', 'ежевика', 'малина', 'черника', 'земляника', 'клюква', 'клюква, перезимовавшая под снегом', 'морошка', 'зрелая ягода', 'незрелая зеленая ягода' и др.);
6) названия цветов (ср. карты 'василек', 'девясил', 'ромашка', 'клевер', 'ландыш', 'колокольчик', 'одуванчик', 'репейник' и др.);
7) названия грибов, в этот блок карт входят и названия кушаний из грибов (ср. карты 'гриб' (о. н.), 'белый гриб', 'валуй', 'лисичка', 'масленок', 'мухомор', 'опенок', 'груздь' 'поганка', 'подберезовик', 'подосиновик', 'рыжик', 'съедобный гриб', 'несъедобный гриб', 'сыроежка', 'шампиньон', 'грибной нарост на дереве' и др.).
Лингвогеографическое изучение диалектной лексики позволило реально увидеть всю лексико-семантическую глубину русского диалектного лексикона и сложность его лингвистического ландшафта. При этом обнаружилось, что на картах этого тома Атласа устойчиво повторяется один и тот же ареальный сценарий, связанный с лексической дробностью русского диалектного континуума. Этот факт говорит о высокой степени лексической вариативности единиц, находящихся в отношениях дополнительного распределения (см., например, ситуацию на картах Л 11 'густой лес' или Л 13 'чаща'). Не случайно многие карты этого тома потребовали создания карт-дублей, позволяющих более четко представить ареалы картографируемых лексем.
О чем же говорят карты Атласа? Они говорят прежде всего о том, что русские диалекты не утратили своего лексического своеобразия. Несмотря на интенсивный процесс влияния литературного языка, следствием которого является нивелирование диа-
лектных различий, в русских диалектах сохраняется огромное количество диалектизмов, успешно противостоящих тенденции к стандартизации. Это особенно ярко проявляется в наличии в диалектах слов, которым в литературном языке нет однословного эквивалента, а имеются лишь описательные конструкции (см., например, карту Л 12 'густые заросли кустарника': бачажник, густарник, зарастель, палежник, чапарыжник, настелъник; Л 28 'лес по берегу реки': береговик, береговина, бережина, бережник, паберега, займище, левада; Л 26 'лес, растущий на болоте': болотник, болотняк, мокрятник, ом-шара, топляк, согра, шохра и др.).
Следует отметить также обилие нового материала, обогащающего наши представления о русском лексическом диалектном фонде: практически каждая карта Атласа выявляет новые диалектизмы, которых нет даже в таком солидном издании, как «Словарь русских народных говоров» (СРНГ): ср., например, такие лексемы, как голо-щека, прогал, прогалина на карте Л 102 'поляна'; берества, берество, широко представленные на карте Л 91 'кора березы', и др.
На лексико-словообразовательных и семантических картах Атласа у ряда картографируемых слов выявились и новые значения, которые в СРНГ не фиксируются: так, например, на карте ЛСЛ 20 'молодой лес' представлены лексемы дубрава и молочник, которые в этом значении СРНГ не отмечены; на карте Л 28 'лес по берегу реки' отмечены лексемы прибрежник, паберега, бережняг, бережник, бе-реговина, которые в этом значении в СРНГ отсутствуют.
И этот свежий диалектный материал является главным итогом настоящего лингвистического проекта.
Любая карта Атласа, в отличие от диалектного словаря, являет собой лингвогеографическую проекцию целой лексико-семантиче-ской группы, которая обычно представлена в разрозненном и далеко не полном виде в отдельных диалектных словарях, а наличие разных мотивационных признаков, четко выявляемых в легенде к каждой карте, дает возможность реально увидеть своеобразие русского языкового сознания в сложном процессе познавательной и классифицирующей деятельности человека. В этом отношении чрезвычайно показательными являются карты, посвященные названиям грибов, см., например, карту Л 160 'дождевой гриб', которая ярко иллюстрирует креативность языкового сознания диалектоносителей: банька, бздюх, бздушка, дождевик, дымарь, дымовик, печки, пороховик, по-роховица, пуховик, пылевик, пыхалка, табачник, хлопушка, вороньи яйца, дождёвые яйца, ванька-бздун, васька - топись печка, заячья
картошка, мышиная баня, волчий табак, дедушкин табак, цыганский табак и др.
На картах «Лексического атласа русских народных говоров» отчетливо просматривается типология диалектных различий на уровне лексики и словообразования.
