CC BY
80
А. Ю. Сергеева-Клятис
рЕцЕПция Поэмы Б. ПАСтЕрнАкА «905-й год»
в критике русского зарубежья
В своей книге «Русская литература в изгнании» Г. П. Струве разделил парижских литераторов-эмигрантов 1920-х гг. «на тех, кто ориентировался на Ходасевича, призывавшего поэтов “писать хорошие стихи”; тех, кто находился под влиянием Адамовича, проповедовавшего “простоту и человечность”; и тех, кто тяготел скорее к Цветаевой и Пастернаку, что проявлялось главным образом в интересе в формальным экспериментам (этих иногда называли — скорее недоброжелательно — “формистами”)1. Это частное деление соответствует ситуации в целом. Русская эмиграция2 в подавляющей массе была нацелена на сохранение классической линии русской литературы и чаще всего не одобряла тенденции к «преодолению традиций». Даже те критики, которые не стояли на крайних позициях неприятия всего нового, все же проявляли известное недоверие к «формистам». Голоса их защитников в эмигрантской среде оставались одинокими и вызывали скорее отчуждение, чем интерес. Более того, эти голоса, как правило, принадлежали людям, чьи политические симпатии были на стороне происходивших в Советской России изменений. Горячее признание формального эксперимента и пропаганда новой советской поэзии прежде всего в лице Пастернака исходило преимущественно от евразийцев, которых в пылу полемики нередко приравнивали к большевикам. В своей новейшей книге о влиянии «Доктора Живаго» на духовные пути русской интеллигенции за границей Л. С. Флейшман пишет: «В рядах “старой” эмиграции было немало людей, лично знавших Пастернака, свидетелей его бурного вхождения в послереволюционную русскую поэзию, знакомых с его ранним поэтическим творчеством. <...> Считая его одним из самых талантливых поэтов его поколения и признавая решающую роль в произошедшей в 1920-е гг. революции поэтического языка, они осознавали непреодолимый разрыв между собой и им, сделавшим решающий выбор жизненного пути в пользу совет-
1 Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — Париж; М., 1996. — С. 221.
2 Вслед за Г. П. Струве, мы сознаем условность понятия «русской эмиграции» и размытость его границ и употребляем его в контексте этой статьи для обозначения тех литераторов и критиков, которые сами сознательно причисляли себя к этому сообществу в середине 1920-х гг.
218
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2011. Том 12. Выпуск 3
ской России. <...> После возвращения Марины Цветаевой в СССР в 1939 г. в той эмиграции вообще не оставалось таких пылких адептов Пастернака, таких близких ему по строю поэтического мышления и по силе художественного выражения поэтов, каким была она. Да и вся эволюция эмигрантской поэзии двигалась в направлении, превращавшем былые увлечения техническими инновациями пастернаковского стиха в безнадежный анахронизм»3.
Показательным примером того, что «отчуждение» Пастернака в среде литературной эмиграции практически целиком исходило из неприятия его поэтического экспериментаторства, служит восприятие В. Ф. Ходасевичем его поэзии, со временем обретавшее все более критические черты.
В Берлине 1922-23 гг., где Пастернак получил возможность ненадолго войти в литературную жизнь русской эмиграции, отношения между ним и Ходасевичем почти мгновенно приняли неприятный оборот. Сергею Боброву, жалуясь на растущее непонимание Ходасевича, Пастернак писал: «.Ходасевич, спервоначала подарив меня проницательностью “равного”, вдруг по прочтении Колина отзыва в “Нови”4, стал непроницаемою для меня стеной с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли говорить об этом поэте»5. Слова о том, что Белый, Ходасевич и Горький «“трудились” над “Темами и вариациями” и отступили перед абсолютной их непонятностью»6, Пастернак подчеркивает с особенной горечью, поскольку именно «Темы и вариации», волею судеб впервые увидевшие свет в Берлине7, представлялись ему наиболее доступной из всех его поэтических книг. Тому же Боброву он признавался неделей раньше: «Лично я книжки не люблю, ее кажется доехало стремленье к понятности»8. Упреки в невнятности, темноте, немотивированной сложности поэтики Пастернак слышал в Берлине постоянно, исходили они от самых разных людей, принадлежавших к разным литературным группировкам, как почитателей, так и противников его творчества. Эти упреки создавали устойчивое впечатление единого общего мнения русской эмигрантской среды о поэзии Пастернака. «Какой-либо обидной нетерпимости (политической, национальной, сословной или возрастной) здесь нет в помине, — объяснял Пастернак Боброву. — Здесь есть нечто другое. Все они меня любят, выделяют, но. “не понимают”»9. «Именно в Берлине Пастернак впервые столкнулся с удивлявшей его всю жизнь формулой признания в любви и, одновременно, свидетельством непонимания его стихов»10, — свидетельствует сын поэта. Мнение о нем эмиграции заключалось собственно в том, что Пастернак вовсе не нуждается в понимании и не для этого пишет. Однако сам поэт с этим согласиться
3 Флейшман Л. С. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». — Stanford, 2009. — С. 28-29.
