CC BY
113
СОВРЕМЕННАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
МОТИВ УМИЛЕНИЯ И ЕГО РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И С. Н. СЕРГЕЕВА-ЦЕНСКОГО1
С. Г. ИВАННИКОВА, Л. Е. ХВОРОВА
В статье рассматривается мотив умиления как одно из базисных понятий поэтики Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского. Анализируются основополагающие сюжетнокомпозиционные аспекты воплощения мотивно-образной структуры, а конкретно мотива умиления в художественных произведениях Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского; акцентируется внимание на изучении их поэтико-философской составляющей.
Ключевые слова: мотив, этнопоэтика, умиление, икона.
Современная отечественная филология располагает немалым количеством работ, появившихся относительно недавно и позиционирующих (имплицитно или эксплицитно) мысль о влиянии идей Ф. М. Достоевского на художественный мир С. Н. Сергеева-Ценского
Впервые на этом акцентировала внимание Е. Колтоновская в статье «Из новейшей литературы», которая была опубликована в журнале «Русская мысль» за 1913 г. В советскую эпоху, когда творчество С. Н. Сергеева-Ценского было возведено в абсолют, а имя Достоевского было предано забвению, о подобном влиянии рассуждать было не просто не принято, но и чревато последствиями. Только на исходе XX столетия, фоном которому послужили глобальные социально-политические катаклизмы, появились диссертационные работы, в которых на данную тему заговорили полно и откровенно, без оглядки «на руководящие посты». Первой это сделала Л. Е. Хворова, которая на страницах сначала кандидатской, а затем и докторской диссертаций, основываясь на архивных источниках и, непосредственно, художественных текстах, абсолютно правомерно вела речь о влиянии идей великого писателя «золотого века» русской литературы на художественный мир С. Н. Сергеева-Ценского. Позже об этом были написаны работы Е. П. Тырновецкой, О. В. Нарбековой, Т. А. Красно-слободцевой, появлением своим подтвердившие
1 Исследование выполнено в рамках реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 гг., соглашение № 14.132.21.1053, проект «Поэтико-философская реализация мотивно-образной структуры как основа прецедентности: Ф. М. Достоевский и С. Н. Сергеев-Ценский».
актуальность и назревшую необходимость в разработке данной темы.
На протяжении всего творческого пути С. Н. Сергеева-Ценского Ф. М. Достоевский никогда не уходил из его художественной памяти. С. Н. Сергеев-Ценский не только писал произведения в ракурсе идей Ф. М. Достоевского, но и планировал таковые в 1930-е гг., в разгар откровенных гонений на свободу творчества и личности. Об этом свидетельствуют наброски к ненаписанным, но замысливаемым романам «Преступная красота», «Беззаконная красота», хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства, замысел которых восходит к идеям «великого пятикнижия» Ф. М. Достоевского.
Если говорить о сущности нашей работы, то мы опираемся на критерии, разрабатываемые в настоящее время рядом ученых. Выделяя два доминирующих подхода к анализу художественного произведения, историко-литературный и мифопоэтический, они рассуждают о необходимости так называемого третьего пути, вытекающего из различных типов культур, специфики самосознания.
В. Н. Захаров, например, подчеркивает необходимость оформления особой научной дисциплины -этнопоэтики, которая изучит национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом процессе. «Она [этнопоэтика], - пишет ученый, - должна дать ответ, что делает данную литературу национальной, в нашем случае - что делает русскую литературу русской. Чтобы понять то, что говорили своим читателям русские поэты и прозаики, необходимо знать православие. Православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных
героев, он определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского народа. Православно-христианским оказывался и хронотоп даже тех произведений русской литературы, в которых он не был сознательно задан автором» [4]. Отличительной особенностью русской литературы, по напоминанию И. П. Золотусского, является то, что она «родилась в келье». Вот почему так сильна в русской литературе тема Бога. Маятник жизни всегда, во все времена колебался между Добром и Злом, последнего из которых извечно было сверх всякой меры. Отличительной чертой русской литературы является то, что она всегда хотела связать Бога и человека («богочеловек» у Ф. М. Достоевского и «человекобог» у С. Н. Сергеева-Ценского), небо и землю, осветить самый низ, те подвалы и подполье человеческой души, которые пребывают, кажется, в постоянной темноте. И Ф. М. Достоевский, и С. Н. Сергеев-Ценский, являясь русскими по вере души, в своем творчестве генерировали идею о том, что человек, если так можно выразиться, может быть на какой-то момент равен Богу не по силе и могуществу, а по силе духовной веры и по способности к всепрощению.
