Методологические аспекты анализа формирования толерантной общественной среды в мультикультурных обществах Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Раздел 2

Этнополитические процессы и социальные идентичности как объект культурной политики

В. А. Гуторов

Методологические аспекты анализа формирования толерантной общественной среды в мультикультурных обществах

В статье анализируются как методологические и теоретические аспекты современных концепций политической культуры, образования и толерантности, так и основные формы их практической реализации и взаимодействия в различных регионах мира. Центральным аспектом, на котором автор акцентирует внимание, является анализ причин крайне слабой совместимости принципов либерализма и посткоммунистической антиполитики. Нетолерантный характер последней является одним из факторов, препятствующих разработке адекватной концепции либерального образования в современной России. В статье рассматриваются также актуальные в современной политической науке и политической философии проблемы формирования гражданского и национального самосознания в процессе совершенствования модели политического образования, возникшей в рамках западноевропейской либеральной политической культуры XIX в. и и до сих пор продолжающей оказывать огромное влияние на развитие политического дискурса практически во всех регионах современного мира. Большое внимание уделяется сравнительному анализу моделей гражданского образования и национальной идентичности.

Ключевые слова: политическая культура, политическое образование, толерантность, гражданские права, посткоммунизм, либеральная идеология, университетская традиция, национальная идентичность, политическая теория, политическая культура, политические идеологии, демократические ценности.

Непосредственным объектом исследования данной работы является не проблема так называемого «мультикультурализма», уже давно ставшая почти традиционной в западной и отечественной научной литературе. Речь пойдет о некоторых крайне противоречивых тенденциях становления и эволюции политической культуры в посткоммунистическом мире, к которому принадлежит и современная Россия. Одной из главных характеристик посткоммунистических обществ является наличие многочисленных культурных «расколов», связанных с антагонизмом интересов социальных групп и политических движений, отсутствием политического консенсуса относительно перспектив формирования стабильных демократических институтов и соответствующих идеологических ориентаций.

Тезис, в соответствии с которым проблема толерантности является ключевой в политическом дискурсе абсолютного большинства бывших социалистических стран, почти двадцать лет назад приступивших к формированию демократического общества, не вызывает у политологов никаких сомнений. «Большинство исследований, посвященных демократической консолидации в посткоммунистических странах, - отмечает группа канадских политологов, - сконцентрирована на политической толерантности, то есть на готовности гарантировать права и свободы противникам... Центральное место, уделяемое в научной литературе политической толерантности, отражает вполне понятную озабоченность тем, что никогда нельзя считать, что толерантности уже достаточно для того, чтобы обеспечить выживание и процветание демократии в посткоммунисти-ческих странах»1. Удивляться подобной постановке вопроса не приходится хотя бы уже потому, что период трансформации коммунистических режимов в демократические дал немало примеров нетолерантного поведения, не имеющих никаких аналогий с поведением индивидов и социальных групп в «традиционных» демократиях Западной Европы. Современная Россия в этом отношении также не является исключением.

Уже к началу 1990-х гг. прошлого века, т.е. с момента реализации программы реформ, объявленной «командой Ельцина», не казалось слишком пессимистичным предположение, что страны Центральной и Восточной Европы, в которых реформы стали осуществляться несколько раньше, и Россия по основным тенденциям развития составят дихотомию, не являющуюся, однако, аналогичной той, которую когда-то образовывали Бразилия и Китай. Если такие посткоммунистические государства, как Венгрия, Чехия, Словения вполне могут повторить путь Коста-Рики, Южной Кореи и Тайваня, то Россия в XXI в. имеет все шансы воспроизвести далеко не самые лучшие латиноамериканские образцы.

Причина столь быстрой «латиноамериканизаци» лежит в самом характере той трансформации, последовавшей за событиями августа 1991 г., которые российские интеллектуалы, именующие себя демократами, провозгласили революцией. На самом деле произошло лишь существен-

ное видоизменение внутри правящей элиты: часть бывшей коммунистической номенклатуры, пришедшая во власть, не могла не включить в свои ряды довольно внушительную массу представителей средних и низших слоев провинциального чиновничества и интеллигенции, принимавшей активное участие в борьбе с КПСС в период «перестройки». Именно последние обеспечили политике «реформ» либеральный имидж своей антикоммунистической риторикой, подкрепленной созданием многочисленных политических группировок, именуемых партиями и движениями, на которые новая элита, стремившаяся к радикальному дележу государственной собственности, и поспешила опереться.

