CC BY
31
УДК 82.0
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ «ПОГРАНИЧЬЯ» ДОКУМЕНТАЛЬНОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ И СЕМЕЙНЫЙ НАРРАТИВ КАК ПРОТОТЕКСТ
PSYCHOLOGICAL ASPECTS OF DOCUMENTARY NARRATION AS BORDERLINE AND A FAMILY NARRATIVE AS AN INITIAL TEXT
© 2017
Е.Е. Бирюкова E.E. Biryukova
Автор предлагает рассматривать литературу как коллективный субъект, обладающий всем потенциалом известных защитных психических механизмов. В статье с позиций современной психологической науки обнаруживаются возможные предпосылки роста популярности документальной литературы, подчеркивается компенсаторный характер наблюдаемого процесса. «Документальные» литературные произведения представляются как опыт письма, в котором субъект сознания порождает жест двухадресной самопрезентации: «Я-для-себя» и «Я-для-других». Утверждается, что «документальность» выступает не столько качественной характеристикой текста, сколько маркером коммуникации специфического рода, освоение которой происходит в онтогенезе путем приобщения к текстам семейного нарратива. Специфика данного типа рецепции документального текста описывается в понятиях читательского запроса, психологической потребности, расширения опыта субъекта, переживания достоверности, аутентичного высказывания.
Ключевые слова: литература non-ficton; смена дискурса; документальный текст; художественный вымысел; коммуникация; читательский запрос; семейный нарратив.
The author suggests considering literature as a collective subject which has all the potential protective mental mechanisms. The article describes possible causes of the growing popularity of documentary literature in terms of modern psychological science, emphasizes the compensatory nature of this process. A "documentary" literary text is presented as the experience of letter writing in which two-way self-presentation - "I-for-myself' and "I-for-others"-occurs. It is argued that "documentary" is not only a qualitative characteristic, but also the marker of the specific communication, which initially develops through family narrative texts. A feature of the new type of communication is described in terms of a reader's demand, psychological needs, experience expansion, authenticity feeling, authentic utterance.
Keywords: non-ficton literature; discourse change; documentary text; fiction; communication; reader's demand; family narrative.
«Пограничность» документального повествования неизменно проявляет себя в его двойственной природе, накладывающей отпечаток на все стратегии его анализа. Традиционно такой текст рассматривается в дихотомии вымышленного и фактического, общественного и личного, жанрово обусловленного и индивидуально-художественного. Субъективность (автора, рассказчика, читателя), пронизывая саму ткань повествования, уводит тексты этого рода на периферию научного внимания. Однако именно субъективность и пограничность документального повествования часто служат ключом при рас-
смотрении данного феномена в психологическом аспекте.
В современной литературной ситуации ясно обнаруживает себя тенденция к смене дискурса, заключающаяся в росте значения литературы non-ficton, то есть литературы «нехудожественной». Заметим, что вопрос о том, вымышлены или реальны изложенные в произведении события, не релевантен для ранних периодов истории русской литературы. Можно сказать, что только с развитием реализма (и особенно -с появлением революционно-демократического пафоса Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова и с открытиями «нату-
ральной школы») «фактичность» стала претендовать на место в центральном русле литературного развития. В настоящее время феномен документальности, очевидно, требует нового понимания в силу обретения особого эстетического смысла, «самостоятельного эстетического значения» [1, с. 421] в литературе и культуре. Какая психологическая реальность стоит за этой формой художественного и может ли она быть представлена в понятиях психологической науки?
Очевидно, что и с точки зрения филологии вопрос о статусе документального в настоящее время остается открытым: являются ли документальные произведения особым жанром или типом словесности и можно ли говорить о художественности документального в полной мере? Документальность, как многие понятия, широко и разнообразно представленные в научном гипертексте, расширила семантическую палитру и отчасти утратила необходимый академический пафос. Фактическое начало в тексте может осмысляться посредством понятий «документалистика», «документально-художественная литература», «non-fiction» или «литература нон-фикшн», «документальное произведение» и др. При этом ориентация на «документализацию» и «ав-тобиографизацию» [2] вынуждает расширять терминологический аппарат и формировать новые концептуальные представления в попытке описать наблюдаемую тенденцию. Таковы, например, понятия «доку-ментализм» (Е. Местергази), «описывающее творчество писателя, так или иначе работающего в эстетике "документа"» [3], "faction" (Н. Иванова), симбиотическое слияние "fact" и "fiction" [4], и «документность» (И. Каспэ) [5]. Общим знаменателем для всех них выступает имплицитное понимание самостоятельной эстетической роли документального, «невымышленного» факта в литературе данного типа.