Глубинную основу как творчества заявленных писателей в целом, так и отдельных их произведений образуют поэтические идеи в их устойчивых сочетаниях. Поэтические идеи обнаруживают себя в образном слое произведения, через систему формально и содержательно устойчивых, но гибко варьирующихся в своих признаках мотивах. Одним из таких мотивов, индикатирую-щим творчество Ф. М. Достоевского и С. Н. Сер-геева-Ценского, на наш взгляд, является мотив умиления.
В определении мотива мы опираемся на формулировку В. Е. Хализева. Он пишет о том, что мотив - это компонент произведения, обладающий повышенной значимостью, «семантической наполненностью». По его мнению, «он [мотив] может являть собой отдельное слово или словосочетание, повторяемое и варьируемое, или представать как нечто обозначаемое посредством различных лексических единиц, или выступать в виде заглавия либо эпиграфа, или оставаться лишь угадываемым, ушедшим в подтекст» [13].
В 2009 г. вышла коллективная монография «Теория Традиции: христианство и русская словесность», в которой была опубликована работа
В. Н. Захарова «Умиление как категория поэтики Ф. М. Достоевского». В ней, в частности, отмечается, что поэтика этого писателя всегда была предметом глубокого изучения. Однако недоста-
точно изученной, по мнению исследователя, является категория умиления. На наш взгляд, понятие «категория», которым апеллирует ученый, сужает круг изысканий по заявленной проблематике, делает ее односторонней, и, если можно сказать, несколько «заземленной». Именно поэтому мы пользуемся понятием «мотив», который открывает новые грани и возможности при анализе художественного произведения, позволяет выделить ядро и периферию, вычленить мотив на макро- и микроуровнях; дает возможность проследить способы реализации мотивно-образной структуры в творчестве Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского. Помимо этого, исследователь пишет о том, что умиление не всегда имеет религиозный смысл - оно может означать извращение нравственных понятий в человеке. Он приводит пример: «Арестанты с умилением вспоминают как «съкь» поручик Смекалов. В умилении один из них принимает деньги «на косушку». С умилением убийца целует свою жертву. Шутовской сарказм скрывается подчас под маской умиления в поведении Лебедева и Федора Павловича Карамазова» [5]. Нам представляется, что приведенные примеры можно отнести к сфере мотива антиумиления как к проявлению антидуховности и античеловечности.
В творческом наследии Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского мотив умиления, как одно из основополагающих понятий христианства, представлен многоуровнево и многоаспектно. Он обнаруживает себя в различных сюжетно-композиционных планах: через поэтико-философс-кое наполнение портретных характеристик персонажей, через событийный фон, а также через расшифровку психологического параллелизма. На наш взгляд, мотив умиления является неким православно ориентированным ядром (центром), логическим развитием (периферией) которого становятся мотивы детства, «детскости» применительно к персонажам, чей возраст не позволяет отнести их к детям, однако в которых при определенных жизненных обстоятельствах начинает проявлять себя «детское», зачастую не как показатель капризности и требовательности, нежелания понимать, а напротив, выступающее как индикатор наивности, бесхитростности, душевной и духовной чистоты, беззащитности. Таким предстает Петр Афанасьевич Невредимов, действующее лицо эпопеи С. Н. Сергеева-Ценского «Преображение России», который на седьмом десятке лет по-детски увлеченно и с живым интересом стал изучать историю Крыма, причиной чего явились бесконечные приключения восьмерых его маленьких племянников: «Однако и сам он [Не-
вредимов] будто заразясь от ребятишек, «живущих в каменном веке», возымел вдруг большой интерес к истории Крыма с древнейших времен, хотя никогда раньше не проявлял ни малейшего любопытства к этой области знаний» [11]. Детское нашло свой приют и в образе Натальи Львовны, героини романа «Валя»: «От чая, или тепла, или оттого, что прошло волненье, лицо ее порозовело, от этого при худеньких щеках и тонком невнятном подбородке стало так вдруг похожим на ту девочку в белом переднике (из альбома), что опять, как тогда, он [Алексей Иванович Дивеев] ясно вообразил их с Митей рядом, и первое, что он сделал, достал торопливо карточку Мити и показал ей: - Мой сын Митя» [9]. И еще: «Детски досадливое лицо стало у Натальи Львовны, а слезы катились и катились все одна за другой: от них худенькие щеки стали совсем прозрачные.