Так возникло очередное «государство нового типа», которому очень подходит ироническое определение, данное когда-то Х. Арендт вслед за М. Дюверже партократическим режимам- «правление народа путем создания элиты, вышедшей из народа»2.

Первым следствием его появления на свет стал лавинообразный рост числа должностей на различных уровнях управленческой иерархии, значительно опережавший процесс создания новых рыночных структур -совместных предприятий, кооперативов, акционерных обществ и т.д. Результаты этого процесса ясно свидетельствуют о том, что новое государство, основные функции которого сводятся к взиманию налогов, наращиванию бюрократического аппарата и реквизиции денежных средств у населения3, не признает ни малейшей ответственности перед своими гражданами и демонстрирует ставшую уже отечественной традицией готовность принести в жертву далеко не одно поколение россиян.

Подобные тенденции резко контрастируют с программой создания демократического конституционого государства. Богатый опыт посткоммунистических конституционных экспериментов в России, основанных сначала на попытках соединения государственной модели США с советской властью, а в дальнейшем - на заимствовании основных элементов конституционной практики, свойственной американским и европейским президентским режимам, свидетельствует об их квазидемократическом характере, вполне совместимом со сложившимися в новейший период традициями отечественной политической культуры.

«...При создании правления, в котором люди будут ведать людьми, -предупреждал Дж. Мэдисон, - главная трудность состоит в том, что в первую очередь надо обеспечить правящим возможность надзирать над управляемыми; а вот вслед за этим необходимо обязать правящих надзирать за самими собой. Зависимость от народа, безусловно, прежде всего обеспечивает надзор над правительством, но опыт учит человечество: предосторожности тут отнюдь не лишни»4.

Опыт деятельности современных российских реформаторов «перестроечного» и посткоммунистического образца отчетливо показал, что государство не выполнило ни первой, ни второй из обозначенных «от-

цом-основателем» американской конституции функций, а лишь создало условия для роста напряженности во многих сферах общественной жизни. Это вполне соответствует основным парадигмам, характерным именно для развивающихся стран в конце XX века5.

Изложенные выше соображения подводят нас к главному вопросу, обозначенному в заглавии данной работы. Речь идет о роли толерантной политической культуры в проведении реформ и создании необходимых предпосылок гражданского и политического образования в посткомму-нистических странах.

Исследование политики в культурном ее аспекте уже давно внушает ученым иногда вполне обоснованные опасения. «Концепция культуры, -отмечает С. Хантингтон, - является ненадежной в общественной науке, потому что она одновременно и чересчур податлива и неудобна в употреблении. Она легковесна (и поэтому опасна), поскольку в определенном смысле она является остаточной категорией. Если существенные различия между обществами не могут быть правдоподобно обоснованы другими причинами, становится заманчивым приписать их культуре. Только такие попытки объяснить, что культура является ответственной за политические и экономические различия, часто остаются чрезвычайно смутными. Культурные объяснения, таким образом, зачастую неточны или тавтологичны, или же одновременно выступают в данном качестве, так как в крайнем случае они сводятся к более или менее обманчивому толкованию типа "французы всегда таковы!". С другой стороны, культурные объяснения являются также неудовлетворительными для обществоведа, поскольку они противостоят склонности последнего к обобщениям. Они не объясняют последствий в понятиях взаимодействия между такими всеобщими переменными, как уровни экономического роста, социальная мобилизация, политическое участие и насилие в обществе. Вместо этого они стремятся говорить о специфических частностях, свойственных особенным культурным образованиям»6.