4 Не совсем благожелательная рецензия Н. Н. Асеева на «Счастливый домик» В. Ф. Ходасевича была напечатана в журнале «Красная новь», 1922. № 4.
5 Письмо от 17 января 1923 года // Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. Публикация М. А. Рашковской. — Stanford, 1996. — С. 132.
6 Там же.
7 Книга «Темы и вариации» были изданы в 1923 г. в Берлине перебравшимся туда издательством Гржебина.
8 Письмо от 9 января 1923 года // Там же. С. 128.
9 В число непонимающих попал и Б. Зайцев, говоривший о «высоко изобразительной и неподдельной кубистической невнятности» Пастернака // Там же. С. 132-133.
10 Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. — М., 1989. — С. 376.
не мог: «.Я хочу, <...> чтобы мои стихи были понятны зырянам»11, — с некоторым раздражением заявил Пастернак своему искреннему адепту Вадиму Андрееву в ответ на признание, что он «полюбил невнятность» его стихов.
Вновь вспоминая берлинскую ситуацию и отношение к нему Ходасевича, Пастернак в конце 1920-х гг. подводил печальные итоги. Расхождения с эмиграцией оказались настолько чувствительными, что приходилось признать их фатальность. В ноябре 1929 г. Пастернак писал В. С. Познеру: «Ходасевичево “но” в отноше-ньи меня разрослось в оговорку, ничего от меня не оставляющую. Этого романа не поправить»12.
В своих «заметках» о поэме Цветаевой «Молодец» (Последние новости. 1925. 11 июня. № 1573) Ходасевич еще оправдывает заумников и футуристов, к которым относит и Пастернака, говоря, что они «в значительной мере правы, когда провозглашают самодовлеющую ценность словесного и звукового материала»13. В програм-мной14 статье «Там или здесь?» (Дни. 1925. 18 сентября. № 804) он называет Пастернака в одном ряду с Клюевым, Есениным, Мандельштамом, Замятиным — писателями, которые «составляют тамошнюю литературу», но «рождены не советской эпохой»: «Каждый из них, как художник, продолжает свою линию, не при большевиках начатую и определившуюся»15.
Но уже через несколько месяцев в заметках о поэтическом конкурсе газеты «Звено» (Дни. 1926. 14 марта. № 954) Ходасевич начинает менять тональность, где, обвиняя стихотворение выигравшего конкурс Д. Г. Резникова «О любви» в перегруженности «метафорами и аллегориями, не сведенными ни к какому логическому единству», выносит приговор: стихотворение «восходит к наименее удачным вещам Марины Цветаевой, и, следовательно, к Пастернаку»16. А вскоре он возвращается к берлинскому контексту 1923 г., воспроизводя старую формулу, озвученную самим Пастернаком в приведенном выше письме Боброву: «Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились (курсив наш. — Авт.) над Пастернаком и весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одежками пастер-наковских метафор и метонимий — крошечную кочерыжку смысла» (Дни. 1926. 13 июня). Начиная с этой оговорки, Ходасевич занимает радикально негативную позицию по отношению к творчеству Пастернака. В своей рецензии 1928 г. на книгу Цветаевой «После России» Ходасевич допускает следующее высказывание: «Читая Пастернака, за него по человечеству радуешься: слава Богу, что всё это так темно: если словесный туман Пастернака развеять — станет видно, что за туманом ничего или никого нет»17. Как убедительно показал Джон Малмстад в известной статье
11 Андреев В. История одного путешествия. — М., 1974. — С. 316.
12 Письмо В. С. Познеру (№ 514) // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. — М., 2005. — Т. 8. — С. 361.
13 Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. Под редакцией Джона Малмстада и Роберта Хьюза. — Ann Arbor: Ardis, 1990. — Т. 2. — С. 356.
14 См. в ответе Ходасевича на анкету о литературе в эмиграции и в Советской России в журнале «Своими путями» (1926. № 10-11): «Относительно литературы в России и в эмиграции могу лишь повторить вкратце то, что писал месяцев пять тому назад в одной из своих статей (газ. “Дни”)» (Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. Т. 2. С. 530).
15 Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. Т. 2. С. 366.
16 Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. Т. 2. С. 397.