На ней была меховая шапочка, котиковая, простая и тоже какая-то детская, беспомощная, а из-под нее выбились негустые темные волосы, собранные узлом, а над желобком шеи сзади они курчавились нежно, шея же оказалась сзади сутуловатая: выдался мослачок позвоночника, - как бывает у подростков» [9]. Благодаря детской непосредственности Натальи Львовны, Дивеев очень часто видит в ней девочку Наташу, которая могла бы подружиться с его маленьким сыном, если бы тот был жив. Князь Лев Николаевич Мышкин в романе Ф. М. Достоевского «Идиот», наблюдая за Аглаей Епанчиной, отмечает про себя: «Ему даже не верилось, что перед ним сидит та самая высокомерная девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то письмо Гаврилы Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице мог оказаться такой ребенок, может быть действительно даже и теперь не понимающий всех слов ребенок» [2]. Интересно заметить, что «женщина-ребенок» - образ весьма распространенный как у Ф. М. Достоевского, так и у С. Н. Сергеева-Ценского. Это Аглая Епанчина, Лизавета Прокофьевна, Настасья Филипповна - у Ф. М. Достоевского; Еля Худолей и Наталья Львовна -у С. Н. Сергеева-Ценского. Причем «детское» в этих образах заключается не столько в капризности, а именно в наивности, беззащитности и душевной чистоте. На наш взгляд, весьма похожими можно считать образы Настасьи Филипповны и Натальи Львовны. Более того, они, если можно так сказать, отражение друг друга, только одна живет в XIX в., а другая помещена автором в век XX. «Настоящее» знакомство с ними происходит
через портрет - деталь, позволяющую раскрыть сущность героинь и служащую впоследствии неким лейтмотивом на протяжении всего повествования: «На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное» [2]; «-Удивительное лицо! -ответил князь, - и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено! [2]. Это портретные характеристики Настасьи Филииппов-ны, а вот - Наталья Львовна: «Из альбома на Алексея Иваныча глядели застенчивые большие глаза десятилетней девочки, для которой вся жизнь такая еще туманная сказка, такая тайна...» [9], «А полковник перевернул уже страницу альбома и вместо девочки в коротком переднике показал девушку взбито-модно-причесанную, с таким выражением задорно вскинутого лица, которое бывает только в восемнадцать лет ...» [9]. Театральность, наигранность в поведении обеих героинь служит защитой от постороннего глаза. Не желая показаться слабыми, они прячут то настоящее, что в них есть, представляя себя роковыми, «видавшими виды» женщинами, прошлое которых овеяно страшной тайной.
В творческом наследии Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского следует особо отметить так называемые богородичные мотивы - мотивы матери с ребенком, умиления и антиумиления.
Умиление - христианская добродетель, заключающаяся в радостнотворном плаче - возвышенном и смиренном состоянии человеческого сердца, преисполненного осознанием своего не-достоинства перед неограниченным Божественным милосердием и человеколюбием.
Умиление - дар Божий, особое Божественное посещение человеческой души, наполняющее ее сокрушением и неизреченной любовью к Богу и ближнему.
Ожегов в своем «Словаре русского языка» определяет умиление как: «нежное чувство, возбуждаемое чем-нибудь трогательным» [6]. Пример, помещенный в данной словарной статье, - «слезы умиления» - на наш взгляд, как нельзя лучше и точнее иллюстрирует приведенное выше понятие.
Умиление как фундаментальное понятие русской иконописи имеет несколько понятийно-
именных вариаций. Первая из них - Елеуса - носит греческое имя. Это один из основных типов изображения Божией Матери в русской иконописи. Богородица изображена с Младенцем Христом, сидящим на Ее руке и прижимающимся щекой к Ее щеке. На иконах Богородицы Елеусы между Марией (символом и идеалом рода человеческого) и Богом-Сыном нет расстояния, их любовь безгранична. Икона прообразует крестную жертву Христа Спасителя как высшее выражение любви Бога к людям.
В греческом искусстве данный иконографический тип именовался чаще Гликофилуса, что иногда переводят как Сладколобзающая или Сладкое лобзание.
У Ф. М. Достоевского мы можем наблюдать воплощение данного икононографического сюжета. В радости матери, заметившей первую улыбку своего младенца, для князя Мышкина открылась сущность православия: «Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда все расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник перед ним от всего своего сердца на молитву становится. Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть все понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека как отца на свое родное дитя - главнейшая мысль Христова!» [2]. А вот описание картины Сыромолотова-младшего, выведенное С. Н. Сергеевым-Ценским в романе «Обреченные на гибель»: «На картине спереди справа были развалины, а на среднем плане вел усталого, понурого осла усталый прожженный человек в широкой соломенной шляпе; на осле сидела, видимо, очень усталая женщина в белом, с грудным ребенком» [10]. Оба приведенных нами примера являются аллюзийно направленными к сюжету иконы типа Умиления, а именно к ее разновидности, носящей название Елеуса.