Замечания такого рода вполне могут быть отнесены к получившим широкое распространение в отечественной науке социокультурным трактовкам эволюции российской государственности, по существу, не только оправдывающим тоталитарный коммунистический режим путем ссылки на историческую закономерность большевистской революции, завершающей «длительный, многовековой процесс трансформации культуры, ее движения от неорганичности к органичности», но и предугадывающим с позиций «высшего разума» вполне реальный новый виток тоталитаризма при помощи простого обозначения посткоммунизма как «"межсезонья" российской истории», открывающего ее новый цикл «разверты-

7

вания» уже вполне органичной культуры и т.д.

Из многочисленных характеристик политической культуры, представленных в современной научной литературе, наиболее предпочти-

тельным, на наш взгляд, выглядит ее «элементарное» определение Г.Алмондом и Дж.Пауэллом как «структуры индивидуальных позиций и ориентаций в отношении политики среди членов политической системы», т.е. обозначающее ту субъективную, состоящую из познавательных, аффективных и оценочных предпочтений сферу, которая лежит в основе и дает смысловую направленность всем политическим действиям8.

Если анализ индивидуальных и даже групповых ориентаций и не позволяет предсказывать с абсолютной достоверностью все особенности поведения того или иного человека в рамках конкретной политической системы, он является необходимым звеном для определения ее основных свойств и тенденций развития, для выяснения специфики ее взаимодействия с гражданами и, наконец, для понимания как характера и направленности политического процесса, так и уровней субъективного их восприятия. Так, степень демократичности и ответственности политической системы зависит от ее способности к агрегации легитимных нужд и требований, проявляющейся, в том числе, и в возможности (относительно бесконфликтной) передачи управленческих функций от одной группы лидеров к другой на любом ее уровне - от государства до политической партии9.

Противоположный тип политического участия, в наиболее чистой форме развившийся в русле марксистской социалистической традиции, определяется представлением о политике как арене постоянной жестокой борьбы за преобладание между господствующими и угнетенными классами (и внутри каждого из них). В системах, где получают распространение такие представления, начинает преобладать идеологический стиль политики, подавление автономного поведения индивидов и групп. Это в конечном итоге приводит к появлению весьма специфической ориентации населения, названной Алмондом и Пауэллом «подданическо-активистской» (БифеС-раШарай), поскольку она основана на сочетании политического конформизма с имеющим оттенок индифферентности религиозно-традиционалистским подходом к политике10.

Именно такая патриархально-подданическая политическая культура, уходящая корнями в традиции прежней монархической государственности, формировалась в России на протяжении десятилетий правящей коммунистической элитой. Сохранение всех ее элементов в новом постком-мунистическом государстве настолько бросается в глаза, что определение этой культуры в прежнем ее качестве рассматривается в качестве хрестоматийного даже авторами учебных пособий11.

Усиление советской ментальности в таком переходном обществе, каким является посткоммунистическая Россия, диктуется той двойственной ролью, которую играет государство, заботящееся прежде всего о собственных интересах (совпадающих с интересами корпораций - генералитет, бюрократия, банковские и криминальные структуры, на которые оно

опирается), но одновременно стремящееся выйти из узких корпоративных рамок и взять на себя ответственность за обеспечение общественных потребностей путем оказания поддержки тем структурам, с деятельностью которых связаны перспективы долговременного роста. При таком положении вещей несовпадение результатов государственной политики с ожиданиями основной массы граждан становится вполне закономерным и объяснимым. С этой точки зрения, российская политическая культура не может не оставаться конфликтной, будучи не только диаметрально противоположной традициям, сложившимся в Западной Европе и США, но и значительно отличаясь от той эволюции политического менталитета, которую мы наблюдаем в странах Восточной Европы.

Утвердившаяся в ХХ в. в западной культуре либеральная парадигма не совсем совпадает с принципами, разработанными Б. Констаном или Дж. Ст. Миллем в эпоху, когда идея верховенства гражданского общества над государством могла вполне укладываться в идеологию фритредерства и близких к ней доктрин. Отзвуки этой традиции сохраняются в либеральной концепции «минимального государства», ограничиваемого «узкими функциями защиты от насилия, воровства, мошенничества, нарушения контрактов и т.д.» 12. Но в целом либеральная философия до известной степени опосредована вполне прагматическим компромиссом между истеблишментом и политикой европейской социал-демократии.