17 Возрождение, 19 июня 1928 г.
«Единство противоположностей»18, крайняя неприязнь Ходасевича к Пастернаку возникает не только в тех его высказываниях, в которых речь идет непосредственно о творчестве Пастернака, но даже опосредованно. Так, в статье, посвященной гибели Есенина, говоря о его последних стихах, Ходасевич напишет: «В соответствии с <...> правдивыми раздумиями — начинает в его стихах звучать новое для Есенина, но бесконечно родное нам: “в смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину”, признается он в 1925 г. <...> Перед правдивостью его новых стихов — с них сползает наносная метафорическая муть. Внутренне порвав с советской Россией, Есенин порвал и с литературными формами, в ней господствующими. Можно бы сказать, что перед смертью он душевно “эмигрировал к Пушкину”»19. Здесь, — комментирует Малмстад, — ни слова не сказано о Пастернаке, но внимательный читатель, встречая фразы типа «чудовищный метафоризм», «метафорическая муть», должен сразу почувствовать, кто подразумевается20. Самого Пастернака автор воспринимает как метонимию его поэтического инструментария21. Это очевидно и для понимания первоначального варианта (1923 г.) стихотворения Ходасевича «Жив Бог»:
Через века пройдет мой трепет —
И вырвется сквозь толщу книг —
Не ваш оторопелый лепет,
А мой обдуманный язык.
«Ваш оторопелый лепет» — это, конечно, метафорическая заумь Пастернака.
Перекос в отношении к Пастернаку оформляется у Ходасевича в пылу его разворачивающейся «литературной войны» с Д. П. Святополком-Мирским. Начало этому антагонизму, как кажется, положил В. Вейдле в своей статье «Стихи и проза Пастернака», опубликованной в № 36 «Современных записок» за 1928 г. Во всяком случае очевидны почти буквальные совпадения позиций Ходасевича и Вейдле по вопросу о Пастернаке.
Статья формально посвящена вышедшей осенью 1927 г. в Госиздате книге «905-й год», включавшей две революционные поэмы: «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», однако затрагивает она и все предшествующее творчество Пастернака: как обозначено в названии — поэзию («Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации») и прозу («Детство Люверс» и «Воздушные пути»). И затрагивает весьма нелестно. С самого начала Вейдле даёт убийственную характеристику поэту, основываясь на тезисе об его экспериментаторстве, — «взбунтовавшийся ремесленник». Обозначая начало пути Пастернака, автор определяет футуризм, как течение, которое вознамерилось оторвать форму от содержания. Футуристы, по мнению критика, «потеряли форму, как раз потому что пожелали вытряхнуть из нея смысл и, вознамерившись превратить слово в звук,
18 Джон Е. Малмстад. Единство противоположностей // Литературное обозрение. — М., 1990. — № 2. — С. 51-59.
19 Ходасевич В. Ф. Парижский альбом 1 // Дни. — № 1019. — 30 мая. — 1926. Статья была ре-публикована в расширенном виде в журнале «Современные записки». — 1926. — № 27.
20 Джон Е. Малмстад. Единство противоположностей. С. 55.
21 Благодарим за это остроумное замечание А. Устинова, без творческой инициативы которого эта статья, вероятно, не была бы написана.
лишились самого слова»22. Надо заметить, что упрек в увлеченности футуризмом был общим местом зарубежной критики, направленной против Пастернака. Именно из футуризма выводилась излишняя приверженность поэта к стиховому и словесному фиглярству, затемняющему смысл стихотворения.
Пастернаку, пишет Вейдле, от рождения было дано «особое ощущение слова, особые приемы словосочетания, особое умение сталкивать звук и смысл. Пастернак и стал бы большим поэтом, если бы сумел оправдать эти свои дары, если бы ему было чем наполнить, напитать словесную ткань, по-новому им сотканную»23. Пастернак не подражает футуристам в их крайних опытах — в стремлении обессмыслить слово и сделать поэзию «простою как мычание». В его стихах слово — это всегда и звук, и смысл. «Но в игре этим значением и звучанием отдельных слов зато и заключается для него все поэтическое искусство»24. Погоня за ассоциациями, техникой стиха, отсутствие единства — все это вредит общему замыслу. «Слишком скудно то, что Пастернак хочет и может сказать для того, <...> как он это говорит.»25. Вспомним, «кочерыжку смысла», которую с немыслимым трудом нашли в «Темах и вариациях» Ходасевич и Белый.
