CC BY
67
Еще одно. Сюжеты о суде Соломона могли проникнуть в абазинскую среду (как, впрочем, во всю мусульманскую) независимо от Табулова и стать широко популярными в народе. Сказители, даже не подозревая об источниках сюжета о суде Соломона, могли рассказывать его как традиционную народную сказку, а собиратели - записывать и публиковать как обычное произведение устного народного творчества.
В статье Л. Котова и П. Чекалов, рассуждая о круге проблем, связанных с сюжетом о суде царя Соломона, приходят к верному, на наш взгляд, выводу: «Большая популярность сюжета и широкая его миграция привели к тому, что он видоизменялся, обогащаясь новыми национальными и этнографическими чертами, деталями и подробностями в зависимости от особенностей жизнеуклада воспринимающей стороны» [1, с. 176].
Присмотримся с этой точки зрения, как интерпретирует «воспринимающая сторона», в данном случае Т. Табулов, популярный сюжет. Прозаическая версия Табулова значительно отличается от поэтической. Во-первых, сказка «Как три брата обманули князя» состоит из трех эпизодов. В первом братья, от природы необыкновенно мудрые, находят уведенного кем-то у них коня, во втором - они же справедливо делят имущество умершего князя между двумя его сыновьями, в третьем -хитростью завладевают большим участком земли у князя («столько, сколько накроет воловья шкура»). В «Старике-муд-реце» Т. Табулов излагает в стихах второй эпизод сказки, т.е. то, что использовано в «Суламифи»: умирая, старый князь объявляет, что все свое наследство он поделил на три части, поместил в сундук и завещал: то, что лежит сверху - старшему, что по середине - среднему, а что в самом низу - младшему. Т. Табулов, по фольклорной традиции, не забывает отме-
Библиографический список
тить, что злой и богатый князь «имел много отар овец, немало было у него скота и золота, ульев, табунов и другого имущества, а также немало рабов» [2, с. 40].
«Старик-мудрец» Т. Табулова, как уже сказано, - первая поэма в абазинской литературе. Она - сюжетно-повествовательная (эпическая) и другой не могла быть, ибо прямо и непосредственно выросла из фольклора, «не ведающего» психологического анализа событий и действий персонажа. Непреходящее значение ее в истории национальной литературы - в ее народности, в великолепном языке, в мастерстве повествования, в словарном богатстве лексики.
Поэма «Старик-мудрец» в значительной степени помогает решить теоретическую проблему, получившую определение «ускоренное развитие новописьменных литератур». Разгадывая тайну упомянутого ускоренного развития, ученые называют разные, в общем верные, соображения, но упускается из виду, что так называемые бесписьменные в прошлом народы обладали неисчерпаемым художественным богатством, вобравшим в свою орбиту не только собственный, но и иноэтнический опыт. Малые народы впитывали в себя духовную культуру многих народов, обогащая ею свою. Об этом, как нам кажется, недвусмысленно говорит поэма Т. Табулова «Старик-мудрец».
Накопленные в веках богатства искусства слова, выразившие собой общечеловеческое содержание и художественные методы его выражения, способствовали, наряду с другими факторами, скорейшему овладению наиболее талантливыми представителями молодых литератур жанровой системой развитых словесных культур, адаптации в стихии родной речи «секретов» профессионального мастерства ведущих писателей старописьменных литератур.
1. Котова, Л.В. Веселовский, Куприн, Соломон и сказки народов Кавказа / Л.В. Котова, П.К. Чекалов // Актуальные проблемы общей и адыгской филологии. - Майкоп, 1999.
2. Табулов, Т.З. Старик-мудрец // М. Малхозов, Н. Меремкулов. Хрестоматия по литературе для 4 кл. начальной школы. - Черкесск, 1940. - на абазинском языке.
Bibliography
1. Kotova, L.V. Veselovskiyj, Kuprin, Solomon i skazki narodov Kavkaza / L.V. Kotova, P.K. Chekalov // Aktualjnihe problemih obtheyj i adihgskoyj filologii. - Mayjkop, 1999.
2. Tabulov, T.Z. Starik-mudrec // M. Malkhozov, N. Meremkulov. Khrestomatiya po literature dlya 4 kl. nachaljnoyj shkolih. - Cher-kessk, 1940. - na abazinskom yazihke.
