CC BY
55
Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 6 (260).
Филология. Искусствоведение. Вып. 64. С. 100-103.
Г. С. Прохоров
РОССИЯ В СЮЖЕТНОМ ПРОСТРАНСТВЕ «ДНЕВНИКА ПИСАТЕЛЯ.»
Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: ФАКТ И ЭЙДОС
Статья посвящена анализу свойственного «Дневнику писателя» системного несоответствия описаний российской повседневности 1870-х годов «обобщающим» построениям, сконструированным публицистом вокруг фактической основы. В статье указанное несоответствие впервые рассмотрено как связанное с поэтикой произведения и его художественно-публицистической природой.
Ключевые слова: художественная публицистика, поэтика сюжета, «Дневник писателя», Ф. М. Достоевский.
Оттолкнемся от момента, на который уже не раз обращали внимание исследователи. Этот момент - зазор между эмпирической Россией 1870-1880-х годов, которая дана в журналистских описаниях «Дневника писателя», и тем «целым» России, которое конструирует Ф. М. Достоевский в своих обобщающих построениях: «Едва ли можно доказать, что Достоевский был пророком особенно с мистической точки зрения, хотя бы потому что его пророчества сбылись наоборот. Пожаром революции был охвачен не Запад, а Россия. Вызывает сомнение его предсказание о той роли, которую в будущем должно играть православие как всемирная религия. Но нельзя, основываясь на этом, всецело отрицать способность Достоевского на основе исторических фактов строить своеобразные гипотезы, которые можно рассматривать как попытки заглянуть в бу-дущее»1.
Зазор, действительно, существует; природа же последнего до сих пор осмыслена далеко не полностью.
Как только мы вглядимся в текст «Дневника писателя», мы увидим, что несоответствие воспроизводимого факта и слова Публициста не просто возникает в особых, идеологически важных для Ф. М. Достоевского эпизодах. Прием сплошь пронизывает «Дневник писателя», встречаясь в ранних (еще неполитизирован-ных, как указывал В. А. Туниманов2) фрагментах, таких как «Среда» или «Мечты и грезы». К примеру, в «Среде» Публицист выстраивает картину народного правосудия: «Мне в мечтаниях мерещились заседания, где почти сплошь будут заседать, например, крестьяне, вчерашние крепостные. Прокурор, адвокаты будут к ним обращаться, заискивая и заглядывая, а наши мужички будут сидеть и про себя помал-
кивать: “Вот оно как теперь, захочу, значит, оправдаю, не захочу - в самоё Сибирь”»3. Тем не менее из этого же самого фрагмента видно, насколько авторская «мечта» и ее «обобщение» конфликтуют с эмпирической действительностью: «...там оправдали жену, убившую мужа. Преступление явное, доказанное; она сознается сама: “Нет, не виновна”. Там молодой человек разламывает кассу и крадет деньги. <...> “Нет, не виновен”» (Т. 21. С. 19). Схожим образом в «Мечтах и грёзах» чаемый Публицистом образ России как страны, призванной к гуманизму («Люди, люди - это самое главное. Люди дороже даже денег. Людей ни на каком рынке не купишь и никакими деньгами, потому что они не продаются и не покупаются, а опять-таки только веками выделываются» (Т. 21. С. 93)), наталкивается на безудержное и всеразрушающее пьянство: «Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают; бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли, а в кабаке приняли!» (Т. 21. С. 94).
Всюду в «Дневнике писателя» эмпирически мотивированный взгляд («Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками» (Т. 22. С. 14)) наталкивается на несоответствующее ему видение Публициста: «“Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама!” - кричит ей мальчик и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. “Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки?” - спрашивает он, смеясь и любя их» (Т. 22. С. 16). Тот, кому с обыденной, историко-детерминистской точки зрения предстоит стать преступником и суще-
ством диким, не знающим и не признающим ничего социального, в перспективе Публициста вдруг способен и - более того, рожден -любить и быть любимым.