1) Лексические различия. Это прежде всего лексические диалектные различия. Они представлены на каждой карте Атласа, причем даже на таких картах, где их ожидать как будто бы трудно (см., например, карту Л 1 'лес' (о. н.), которая свидетельствует о том, что в отличие от литературного языка в диалектах имеется довольно широкий репертуар лексем, называющих лес: лес, бор, дубрава, дуброва, гай, лука, ляд, лядина, наволок, нива, роща; или карту Л 152 'гриб' (о. н.), где помимо лексемы гриб представлены лексемы губа, обабок, блицы, печерица, пупырь и др.).
Нередко эти лексические различия сопровождаются фонетическими, связанными с фонемным составом корня (ср. гнилое ~ глиное; ландух ~ ландуш ~ лантух ~ лануш и т. д.) или акцентуацией (ср. губа ~ губа; верба ~ верба, чаща ~ чаща, чащара ~ чащара, ландух ~ ландух, ландыш ~ ландыш, хвоя ~ хвоя и др.). Иногда эти различия являются настолько выразительными, что становятся предметом картографирования (см., например, карту-дубль Л 13 'чаща', на которой представлено распределение лексем чаща ~ чаща, или карту-дубль Л 56 'ольха', посвященную распространению лексем ольха, елха, вольха и ольха, елха, вольха).
2) Лексико-словообразовательные различия. Еще шире представлены лексико-словообразовательные различия. Несмотря на то, что большинство вопросов «Программы» Атласа ориентировано на выявление лексических различий, собранный материал позволяет представить на карте и лексико-словообразовательную дифференциацию диалектов (ср., например, карту Л 117 'голубика', иллюстрирующую распространение лексем голубика, голубица, голубига, голу-бель, голуба, голубка, гонобобель, пьяника, пьяница, дурника, дурни-ца, дурава, дураха и др.; или карту Л 121 'клюква, перезимовавшая под снегом', где представлены лексемы веснуха, веснушка, веснянка, вешница, вешня, журавига, журавика, заморозка, зимница, зимовка, мерзляжка, мороженка, подснежица, подснежка, подснежник, снежница и др.).
3) Словообразовательные различия. Богатый материал Атласа позволяет составить представление о диалектной словообразовательной производности: практически каждая карта ЛАРНГ свиде-
тельствует о том, что диалектный язык в этом плане значительно богаче литературного; на картах Атласа можно обнаружить такие диалектные словообразовательные модели, которые не только не характерны для литературного языка, но и не отмечены в СРНГ (см., например, карту Л 143 'молочай', где представлено множество таких моделей, которые находятся друг с другом в отношениях корреляции: молокай ~ молочай, молокайник ~ молочайник, молокальник ~ молочальник, молокан ~ молочан, молоканник ~молочанник и т. д.).
4) Семантические различия. Практически каждая карта Атласа позволяет сделать маленькие «открытия» в лингвогеографиче-ской проекции и семантической структуре диалектного слова. Яркой иллюстрацией может служить семантическая карта СМ 156 'губа', выявившая целый спектр значений, которых нет в «Словаре русских народных говоров», ибо это не только 'съедобный гриб' (как в СРНГ), но и 'несъедобный', а также 'кушанье с грибами', 'нарост на дереве' и даже 'плесень'.
5) Грамматические различия. В Программе лексического атласа нет специальных вопросов, нацеленных на выявление грамматических различий, однако они часто сопутствуют лексическим и получают свое отражение на карте, см., например, карту Л 146 'полынь', где на карте-дубль показаны различия в родовой принадлежности лексем полын и полынь, которые в диалектах могут относиться как к женскому, так и к мужскому роду (ср. следующие иллюстрации: Силов нету огород образить - вот один полынь горький растёт (п. 676). Горькая полын растёт в саду у меня (п. 346)).
6) Мотивационные различия. В Атласе представлены новые типы карт, так называемые мотивационные (см., например, карты Л 15 'больной, низкий, кривой нестроевой лес' или Л 14 'здоровый, высокий, прямой строевой лес). Их присутствие является чрезвычайно важным, так как материал обеих карт дает представление о системности в организации такой семантической сферы русского макрокосма, как лес. Соотношение мотивационных признаков на этих картах позволило выявить интересную картину их семантической корреляции, а именно: на обеих картах ведущим среди моти-вационных признаков является функциональный (ср. в связи с этим замечание автора карты 'больной, низкий, кривой нестроевой лес' В. Н. Гришановой: «Самую большую группу этих названий составляют суффиксальные образования с корнем дров-/древ- (ср. древник, древник, дровеник, дровник, дровник, дровтик, дровяник, дровяной лес), они называют лес, в котором растут деревья, пригодные лишь
для использования в качестве топлива, т. е. годные на дрова»; а также автора карты 'здоровый, высокий, прямой строевой лес' В. И. Меркуловой, по наблюдениям которой ведущим мотивационным признаком является также функциональный, актуализируемый либо в общих (родовых) названиях строевого леса (ср. строевик, стро-ёнка, строительный лес), либо в частных (видовых), ср. бревённик, бревешник, бревинник, бревеннатый лес - производные от корня брев- с общим значением 'растущий лес, годный на бревна'; избшк, избянник, избной лес, избяной лес - с корнем изб- и общим значением 'строевой лес, годный для постройки изб' (СРНГ 12: 99), что косвенным образом подтверждает функционально-прагматический характер русского словообразования: словообразовательно маркируется то, что оказывается важным, прагматически значимым для человека.