На почве этого компромисса возникла концепция социального либерализма, сторонники которой, стремясь избегать конфликта между свободой и равенством, оказывают большее предпочтение именно равенст-ву13. Государство рассматривается ими в качестве основного инструмента, создающего исходные предпосылки для того, чтобы «одаренные природой (кем бы они ни были) могли извлекать выгоду из своего благосостояния только при наличии условий, которые улучшают положение тех, кто проиграл... Никто не заслуживает того, чтобы его большие природные способности или достоинства создавали бы для него более благоприятные стартовые позиции в обществе. Но из этого не следует, что необходимо устранять эти различия. Основная структура должна быть устроена таким образом, чтобы эти случайности работали бы на благо наименее удачливого»14.

Такое, имеющее эгалитарную направленность, перераспределение благ не может затрагивать основу рыночной экономики, поскольку, например, с точки зрения Р. Дворкина, последняя в наибольшей степени отвечает принципу эффективности и служит тем самым идеалу равенства. Идеи рационального политического выбора и индивидуальной свободы, поэтому, полностью сохраняют силу15.

Иную традицию политического дискурса, сложившуюся в странах Центральной и Восточной Европы, аналитики обычно связывают со спецификой формирования отношений между государством и возникающим

гражданским обществом. Как отмечает А.Селигман, «на Востоке (Европы - В.Г.) гражданскому обществу до такой степени присущи общинные свойства, что, будучи дистанцированным от государства, оно в равной степени далеко отстоит от идеи автономного и активного индивида, на котором основана идея западного гражданского общества»16.

Именно эти «общинные свойства», усиленные в социалистический период, и предопределили, по мнению некоторых специалистов, возникновение своеобразного феномена «антиполитики», оказывающего в этом регионе решающее воздействие на характер проведения реформ17.

Понятие «антиполитика» стало использоваться с целью более четкого понимания способов легитимации новых политических структур в восточноевропейских (включая Россию) странах. В то время как усиление государственного вмешательства в странах классического капитализма было вызвано возрастающей сложностью экономических механизмов и социальных институтов, уже не «выдерживающих» традиционных способов саморегулирования, на востоке Европы по-прежнему государство выступает в качестве решающего фактора, компенсирующего отсутствие соответствующих предпосылок как для возникновения рыночного хозяйства, так и для успешного осуществления политической модернизации.

Как показала практика, решение новых сложных хозяйственных и социальных проблем с самого начала осуществлялось в русле специфической бюрократической политики. «И корпоративные варианты согласования интересов, и отделяемая от конкретных лиц легитимация властных функций посредством установленных правил, - отмечает К.Мэнике-Дёндеши, - уже предполагают вполне развитые институты промежуточного или бюрократического характера, которые в рамках постсоциали-стической ситуации, сложившейся в восточноевропейских переходных обществах, представляются неуместными. Для этой ситуации как раз характерно, что они находятся лишь в процессе институционального оформления, причем, с одной стороны, границы между институтами остаются зыбкими, а с другой - различные виды рациональности и ориентации, определяющие свободу действий и способы поведения внутри самих институтов, лишь складываются. В отношении механизмов взаимодействия между предпринимателями, менеджерами и государственными чиновниками в бюрократической, связанной с посредничеством, сфере становится очень трудно отделять, с одной стороны, клиентелизм и защищенное законом согласование интересов от бюрократического регулирования, - с другой»18.

«Антиполитика» является, следовательно, основным способом обеспечения свободы действий для новой бюрократии, оказавшейся вполне способной воспользоваться советом, который В. Парето давал всем правителям - трансформировать радикальные (в данном случае -антикоммунистические) настроения и энергию в такой тип руководства,

когда институционализация рынка и демократии становится всецело опосредованной тенденцией к всеобщей государственной опеке19.

В этих переходных условиях единство власти и основной массы населения достигается не реальными результатами демократизации общества, но обеспечивается правительством при помощи «символической интеграции», долженствующей «поддерживать совместную реализацию демократического участия»20 и способствовать преодолению противоречий, усиливая механизм снятия конфликтов «в процессе символической идентификации граждан с демократическим базовым консенсусом»21.

