CC BY
57
ИЗВЕСТИЯ
ПЕНЗЕНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО УНИВЕРСИТЕТА имени В. Г. БЕЛИНСКОГО ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ № 23 2011
IZVESTIA
PENZENSKOGO GOSUDARSTVENNOGO PEDAGOGICHESKOGO UNIVERSITETA imeni V. G. BELINSKOGO HUMANITIES № 23 2011
УДК 300.38
отношение к пленным наполеоновской АРМИИ как характеристика культуры провинциального российского овществА первой четверти XIX в.
© М. Е. ЗАХАРОВА
Пензенский государственный педагогический университет им. В. Г. Белинского, кафедра мировой и отечественной культуры e-mail: catherine127@mail.ru
Захарова М. е. - отношение к пленным наполеоновской армии как характеристика культуры провинциального российского общества первой четверти XIX в. // известия ПГПУ им. в. Г. Белинского. 2011. № 23. с. 407-411. - В статье представлен новый взгляд на один из аспектов жизни российской провинции начала Х1Х в., связанный с Отечественной войной 1812 г. Написанная на основе воспоминаний современников, статья посвящена отношению русского провинциального общества к военнопленным. Провинциальное дворянство относилось к наполеоновским солдатам и офицерам с жалостью и даже симпатией. Это объясняется тем, что дворяне были воспитаны в духе французской культуры, которая была им ближе, чем культура русская. Горожане и крестьяне, напротив, относились к пленным как к врагам и захватчикам. Впрочем, и они подчас проявляли великодушие в отношении солдат «Великой армии». Таким образом, отношение провинциального общества к военнопленным носило противоречивый характер.
Ключевые слова: Отечественная война 1812 года, провинциальное общество, провинциальная культура, военнопленные, отношение к иностранцам.
Zacharova M. E. - The attitude towards prisoners of war as a characteristic feature of the Russian provincial society of the 1st quarter of the 19th century // Izv. Penz. gos. pedagog. univ. im.i V. G. Belinskogo. 2011. № 23. P. 407-411. - The article presents a modern view on one of the aspects of the Russian provincial life at the beginning of the 19th century, connected with the Patriotic War of 1812. It is written on the basis of memoirs and is devoted to the attitude of the Russian provincial society to the prisoners of war. Provincial gentry treated Napoleon’s soldiers and officers with pity and even sympathy, because this gentry was brought up on the French culture. It was more familiar for them than the Russian culture. But Russian townsfolk and peasantry treated these prisoners of war as invaders and enemies, though they were also rather tolerant to soldiers of “the Great Army”. So the attitude of the Russian provincial society to the prisoners of war had a contradictory character.
Keywords: Patriotic war of 1812, provincial society, provincial culture, prisoners of war, attitude towards foreigners.
Отечественная война 1812 года оказала огромное влияние на общественное сознание России и отразилась в самых разных формах социально-политического и культурного бытия. Выявление и анализ этого многообразия, диалектических противоречий в восприятии самой войны и её последствий, в частности в культурном контексте российской провинции, является особым предметом нашего исследования. В настоящей же статье автор ставит своей целью коснуться только одного аспекта, своеобразно отражающего неоднородность феноменов межчеловеческих отношений, порождённых состоянием войны.
Принято считать, что великодушие является одной из черт русского национального характера. Подтверждение этому тезису нередко ищут и находят в российской истории, и, в частности, в отношении рус-
ских к пленным солдатам и офицерам армии Наполеона. Однако здесь требуется уточнение.
Говоря об отношении к пленным, целесообразно выделить два аспекта: отношение официальных властей и отношение собственно населения - и простолюдинов, и дворянства. О первом можно судить по официальным документам, о втором - по мемуарной литературе и произведениям, созданным либо «по горячим следам» Отечественной войны 1812 г., либо на основе воспоминаний её участников. Картина, создающаяся при изучении и сопоставлении этих источников, получается довольно неоднозначная.