7) Номинативные различия. Карты Атласа говорят и о номинативных диалектных различиях, связанных со своеобразием номинативной логики в «ословливании» окружающего мира.
Лексическая детализация языка той или иной частной диалектной системы нередко оказывается разной, поэтому в одних диалектах существуют одни номинативные принципы освоения семантической сферы «Растительный мир», а в других - иные. В связи с этим отдельные участки этой семантической сферы могут не иметь соответствующих однословных номинаций, см., например, карту Л 19 'тонкий высокий лес', где наряду с лексемами выскорь, высо-корь, выскорник, высокарник, выспорь, выспарь, выспар, жердинник, жердник, жердяник, жерденик, жердняк, слежник, слежняк, тонколес, тонколесье, тонкомер, тонкостой и др. представлены описательные конструкции типа вольный лес, гонкий лес, погони-стый лес, прогонистый лес, сгонистый лес, жердяной лес, жидкий лес, лесина легавая, выносистый лес, рваный лес, тонкоствольный лес, вытяжной лес и др.
Материалы карт первого тома Атласа свидетельствуют о неравномерной диалектной расчлененности русского диалектного континуума, поскольку на разных картах степень его лексической и словообразовательной дифференциации не одинакова: на одних картах она чрезвычайно дробная (в связи с чем для достижения наибольшей наглядности было необходимо составление карт-дублей, см., например, карту Л 102 'поляна', которая имеет шесть таких карт-дублей), на других - более ровная, характеризующаяся, например, двумя-тре-мя ареалами, а иногда даже монотонная (см., например, карту Л 59 'осина').
Однако большинство карт Атласа демонстрирует высокую степень диалектной дифференциации. И эта расчлененность, подчас мозаичность и пестрота русского диалектного ландшафта, наличие многочисленных островных ареалов требуют своего осмысления не только в социологическом, но и глоттогенетическом аспекте.
Предварительный лингвогеографический анализ материалов карт, входящих в первый том Атласа, позволил выявить некоторые ареалы лексических диалектизмов, образующих противопоставленные лексические различия: так, в частности, материал карты Л 11 'густой лес' говорит о том, что лексема займище характерна в основном для южнорусских говоров, тогда как лексема сузём - для севернорусских; или на карте Л 132 'трава, растущая на болоте' отчетливо видно, что в южнорусских говорах преобладает номинация болотница, а в говорах северо-западного региона - лексема болотина, и т. д.
Анализ материалов карт Атласа свидетельствует о консервативности диалектов, на протяжении многих веков успешно противостоящих внешним влияниям, а также тенденции к стандартизации. Эта сопротивляемость диалектов в процессе их контактирования между собой и с литературным языком способствовала консервации отдельных узколокальных лексем, что привело к появлению эксклюзивных диалектизмов.
Так, в частности для диалектов севернорусского наречия характерны такие лексемы, как крушина в значении 'береза' (карта Л 53 'береза'), пинда и мянда в значении 'верхний слой древесины', которые имеют прибалтийско-финское происхождение (карта Л 52 'верхний слой древесины, расположенный непосредственно под корой'), лесина в значении 'большое растущее дерево' (карта Л 78 'большое растущее дерево ), шипица в значении 'шиповник' (карта Л 70 'шиповник'), скала, скалина, скальё в значении 'кора березы' (карта Л 91 'кора березы'), лексема веретье в значении 'поляна' (карта Л 102 'поляна, открытое место в лесу ), ежевица в значении 'ежевика' (карта Л 118 'ежевика'), подснежница в значении 'клюква, перезимовавшая под снегом' (карта Л 121 'клюква, перезимовавшая под снегом') и т. д.
Если диалектные эксклюзивы севернорусского наречия - вполне ожидаемый феномен русского диалектного ландшафта (ср. устоявшееся мнение, что именно Русский Север сохраняет диалектизмы в их нетронутой языковой чистоте), то эксклюзивы южнорусского наречия, их состав, а главное - количество, являются для читателя скорее неожиданностью.