Другая разновидность Умиления носит название Радостопечалие. Это духовное состояние, родственное умилению, содержащее в своем названии слова-антонимы, на наш взгляд, наиболее полно и глубоко раскрывает самую сущность умиления как состояния человеческой души. Не-
однозначность и многогранность характеризуемого нами понятия подтверждает «Словарь синонимов русского языка» под редакцией А. Евгенье-вой, предлагающий следующие оттенки и полутона умиления: «умиление - безмолвное, благоговейное, благостное (устар.), вдохновенное, глубокое, грустное, дивное, задумчивое, ласковое, любезное, нежное, почтительное, приветливое, приветное (устар.), приятное, радостное, радушное, сияющее, сладкое, сладостное, слащавое, слезливое, слезное, трогательное, упоительное, учтивое, чудесное, чудное, тяжелое» [12]. В отличие от Елеусы Радостопечалие не носит прямого характера привязанности и сопряженности с каким-то ни было иконографическим сюжетом. Оно распознаваемо на уровне человеческой души, балансирующей на грани радости и печали.
Исходя из знакомства с писаниями Св. отцов, можно сделать вывод, что в их понимании взаимодействие печали и радости порождает новое состояние: радость и печаль не сменяют друг друга, а сосуществуют в неразрывном единстве.
«С усилием держи блаженное радостопечалие святого умиления, и не преставай упражняться в сем делании, пока оно не поставит тебя выше всего земного и представит чистым Христу» [7], -призывает прп. Иоанн Лествичник.
И прп. Симеон Новый Богослов поучает: «Всякому надлежит рассматривать себя и внимать себе разумно, чтобы ни на надежду одну не полагаться без плача по Богу и смирения, ни опять на смирение и слезы не полагаться без последования им надежды и радости духовной» [1].
Кратко и очень ярко выразил туже мысль прп. Григорий Синаит: «...Величайшее есть оружие -держать себя в молитве и плаче, чтобы от молитвенной радости не впасть в самомнение, но сохранить себя невредимым, избрав радостопеча-лие» [1]. И далее: «Тщащийся достигнуть чистой молитвы (сердечной) в безмолвии должен шествовать к сему в трепете великом, с плачем и ис-прашиванием руководства у опытных, непрестанно слезы проливая о грехах своих... Величайшее есть оружие держать себя в молитве и плаче, чтобы от молитвенной радости не впасть в самомнение, но сохранить себя невредимым, избрав радо-сто-печалие. Ибо чуждая прелести молитва есть теплота с молитвою к Иисусу, ввергшему огнь в землю сердца нашего, теплота попаляющая страсти, как терния, вселяющая в душу веселие и тишину, и приходящая не с десной и не с шуей стороны, или свыше, но в сердце источающаяся, как источник воды от животворящего Духа» [1].
Как печаль, так и радость одна без другой и в своих крайних проявлениях опасны. Нет ни радости без печали, ни печали без радости, потому что источник их обеих - Бог. Внутреннее состояние верующего - это соединение радости и печали, и оно антинонимично. Радость и печаль гармонично сопребывают в человеке. Радостопечалие -неуловимое, подвижное равновесие. «Снятие» одного из означенных состояний человеческой души здесь означало бы уклонение либо в уныние и отчаяние, либо в самомнение и гордость. Анти-нонимичность радостопечалия предохраняет верующего и от того, и от другого.
Умиление (Радостопечалие) трогает князя Мышкина, наблюдающего за детьми: «Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому что многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы добегали), и я забывал тогда всю мою тоску» [2]. Подобным же чувством проникается читатель, знакомясь с маленьким Сережей, героем стихотворения в прозе «Испуг» С. Н. Сергеева-Ценского: «Растопырив голые ручонки, как крылья, побежал Сережа к маме, стиравшей тут же в саду его белье» [8]; «Он морщится, краснеет, взмахивает руками, и уже бегут-бегут из глаз чистенькие серебристые слезинки» [8]. Примечательно как «ручонки-крылья» у
С. Н. Сергеева-Ценского перекликаются со словами князя Мышкина о детях: «О боже! когда на вас глядит эта хорошенькая птичка, доверчиво и счастливо, ведь вам стыдно ее обмануть! Я потому их птичками зову, что лучше птички нет ничего на свете» [2]. И Ф. М. Достоевский, и
С. Н. Сергеев-Ценский делают акцент на «неземной» сущности детей, в том ее смысле, что они будучи даны божественным проведением, обретшем плоть и кровь, до установленного момента живут жизнью ангелов. Как птицы больше всего живого близки к небу, так и дети пребывают в небесной невинности до определенного возраста.