Статья поступила в редакцию 20.05.13
УДК 82-6
Stenina V.F. THE HUNT IN THE CHEKHOVS TEXT: THE RITE AND THE BEHAVIOUR'S STRATEGIES. In the
article the earliest chekhov’s about the hunt are compared to, which are discovered the general plot’s situations, the knot’s moments jf narrative. It allows to combain them in the single text, where the hunt is represented in the realization of interdue meanings: as the rite which is connected with the orthodox’s date of the finishing of Petrov’s post, and as the behaviour’s strategies of characters are showntheirs weaknesses and undiscretion.
Key words: Russian literature, A.P. Chekhov, the poetic, the hunt, the rite, the behaviour's strategies.
В.Ф. Стенина, канд. филол. наук, доц. АлтГПА, г. Барнаул, E-mail: steninavf@rambler.ru
ОХОТА В ЧЕХОВСКОМ ТЕКСТЕ: РИТУАЛ И ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ
В статье сопоставляются ранние чеховские рассказы об охоте, которые обнаруживают общие сюжетные ситуации, узловые моменты нарратива. Это позволяет их объединить в единый текст, где охота представлена в реализации взаимообусловленных смыслов: как ритуал, связанный с православной датой окончания Петрова поста, и как поведенческие стратегии персонажей, выявляющие их слабости и несдержанность.
Ключевые слова: русская литература, А.П. Чехов, поэтика, охота, ритуал, поведенческие стратегии.
В прозе А.П. Чехова существует два рассказа, названия и история создания которых объединяют их в единый текст об охоте: «Петров день» (1881) и «Двадцать девятое июня» (1882). Данные произведения опубликованы с разницей в один год (29 июня), в канун православного праздника, Петрова дня. Названия текстов напрямую отсылают к этой знаковой дате. Более того, в первоначальной редакции рассказ «Петров день» назывался «Двадцать девятое июня (Шутка). (С удовольствием посвящается гг. охотникам, плохо стреляющим и не умеющим стре-
лять)» и опубликован в журнале под псевдонимом Антоша Че-хонте [1, т. 1, с. 567, 586]. Заглавия текстов являются прямыми синонимами. Сравнение произведений выявляет общие архе-типические ситуации, узловые моменты нарратива, что позволяет говорить о едином пространстве повествования.
В культуре охота сопровождается всевозможными запретами и табу, что придает данному действу ритуальный характер [2; 3]. В произведениях писателя охотничьи мероприятия неотделимы от православного праздника, это отсылает к реалиям
конца века, напоминая о законе, запрещающем охоту до 29 июня. Данная связь праздника и процесса в чеховском тексте закрепляет за охотничьим действом черты гуляния (разговенья), связанные с окончанием в этот день поста (Петров пост) и снятием всех запретов. В этом - реализация иного, не связанного, на первый взгляд, с охотничьими мероприятиями, значения слова: охота как «страсть, слепая любовь к занятию, забаве» [4, т. 2, с. 773]. Снятие поста и запретов усиливает в охотничьем ритуале элементы праздничного гуляния и объединяет разные значения слова (как процесс ловли дичи и как склонность человека, его слабость, одержимость) во взаимосвязанные элементы действа.
В рассказах писателя обнаруживается наложение смыслов, отражающее совмещение различных значений слова охота: ритуал, тесно связанный с традициями (пост и снятие запретов после него), а также - поведенческие стратегии (охотник - тот, главное качество которого - несдержанность, чрезмерность в желаниях и страсть к чему-либо). Вариации осмысления охоты - взаимообусловленные и необходимые элементы охотничьих рассказов писателя.
Охота имеет амбивалентные характеристики: она отсылает к оппозиции жизнь/смерть [2]. С одной стороны, данное действо - это добыча пищи, а значит мероприятие, обеспечивающее жизненную потребность человека. С другой стороны, охота -борьба хищника и жертвы, выслеживание и убийство слабого. В данном ключе понимается и причастность к охотничьему ритуалу доктора, который традиционно представляется маргинальной фигурой: врач - это медиатор между жизнью и смертью [5]. Логично, что в чеховских рассказах доктор является постоянным, мало того, необходимым участником охоты:
«-...за каким чертом доктор едет? Он же не умеет стрелять!...
- Он прав, господа! Яне умею стрелять, не умею ружья даже держать...
- Вы должны ехать, доктор! Вы дали честное слово...» («Петров день» [1, т. 1, с. 69]).