Как показавает, например, проведенное М. Татур исследование опыта реализации польской модели «антиполитики», представленной профсоюзом «Солидарность» в первые годы «бархатной революции», стратегия либерально-демократических политиков, ориентированная на создание «нормального» западного общества, подкреплялась, как и в России, своеобразной интеллигентской мифологией: первоначально легитимность деятельности по демонтажу социалистической системы обеспечивалась преподнесением диссидентов в качестве моральной и культурной «элиты» общества и поддерживалась популистской авторитарной ритори-кой22. Кандидаты на места внутри новой политической элиты руководствовались пониманием демократической политики, как игры, правила в которой устанавливаются конкуренцией именно элитарных группировок. Элитарная концепция политики стимулировалась самим характером «неолиберальных» реформ сверху, изначально предусматривавших очень жесткую запрограммированность экономических интересов и роли политиков в рамках новой социальной структуры. В итоге новые элиты, несмотря на имидж демократической легитимности, не имели прочных корней в обществе и функционировали как изолированный «политический класс», предпочитавший авторитарные ориентации и искусственную сверхидеологизацию политического дискурса.

Реакцией на такую форму элитарной политики стала популистская враждебность ко всякой партийной политике. Возникшая дихотомия между элитарным и популистским авторитаризмом, подрывая легитимность «политического класса», способствовала бы укреплению авторитарной ориентации политической системы, выступавшей «как насильственное преодоление пропасти между «элитой» и «массами». Эта система могла бы использовать окрашенный в романтические тона националистический или прагматический технократический язык. Альтернативой подобному сценарию была бы институционализация неокорпоративной структуры согласования интересов на различных уровнях общества, которая внедряла бы в различных политических сферах формализованные методы переговоров и поисков компромисса»23.

В настоящее время есть некоторые основания считать, что Польша начинает отходить от обрисованной выше модели политического процес-

са. В России же наоборот усиливаются все признаки раскручивания спирали неокорпоративной политики, угрожающей возникновением нового ее авторитарного витка. Теперь больше, чем десятилетие назад, стало очевидно, что либеральные настроения и лозунги были лишь элементами «антиполитики», режиссируемой радикал-реформаторами с целью создания «символического пространства», обеспечившего на весьма короткий срок легитимность их собственному варианту преобразований.

Наиболее бросающейся в глаза особенностью постсоциалистического периода нашей истории является глобальный кризис ценностей. Ошеломляющие быстрота и легкость, с которой большая часть населения распростилась с идеалами социализма, оставляет мало надежд на реализацию безболезненной программы постепенных преобразований. Распад СССР был следствием не столько конкуренции политических элит, сколько не имеющей прецедентов в новейшей истории нравственной деградации всех слоев российского общества. Типичным ее проявлением является и тот факт, что пришедшая к власти часть старой номенклатуры и ее идеологи действовали (конечно, инстинктивно) по известному рецепту, предложенному еще в 1920-е гг. одним из ренегатов социалистического движения - Б. Муссолини - соответствующая идеология может быть «заказана» после того, как ключевой вопрос о политическом господстве благополучно решен. Такого рода идейная установка практически до предела суживала возможности формирования толерантной политической культуры в российском политическом дискурсе.

Но прежде чем предпринять попытку выяснить причины, вызвавшие столь бросающийся в глаза дефицит толерантности в посткоммунистиче-ской России, необходимо остановится на некоторых исходных методологических аспектах теории толерантности.

В современной политологической литературе понятием «политическая толерантность» обычно характеризуется ситуация, при которой индивиды «полностью признают законные права гражданства для групп, к которым они сами не испытывают приязни»24. Совершенно очевидно также, что концепция политической толерантности является производной от философской теории толерантности, уходящей своими корнями в традицию позднего Возрождения (Боден) и раннего Просвещения (Монтескье и Вольтер), но окончательно сложившейся в XIX в. в эпоху расцвета западноевропейского либерализма.