Помимо бедности и безликости содержания, Вейдле отмечает многочисленные примеры некорректного словоупотребления, неправильных ударений, неверных сокращений окончаний. Обвинения в дурном знании русского языка Пастернак выслушивал с самой юности, в том числе от людей, мнением которых дорожил. Известен эпизод с вызовом на дуэль Юлиана Анисимова, употребившего в отношении Пастернака выражение «аптекарский диалект»26. Вне всякого антисемитского контекста Вейдле неожиданно совпадает с Анисимовым: «.Ему важно одно: соединить какими угодно средствами на возможно меньшем пространстве возможно большее количество разноплеменных, разнородных, разнорожденных слов. Стихотворчество для него прежде всего — смешение языков, столпотворение вавилонское»27. Самое лучшее, что есть в поэзии и прозе Пастернака, по мнению Вейдле, — это изображение вещного мира. «Только вполне предавшись вещам, Пастернак находит для них в хаосе своего словесного запаса те самые обозначения, которые необходимы. Удаляясь этого единственного подлинного для него пути, он теряет все.»28. А поскольку Пастернак умеет только показывать мир, то неудивительно, что у него слабы все попытки замысла, построения, единства. Так, «Высокая болезнь» должна была стать поэмой о революции и о поэте, но с самого начала распалась на куски, которые невозможно склеить воедино. Поэма «Лейтенант Шмидт» «с величайшим усердием втиснута в хронологическую рамку, но рамка эта так и не в состоянии сделаться ничем, кроме голого перечня последовавших одно за другим событий»29. Кроме того, «везде нагро-
22 Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки. — 1928. — № 36. — С. 460.
23 Там же. С. 461.
24 Там же.
25 Там же.
26 «Лингвистическая» дуэль: Борис Пастернак — Юлиан Анисимов // Кобринский А. А. Дуэльные истории серебряного века: поединки поэтов как факт литературной жизни. — СПб., 2007. — С. 313.
27 Там же. С. 463.
28 Там же. С. 467.
29 Там же. С. 468.
мождение выисканных созвучий, побрякушек, рифм, а в лучшем случае выпуклость деталей, засыпает и придавливает целое. Везде дикое мясо слов обрастает и делает едва различимым тощий костяк мысли»30.
Принципиально иначе Вейдле подходит к поэме «905-й год», в которой «можно найти лучшие стихи из всех, когда-либо написанных Пастернаком»31, поскольку в них содержится хоть и элементарная, основанная на воспоминании, но все-таки способная к развитию лирическая тема. «.В этом личном, субъективном переживании и появляется то ощущение истории, которое совершенно отсутствует в “Лейтенанте Шмидте”»32. В поэме «905-й год» сохраняется и природный дар поэта в описании простых обыденных вещей и событий, пластичность образов, внезапно вырастающих в своей цельности. Общий вывод Вейдле относительно Пастернака как будто смягчен оценкой поэмы «905-й год»: «Некоторые строфы в последней книге Пастернака как будто говорят о том, что для него <.> возможны еще освобождение и выход».
Как видно из приведенных фрагментов, статья Вейдле, напечатанная в «Современных записках», была несомненным продолжением линии Ходасевича, а именно его нескрываемого презрения к экспериментаторству, метафоричности, усложненности пастернаковской поэзии. «Неужели меня спасает темнота, и рассейся она, ничего бы не стало, неужели действительно во мне никого нет? Он серьезно так думает?»33 — возмущался Пастернак.
Аналитическая статья Вейдле о творчестве Пастернака — самый значительный и внимательный отзыв на поэзию Пастернака после публикации его книги поэм. Эта статья, вышедшая из враждебного Пастернаку лагеря русского зарубежья, подвела итоги других критических выступлений, первые из которых опередили книгу.
Отрывок из поэмы «905-й год» под названием «Потемкин» (в окончательной редакции «Морской мятеж») был напечатан (перепечатан из 2-го номера «Нового мира» за тот же год) в журнале «Версты» (1926, № 1). Через год, в журнале «Воля России» (1927, № 2), была сделана публикация с противоречивым заглавием: «Лейтенант Шмидт» (Из поэмы «1905-й год»). Она представляла собой разрозненные отрывки из «Лейтенанта Шмидта», воспринятые однако редакцией как цельная поэма. Таким образом, еще до выхода книги Пастернака эмигрантская критика уже могла составить себе некоторое впечатление о новых поэмах.
Одним из первых, в апреле 1927 г., о них высказался Г. Адамович в своей рецензии на публикацию фрагментов из поэмы «Лейтенант Шмидт» в «Воле России». Во многих положениях рецензии наблюдаются неожиданные и почти точные совпадения «особого мнения» Адамовича с позицией Вейдле. «Стихи, — пишет рецензент, — довольно замечательны, но скорей в плоскости “интересного”, чем в плоскости “прекрасного”. Как почти всегда у Пастернака, они кажутся написанными начерно. Черновик — всё творчество Пастернака»34. Подыскивая слово для определения пастернаковского таланта, Адамович как будто соревнуется с Вейдле: «чернорабочий» поэзии (ср. — «взбунтовавшийся ремесленник»). Критик сравнивает Пастернака с Есениным и Ах-
30 Там же. С. 468.