Именно у молодого доктора, не умеющего стрелять и, на первый взгляд, случайного участника ритуала, спрашивают позволения приостановить охоту: «В силу того закона, так сказать, в некотором роде природы, что дичь от нас не уйдет... Давайте-ка прежде всего подкрепимся!.. Вот тут на травке! Вы какого мнения, доктор? Вам лучше знать: вы - доктор» [1, т. 1, с. 75]. Профессия закрепляет за ним право на решающее и весомое слово. Другое дело, что в тексте этот вопрос формален и не предполагает обязательного ответа, так как очевидна несостоятельность доктора и как врачевателя, и как охотника.
Одним из многочисленных табу, налагаемых на участников охоты в первобытном мире, было соблюдение строгого целомудрия, ограниченное общение с женщинами и отказ от пищи [3]. Данный запрет находит отражение в ироничной чеховской фразе: перед охотой забываются «дорогие харчи, тещи и даже молодые жены» [1, т. 1, с. 75]. Это выявляет сакральные характеристики процесса, которыми наделяют ожидающие его охотники, и продолжает мысль о ритуальности, обрядовости охоты.
В обоих рассказах это мероприятие сопровождается многочисленными скандалами, ссорами и взаимными претензиями участников, что реализует второй смысл слова «охота» и представляется неумением обуздать свои слабости: «Все почувствовали себя на седьмом небе, но. злая судьба!. не успели они выехать со двора, как случился скандал.» («Петров день» [1, т. 1, с. 68-69]); «В душах наших радости высшего качества сменились самыми скверными чувствами. Мы готовы были слопать друг друга и не слопали только потому, что не знали, с какого конца начать лопать.» («Двадцать девятое июня» [1, т. 1, с. 230]).
В данном контексте глагол «лопать», являющийся экспрессивным элементом в синонимическом ряду есть - принимать пищу - лопать, отсылает к чревоугодию и чрезмерности в еде: «Дичь от нас не уйдет, господа! Давайте-ка прежде всего подкрепимся! Винца, водочки, икорки. балычка.» («Петров день» [1, т. 1, с. 75]). Чревоугодие и охота соотносятся между собой таким образом, что первое является неотъемлемым признаком, сопровождением второго, и атрибутируют в тексте ситуацию проявления слабости.
В этом плане знаковой фигурой становится образ генерала, перегрызающего клыками горло перепелки и реализующего в рассказе несдержанность и чрезмерный разгул страстей. Данный эпизод - и сюжетное развертывание поговорочной метафоры: «перегрызть горло», «перегрызуха» в значении ссоры, бра-
ни, вражды [4, т. 3, с. 46]. Образ генерала перекликается с фигурами «лопающих друг друга» в перебранках охотников.
Таким образом, охотники приобретают черты жертвы, сближаясь с ней по признаку «съедобности», «возможности быть съеденным». В данном ключе прочитывается фраза: «.после третьей генеральские кучера уложили охотников в тарантасы» («Петров день» [1, т. 1, с. 79]), где недвижимость, бездеятельность участников процесса маркирует смену статусов. Любопытно, что стопки, выпитые охотниками и имеющие строгий счет в рассказах, являются прозрачной аллюзией «выпущенных в жертву пуль». Данное обстоятельство реализует морально-этические коннотации статуса жертвы в ритуале: жертвой своих слабостей оказываются охотники, не сумевшие справится со своей несдержанностью.
На возможность смены статусов указывает также начало рассказа «Двадцать девятое июня»: «Над травой и над нашими головами, плавно помахивая крыльями, носились коршуны, кобчики и совы. Они охотились.» [1, т. 1, с. 224]. Тем более что в обоих рассказах целями охотников были дикие птицы.
При сравнении текстов обращает на себя внимание сходство персонажей-докторов: в одном из рассказов это - молодой доктор, в другом - земский врач, но в обоих случаях - безымянные фигуры. Индивидуальные, личностные характеристики, заявленные в персонажах именами, неважны, существенным в образах врачей оказывается их профессия. Кроме того, являясь единым повествовательным пространством, оба текста, во-первых, имеют сравнение фигуры доктора со свиньей: «Передайте ему (доктору), господа, что. что так делают только свиньи. А он свинья-с!» («Петров день» [1, т. 1, с. 79]); «Не понимаю этого, извините, (врачу) свинства!» («Двадцать девятое июня» [1, т. 1, с. 228]). В этих рассказах идентичную оценку получают совершенно различные поступки врача: в произведении «Петров день» - это мнимое соблазнение жены Егора Егорыча Обтемперанского; в рассказе «Двадцать девятое июня» - непомерное чревоугодие доктора, в результате которого охотники остались голодными и неудовлетворенными. И то, и другое воспринимается остальными участниками как предательство и подлость. Соблазнение жены соседа и «объедание» охотников ставится в один ряд и определяется по единой шкале ценностей.