Так, в частности, диалекты южнорусского наречия характеризуют такие лексемы, как трухляк в значении 'гнилое дерево' (карта Л 41 'гнилое дерево'), хвойник и ярежник в значении 'хвойный лес' (карта Л 4 'хвойный лес ), осика в значении 'осина' (карта Л 59 'осина'), клевеника в значении 'березовый сок' (карта Л 100 'березовый сок'), клей и подсочка в значении 'смола хвойных деревьев' (карта Л 101 'смола хвойных деревьев'), ягода, пазобник, пазобника в значении 'земляника' (карта Л 119 'земляника'), до-ждёвка и пышка в значении 'дождевой гриб' (карта Л 160 'дождевой гриб) и т. д.
И даже среднерусские говоры имеют такие отличительно характеризующие их лексемы, которые противопоставляют их говорам севернорусского и южнорусского наречий, например, в западной группе среднерусских говоров распространены лексемы печура, печурка в значении 'белый гриб', а в восточной - лексема желтяк (карта Л 157 'белый гриб), в западной группе среднерусских говоров отмечены лексемы козляк, козьяк в значении 'масленок', а в восточной - лексемы сосновик, подсосновик, сосненок, подсосник (карта Л 163 'масленок'); для западной группы среднерусских говоров характерна и лексема стрекава в значении 'крапива' (карта Л 140 'крапива') и т. д.
Нередко эксклюзивные лексемы составляют принадлежность диалектов только одной какой-либо группы, например:
костромская группа говоров севернорусского наречия выделяется такими лексемами, как нива в значении 'небольшой лесок, роща' (карта Л 25 'небольшой лесок, роща ), сеча в значении 'вырубленный лес' (карта Л 49 'вырубленный лес ), грива в значении 'поляна' (карта Л 102 'поляна, открытое место в лесу'), бабур и бабура в значении 'съедобный гриб' (карта Л 153 'съедобный гриб') и др.;
псковская группа среднерусских говоров характеризуется такими лексемами, как чистина в значении 'поляна' (карта Л 102 'поляна, открытое место в лесу ), блицы в значении 'гриб' (карта Л 152 'гриб' (о. н.), бересто в значении 'лыко' (карта Л 92 СМ бересто), весёлка в значении 'береза' (карта Л 53 'береза') и т. д.;
владимирско-поволжскую группу среднерусских говоров отличают такие лексемы, как бруснига, брушнига в значении 'брусника' (карта Л 116 'брусника'), ежевига в значении 'ежевика' (карта Л 118 'ежевика'), землянига в значении 'земляника' (карта Л 119 'земляника'), разнолесок в значении 'смешанный лес' (карта Л 5 'смешанный лес') и др.;
для западной группы среднерусских говоров характерна лексема веснянка в значении 'клюква, перезимовавшая под снегом' (карта Л 121 'клюква, перезимовавшая под снегом'), лексема вихрелом в значении 'поваленный бурей лес' (карта Л 29 'поваленный бурей лес ), лексема горькуха в значении 'одуванчик' (карта Л 144 'одуванчик') и др.;
для курско-орловской группы говоров южнорусского наречия характерны лексемы западок в значении 'дупло' (карта Л 46 'дупло ), комоника в значении 'брусника' (карта Л 127 СМ комоника), снытка в значении 'щавель' (карта Л 149 'щавель') и др.;
в донских говорах отмечены лексемы свербука, свербучка в значении 'крапива' (карта Л 140 'крапива'); разлатое в значении 'дерево с большими боковыми ветвями' (карта 84 'дерево с большими боковыми ветвями' (какое?)), полуника, полуница в значении 'земляника' (карта Л 119 'земляника') и др.
Мы привели лишь некоторые примеры. Однако даже эти немногочисленные иллюстрации являются свидетельством не только сопротивляемости диалектов, но и их динамики. Эти примеры говорят о том, что в процессе саморазвития диалектов возникает некая новая диалектальность, связанная с утратой архаичной лексики и появлением новых диалектизмов, имеющих существенные отличия как от литературного языка, так и от других диалектов.