31 Там же.
32 Там же. С. 469.
33 Письмо М. И. Цветаевой от 29 июня 1928 // Марина Цветаева, Борис Пастернак: Души начинают видеть: Письма 1926-1932 гг. — М., 2004. — С. 491.
34 Адамович Г. Литературные беседы // Звено. — 1927. — 3 апреля. — № 218. — С. 1.
матовой, которые все же стали поэтами и реализовались полностью, дарование же Пастернака наиболее напоминает Блока, который тоже довольствовался условными, плохо подобранными словами. Как и следует ожидать, Адамович проводит пушкинскую линию в русской поэзии, к которой причисляет Ходасевича, но дальше начинаются разногласия с Вейдле. Не признавая за этой линией несомненного первенства, Адамович отказывает пушкинской прекрасной ясности в исчерпывающем осмыслении мира. И решение Пастернака следовать иным путем считает скорее его неоспоримым достоинством. Однако это решение «обрекает его на долгие годы стилистических изощрений и опытов, на многолетнюю черновую работу, в которой он лично, вероятно, растворился без следа»35. Далее — обвинения в пристастии к излишнему формальному экспериментаторству, нам уже знакомые: «Импрессионизм свой он довел до крайности <.>. Звуковым ассоциациям и сцеплениям он предавался до полной потери чувств, пора бы овладеть ими <.>. Вообще пора бы понять, что в искусстве, гоняясь за стредствами, можно потерять или пропустить цель. Средства же — слова и всё словесное, цель — ум, душа, человек, сердце»36. Все эти общие соображения Адамович прямо адресует опубликованным в «Воле России» фрагментам, с сомнением относясь к заявленному редакцией объединению их в поэму.
В середине 1926 г. в газетах «Дни» и «Последние новости» появилось несколько обширных статей, направленных против журнала «Версты» с его очевидным намерением отгородиться от существующих эмигрантских течений и провозгласить свое собственное отношение к происходящим в России событиям — как политическим, так и литературным37. Естественно, в пылу журнальной полемики были задеты и авторы «Верст», 14 августа 1926 г. в парижской газете «Последние новости» с программной антиверстовской статьей выступила Зинаида Гиппиус (Антон Крайний). В частности, она коснулась недавних публикаций, среди них — отрывка из новой поэмы Пастернака «905-й год». Пытаясь возможно более нелицеприятно обобщить происходящее в современной советской литературе, З. Гиппиус фиксируется на строфе, впоследствии исключенной Пастернаком из книжной редакции поэмы:
А на деке роптали.
Приблизившись к тухнувшей стерве
И увидя,
Как кучится слизь,
Извиваясь от корч,
Доктор бряк наобум:
— Порчи нет никакой.
Это черви,
Смыть и только, —
И — кокам:
— Да перцу поболее в борщ.
«Чем же щегольнул в “Верстах” Пастернак? — издевательски спрашивает критик. — Да ничем особенно, его “достижения” известны: “Расторопный прибой сатанеет от прорвы работ” — и “свинеет от тины”. <.> Далее, конечно, о “тухнувшей
35 Там же. С. 2.
36 Там же.
37 Первая из ряда подобных статей — Макеев Н. Эмигрантский снобизм // Дни. — 1926. —
5 августа. — С. 2-3.
стерве, где кучится слизь, извиваясь от корч, — это черви...” Образы не молоденькие, но у новейших советских знаменитостей к ним особливое пристрастие: должно быть старым считается буржуазно-помещичий соловей с розой, так лучше хватить подальше. И хватают: редкая страница выдается без стерв, язв, гноев и всего такого»38. Совершенно очевидно, что при отсутствии других, более существенных, претензий к поэме, трудно говорить о серьезном критическом подходе автора, целиком захваченного узкопартийными интересами.
