CC BY
175
А. Ю. Сергеева-Клятис
ПАСтЕрнАк в 1922 году:
к вопросу о восприятии современниками творчества пастернака
Летом 1922 года исполнилось ровно 10 лет со времени знаковой для Пастернака поездки в Марбург, которая завершилась, как всем известно, прощанием с философией и окончательным выбором поэтического поприща. Ситуация словно повторялась на новом витке. Изданная весной 1922 года книга стихов Пастернака «Сестра моя жизнь» теперь резко меняла его положение на поэтическом олимпе, заставляя по-новому взглянуть на себя и свое назначение. Так случилось, что в начале августа 1922 года Пастернак, находившийся на очередном переломе жизненного (он только что женился) и творческого пути, снова оказался в Германии. Вместе с молодой женой Евгенией Владимировной Лурье он поселился в Берлине с родителями и сестрами, уехавшими из России годом раньше, и прожил там без малого восемь месяцев — до марта 1923 года.
Естественно, это время было отмечено волной критических отзывов и рецензий, которые сопровождали триумфальное шествие «Сестры моей жизни». Часть из них Пастернак успел прочитать еще в России, другие догоняли его за границей. Появились рецензии и в прессе русского зарубежья. Эта волна критики на самую знаменитую книгу стихов Пастернака, захватившая остаток 1922-го года, характеризуется несколькими особенностями, резко отделяющими ее от последующих периодов.
Прежде всего, это высокий профессионализм. Среди первых критиков есть имена не только профессиональных и маститых филологов (В. Я. Брюсов, Я. З. Черняк), но и поэтов-современников (Н. Н. Асеев, И. Г. Эренбург, М. И. Цветаева), и вполне молодых начинающих авторов (А. Бахрах). Несмотря на пестроту этого списка, каждая рецензия — попытка глубокого проникновения в поэтику и разностороннего анализа. Второй особенностью, естественно вытекающей из первой, можно считать близость критических оценок к авторскому самоощущению, во многих случаях — практически точное совпадение выводов рецензента с авторецепцией Пастернака. В-третьих, практически полное отсутствие идеологической составляющей, которая впоследствии на разных уровнях станет доминантой большинства критических отзывов. Соединить Пастернака с футуризмом или отмежевать, увидеть в трудности его поэтической речи знак чужеродности народу или стремление создать новый революционный язык, со-
268
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2013. Том 14. Выпуск 4
средоточиться на мелкобуржуазности его тематики или объявить поэта сознательным разрушителем мещанского мирка — эти и другие антиномии уже к концу 1922 года станут главными составляющими подавляющего числа рецензий. Четвертая особенность — это редкое единомыслие критиков, к какой бы партии они ни принадлежали, что естественно связано с искренней попыткой объективного подхода к новой книге стихов. Особенно нужно здесь отметить единство в оценках Пастернака советскими критиками и представителями обширной русской диаспоры, которые совсем скоро начнут диаметрально расходиться. Пятое — это оформление в рецензиях 1922 года списка существенных для современников Пастернака признаков его поэтики, которые станут базовыми, трафаретными для выстраивания любого — положительного или отрицательного — критического отзыва о нем на протяжении десятилетий.
Первым пунктом в этом списке стоит вопрос об общественном звучании лирической книги стихов «Сестра моя жизнь...», на который сам Пастернак ответил в письме В. Я. Брюсову, описывая состоявшийся накануне его отъезда в Германию разговор с Троцким. Троцкий интересовался, отчего Пастернак воздерживается от откликов на общественные темы. «Я ограничился общими положениями и предупрежденьями относительно будущих своих работ, задуманных еще более индивидуально, — сетовал поэт. — А вместо этого мне, может быть, надлежало сказать ему, что “Сестра” — революционна в лучшем смысле этого слова. Что стадия революции, наиболее близкая сердцу и поэзии, что — утро революции и ее взрыв, когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права (американская и французская декларации прав), выражены этой книгою в самом духе ее, характером ее содержанья, темпом и последовательностью частей.»1. Неслучайно Пастернак так подробно изложил свое видение революционности новой книги стихов именно Брюсову. За несколько месяцев до этого Брюсов в своей статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» затронул тот же вопрос. Трактовка Брюсова практически совпала с авторской: «У Пастернака нет отдельных стихотворений о революции, но его стихи, может быть, без ведома автора, пропитаны духом современности; психология Пастернака не заимствована из старых книг; она выражает существо самого поэта и могла сложиться только в условиях нашей жизни»2. Чрезвычайно сходным образом звучит пассаж из вышедшей вслед за брюсовской рецензии Я. З. Черняка, замечательной по тонкости филологических наблюдений. Подчеркивая лирическую составляющую как главную и жанрообразующую в «Сестре моей жизни», Черняк связывает с ней вопрос об актуальности и современности книги: «Действительность, отображенная только лирическими средствами! Современность живет в этой книге как запах, как ритм, как неожиданный эпитет, как меткое определение, построение. И это — полная жизнь, во всяком случае, наиболее полная для чистых, беспримесных форм лирики»3. Н. Н. Асеев, опубликовавший в мае 1922 года свою рецензию-панегирик на пастернаковскую книгу стихов, прямо соотносит ритм и напряжение жизни в стране с поэтикой «Сестры»: «Мы же в живой стране, грохочущей биением
1 Письмо В. Я. Брюсову от 15 августа 1922 // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 томах. — Т. 7. — С. 398.