Думается, что заложенный в Программу «Лексического атласа русских народных говоров» системный подход к картографическому освоению диалектной лексики оказался чрезвычайно продуктивным. Он открывает перед отечественными диалектологами большие возможности в объективном решении целого ряда проблем современной русистики, а именно:
1) в выяснении диалектной основы лексической системы русского литературного языка. Внимание к любому члену диалектного различия, независимо от того, представляет ли он собственно диалектную лексическую единицу или же слово, входящее одновременно в состав литературного языка и общерусского просторечия, даст в будущем возможность определить границы бытования литературных слов и начать изучение исторически менявшихся взаимоотношений русского литературного языка с северно- и южнорусскими говорами, тем самым более глубоко разработать проблему диалектной основы русского литературного языка, того реального вклада в сокровищницу его словарного состава, который внесли севернорусские и южнорусские диалекты. Признание сегодня московского городского кой-
не, в качестве диалектной базы литературного языка не закрывает этого вопроса, поскольку любое койне всегда развивается по линии обогащения своего словаря. Обращение к изучению истории русского литературного языка с учетом тех диалектных стихий, которые оказали влияние на формирование словарного состава московского койне поможет по-настоящему понять процесс образования литературного языка, определить принципы и мотивы канонизации разнообразной диалектной лексики;
2) в создании реестра лексических диалектизмов (подобно тому, которым располагает фонетика и морфология), поскольку до сих пор не определен инвентарный набор лексем по целому ряду лексико-семантических групп. Это позволит заложить фундамент для последующей обобщающей работы по систематизации диалектных различий на уровне лексики и словообразования, что явится стимулом дальнейшего развития диалектной лексикологии и лингвогеографии;
3) в решении задач региональной диалектной лексикографии и лингвогеографии. Несмотря на то, что Атлас имеет достаточно частую сетку обследования (более тысячи пунктов) и достаточно подробный вопросник (более пяти тысяч вопросов), он все равно не сможет дать исчерпывающего представления о лексическом богатстве русских говоров и их лексических различиях. Эту задачу могут решить региональные словари и атласы разного типа, поскольку «лишь обстоятельное изучение лексики отдельных регионов, а не погоня за раритетами, является эффективным способом обнаружения не учтенных до сих пор лексем и особенно значений»12.
Работа над ЛАРНГ имеет огромное, непреходящее значение. Изучение диалектного слова позволяет понять, как явления культуры воплощаются в диалектном слове, определить культурно-национальные коннотации и тем самым проникнуть в глубинные основы «народного духа». Выявление корпуса лексических диалектизмов позволит создать своеобразный «банк данных», на основе которого можно будет проводить лингвокультурологический анализ и моделирование языковой картины мира, поскольку набор их далеко не случаен, а является своеобразным плодом коллективного представления народа, отражающим опыт его освоения и «означивания» мира.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1862. Т. I-IV.
2 Ивич П. Опыт структурной классификации диалектных различий в славянской языковой области // Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. М., 1963. С. 19.
3 Лексический атлас русских народных говоров. Проект / Отв. ред. И. А. Попов. СПб., 1994. С. 5.
4 Виноградов В. В. О связях истории русского языка с исторической диалектологией // Избранные труды. История русского литературного языка. М., 1978. С. 214.
5 Атлас русских народных говоров центральных областей к востоку от Москвы / Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1957. С. 8.
6 Толстая С. М. Диалектные ареалы литературных слов // Dialectología slavica. М., 1995. С. 263.
7 Толстой Н. И. Из опытов типологического изучения славянского словарного состава // Вопросы языкознания. 1963. № 1. С. 39.
8 Вопросы теории лингвистической географии / Ред. Р. И. Аване-сов, В. Г. Орлова. М., 1962. С. 150: «Проблема изучения словарного состава как системы даже в пределах одной частной разновидности языка (например, в пределах одного диалекта) изучена еще очень слабо... Поэтому до настоящего времени в диалектологии вообще и в лингвистической географии в частности приходится изучать отдельные частные лексические диалектные различия, нередко малосвязанные или вовсе не связанные друг с другом».
9 Толстой Н. И. Избранные труды. М., 1997. Т. I. С. 245.
10 Попов И. А., Азарх Ю. С., Вендина Т. И., Герд А. С., Морахов-ская О. Н., Петрова З. М. Лексический атлас русских народных говоров в кругу славянских атласов // Славянское языкознание. XI Международный съезд славистов. Братислава, 1993 г.: Доклады российской делегации. М., 1993. С. 329.
11 Лексический атлас русских народных говоров. С. 5.
12 Толстая С. М. О новых направлениях в белорусской диалектной лексикографии // Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. М., 1985. С. 298.
T. I. Vendina
Russial dialectal lexis in the linguo-geographical aspect
The article analyses the problems connected with the study of the Russian dialectal words in the linguo-geographical aspect. The author evaluates preliminary results of the Russian national project «The Lexical Atlas of Russian Dialects» and outlines the innovations it will bring into the ideas concerning lexical dialctisms which were traditional in Russian dialectology.
Keywords: Russian dialectology, linguistic geography, «The Lexical Atlas of Russian Dialects».