С середины августа 1812 г. появляются первые циркулярные предписания относительно транспортировки, размещения и содержания военнопленных. Уже из этих документов видна существенная разни-
ца в положении нижних чинов и членов офицерского корпуса. Так, в Калужской губернии по циркулярному предписанию главнокомандующего в Санкт-Петербурге С. К. Вязмитинова от 29 августа 1812 г. унтер-офицерам, рядовым и нестроевым назначалось 5 коп. дневного содержания, обер-офицерам - 50 коп., майорам - 1 руб., полковникам и подполковникам - 1 руб. 50 коп., а генералам - 3 руб. [2, 183], то есть выделяемые военнопленному средства зависели не от существовавших цен на продукты, а от того, какое место в военной иерархии он занимал. По тому же предписанию во время продвижения военнопленных на двух пленных офицеров выделялась одна пароконная подвода [3, 169], в то время как нижние чины должны были идти пешком. Неудивительно, что именно солдаты тяжелее переносили трудности пути, и потери среди них были самыми значительными. Так, В. А. Бессонов приводит цифры, согласно которым, из партии военнопленных, включавшей 22 офицера, 2310 нижних чинов и 6 женщин, прибывшей в Калугу 6 декабря 1812 г., до города добрались только офицеры и 500 рядовых [2, 186]. Нетрудно подсчитать, что только в этой партии в дороге от голода, холода и болезней погибло 1816 человек. Не менее удручающая картина складывается и из сведений об умерших на постое. На 15 февраля 1813 г. потери среди военнопленных, поступивших в Калужскую губернию, составили 1139 человек, лишь четверо из которых были обер-офицерами (при их общей численности 351 человек). Среди штаб-офицеров и генералов потерь не было вообще [2, 181]. Получается, что основными жертвами голода и болезней были нижние чины, что неудивительно, если учесть, что провиант и дорожное содержание пленным периодически не выдавалось или выдавалось не в полном объёме [2, 183], а медицинское обслуживание оставляло желать много лучшего [Подробнее об этом см: 2, 185] (справедливости ради нужно сказать, что в этом не было какого-либо злого умысла, направленного специально против французов: Российская империя и о своих-то подданных не слишком заботилась). Пленные же офицеры, чьё положение, по идее, было лишь немногим лучше, на деле испытывали гораздо меньше лишений. Об этом свидетельствуют воспоминания вюртембергского офицера Ф. Ю. Зодена, переведённые и опубликованные С. В. Белоусовым. По его словам, офицерского денежного довольствия хватало не только на ежедневное горячее питание, но и на то, «чтобы иногда пить чай или кофе и посещать питейные заведения» [7, 7]. Однако относительно благополучное положение пленных офицеров было обусловлено не только вниманием со стороны государства. И здесь мы вплотную подходим ко второму аспекту нашей темы - отношению к пленным провинциального общества.
Как справедливо замечает Н. М. Инюшкин, «далеко не каждому жителю русской провинции доводилось вступать в прямое общение с носителями иных национальных культур, да и сама потребность в этом не входила в число жизненных забот. Однако существовавший где-то в подсознании ментальный комплекс отношений к иностранцам / инородцам актуа-
лизировался и обретал массовые оценочные выходы в случае войн и межнациональных конфликтов» [9, 356]. Естественно, у разных сословий это происходило по-разному и имело разные внешние проявления, зачастую диаметрально противоположные.