Примерно в том же духе высказывается М. О. Цетлин. Его статья в газете «Дни», опубликованная тоже в августе 1926 г., посвящена скорее отповеди идеологическим противникам, чем литературе. Однако М. Цетлин связал провозглашенную Д. П. Святополком-Мирским устремленность «Верст» в будущее с устаревшими формами русского футуризма. Упоминание о футуризме естественно приводит на память имя Пастернака со всеми отрицательными коннотациями. Среди затронутых автором «верстовских» публикаций на первом месте — «Потемкин» Пастернака: «В отделе стихов есть Пастернак, непохожий на себя, снова делающий попытки повествования в стихах.»39
Значительно более глубокая попытка анализа содержалась в статье Н. Оцупа, опубликованной уже после выхода в свет книги поэм, практически одновременно со статьей Вейдле (Звено, 1928, № 5). Его замечания тоже не выходили из давно очерченного круга: «Понимают Пастернака, вероятно, по-прежнему очень и очень немногие.»40 — писал он. Популярность Пастернака, как считает критик, не результат подлинного владения умами, а следствие повального увлечения всем новым, к которому звал футуризм. Однако, как только автор делает серьезные подступы к поэмам, — а главным информационным поводом для статьи, несомненно, была книга Пастернака — его оценки обретают объем. Поэму «905-й год» он сдержанно числит на высоте средне хороших стихов Пастернака. «Написанная самым точным пятистопным анапестом <.>, она графически разбита на ряд одностопных, двустопных и трехстопных строчек»41, и если на глаз поэма кажется длинной, то на самом деле она втрое короче «Лейтенанта Шмидта», которого невозможно дочитать до конца. Удачные места в «Шмидте» окружены целым рядом слабых строк, а «непомерно растянутые стихи утомительны и прозаичны»42.
Спектр отрицательных оценок творчества Пастернака зарубежной критикой конца 1920-х гг. сводился к нескольким традиционным пунктам: затемненность смысла, повышенная метафоричность, ошибки языка. Ничего нового по сравнению с 1923 г. изобретено не было. В статьях, авторы которых отвлекались от журнальной полемики и давали себе труд обратиться к анализу новых произведений Пастернака, явственно ощущается, что он своими революционными поэмами только подогрел страсти. Однако поэмы эти, которые и своей тематикой, и способом подачи материала должны были, без сомнения, раздражать лагерь традиционалистов, сразу разделили. При резком отрицании «Лейтенанта Шмидта» о «905-м годе» высказывались гораздо
38 Антон Крайний. О «Верстах» и о прочем // Последние новости. — Париж, 14 августа 1926. —
С. 3.
39 Цетлин М. О. «Версты»// Дни. — Берлин-Париж, 22 августа, 1926.
40 Оцуп Н. Борис Пастернак // Звено. — 1928. — № 5. — С. 260.
41 Там же. С. 261.
42 Там же. С. 262.
сдержаннее, а тонкие критики (как Вейдле), несмотря на партийные приоритеты, сразу оценили ее достаточно высоко.
На противоположном, так называемом «евразийском», полюсе русской зарубежной критики после выхода в свет книги поэм Пастернака тоже появилось несколько рецензий и одна развернутая критическая статья. Она принадлежала перу Д. П. Святополка-Мирского, скрупулезно отслеживающего все последние публикации Пастернака в Советской России и, очевидно, явившегося инициатором перепечатки отрывка «Потемкин» из «Нового мира» в 1-ой книге «Верст» за 1926 г. Рецензируя этот номер «Нового мира», Мирский намеренно пропускает Пастернака, только в самом конце коротко вспоминая о нем: «Некоторые страницы “Нового мира” войдут в историю литературы: Борис Пастернак»43. Эта лаконичная формула впоследствии будет повторяться и варьироваться ее автором. Так, свою аналитическую статью о Пастернаке в 3-ем номере «Верст» за 1928 г. Мирский закончит следующим образом: «Все узлы до-революционной русской традиции сошлись теперь в поэте, который исходная точка всех будущих русских традиций»44. (Ср. с общим местом статей Ходасевича о Пастернаке и футуризме, где он противопоставляет «метафорическую муть» пушкинской традиции). Возможно, эти утверждения Мирского провоцируют полемические выпады Вейдле в адрес Пастернака: талант «не мешает Пастернаку вызывать подражания, поверхностные моды, подрывать глубокие традиции», «судьбе его мы не можем придавать слишком большого сверхличного значения, да и самая судьба эта еще темна»45. Ср. с выводами знаменитой статьи Вейдле «Владислав Ходасевич» о «совершенно особом отношении, в котором находятся стихи Ходасевича ко всему прошлому русского стиха»46: «Забудут многое. Но будут помнить, как неслыханное чудо, что Россия, в такую эпоху ее истории, имела <.> поэта, в котором она жила и в котором мы жили с нею»47.