2 Брюсов В. П. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Печать и революция. — 1922. — № 4 (7). — С. 57.
3 Черняк Я. З. Борис Пастернак. «Сестра моя жизнь» // Печать и революция: Журнал литературы и искусства, критики и библиографии. — 1922. — Кн. 3 (6). Июль-август. — С. 304.
сердца жизни. “Сестра моя жизнь”. Не сестра, а любовница его жизнь в книге. Любовница мощная, грозовая, высокая. Его сады и степи — почти запретное чудо внушения. Он близок к гипнозу строкой. Почти болезненно действуют строфы. Их разряд непереносим, как слишком близко ударившая гроза». Эту грозовую метафору Асеев воспроизведет в конце статьи еще раз: «.Свежий и светлый ливень, проливающийся на нас со страниц книги Пастернака, дает нам уверенность сказать, что близки всходы тучного урожая человеческой мысли, предшествуемого громами и молниями наших дней»4. Как видим, намечена прямая связь между «громами и молниями наших дней» (читай: революционными событиями эпохи) и творчеством Пастернака. Стоит заметить, что финальную метафору асеевской рецензии «свежий и светлый ливень, проливающийся на нас со страниц книги Пастернака», можно разглядеть в названии знаменитой критической статьи Цветаевой «Световой ливень», которая была написана несколькими месяцами позже.5 Цветаевская оценка современного звучания книги Пастернака чрезвычайно близка оценкам советских критиков: «Летний день 17-го года жарок: в лоск — под топотом спотыкающегося фронта. Как же встретил Пастернак эту лавину из лавин — Революцию? Достоверных примет семнадцатого года в книге мало, при зорчайшем вслушивании, при учитывании тишайших умыслов — три, четыре, пять таких примет»6. Об этом же чуть позже напишет в своей рецензии Е. А. Зноско-Боровский: «Современность непосредственных отражений имеет немного. Керенский, и милиционер, — вот и все»7. Однако, как замечает Цветаева, дыхание времени ощущается в самой структуре, образной системе книги, поэт встретил его взметнувшейся копной в поле, «услышал — в стонущем бегстве дорог», постиг через природу. Этот цветаевский вердикт был почти в точности повторен в критической статье А. Бахраха, вышедшей в самом конце 1922 года в берлинской (тогда) газете «Дни».
Второй, не менее важный, вопрос касается анализа поэтики, формулировки общих законов пастернаковского метода. Брюсов предложил самую емкую схему: «Стихи Б. Пастернака сразу производят впечатление чего-то свежего, еще небывалого: у него всегда своеобразный подход к теме, способность все видеть по-своему. В области формы — у него богатство ритмов, большею частью влитых в традиционные размеры, и та же новая рифма, создателем которой он может быть назван даже еще в большей степени, чем Маяковский. В творчестве языка Пастернак также осторожен, но, редко, сравнительно, прибегая в творчеству слов, он смел в новых синтаксических построениях и в оригинальности словоподчинений»8. О свежести взгляда Пастернака на привычные вещи еще более выразительно, но в том же самом ключе в июне
4 Асеев Н. Н. Письма о поэзии: «Сестра моя жизнь» Пастернака // Красная новь. — 1922. — № 3 (7). Май. — С. 253.