Аналогичным образом в последнем выпуске «Дневника писателя» 1881 года дан значительный ряд общественных нестроений: «... рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, - и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля. И главное, в том беда, что еще неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чем именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля» (Т. 27. С. 9). И снова - вопреки показанному (а ведь фактически изображена неподготовленность и неспособность русских масс к свободе), Публицист настаивает на необходимости немедленно ввести этот самый неподготовленный люд в вопросы государственного устройства и самоуправления: «Да, нашему народу можно оказать доверие, ибо он достоин его. Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо и они скажут вам правду» (Т. 27. С. 21).
Зазор между непосредственным смыслом фактографических описаний и обобщающими их построениями очевиден: пьянство, разбои
- и в то же самое время: «Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всебратского единения во имя Христово» (Т. 27. С. 19). Это противоречие изображенного конечной цели изображения стало привычным осмыслять в публицистической, идеологической плоскости: Ф. М. Достоевский как бы «подтягивает» реальные факты к собственной концепции России: «Но в “Дневнике писателя” получили ярчайшее отражение и все слабые, реакционные стороны мировоззрения Достоевского. <...>. На те же самые социально-исторические институты пореформенной России, которые Достоевский - художник и полемист беспощадно отвергает и разоблачает, зорко угадывая их подлинный корыстно классовый характер, он возлагает все надежды, приписывая им роль проводников своего вневременного, утопического этического идеала, способных бескорыстно и великодушно служить народу и его интересам»4. На наш взгляд, дело обстоит существенно иначе. Перед нами особенность не
логической структуры «Дневника писателя», а его поэтики, вызванная глубинным художественно-публицистическим характером произведения. Поскольку перед нами не логическая ошибка, а фундаментальная черта поэтики, несоответствие неизменно находится в кругозоре Повествующего, от самых ранних и до самых поздних фрагментов произведения: «Язвительный голос хохочет еще громче, но как-то выде-ланно» (Т. 21. С. 16); «Все это мои мечты, разумеется; но... повторяю, невольно мечтается иногда в этом смысле, а потому и продолжаю мечту» (Т. 21. С. 93), «И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных!» (Т. 22. С. 17), «...я, разумеется, понимаю, что все, что я сказал сейчас, покажется диким, что не думать о рубле,
о платежах по займам, о банкротстве, о войске нельзя, что это надо удовлетворить и удовлетворять и, по-видимому, прежде всего. Но уверяю же вас, что и я понимаю это. <...>. Я думал, что именно начав с абсурда и стану понятнее» (Т. 27. С. 13-14). Автор-творец последовательно привносит в кругозор говорящего скептический тон, иронизирующий над введенными Публицистом «обобщающими построениями».
Повествующий субъект знает: отобранные из русской жизни ситуации не соответствуют конечной цели, ради которой существует изображенный мир «Дневника писателя». Возведенное в систему несоответствие - структурно значимый прием, который и нуждается в осмыслении.
Факты вносятся как «чужие слова»: это перехваченные Публицистом слухи, вычитанные им из газет или журналов сообщения: «История этой женщины, впрочем, известна, слишком недавняя. Ее читали во всех газетах и, может быть, еще помнят» (Т. 21. С. 20); «Это факт, я читал» (Т. 21. С. 22); «Елку и танцы в клубе художников я, конечно, не стану подробно описывать; все это было уже давно и в свое время описано, так что я сам прочел с большим удовольствием в других фельетонах» (Т. 22. С. 9). Вводимые в мир «Дневника писателя» эмпирические факты существуют как явление в ряду себе подобных: «“Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью”... И застреливается. Но тут хоть что-нибудь да понятно: “для чего-де и жить, как не для гордости”. А другой
102
Г С. Прохоров
посмотрит, походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу» (Т. 22. С. 5). Фактический ряд представляет эмпирическую действительность как выхолощенную и превращенную в штампы. Эмпирическая Россия «Дневника писателя» - это Россия неиндивидуальная, сотканная из множества однотипных, подобных до неотличимости «общих мест»: «Есть одна такая смешная тема и, главное, она в моде: это - черти, тема о чертях, о спиритизме. В самом деле, что-то происходит удивительное: пишут мне, например, что молодой человек садится на кресло, поджав ноги, и кресло начинает скакать по комнате, - и это в Петербурге, в столице! <...>. Уверяют, что у одной дамы, где-то в губернии в ее доме столько чертей, что и половины их нет столько даже в хижине дядей Эдди. Да у нас ли не найдется чертей! Гоголь пишет в Москву с того света утвердительно, что это черти. Я читал письмо, слог его» (Т. 22. С. 32).