Однако умиление может быть сопряжено не только с детскими образами. Смерть Столетней в одноименном рассказе Ф. М. Достоевского вызывает общее умиление родных и гостей, которое автор объясняет христианской концепцией смерти: «Так отходят миллионы людей: живут незаметно и умирают незаметно. Только разве в самой минуте смерти этих столетних стариков и старух заключается как бы нечто умилительное и тихое, как бы нечто даже важное и миротворное: сто лет как-то странно действуют до сих пор на человека. Благослови Бог жизнь и смерть простых добрых
людей» [3]. Умиление посещает и Вареньку из поэмы С. Н. Сергеева-Ценского «Недра». Девочка дежурит около своей девяносто шестилетней бабушки, боясь, что та может умереть, когда никого не будет рядом. Молчавшая в последнее время бабушка вдруг называет ее по имени и гладит по голове. В эту ночь бабушка умирает, а у Вареньки остается чувство, что она получила благословение: «Подождала, не скажет ли еще чего-нибудь; смотрела на бабушку восторженно и робко, как на икону. Ничего больше не сказала, только поманила пальцем и веками глаз, и, когда Варенька положила голову ей на колено, погладила ее неожиданно крепко, точно сукно оттирала, и глядела спокойно, но как будто по-прежнему ласково.» [8]; «Но Варенька никому не сказала, что случилось ночью, как назвала ее бабушка, как благословила, и когда она, не сознавая еще ясно, поняла, на что благословила, - бабушка умерла, уснула тихо навеки, точно исполнила последнее, что хотелось исполнить, и дальше уж незачем ей было дремать в кресле-качалке - жить. От этого-то теперь на столе у нее такой спокойный вид отдыхающей по праву: дождалась, когда последнюю правнучку, самую младшую, озарила весенняя любовь. дождалась и умерла» [8].
Приведенные примеры далеко не исчерпывают сферу понятия умиления в творчестве Ф. М. Достоевского и С. Н. Сергеева-Ценского. Мы постарались обозначить, на наш взгляд, центр, который в периферии своей располагает немалым количеством вариаций мотива умиления. Это не только непосредственное «узнавание» Елеусы и Радостопечалия, восходящих к центральному понятию, однако имеющих несколько различное семантическое наполнение, о чем говорилось выше; это также мотивы антумиления, мотивы детской молитвы, мотивы «материнства» и «женственности», воплощающиеся через контаминацию темы «Божьей любви»; мотивы «случайного семейства» и «семейства обреченного».
Литература
1. Добротолобие. Т. 2. М., 1859.
2. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972. Т. 7.
3. Достоевский. Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972. Т. 23.
4. Захаров В. Н. Православные корни русской классической литературы // Знание. Понимание. Умение. 2008. № 4.
5. Захаров В. Н. Умиление как категория поэтики Достоевского // Теория Традиции: христианство и русская словесность: кол. монография. Ижевск, 2009.
6. Ожегов С. И. Словарь русского язык: ок. 53000 слов. М., 2004.
7. Лествица или скрижали духовные преподобного отца нашего Иоанна игумена Синайской горы. М., 1842.
8. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., 1967. Т. 2.
9. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., 1967. Т 7.
10. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., 1967. Т 8.
11. Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., 1967. Т 9.
12. Словарь синонимов русского языка: в 2 т. / под. ред. А. Евгеньевой. М., 1970. Т.2.
13. Хализев В. Е. Теория литературы. М., 2002.
* * *
THE MOTIVE OF TENDERNESS AND ITS REPESENTATION IN THE F. M. DOSTOEVSKY AND S. N. SERGEYEV-TSENSKY’S WORKS
S. G. Ivannikova, L. Ye. Khvorova
The article considers the motive of emotion as one of the basic concepts of F. M. Dostoevsky and S. N. Sergeyev-Tsensky’s poetics. The basic plot-compositional aspects of the incarnation motive-shaped structure, specifically the motive of emotion in F. M. Dostoevsky and S. N. Sergeyev-Tsensky’s works of art are analyzed; the attention is focused on the study of their poetic and philosophical component.
Key words: motive, ethnopoetics, tenderness, icon.