5 Подробности, связанные со статьей Цветаевой «Световой ливень» см. в книге: Флейшман Л. С., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин 1921-1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Париж-М., 2003 (письмо М. И. Цветаевой А. С. Ященко от 26 июня 1922 о статье «Световой ливень»).
6 Цветаева М. И. Световой ливень // Эпопея. — 1922. — № 3 (декабрь). — С. 23.
7 Зноско-Боровский Е. А. Заметки о русской поэзии: Борис Пастернак (Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Изд. З. И.Гржебина. Берлин — Петербург — Москва, 1923. — Темы и вариации. Изд. «Геликон», четвертая книга стихов. Москва-Берлин, 1923) // Воля России. — 1923. — № 18 (ноябрь). — С. 68.
8 Брюсов В. П. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Печать и революция. — 1922. — № 4 (7). — С. 57.
1922 года скажет живший тогда в Берлине И. Г. Эренбург: «У Пастернака вместо смены декорации — пара новеньких глаз»9. Шкловский назвал бы этот прием «остранением». «Революция синтаксиса», отмеченная Брюсовым как основной языковой прием Пастернака, тоже привлекает внимание Эренбурга: «В нем восторг удивленья, нагроможденье новых чувств, сила первичности, словом, мир после потопа или недели, проведенной в погребе, защищенном от снарядов. Для того, чтобы передать эту новизну ощущений, он занялся не изобретением слов, но их расстановкой. Магия Пастернака в его синтаксисе»10. Собственно обновленный синтаксис и рождает ощущение нового мира, который воссоздается поэзией Пастернака: «Одно из его стихотворений называется «Урал впервые», все его книги могут быть названы: «Мир впервые», являясь громадным восклицательным «о!», которое прекраснее и убедительнее всех дифирамбов»11.
Ту же тему усложненного синтаксиса затрагивает в «Световом ливне» Цветаева: «Захлебывание. Задохновение. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, — точно грудь не вмещает.»12. Особенностью поэтической речи Пастернака она называет — прозаизацию. Как пишет Цветаева, «святой отпор Жизни — эстетству». Естественно напрашивается проведенное Брюсовым сравнение с Маяковским, которое уже становится своеобразным рот1е’ом эпохи: «Нет, — восклицает Цветаева, — Пастернак страшней. Одним его “Послесловием” с головой покрыты все 150 миллионов Маяковского»13. С другой стороны, выстраивается оппозиционный ряд эстетствующих поэтов, творческий метод которых противопоставляется пастернаков-скому («отпор эстетству»). Асеев предостерегает читателя, испугавшегося трудности Пастернака: «Остерегайся, читатель, иллюзии легкости постижения: завтра ты о ней не вспомнишь, об этой легкой наживе. Она, как вода сквозь пальцы, уйдет, оставив пустыми руки. Сколько их за твою жизнь прошло сквозь пальцы. Бальмонт, Северянин и десятки других. Вспоминаешь ли ты их теперь? А ведь их легко было усвоить»14. То же сочетание имен появляется в рецензии Эренбурга: «Пастернак в современной поэзии — кряж чистой лирики. Вспомним — помимо идей, образов, чувствований, есть оголенность лирического волнения, захлебывание самой стихией поэзии. Это — не следует смешивать с внешней музыкальностью Бальмонта (точнее, Игоря Северянина)». Как чуждые Пастернаку обозначает Бахрах обе линии — Маяковского с одной стороны и Бальмонта-Северянина с другой: «Местами неоспоримо влияние Маяковского, а то проскользнут следы Бальмонто-Северянинской линии, но это лишь вспышки, которые быстро потухают — и тогда вырастает настоящий своеобразный Пастернак.»15.
Сообщая С. П. Боброву о выходе своей четвертой книги «Темы и варьяции» в самом начале 1923 года, Пастернак с горечью писал: «Лично я книжки не люблю,
9 Эренбург И. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Стихи. Изд. Гржебина. Москва.1922 (136 стр.) // Новая русская книга. — 1922. — № 6. — С. 11-12.
10 Эренбург И. Г. Портреты русских поэтов. — Берлин, 1922. (переизд.: «Портреты современных поэтов». М.: Первина, 1923). — С. 128.
11 Там же.
12 Цветаева М. И. Световой ливень // Эпопея. — 1922. — № 3 (декабрь). — С. 13.
13 Там же. С. 22.