Во-вторых, поведение доктора на охоте в текстах становится сюжетным развертыванием поговорочной метафоры - «подложить свинью». В рассказе «Петров день» врач все время мешает успешной охоте: то «от нечего делать пустил камешком в Музыканта и попал между ушей.» [1, т. 1, с. 72]; то, когда «взлетел крупный перепел. мерзавец доктор торчал как раз в области выстрела почти пред дулом» [1, т. 1, с. 72]. В произведении «Двадцать девятое июня» земский врач стал последней причиной расстроенной охоты: «Согласие было бы окончательно водворено, если бы не доктор. Доктор. подошел к коляске, развязал кулек и принялся ублажать себя водочкой и закуской» [1, т. 1, с. 228]. Участие врача в данном мероприятии заведомо обрекает на неудачу долгожданное и запланированное действо. Ревность Егора Егорыча Обтемперанского к врачевателю определяет в тексте традиционную для народной смеховой культуры ситуацию любовного треугольника (доктор-пациентка-муж) и подтверждает возможное нарушение табу на общение охотника с женщинами накануне мероприятия. Сравнение врача со свиньей также реализует ситуативное переворачивание: жертва и охотник. Свинья отсылает к образу жертвенного кабана, «святочного вепря» [3, с. 430-433]. Подтверждает данную мысль ситуация, когда доктор случайным образом сам становится мишенью охотников.
Охотник, разделывающий дичь, соотносим с врачом, в процессе лечения «отсекающим», «отрубающим» недуг от больного. В этом ключе прочитывается желание анатомировать случайно убитого камнем суслика. Любопытно, что первоначальной целью охотников был коршун, которого «подстрелили и не нашли» («Петров день» [1, т. 1, с. 73]). Случайно подбитый суслик вместо запланированного коршуна (хищника, символизирующего высоту и величественность стремлений) придает происходящему комический, анекдотичный характер и заставляет усомниться в состоятельности охотников, которым пришлось довольствоваться подобным трофеем.
Рассказ «Он понял» (1883) продолжает тему охоты, однако в нем уже открыто решаются проблемы, которые в первых двух произведениях лишь были заявлены в подтексте. В охоте от-
крыто реализуется второе значение (как невоздержанность, слабость), что эксплицитно соотносит с недугом любовь к процессу выслеживания и ловли добычи: «А по моему глупому предположению. это не баловство, а болесть. Все одно, как запой. Ты не хочешь, а тебя за душу тянет» [1, т. 2, с. 175]. Здесь пьянство и страсть к охоте стоят в одном семантическом ряду и становятся психологической зависимостью. Данное определение различного рода зависимостей являются традиционным для чеховской прозы («Комик», «В приюте для неизлечимо больных и престарелых», «Драма на охоте» и т.д.). Причем одна зависимость усугубляется другой: «Страсть как охоты захотел!.А водки как выпил разговлямшись, так и совсем шальной стал. Слышно мне, как какой-то тоненький, словно как будто ангельский, голосочек звенит тебе в ухе и рассказывает: поди, Пашка, постреляй! Могу предположить., што это самое чертенок, а не кто другой. С того утра и взяла меня, это самое, тоска» [1, т. 2, с. 174]. Разговенье стопочкой также отсылает к окончанию Петрова поста и окончательно связывает данный ритуал с праздничной датой, вынесенной в название первых двух рассказов.
Библиографический список
Таким образом, представленные охотничьи рассказы, обнаруживая общие сюжетные детали и переклички, являются единым повествовательным пространством, в котором охота представляется в различных смыслах. С одной стороны, это ритуал, отличающийся в рассказах определенным набором устойчивых элементов: неизменная дата, обязательная фигура доктора, на первый взгляд случайного участника обряда, и кулинарное пиршество, сопровождаемое ссорами и руганью. С другой - это выражение страсти охотников к обряду, который сводится к чрезмерностям в еде и эгоистическим слабостям, что осмысляется закономерной особенностью участников процесса. В рассказах слабости охотников, наиболее интенсивно проявляющихся в ритуале, становятся поведенческими стратегиями персонажей. Если в рассказах «Петров день» и «Двадцать девятое июня» синонимичность ритуала охоты и слабостей, несдержанностей охотников дана в подтексте через ситуативное развертывание поговорочных метафор и авторскую игру, то в произведении «Он понял» это уже напрямую заявлено в словах персонажа. Это в последнем рассказе соотносит охоту с недугом и психологической зависимостью.
1. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. - М., 1974-1982. - Т. 1. - М., 1974.; Т. 2. - М., 1975.
2. Леви-Строс, К. Структурная антропология. - М., 2001.
3. Фрэзер, Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. - М., 1986.
4. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - М., 1978-1980. - Т. 2. - М., 1979.; Т.3 - М., 1980.
5. Строев, А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле? // Новое литературное обозрение. - 2004. - № 5.
Bibliography
1. Chekhov, A.P. Polnoe sobranie sochineniyj i pisem: v 30 t. Sochineniya: v 18 t. - M., 1974-1982. - T. 1. - M., 1974.; T. 2. - M., 1975.
2. Levi-Stros, K. Strukturnaya antropologiya. - M., 2001.
3. Frehzer, Dzh. Zolotaya vetvj. Issledovanie magii i religii. - M., 1986.
4. Dalj, V.I. Tolkovihyj slovarj zhivogo velikorusskogo yazihka: v 4 t. - M., 1978-1980. - T. 2. - M., 1979.; T.3 - M., 1980.
5. Stroev, A. Pisatelj: mnimihyj boljnoyj ili lekarj ponevole? // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2004. - № 5.
Статья поступила в редакцию 20.05.13
УДК 82 - 3
Kulikovskaya E.I. THE ONTOLOGICAL COUNTERPARTS IN THE PROSE OF B. EVSEEV. Evseevs prose is analyzed from the perspective of the ontological poetology which is focused on the 'emblematical plots' of the writer's tales. The ontological counterparts are mainly not only heroes but also things, names, tools, animals, parts and functions of the body.
Key words: ontological counterpart, basic meaning, subject-inoform, emblem.
Е.И. Кулаковская, аспирант АлтГПА, г. Барнаул, E-mail: gostiay2904@rambler.ru
ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ДВОЙНИКИ В ПРОЗЕ Б. ЕВСЕЕВА
В статье проанализированы тексты Б. Евсеева с точки зрения онтологической поэтологии, выявляющей «эмблематический сюжет» рассказов писателя. Проанализированы «онтологические двойники» в прозе Б. Евсеева, в качестве которых выступают не только герои, но и вещи, имена, инструменты, животные, части и функции тела.
Ключевые слова: онтологический двойник, исходный смыл, предмет-иноформа, эмблема.
Изучение творчества Б. Евсеева с позиции онтологического интереса видится особенно актуальным, поскольку практически все его тексты являются яркими носителями бытийного кода. Не задаваясь глобальной целью осмыслить все аспекты онтологической поэтики в одной статье, остановимся на рассмотрении «онтологических двойников» в прозе автора.
С точки зрения онтологической поэтологии, вещи и вещества наравне с людьми становятся героями текста: проявляется то, что можно назвать «эмблематическим сюжетом» или «онтологической схемой» произведения. Человек и мир уравниваются друг с другом через общее для них свойство существования и вещественности. «Онтологически, герой и заменяющий его предмет-иноформа настолько близки и взаимосвязаны, что двойник может проходить испытание, судьба героя может зависеть от двойника» [1, с. 36].
В прозе Б. Евсеева в ряде ситуаций онтологический вопрос о судьбе персонажа переносится на музыкальный инструмент, который исполняет роль двойника. Подобная онтологическая взаимозамена человека и вещи происходит в романе «Евстиг-
ней». Эта смысловая линия реализует тему «предопределённости судьбы героя инструментом», их мистической связи: Фомина со скрипкой, Алымушки с арфой.
Так, устройство арфы на ассоциативном уровне соотносится с характером Алымушки. Интересно, что в данном случае, двойником является человек по отношению к предмету. Чем лучше Алымушка играет на арфе, тем ближе они становятся друг другу, тем большее влияние оказывает инструмент на человека.
Важно учесть тот факт, что онтологическая поэтика тяготеет к буквальному прочтению символов, поэтому взаимовлияние героя и инструмента происходит именно на уровне вещественности, конструкции вещи, строения деталей. Также имеет значение способ расположения инструмента в пространстве: «Арфу приятно было выставлять поперёд себя: подобно военному орудию. Или употреблять совсем противоположно: для сокрытия мыслей и чувств» [2, с. 82]. Таким образом, установление арфы перед собой во время игры является удобным способом утаивания чувств. В дальнейшем, мы увидим, что этот смысл так или иначе в ходе повествования раскрывает себя.