Как бы ни был велик соблазн показать русский народ великодушным, сочувствующим побеждённым врагам, сделать это значило бы погрешить против истины. В реальности о сочувствии простонародья к пленным наполеоновской армии можно говорить лишь применительно к российской глубинке, не затронутой войной. Но даже в таких губерниях французов чаще всего, мягко говоря, недолюбливали. Так, Ф. Ю. Зоден сообщает, что хозяева, у которых размещали пленных, не позволяли им готовить пищу в доме [7, 15], обыватели на улице провожали наполеоновских солдат оскорблениями вроде «шельма-француз» [7, 8], купцы могли подсунуть фальшивую купюру [7, 8], а некий саранский купец, которому пленные французские врачи вылечили покалеченную руку, отказался платить им оговорённую цену за лечение, и только вмешательство полицмейстера заставило его расплатиться [7, 17-18]. Впрочем, есть примеры и иного рода. Ф. Ю. Зоден описывает случай, когда пленные французские офицеры заступились за русского ополченца из конвоя, попросившего конвойного офицера выдать ему невыплаченное жалованье и наказанного за свою дерзость. «Этот пожилой, почти седой ополченец, который, возможно, требовал жалованье для того, чтобы избегнуть голодной смерти, должен был скинуть свой кафтан, снять рубаху и подставить свою обнажённую спину позору. Тот самый офицер, у которого этот несчастный отважился требовать деньги, встал по одну, унтер-офицер -по другую сторону и оба били старика розгами в палец толщиной так долго, пока он не получил почти 100 ударов» [7, 10]. Ф. Ю. Зоден и его товарищи были возмущены бесчеловечным поведением офицера. «Мы одарили несчастного Ешинаева (^сЫпа^ (так звали пожилого ратника) и посоветовали ему, так как ещё и через 14 дней спина у него выглядела чёрной, пожаловаться в Пензе на случай тиранического поведения какому-нибудь высшему офицеру или даже самому губернатору» [7, 11]. Налицо вполне доброжелательное отношение военнопленных к своему конвоиру. Вероятно, оно не было случайным и может быть объяснено тем, что этих людей уже связывали длительные толерантные отношения. Очевидно, конвой не обижал пленных, поэтому и наполеоновские офицеры сочувствовали несправедливо пострадавшему ополченцу. В пользу этого предположения говорят и воспоминания декабриста - пензенского дворянина А. П. Беляева: «Пленных пригоняли во множестве. И что за жалкие, измождённые, оборванные бедняки были эти грозные победители! К чести нашего доброго народа надо сказать, что он принимал их с состраданием, кормил их и прикрывал чем мог наготу их. Я уже не говорю о благородных семействах, которые теперь оказывали им помощь во всём, но и простой народ, с яростью ожидавший врага, с сожалением смотрел на побеждённых, конечно, когда этот враг уже бежал без
оглядки...» [8, 79]. Здесь не столько толерантность, сколько свидетельство «милости к падшим» как сущностной характеристики русского народа: врага надо бить беспощадно, но когда он повержен, можно и пожалеть, конечно, в пределах разумного. Никакого всепрощения, а обычный гуманизм.
Показательно, что антифранцузские настроения в провинции существовали среди людей разного возраста. В этом отношении очень интересны сведения из мемуаров соликамского мещанина А. Г. Кашина. В 1812 г. он был подростком, и впоследствии очень живо описал свои детские впечатления. Если поначалу двое французов, определённые на постой к соседке, вызывали у соликамских мальчишек живой интерес (дети даже упросили их через солдата-толмача рассказать о войне), то после скандала, учинённого пленными, А. Г. Кашин и его друзья-сверстники «единогласно решили, что как французы теперь есть и в Соликамске, то и здесь должна быть с ними война, и что французов, как драчливых, неминуемо следует бить» [10]. Завидев на улице пленных, ребята бросали в них палки и камни, иной раз затевали драки, освобождая товарищей, которых французам удавалось поймать. Доставалось и тем, у кого квартировали французы: в их домах камнями выбивали окна. Что характерно, взрослые не только не удерживали детей от подобных шалостей, но и заглазно поощряли, защищая как от побоев со стороны обиженных, так и от преследований солдат и полицейских. В числе таких заступников А. Г. Кашин называет городского голову Ливонова [10], хотя тому, по идее, как раз полагалось не допускать подобных безобразий и примерно наказывать озорников.