Так, «документальным» может быть охарактеризован и собственно документ, и произведение с элементами художественной обработки, и текст, аккумулирующий
воспоминания третьих лиц. В 2015 году Нобелевская премия по литературе впервые была вручена за «документальные» произведения (С. Алексиевич); едва ли не большинство художественных фильмов последних лет предваряются прологовым реверансом «По реальным событиям»; индустрия «только тебе на ушко» (Н. Иванова) - издания биографий и журналов в духе журнала «Караван историй» - процветает, а самые массовые сетевые сообщества предполагают выкладку описаний своего дня или своей жизненной ситуации. При этом ничего из вышеперечисленного не чуждается вольных или невольных субъективных искажений и художественного вымысла. Тем не менее художественная природа текста (в широком его понимании) и наличие художественного вымысла / искажения факта во всех этих случаях может успешно игнорироваться благодаря заданным координатам документального формата.
Идея присутствия вымысла, говоря языком психологии, вытесняется, поскольку очевидно противоречит глубинному запросу субъекта чтения. Иначе говоря, «документальный» текст может обладать различной степенью «фактичности» или даже не обладать ею в строгом смысле, однако он требует своего прочтения как документальный. Представляется, что, упоминая о документальности текста, создатель или исследователь не столько дает ему качественную характеристику, сколько конструирует специфическое пространство коммуникации между автором и читателем, моделируя основные параметры настройки читательского внимания.
За массовым явлением документального чтения и документального письма просматривается властное требование новой художественной реальности, которая не может быть описана вне психологического ее содержания. Говоря о возможных причинах отмеченного смещения, важно заметить, что культура / литература способна быть по-мыслена как коллективный субъект, обладающий всем потенциалом известных защитных психических механизмов. С этой
точки зрения нестабильность и многозначность окружающего мира, стремясь быть компенсаторно восполненными, отзываются неизбежными изменениями в поле культуры, формируя новый тип литературы и новый тип ее рецепции.
С другой стороны, можно предположить, что одной из причин такого изменения является и подспудно выдвигающееся массовым читателем, воспитанным на произведениях реализма, требование достоверности излагаемого, необходимое для со-переживания, эмоционального со-существования с персонажами. Документализм как тренд становится знаком эволюции «наивного читателя», жаждущего приобщения к ускользающей реальности.
Представляется, что активность интернет-пространства здесь является не одной из причин наблюдаемого процесса, а лишь его катализатором. В пользу этого суждения говорит и факт издания произведений, представляющих собой феномен «наивного письма» (таких, как документальный роман сибирской стрелочницы Е. Киселевой «Киселева, Кишмарева, Тюри-чева», «Не много ли для одной?» А. Чистяковой и др.), предшествующий волне литературы non-fiction в Сети.
Итак, требование аутентичного современности высказывания может быть представлено как запрос читателя на «реальность» изображенного, а его наиболее прямым выполнением является «документальность» текста. Читатель такого произведения получает «прямой доступ» к переживанию живой эмоциональной реальности другим субъектом и к разнообразию реальной действительности. Указание на документальность становится сигналом психологической коммуникации особого рода, где сознание субъекта генерации текста и субъекта рецепции должны встретиться с доверием к изложенному опыту как достоверному.
Специфика такой коммуникации диктует метаморфозу, в процессе которой автор биографический и автор как присутствие в тексте сливаются в единый образ, почти отождествляясь, или, по словам М. Роза-
новой, «условностью становятся границы между позицией автора и позицией персонажа» [6]. «Автор и персонаж едины, - это я, подтверждает писатель; я не только литературное (прием), а человеческое, удостоверяющее мою личность» [7], и документальное произведение часто существует в ореоле имиджа личности автора, при этом внетекстовая реальность смыкается с реальностью текста. Показателен потенциал скандала, заложенный в этой «подмене», актуализировавшийся, например, в судебных процессах, в которых респонденты С. Алексиевич отказывались от сказанного. В этом неприятии собственных слов явственно присутствует след реактулизации травмы, связанный со смысловым «смещением», неизбежным при погружении личностно значимых фактов в принципиально иной контекст.