«Евразийцы» оценивают «905-й год» очень высоко, но без ожидаемой глубины. Даже в статьях Святополка-Мирского больше немотивированных восторгов, чем критического анализа. Еще до выхода книги небольшую, но восторженную рецензию на отрывки из поэмы «905-й год», опубликованные в харьковском альманахе «Пролетарий» (1926), пишет А. Леонидов: «Стихи Пастернака, посвященные <.> русскому революционному движению, лучше из всех, какие ему приходилось печатать за последние два-три года»48. Мирский смотрит еще шире: «905-й год» — это «самая значительная вещь, написанная за последние годы в России»49. Критик отмечает и положительно оценивает именно стремление Пастернака к крупной эпической форме: «После четырех книг лирических стихов <.> Б. Пастернак настойчиво пробивается в эпос»50. Мирский представляет поэму не случайным набором удачных лирических фрагмен-
43 Версты. — 1926. — № 1. — С. 229.
44 Святополк-Мирский Д. П. «1905 год» Бориса Пастернака // Версты. — 1928. — № 3. — С. 154.
45 Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки. — 1928. — № 36. — С. 470.
46 Вейдле В. В. Владислав Ходасевич // Современные записки. — 1928. — № 34. — С. 453.
47 Там же. С. 469.
48 Леонидов А. Рецензия на «905-й год»// Воля России. — 1927. — № 5/6.
49 Святополк-Мирский Д. П. (Д. Р.) Борис Пастернак. 1905 год. Рецензия // Воля России. — 1928. — № 1.— С. 170.
50 Там же. С. 168.
тов, а единым целым, которое только и существенно в «этой могущественной поэме о Революции, с ее широким историческим захватом с величественным движением»51. Пастернак, по мнению Мирского, всегда был поэтом истории и Революции, недаром и «Сестра моя жизнь» была написана летом 1917 г. «Пастернак с исключительной непосредственностью чувствует непрерывно-разный поток времени и непрерывно-разную ткань пространства»52. В структуре «905-го года» критик особенно выделяет часть «Отцы» «с ее острым историзмом и чувством преемства»53. Как видим, дружественная критика оказалась гораздо более поверхностной, чем враждебная.
Едва ли не самый глубокий и созвучный Пастернаку отзыв на «905-й год» содержится не в критической статье, а в личном письме соредактора «Верст» П. П. Сув-чинского автору поэмы, написанном практически сразу после выхода книги. «Целую неделю живу под знаком Вашего “1905 года”. <.> Ваш “1905”, конечно, второй “Медный всадник”, вернее сказать, что и тут, и там выражено то, что я бы назвал русским светопреставлением. А. Блок в “Двенадцати” только метнулся к выражению того же самого, но — не осилил. Если бы Вы знали, до какой степени я со-чувствую Вам в ощущении “нашего детства” и “юности наших учителей”!» И далее: «Наше и всеобщее русское созревание далось в страшных муках, но как хорошо, что мы наконец взрослые. Вы, конечно, первый взрослый поэт. <.> Вы <.>, когда обращаетесь к прошлому, <.> отражаете его с некоторой горечью настоящей зрелости и мудрости, переходящей иногда в очень глубокую иронию, но не иронию высмеивания, а сострадательного понимания»54. Собственно, отзывы более восторженные, степени более превосходные Пастернак уже слышал в свой адрес из-за границы. Так, совсем недавно Святополк-Мирский написал ему: «.Такого поэта, как Вы, у нас в России не было со времени золотого века, а в Европе сейчас может быть спор только между Вами и Т. С. Элиотом»55. Но голос Сувчинского был фактически первый голос из эмигрантской среды, явственно сообщивший Пастернаку о полном и адекватном понимании его поэзии. И поэт мгновенно заговорил с ним на одном языке: «Сейчас мне кажется, что я остаюсь Вашим должником по вопросу о взрослости, т. е. что, принадлежи мне сейчас время хоть скромною долей, я написал бы Вам о том, каким прагматическим, осязательным и удобообсудимым содержанием я наполняю это Ваше, до крайности мне близкое и много говорящее понятие»56.
Книга Пастернака «905-й год» еще раз обозначила позиции двух лагерей русской эмиграции, для которых Пастернак с начала 20-х гг. был яблоком раздора, — тем острее, что теперь темой обсуждения становятся революционные поэмы. Однако при всей категоричности позиций, представители обоих направлений практически сходятся в том, что поэма «905-й год» — значительная веха не только в творчестве Пастернака, но и в современной литературе. Поэма обладает очевидными достоинствами: это
51 Святополк-Мирский Д. П. «1905 год» Бориса Пастернака // Версты. — 1928. — № 3. — С. 150.
52 Там же. С. 151.
53 Там же. С. 151.