На фоне таких «фактов» видно, насколько иное основание у «фантазий» «Дневника писателя». Они - всегда нечто неотторжимо личное, уникальное; нечто, гарантом истинности чего служит вся личность и жизненный опыт автора: «“Образование”, твердите вы, “прилежание”; праздные “недоразвитки”, повторяете вы. <...> даже и честный и простодушный мальчик, даже и хорошо учившийся может подчас обернуться нечаевцем... разумеется, опять-таки если попадет на Нечаева; это уже sine que non. Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния <...>, то дело, за которое нас осудили, те понятия, которые владели нашим духом - представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится» (Т. 21. С. 132-133).
Россия, которую изображает в «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевский и противопоставляет эмпирической действительности выкристаллизовывается именно из таких личных глубин автора: «Мне было всего еще девять лет отроду, как помню, однажды, на третий день Светлого праздника, вечером, часу в шестом, все наше семейство, отец и мать, братья и сестры, сидели за круглым столом, за семейным чаем, а разговор шел как раз о деревне и как мы все отправимся туда на лето. Вдруг отворилась дверь и на пороге показался наш дворовый человек, Григорий Васильев, сейчас только из деревни прибывший: <...> “Вотчина сгорела-с!”
- пробасил Григорий Васильев. Описывать не стану, что за тем последовало <...>. И вот вдруг подходит к ней наша няня, Алена Фроловна, служившая у нас по найму, вольная, то есть из московских мещанок. Всех она нас, детей, взрастила и выходила. Была она тогда лет сорока пяти, характера ясного, веселого и всегда нам рассказывала такие славные сказки! Жалованья она не брала у нас уже много лет <... > -и вот она вдруг шепчет маме: “Коли надо Вам будет денег, так уж возьмите мои, а мне что, мне не надо...”» (Т. 22. С. 112).
Отмеченный исследователями зазор, как мы видим, проистекает из совмещения общей эмпирической фактологии и личностных картинок; мира видимого и мира-как-он-должен-быть-в-своей-последней-полноте. Автор
«Дневника писателя» последовательно совмещает Россию газет и Россию мужика Марея, Власа, Фомы Данилова - «единичных случаев», ворвавшихся в память5. Сами эти персонажи двойственны; рядом с Аленой Фроловной есть крестьянин Архип, паливший в Страстную пятницу свинью и спаливший деревню. Однако, быть может, двойственность и есть здесь ключевой момент. При помощи зазора внеличностной топики и личностных «фантазий» автор-творец ставит читателя перед выбором, что в окружающем нас мире первично, что, в конечном счете, подлинно реально
- состоящая из топосов безличная, эмпирическая Россия газет или насквозь оличненная Россия-как-она-могла-бы-быть? Автор «Дневника писателя» ведет нас именно к последней6. Устремленный к эйдетически возможному автор-творец восполняет вводимые эмпирические повседневные моменты таким образом, чтобы микросюжеты показывали недостаточность одних только фактов и, наоборот, указывали на возможность подлинно понять факт лишь в личностном измерении. Так, в сердцевине «Дневника писателя» оказывается ключевой для художественной системы Ф. М. Достоевского принцип: «...не жизнь идеи в одиноком сознании и не взаимоотношение идей, а взаимодействие сознаний в те&ит’е идей (но не только идей) изображал Достоевский. <...>. Сознание у Достоевского никогда не довлеет себе, но находится в напряженном отношении к другому сознанию. Каждое переживание, каждая мысль героя внутренне диалогичны <... > не сосредоточены просто на своем предмете, но сопровождаются вечной оглядкой на другого человека»7.