14 Асеев Н. Н. Письма о поэзии: «Сестра моя жизнь» Пастернака // Красная новь. — 1922. — № 3 (7). Май. — С. 251.
15 Бахрах А. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Лето 1917 года. Изд. И. Гржебина. Берлин,
1923 [рецензия] // Дни (Берлин). 30 декабря 1922. — С. 7.
ее кажется доехало стремленье к понятности». И далее — о литературном Берлине: «Не взирая на это, все тут, словно сговорившись, покончили со мной, сошедшись на моей “полной непонятности”»16. Пастернак не мог не оценить абсолютно противоположного и адекватного его собственному мнения первых критиков. Так, Черняк считал, что она стала первой зрелой книгой Пастернака в сравнении с его ранними футуристическими книгами. Эта зрелость была достигнута благодаря тщательному отбору приемов, который привел «к просветленной, а в отдельных местах отчетной книжки к пушкинской ясности и простоте формы». Н. Н. Асеев в своей рецензии говорит о «просквожающей через время простоте Пастернаковского метода». В эту формулу вкладывается отчетливое содержание, свидетельствующее о поэтической зрелости поэта: «Книга органически цельна. Она выросла под новым небом преображенного мира. Ее главное значение — в новом, сделанном поэзией шаге от замызганного, разъятого на части версификаторами размера, метрического, к живому языку речи <...>. Дисциплинированная мысль все время совершает такие чудеса технических возможностей, за которыми стоит только свобода импровизации. И вместе с тем это не импрессионизм, потому что выбор средств так строг, скуп и ограничен поэтом, что удивляешься неожиданному многообразию достижений». Слово «простота» использует для характеристики книги и Эренбург: ««Сестра моя Жизнь» — третья книга Пастернака (написана она пять лет тому назад). После обещающих спазм «Близнеца в тучах» и «Поверх барьеров» — истинный классицизм, антологическая простота». Антология, классицизм, Пушкин — казалось бы тот комплекс понятий, который максимально далек от Пастернака и скорее связан с его антагонистом — Ходасевичем. Однако расхожий штамп о сложности пастернаковской поэтики появился значительно позднее и почти одновременно — с легкой руки радетелей чистоты русского языка в эмиграции, и по инициативе приверженцев поэзии для пролетариата в советской России.
Как видим из этих кратких примеров, первые рецензии на книгу стихов Пастернака «Сестра моя жизнь» вне зависимости от партийной принадлежности, политических симпатий, связи с литературными группировками их авторов, были фактически единым метатекстом, в котором как в зеркале отразился авторский замысел книги и ее поэтические особенности. Такое единомыслие критики было возможно именно в этот краткий период, когда эмигрантская и советская печать еще не были отделены друг от друга непреодолимыми преградами и когда сама эмиграция еще не определилась и не поляризовалась окончательно. Особенно это касается ее берлинской части, к которой принадлежали в этот период крупнейшие литературные силы: М. И. Цветаева, В. Ф. Ходасевич, А. Н. Толстой, Андрей Белый, В. Б. Шкловский, Б. К. Зайцев, здесь же в это время находились Маяковский, Горький, Эренбург17. Однако на рубеже 1922-1923 г. для Берлина наступило кризисное время. К началу 1923 года ситуация начала в корне меняться — Берлин постепенно пустел, русские литераторы разъезжались — кто обратно в советскую Россию, кто в другие европейские центры. Эпоха «России в Берлине» заканчивалась18. Одновременно происходил процесс размежевания между эмиграцией и советской властью. Писатели делали выбор, который становился
16 Письмо С. П. Боброву от 9 января 1923 / Пастернак Б. и Бобров С.: Письма четырех десятилетий // Stanford Slavic Studies. — Vol. 10. — Stanford, 1996. — Р. 128.
17 Флейшман Л. С., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин 1921-1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. — Париж-М., 2003.
18 См. об этом: Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — New-York, 1956.
выбором их жизни. Оставшиеся за границей и поменявшие паспорта приобретали статус беженцев в принявших их странах и статус отщепенцев на родине. В этом новом положении нужно было формировать свое отношение не только к литераторам, вернувшимся в Россию, но и ко всей советской литературе, которая в весьма ужатом виде, но все же доходила до западных читателей. Таким образом, постепенно изменяющийся угол зрения на «Сестру мою жизнь» и на Пастернака был в целом связан с разворачиванием тех процессов, которые привели к разделению единого поля русской словесности на два автономных и сложно соотносимых друг с другом лагеря.