Воспоминания Кашина наглядно показывают, что общественное мнение было настроено против французов. Выразителями его были в основном рядовые горожане, не связанные обязанностью заботиться о военнопленных, в отличие от городской администрации. Зачастую выразителями общественного мнения были дети. Примечательно, что за хулиганские выходки в отношении французов детей не наказывали, а иногда даже и защищали. Общественное мнение, как известно, это отношение общества к социальным явлениям, жизненно важным для него в конкретный исторический момент. Формируется оно под непосредственным воздействием событий окружающей действительности. Неприязнь к французам была вызвана не только самим фактом вторжения наполеоновских войск в Россию (в отдалённых провинциях вроде Пензенской, Калужской и Саратовской губерний или того же Соликамска никаких военных действий не велось), но и в значительной мере поведением самих военнопленных. В. А. Бессонов указывает, что на первом этапе войны попавшие в плен наполеоновские солдаты не воспринимали себя как побеждённых [2, 182]. Отсюда сопротивление конвою, грабежи, мародёрство и тому подобные неадекватные поступки, закономерно возбуждавшие народный гнев. С началом отступления Великой армии французские пленные, больные, голодные, одетые в лохмотья, по словам современника, «представляли собою страшную картину бедствия
человеческого» [Цит. по: 2, 182]. Однако повсеместное ожесточение народа против захватчиков было уже слишком велико.
Впрочем, среди провинциального общества были две категории людей, искренне сочувствовавших пленным наполеоновской армии и всячески старавшихся облегчить их участь. В первую очередь, это были дворяне, жившие в провинции. Контакты русского провинциального дворянства с французами начались ещё в конце XVIII в., когда в Россию хлынул поток французских эмигрантов, бежавших от революционного террора. Многие из них осели в провинции, став домашними учителями, секретарями и слугами местных дворян. К их числу относился и дворецкий саранского полицмейстера И. Я. Евсюкова, «старый француз, переселившийся в Россию в годы революции» [7, 15], упомянутый Ф. Ю. Зоденом. Показательно, что этот француз служил своему хозяину переводчиком во время беседы с пленными офицерами, так как сам полицмейстер французского языка не знал [7, 15] -очевидно, «офранцузивание» провинциального дворянства было значительно меньше, чем в столицах. Тем не менее, и его не миновала мода на всё французское. Этим, видимо, и следует объяснить радушное и доброжелательное отношение к бывшим врагам как провинциальных чиновников, так и помещиков. В романе М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» друг главного героя, рассказывая в письме о захваченном им в плен французском офицере, так отзывается о нём: «... как любезен, какой хороший тон! (...) Фамилия его одна из самых древних во Франции. Он граф Адольф Сеникур. Завтра чем свет его отправляют, вместе с другими пленными, в средину России, и поверишь ли? он так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет с ним расставаться» [6, 383]. С современной точки зрения такое отношение к врагу кажется странным, но по меркам той эпохи и сословия, к которому принадлежат герои М. Н. Загоскина, это было в порядке вещей, как и поведение русской дворянки, выдавшей дочь замуж за пленного французского офицера [6, 424].
В нашем распоряжении имеются и другие свидетельства современников о лояльном и даже дружеском отношении между русскими и французскими дворянами в годы наполеоновских войн. Одно из наиболее интересных таких свидетельств оставлено поэтом-партизаном Д. В. Давыдовым в его произведении «Материалы для современной военной истории (1806-1807)» в очерке «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау». Из него мы узнаём, что примерно за год до описываемых событий в сражении при Аустерлице брат Д. В. Давыдова был тяжело ранен и попал в плен к французам. В качестве сопровождающего к нему и ещё двоим пленным был приставлен французский офицер Серюг, племянник французского министра Маре. «Соболезнуя злополучию своего пленника, он ... воспретил ему идти пешком, посадил на лошадь и, видя его ослабленным от голода, разделил с ним последний кусок собственного хлеба. Так привёз он его до пастора ближайшего села, приказал ему накормить
его при себе досыта, снарядил для него повозку и отправил его в Брюн, оживя его дружеским и, можно сказать, братским участием» [5, 151]. Это при том, что, по словам Д. В. Давыдова, «ненависть французов к русским и русских к французам началась с этой эпохи. В обеих армиях вошло в обычай срывать с пленного последний покров, последнюю обувь и, изнеможенного голодом, усталостью, стужею или ранами, предавать смерти. Начальство этого не приказывало, но за этакие проступки никогда не взыскивало» [5, 151]. Эта история имела продолжение. В сражении при Прейсиш-Эйлау Серюг попал в плен. Случайно узнав об этом, Д. В. Давыдов посчитал своим долгом увидеться со спасителем брата. «Мы обнялись как будто родные братья. Он спросил о брате моём с живейшим участием; я благодарил за сохранение мне его и предложил себя к его услугам с душевным чувством» [5, 152-153]. Когда спустя несколько дней Серюг скончался от ран, будущий герой Отечественной войны провожал его в последний путь и не мог сдержать слёз [5, 153]. Эта трогательная история является одним из ярких примеров наднационального характера европейского дворянства. Европейское дворянство XVIII - Х1Х вв. было в какой-то мере единым сословием: его объединяли французский язык, идеология, образ жизни и положение в обществе. Неудивительно, что, даже будучи подданными разных государей, дворяне весьма охотно общались между собой и заводили дружеские отношения, чему война не слишком мешала.