Ф. М. Достоевский последовательно выстраивает «Дневник писателя» как бы из двух линий (факта и образа), скрещивающихся в непостижимом и неизобразимом в своей конечной глубине эйдосе.
Явленный выше зазор - не несоответствие описания факта его обобщающей трактовке, а неочевидное соответствие видимого всем факта своему невидимому эйдосу. Автор-творец строит образ, в котором в амбивалентной не-слиянности-нераздельности напряженно сосуществует общевидимая ложь и незримая истина. В этом разломанном образе Россия как факт сопрягается волей автора-творца «Дневника писателя» с Россией как эйдосом (и аналогично в иных местах произведения сопрягаются Европа как факт с Европой как эйдосом). Через подобное сопряжение Ф. М. Достоевский строит неразрешимо амбивалентный мир своего художественно-публицистического единства. Автор-творец побуждает читателя «Дневника писателя» созерцать те исторические точки, в которых эйдос, возможно, соприкасается с повседневным бытием. Увидеть соприкосновение или отвергнуть таковую возможность есть ценностный выбор, перед необходимостью которого поставлен любой читатель, входящий в мир «Дневника писателя».
Примечания
1 Гришин, Д. В. «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского. Мельбурн, 1966. С. 164. Ср.: Пере-верзев, В. Ф. Творчество Достоевского : Критический очерк. М., 1912. С. 323-324; Волгин, И. Л. Письма читателей к Ф. М. Достоевскому // Вопр. лит. 1971. № 9. С. 175; в позитивном ключе о том же зазоре: Карсавин, Л. П. Федор Михайлович Достоевский // Артельное дело. Л., 1921. № 17-20. С. 2.
2 См.: Туниманов, В. А. Художественные произведения в «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевского : дис. ... канд. филол.наук. Л., 1965. Л.113.
3 Достоевский, Ф. М. Дневник писателя // Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. : в 30 т. Л., 1980. Т. 21. С. 13. Текст «Дневника писателя» цитируется по указанному изданию. Номера тома и страницы указываются в тексте статьи в круглых скобках.
4 Фридлендер, Г. М. <Вступительная статья> // Достоевский, Ф. М. Указ. соч. Т. 22. С. 286-287.
5 Ср.: «Мне с презрением ответят, что это единичный случай; но я и один успел вот заметить в жизни моей таких случаев многие сотни в нашем простонародье, а между тем я твердо знаю, что есть и другие наблюдатели, тоже умеющие смотреть на народ без плевка». (Т. 22. С. 113).
6 Ср.: «Капиталистической Европе, чуждой гуманистическим идеалам, стоящей накануне крупнейших социальных и политических переворотов, Достоевский противопоставлял Россию, но не Россию, ему современную, все отрицательные стороны которой он видел как немногие, а ту будущую Россию, дали роста которой он видел в высоких, нигде не повторимых свойствах русского народа» (РО РГБ. Ф. 792. К. 5. № 15. Л. 10 об. - Нечаева, В. С. Жизнь и творчество Ф. М. Достоевского : тематико-экс-позиционный план выставки : 1944 г.) На наш взгляд, В. С. Нечаева, впервые точно разглядев специфику зазора изображенного и изображаемого, серьезно смягчила радикальность предложенного «Дневником писателя» видения. Речь идет не о политически будущей России, а о ее лике, восполненном до абсолютной полноты.
7 Бахтин, М. М. Проблемы творчества Достоевского (1929) // Бахтин, М. М. Собр. соч. : в 7 т. / под ред. С. Г. Бочарова, Л. С. Мелиховой. Т. 2. М., 2000. С. 41.