С психологической точки зрения, сама возможность документальности ограничена естественными субъективными искажениями жизненных реалий. Показательно в этом смысле встречаемое в романе В. Аксенова «Таинственная страсть» и подмеченное в наблюдениях И. Некрасовой [2] слово «сомневаюсь» (в пространственной и временной привязке событий, в достоверности характеров и диалогов) [8]. Призмами, преломляющими фактический опыт, являются как системы ценностных и мотивационных установок личности, так и собственно механизмы психических защит. Обращаясь к материалу воспоминаний, субъект неизбежно оказывается в пространстве стихийных и, как правило, неосознаваемых психических процессов. Сказанное дает возможность утверждать, что фактичности как реальности в психологическом смысле не существует, однако она наличествует в качестве субъективной картины мира и событийной ткани действительности, опосредованной установками, системами «реальных значений» (А.Г. Шмелев) и имплицитными структурами опыта.
Готовность к определенному типу рецепции, по-видимому, формируется на раннем этапе онтогенеза. Прообраз такого текста может быть обнаружен в области субъ-
ективного опыта каждого читателя. Это прежде всего тексты семейного нарратива.
Как первый документальный (ги-пер)текст он существует в истории личности в контексте первичной социализации, реализуемой в семейной системе. Очевидно, что формирование «Я» ребенка, открытие и постижение культурной разметки пространства во многом задано «социокультурным микрокосмосом» (Е.Е. Сапогова) семьи. В нем происходит первое погружение в море значений и приобщение к знаковому пространству культуры. При этом индивид испытывает воздействие тех (психологических, социальных и других - культурных в широком смысле этого определения) механизмов, которые, во-первых, фиксируют обобщенный социально-культурный опыт, а во-вторых - интериоризируясь, включают субъекта в поле культурных знаков.
Конкретно-индивидуальное бытие отдельной семьи реализуется как один из вариантов прочтения историко- и социально-культурного сюжета. Семейный нарратив содержит опыт становления семьи. Вследствие этого в нем преломляется общественная история, кодируются значимые смыслы и, что особенно важно, задается формат рецепции и модус читательской активности. С функциональной точки зрения в контексте онтогенеза знакомство с фабулами «семейной истории», очевидно, является частью «самопостроения» личности, необходимым этапом её становления, в том числе - становления в качестве читателя.
В ситуации социальной нестабильности и личностного кризиса интерес субъекта к семейному нарративу (а позже - к документальной литературе) фактически знаменует потребность в переживании сопринадлежности, в приобщении к культурной традиции и даже - в безопасности как первичной базовой потребности.
Характеризуя семейный нарратив как прототекст, первый из документальных текстов в жизни читателя, можно заметить, что он является вербальным преломлением жизненного опыта, накопленного семьей. История как событийный текст прочитывается
каждой семьей особым образом [9]. Неизбежная мифологизация прожитого, свойственная коллективной памяти, делает несущественным вопрос о «достоверности» описываемых событий при рассмотрении семейного нарратива в психологическом аспекте [10].
Благодаря обращенности текста к описанию конкретной психической реальности такое повествование становится идеальной площадкой как для лингвистических и литературных экспериментов, так и для индивидуального психологического жеста самопрезентации (вспомним здесь стилистическую революционность «Жития протопопа Аввакума, им самим написанного» как очевидный переход от агиографии к автобиографии). Активность нарратора зачастую разворачивается в русле концептуализации отдельных историй в идее судьбы. Этот эффект может достигаться за счет символизации и мифологизации повторяемых событий, наделения их коннотацией «судьбоносности» [11].
Амбивалентное единство с внешним отсутствием регламентации жанровой формы семейного нарратива составляет реверс-ная сторона открывающейся перед исследователем картины: помимо специфики содержания, подчиненного законам автобиографической памяти, для семейного нарра-тива характерен догмат формы, заданной самой традицией такого рода повествования. Представляется, что основными источниками формирования сюжетики семейного нар-ратива выступают фольклор и письменная традиция повествования, актуальная в некогда «самой читающей стране в мире».