54 Письмо П. П. Сувчинского от 23 октября 1927 года // «Первый взрослый поэт»: Из переписки Пастернака и Сувчинского // Литературное обозрение. — М., 1990. — № 12. — С. 100-101.
55 Письмо Святополка-Мирского от 8 января 1927 г. // 81ашса ШеггеоГушйапа. — 1981. — № 5/6. — С. 536.
56 Письмо Пастернака П. П, Сувчинскому от 31 октября 1927 года // «Первый взрослый поэт»: Из переписки Пастернака и Сувчинского // Литературное обозрение. — М., 1990. — № 12. — С. 101.
эпос о революции, который не распадается на лирические зарисовки, а сохраняет внутреннее единство, окрашенное тем не менее лиризмом личных воспоминаний; для повествования выбраны идеальный размер и строфа; образы поэмы предметны и осязаемы; она лишена чрезмерной усложненности ранней лирики Пастернака. Оглядываясь назад, итог этим разрозненным оценкам подведет Вейдле в 1961 г., напрямую связав «905-й год» с дальнейшей эволюцией Пастернака: преимущество поэмы «коренится в этом мощном, неудержимой волной поднимающемся напеве» пятистопного анапеста, подчеркнутом разделением каждого стиха на три коротких строчки, поэма проникнута «непосредственным лиризмом, связанным с впечатлениями юности, которым предстояло лирически окрасить еще и соответствующие главы “Доктора Живаго”57. Однако важнее всего то, что “905-й год” становится полем «борьбы Пастернака с самим собой» — главной направляющей его творческого пути. Именно в этой поэме впервые ему удается «преодолеть собственное богатство», пожертвовать излишней образностью, примирить смысл со звуком, провести четкую линию стиха: «В “1905 годе” <.> противоречия разрешаются, но не сполна, а лишь временно: в пределах этой поэмы. Окончательное разрешение их придет лишь гораздо позже, в работе над той лирической эпопеей, что завершится стихами, — не только образующими ее последнюю главу, но и другими, изданными отдельно»58.
литература
1. Адамович Г. Литературные беседы // Звено. — 1927. — 3 апреля. — № 218.
2. Андреев В. История одного путешествия. — М., 1974.
3. Антон Крайний. О «Верстах» и о прочем // Последние новости. — Париж. — 14 августа
1926.
4. Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. Публикация М. А. Раш-ковской. — Stanford, 1996.
5. Вейдле В. В. Владислав Ходасевич // Современные записки. — 1928. — № 34.
6. Вейдле В. В. Пастернак и модернизм // Мосты. — 1961. — № 6.
7. Вейдле В. В. Стихи и проза Пастернака // Современные записки. — 1928. — № 36.
8. Кобринский А. А. Дуэльные истории серебряного века: поединки поэтов как факт литературной жизни. — СПб., 2007.
9. Леонидов А. Рецензия на «905-й год» // Воля России. — 1927. — № 5/6.
10. Макеев Н. Эмигрантский снобизм // Дни. — 1926. — 5 августа.
11. Малмстад Дж. Е. Единство противоположностей // Литературное обозрение. — М., 1990. — № 2.
12. Марина Цветаева, Борис Пастернак: Души начинают видеть: Письма 1926-1932 гг. — М., 2004.
13. Оцуп Н. Борис Пастернак // Звено. — 1928. — № 5.
14. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. — М., 2005. — Т. 8.
15. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. — М., 1989.
16. «Первый взрослый поэт»: Из переписки Пастернака и Сувчинского // Литературное обозрение. — М., 1990. — № 12.
57 Вейдле В. В. Пастернак и модернизм // Мосты. — 1961. — № 6. — С. 125.
58 Там же. С. 126.
17. Письмо Святополка-Мирского от 8 января 1927 г. // Slavica Hierosolymitana. — 1981. — № 5/6.
18. Святополк-Мирский Д. П. (Д. Р.) Борис Пастернак. 1905 год. Рецензия // Воля России. — 1928. — № 1.
19. Святополк-Мирский Д. П. «1905 год» Бориса Пастернака // Версты. — 1928. — № 3.
20. Струве Г. П. Русская литература в изгнании. — Париж; М., 1996.
21. Флейшман Л. С. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». — Stanford, 2009.
22. Ходасевич В. Собрание сочинений. Под редакцией Джона Малмстада и Роберта Хьюза. — Ann Arbor: Ardis, 1990. — Т. 2.
23. Ходасевич В. Ф. Парижский альбом 1 // Дни. — № 1019. — 30 мая. — 1926. Статья была републикована в расширенном виде в журнале «Современные записки». — 1926. — № 27.
24. Цетлин М. О. «Версты» // Дни. — Берлин-Париж. — 22 августа. — 1926.