Важным источником информации об отношении русского провинциального дворянства к французским военнопленным 1812 г. являются уже упоминавшиеся мемуары Ф. Ю. Зодена. Так, из них мы узнаём, что пензенский губернатор князь Г. С. Голицын принял нанёсших ему визит пленных офицеров «даже вежливее, чем мы в нашем положении могли ожидать от человека, наделённого почти неограниченной властью» [7, 12]. Саранский полицмейстер И. Я. Евсюков [7, 49] не только принял наполеоновских офицеров с большим дружелюбием, но и пригласил их на следующий день к обеду. «Мы с удовольствием согласились на это приглашение. Нас очень хорошо угостили. Подавали вино, даже шампанское, а также квас - любимый напиток русских. Супруга полицмейстера немного говорила по-французски и приняла большое участие в нашем положении. Мы получили повторные уверения в нашей безопасности и разрешение посещать дом полицмейстера в любое время» [7, 15]. На первое же место среди дворян-благодетелей Ф. Ю. Зоден поставил двух помещиц, с которыми он и его товарищи познакомились во время летней ярмарки в Саранске. Эти женщины (жёны и сёстры русских офицеров, находившихся на войне) ежедневно приглашали пленных «французов» к обеду, с удовольствием беседовали с ними. Также эти дамы прислали пленным офицерам повозку с продовольствием [7, 21-23]. Позже Ф. Ю. Зоден вместе с двумя товарищами побывали в гостях в имении помещиц [7, 24-25]. Впоследствии эти женщины неоднократно снабжали пленных деньгами, предостави-
ли им зимнюю одежду [7, 28, 30]. Когда позже, уже в Пензе, один из пленных был тяжело ранен в стычке с пьяным русским офицером, обе помещицы, волей случая находившиеся в тот момент в губернском городе, приняли самое горячее участие в его судьбе. «Верные, как сёстры, они ухаживали за нашим другом до его отъезда, и этим опять воздвигли памятник в наших сердцах», - пишет Ф. Ю. Зоден [7, 35].
Возможно, именно доброе отношение дворян к пленным наполеоновской армии стало одной из причин того, что некоторые пленные офицеры из числа принявших российское подданство стали впоследствии домашними учителями и гувернёрами в дворянских семьях. Одним из примеров этого был француз Капе, любимый учитель М. Ю. лермонтова, о котором упомянул в своих воспоминаниях А. П. Шан-Гирей [11, 34]. Первый биограф М. Ю. Лермонтова П. А. Ви-сковатов писал, что «эльзасец Капе был офицер наполеоновской гвардии. Раненым попал он в плен к русским. Добрые люди ходили за ним и поставили его на ноги. Он, однако же, оставался хворым, не мог привыкнуть к климату, но, полюбив Россию и найдя в ней кусок хлеба, свыкся и глядел на неё как на вторую свою родину. И послужил же он ей, став наставником великого её поэта.
Лермонтов очень любил Капе, о коем сохранилась добрая память и между старожилами села Тарханы; любил он его больше всех других своих воспитателей» [4, 50].