В первом случае транслируемые истории часто имеют традиционно-архаические сюжеты. Ключевые метафоры-локативы (дорога, порог, мост), детали (волшебные предметы), сюжетные мотивы (появление нежданной помощи, узнавание суженого, побег) в текстах семейного нарратива часто совпадают с таковыми в фольклорных произведениях и носят изначально сакральный характер.
Во втором истоке - письменной традиции - значимо, что определенность, преемственность биографической письменной формы формирует язык мышления о себе, пускает художественный импульс нарратора по известной ему (иногда - единственно известной) «колее». Действительно, помимо высоких образцов художественного переосмысления семейных и личных историй в круге чтения современного читателя оказываются образцы «массовой литературы» и публицистики. Ориентация на «нормативное» повествование о каком-либо эпизоде из жизни предполагает обязательный повтор широко представленного в массовом сознании сюжетного мотива: дележка хлеба с пленным немцем, подставленный к станку ящик для работающего на заводе в войну подростка, одна пара обуви на семью [11]. В современных исследованиях эта закономерность связывается прежде всего с тем, что при освоении/передаче семейной истории автор ее обращается к общекультурным схемам наррации [12, с. 335-371; 13, с. 188-190].
Интересно, что большинство современных генеалогических повествований предваряет замечание об утраченных пазлах семейной истории, отчасти напоминая традиционную для русской литературы XII-XVI веков формулу самоумаления. Будучи замеченным, этот факт мог бы быть объяснен трагической историей XX столетия, когда забвение зачастую становилось залогом выживания. Однако парадоксальным образом исследователи самого начала XX века говорят о том же сожалении у своих современников [14, с. 9-13; 15, с. 152], что позволяет видеть в этом утверждении особый регламент, художественный канон.
Представленные характеристики прототипа семейного нарратива и закономерности его восприятия в свернутом виде заключают в себе свойства документального повествования в целом. Эти своего рода има-гинальные диски будут развернуты на следующих этапах эволюции - документального текста, типа рецепции и самого читателя. В «документальном» высказывании о семейной истории - протообразе всех после-
дующих документальных текстов в судьбе читателя (и автора) - мы становимся свидетелями того, как субъект сознания порождает текст двухадресной самопрезентации («Я-для-себя» и «Я-для-других»), имеющий важное значение в процессе моделирования личностной идентичности и жизненного проекта в целом. Подобный текст задает стандарт «документальности», предвосхищающий становление автора и читателя документальной литературы.
При этом было бы ошибкой полагать тяготение к фактичности и документальности в литературной действительности. Данный процесс тотален по своему масштабу. Акцизная марка «документальности» как свидетельство «подлинного», «реального» и «жизненного» может быть обнаружена у текстов любого рода: от официальных изданий до электронных публикаций и сетевых высказываний. Можно заметить, что безоценочное погружение человека читающего в обаяние документальности обладает способностью разрушать традиционную в рефлексии культуры границу между художественным и маргинальным.
Говоря о специфике описываемого тренда, следует отметить психологические истоки своеобразного эстетического впечатления, заложенного в начале пути личностного развития субъекта. Они находятся в стороне от того, что традиционно представлялось как вотчина искусства. Позволим себе пространную цитату из работы В. Шкловского, чтобы почувствовать на ее фоне вкус и вес интенций современного читателя, обращенного к документальному тексту: «Целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием "остранения" вещей и прием затрудненной формы (курсив в приведенной цитате здесь и далее мой. - Е.Б.), увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспри-нимательный процесс в искусстве самоце-лен и должен быть продлен» [16]. Рассматриваемая тенденция парадоксально противоположна по своему вектору направления: в новой «документальности» факт должен
1. Палиевский П.В. Роль документа в организации художественного целого // Проблемы художественной формы социалистического реализма. В 2 т. M. : Наука, 1971. Т. 1. С. 3В5-421.