Очевидно, что и в советской России ситуация не стояла на месте. 1922-й год стал годом чрезвычайной активности не только в экономике и социальной сфере (переход к НЭПу произошел в конце 1921 — начале 1922 г.), но также в литературной и издательской. Это оживление привело к возникновению двух радикальных группировок вокруг журналов «Леф» и «На Посту», пришедшим к взаимному соглашению осенью 1923 года и направившим общий удар против А. К. Воронского, редактора «попутнического» журнала «Красная новь». «Этот альянс, — пишет Л. С. Флейшман, — репетиция предстоящих в 1929-1930 г. драматических событий, в корне изменивших облик новой русской литературы — еще не приобрел того зловещего оттенка, который был свойствен позднейшей ситуации»19. Однако роль и значение «пролетарских» писателей заметно возросли, как явственно обозначилось и их размежевание с «попутчиками». Вполне естественно, что стремительно меняющаяся ситуация не могла обойти стороной литературную критику. К началу 1923 года в оценках «Сестры моей жизни» появились новые ноты. Так, вопрос о революционности книги стал решаться зачастую принципиально обратным образом — мысль о том, что большая современность не находит никакого отражения в мелкой и мелочной поэзии Пастернака, окажется главной в статье В. П. Правдухина20, появившейся уже в ноябре 1922 года. Годом позже рассуждения о синтаксисе и лексическом новаторстве Пастернака приобретут черты обвинения в намеренной усложненности и непонятности для широких народных масс в печально знаменитой статье В. О. Перцова «Вымышленная фигура»21. Сближение с Маяковским станет для Пастернака определенной мерой признания его поэтических заслуг. Так, гладкая зеркальная поверхность, адекватно и беспристрастно отразившая на мгновение объективность, стала замутняться и искривляться, рассыпаясь на множество осколков. Такого цельного и узнаваемого изображения, которое дала критика 1922 года книге «Сестра моя жизнь», творчество Пастернака больше никогда не получало.
литература
1. Асеев Н. Н. Письма о поэзии: «Сестра моя жизнь» Пастернака // Красная новь. — 1922. — № 3 (7). Май.
2. Бахрах А. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Лето 1917 года. Изд. И. Гржебина. Берлин, 1923 [рецензия] // Дни (Берлин). 30 декабря 1922.
3. Брюсов В. П. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Печать и революция. — 1922. — № 4 (7).
19 Флейшман Л. С. Борис Пастернак в двадцатые годы. — С. 41.
20 Правдухин В. П. В борьбе за новое искусство // Сибирские огни. — 1922. — № 5 (ноябрь).
21 Перцов В. О. Вымышленная фигура // На посту. — 1924. — № 1.
4. Зноско-Боровский Е. А. Заметки о русской поэзии: Борис Пастернак (Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Изд. З. И.Гржебина. Берлин — Петербург — Москва, 1923. — Темы и вариации. Изд. «Геликон», четвертая книга стихов. Москва-Берлин, 1923) II Воля России. — 1923. — № 18 (ноябрь).
З. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 томах. — Т. У.
6. Пастернак Б. и Бобров С.: Письма четырех десятилетий. II Stanford Slavic Studies. —
Vol. 10. — Stanford, 1996.
У. Перцов В. О. Вымышленная фигура II На посту. — 1924. — № 1.
8. Правдухин В. П. В борьбе за новое искусство II Сибирские огни. — 1922. — № З (но-
ябрь).
9. Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — New-York, 19З6.
10. Флейшман Л. С., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин 1921-1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Париж-М., 2003
11. Цветаева М. И. Световой ливень II Эпопея. — 1922. — № 3 (декабрь).
12. Черняк Я. З. Борис Пастернак. «Сестра моя жизнь» II Печать и революция: Журнал литературы и искусства, критики и библиографии. — 1922. — Кн. 3 (6). Июль-август.
13. Эренбург И. Г. Борис Пастернак. Сестра моя жизнь. Стихи. Изд. Гржебина. Москва.1922 (136 стр.) II Новая русская книга. — 1922. — № 6.
14. Эренбург И. Г. Портреты русских поэтов. — Берлин, 1922. (переизд.: Портреты современных поэтов. М.: Первина, 1923).