С большим сочувствием относились к военнопленным и жившие в провинции иностранцы. Ф. Ю. Зо-ден упоминает пензенского портного Ф.-А. Эгит-мерена, баденского немца, который «с радостью . использовал любой повод, чтобы поддержать своих соотечественников» [7, 13], саранского учителя Зоммера, у которого пленные наполеоновские офицеры бывали в гостях «почти ежедневно» [7, 16]. Пишет он и о пензенском городском враче Эглау, бескорыстно лечившем немца, пострадавшего в стычке с русским офицером [7, 34-35]. Кроме свидетельств вюртембергского офицера, известны факты того, что пленные воины наполеоновской армии, принявшие российское подданство, порой оставались на жительство у провинциалов иностранного происхождения. С. В. Белоусов указывает, например, что один из пленных рядовых проживал в Пензе у некоего француза [1, 212], возможно, в качестве слуги. На территории Саратовской губернии вступившие в подданство военнопленные селились в местах компактного проживания иностранцев - в немецких колониях и в Немецкой слободе Саратова [3, 173].
В. А. Бессонов и В. П. Тотфалушин приводят фамилии некоторых из них, судя по которым, среди таких поселенцев были не только немцы, но и французы. Солидарность иностранцев, волею судеб оказавшихся подданными Российской империи, лишь немного уступала дворянским сословным чувствам.
Изложенная в статье фактология, конечно, не может претендовать ни на однозначность выводов, ни на всеохватывающую полноту. Это связано с тем, что све-
дения о взаимоотношениях российских провинциалов с французскими военнопленными сохранились в основном в текстах, авторами которых являются представители образованной части российского общества. Что же касается русских простолюдинов и солдат-французов, то их оценки единичны. Тем не менее, и имеющиеся данные позволяют говорить о противоречивых взаимоотношениях победителей и побеждённых.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Белоусов С. В. Военнопленные армии Наполеона в Пензенской губернии // Моя малая Родина: Материалы международной научно-практической конференции (10 ноября 2004 г.) / Под ред. В. Е. Малязёва. Пенза, 2005. Вып. 2. С. 201-215.
2. Бессонов В. А. Военнопленные Великой армии в Калужской губернии в 1812 г. // От Тарутино до Малоярославца: К 190-летию Малоярославецкого сражения / Сост. Н. В. Котлякова, Е. А. Назарян. Калуга: Золотая аллея, 2002. С. 179-190.
3. Бессонов В. А., Тотфалушин В. П. Военнопленные Великой армии в Саратовской губернии // Проблемы изучение Отечественной войны 1812 года. Матер. Всерос. науч. конф.. Саратов: Изд-во СГУ, 2002. С. 163-176.
4. Висковатов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М.: Современник, 1987. 494 с.
5. Давыдов Д. В. Воспоминание о сражении при Прей-сиш-Эйлау // Давыдов Д. В. Стихотворения. Проза. Дурова Н. А. Записки кавалерист-девицы / Сост.
B. П. Коркия. М.: Правда, 1987. С. 124-153.
6. Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году // Загоскин М. Н. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Историческая проза / Сост. А. М. Пескова. М.: Худож. лит., 1987.
C. 287-618.
7. Зоден Ф. Ю. Воспоминания вюртембергского офицера о его пребывании в плену в Пензенской губернии. Пенза: ПГПУ, 2006. 64 с.
8. Из воспоминаний декабриста А.П. Беляева о патриотических настроениях пензенских крестьян в период Отечественной войны 1812 г. // Пензенский край XVII в. - 1917 г.: Документы и материалы. - Саратов: Приволж. кн. изд-во (Пензен. отд-ние), 1980. С. 78-79.
9. Инюшкин Н. М. Провинциальная культура: природа, типология, феномены. Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2003. 472 с.
10. Кашин А. Г. Соликамск в 1812 г. и пленные французы // Пермские губернские ведомости. 1869. № 20-21.
11. Шан-Гирей А. П. М. Ю. Лермонтов // Лермонтов М. Ю. в воспоминаниях современников. М.: Ху-дож. лит., 1989. С. 33-55.