2. Некрасова И.В. Расширение границ документального в произведениях новейшей русской литературы // Вестник ТГГПУ. 2016. № 3(45). URL: http://cyberleninka.ru/article/n/rasshirenie-granits-dokumentalnogo-v-proizvedeniyah-noveyshey-russkoy-literatury (дата обращения 21.03.2017).
3. Mестергази Е.Г. Литература нон-фикшн / nonfiction : экспериментальная энциклопедия. Русская версия. M. : Совпадение, 2007. 327 с.
4. Иванова Н. В сторону воображаемого non-fiction (Современный роман в поисках жанра) // Знамя. 2016. № 1. URL: http://magazines.russ.ru/znamia/ 2016/1/vstoronu-voobrazhaemogo-non-fiction-sovremennyjroman-v-poiska.html (дата обращения 21.03.2017).
5. Каспэ И. Когда говорят вещи: документ и документность в русской литературе 2000-х : препринт. M. : Государственный университет Высшей школы экономики, 2010. 48 с.
6. Розанова M. Первое лицо главного героя // Континент. 2003. № 116. С. 149-160.
7. Иванова Н. «Я» под псевдонимом и без // Знамя. 2012. № 11. URL: http://magazines.russ.ru/znamia/2012/11/i1.html (дата обращения 21.03.2017).
В. Аксенов В. Таинственная страсть. URL: https://www.litmir.me/br/7b = 12В171 &p=1 (дата обращения 21.03.2017).
9. Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae // Mатериалы всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Ysp/03.php (дата обращения 21.03.2017).
10. Неклюдов С.Ю. Стереотипы действительности и повествовательные клише // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии : тезисы докладов / Институт славяноведения и балканистики. URL: http://inslav.ru/publication/rechevye-i-mentalnye-stereotipy-v-sinhronii-i-diahronii-tezisy-konferencii-m-1995 (дата обращения 21.03.2017).
11. Разумова И.А. Потаённое знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. M. : Индрик, 2001. 376 с.
12. Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания. M. : Рефл-Бук : Ваклер, 1998. 462 с.
быть доступен беглому восприятию любого читателя, предельно обнажен в своей откровенности, быстро узнаваем, как если бы речь шла, напротив, о приеме «облегченной» формы, своего рода «опрощении» текста. И это принципиально иная стратегия, говоря словами В. Шкловского, «вывода вещи из автоматизма восприятия». Документальный факт претендует на интимную достоверность, которая была некогда достижима в семейном нарративе. Избегая оценочного суждения и неизбежного в этом случае сожаления, можно сказать, что в настоящее время, по-видимому, разворачивается процесс грандиозной смены культур: цивилизация «Автор - Художественная форма - Читатель» уступает место совершенно новому миру. Виртуализация литературы, массовое «писательство» при отсутствии опыта чтения и понимания текста, леденящее молчание классических произведений для молодого читателя - возможно, только отдельные
Таким образом, кризис культуры и искусства XXI века преодолевается в выходе на авансцену документальной литературы и опосредованной ей коммуникации нового типа. Обозначенные психические механизмы генерации и существования художественной реальности документального повествования обеспечивают пространство реализации для актуального психологического запроса современного человека на получение эмоционально достоверного опыта, внеположенного его личной жизненной практике. «Документальность» текста в этом случае выступает как маркер возможности реализации потребности «быть другим» (в процессе идентификации и присвоении нового опыта) и «быть с другим» (в процессе сопереживания).
черты рождающейся новой эстетики «опрощения».
* * *
13. Сапогова Е.Е. Микросоциум семьи и семейный нарратив как психологическая основа культурного социогенеза. Индивидуальные и стилевые особенности личности. URL: http:-//esapogova.narod.ru /texts/mikro.htm (дата обращения 21.03.2017).
14. Савелов Л.М. Лекции по русской генеалогии, читанные в Московском археологическом институте. Первое полугодие. М., 1908. 303 с.
15. Кашкин Н.Н. Родословные разведки / под ред. Б.П. Модзалевского. URL: http:-//search.rsl.ru/ru/record/01003534646 (дата обращения 21.03.2017).
16. Шкловский В.Б. Искусство как прием // Шкловский В. О теории прозы. М. : Сов. писатель, 1983. URL: http://fictionbook.ru/static/trials/00/18/32/00183279.a4.pdf (дата обращения 21.03.2017).