В обыденной речи терпимость в самом широком смысле понимается как способность переносить или претерпевать чего-либо. В общественном контексте это понятие также часто употребляется для характеристики способности человека или группы сосуществовать с людьми, имеющими иные убеждения и верования. В третьем издании «Нового международного словаря» Уэбстера толерантность определяется как «демонстрация понимания и мягкости (leniency) по отношению к по-

ведению или идеям, вступающим между собой в конфликт». Совершенно ясно, что между этими предельно общими определениями и теоретической моделью толерантности находится внушительная дистанция. Современные конфликты - внутренние и международные, - в основе которых лежит нетерпимость религиозная или идеологическая, очень часто оценивается в соответствии с критериями, сложившимися, прежде всего, в рамках концепций гражданского общества и толерантности. Например, на Западе конфликт в Косово или же политические процессы в постком-мунистической России легко объясняют отсутствием в обоих регионах сложившихся структур гражданского общества, что порождает нетерпимость и насилие. В свою очередь, нетерпимость западных демократий, например в отношении политики Югославии в Косово или России в Чечне, обусловлена, помимо чисто прагматических соображений не только идеологическим принципом, предусматривающим приоритет прав человека над суверенитетом и территориальной целостностью той или иной страны, но имеет и определенное теоретическое обоснование. Речь идет о весьма своеобразном и не всегда логически корректном преодолении ультра-либеральной трактовки толерантности как нейтральности. Насколько обоснованы такого рода концептуальные обобщения? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо еще раз остановиться на исходных принципах обеих концепций. Первоначально представляется более удобным продолжить обсуждение проблемы толерантности, поскольку очевидно, что в теоретической плоскости эта проблема позволяет более рельефно выявить новые аспекты современной концепции гражданского общества. Более того, в настоящее время теория толерантности даже в политических ее аспектах может вполне рассматриваться с известными оговорками как своеобразное введение к обсуждению концепции гражданского общества. Ведь исходным моментом западной модели толерантности является восходящая к традиции Просвещения трансформация представлений об отношениях государства и индивидов. Из этой трансформации возникли две принципиальные предпосылки: а) правительство обладает только ограниченной властью, источником которой является народ, представляющий собой корпорацию граждан; б) народ в качестве высшего суверена сам определяет свою судьбу.

Исходя из этих принципов, А. Мейклджон в своем знаменитом эссе «Свободная речь и ее отношение к самоуправлению» сформулировал идею толерантности следующим образом: свободная речь играет практическую роль в самоуправляющемся обществе, создавая основу для свободного обсуждения гражданами всех интересующих их вопросов. Свобода выражения необходима потому, что все сообщество заинтересовано в результатах принятых решений. Свобода слова основана, таким образом, на коллективном интересе, который состоит не только в том, чтобы каждый индивид имел свободу самовыражения, но и в том, чтобы все,

заслуживающее внимания быть выраженным, было высказано25. В соответствии с таким представлением, государству запрещено вторгаться в ту сферу, где свобода выражения неотделима от выполнения гражданским коллективом своих суверенных функций.

Принцип самоуправления лежит в основе классической либеральной модели толерантности. Последняя предполагает существование равновесия между гражданским коллективом и государством.

Не меньшей популярностью у современных политологов пользуется и так называемая «модель крепости». Ее теоретические предпосылки (как и предпосылки классической модели) были разработаны еще в XIX в. Суть ее состоит в следующем: современной концепции свободы, основанной на прогрессистской оптимистической идее исторической эволюции человечества от автократии к демократии противостоят противоборствующие тенденции. Во-первых, нигде и никогда не существует полной идентификации между гражданским коллективом и правительством. Антагонизм между ними в равной мере может возникать как в результате отхода правительства от своих демократических истоков, так и в случае возникновения ситуации, когда и правительство, и сам народ начинают представлять угрозу для принципов свободы и терпимости26 .

В теоретическом плане такого рода ситуация, как уже отмечалось выше, постоянно обсуждалась в политической теории XIX в., например, А. де Токвилем и Д. С. Миллем, опасавшимися той угрозы, которую представляет для свободы «тирания большинства» в грядущих массовых демократиях. Как отмечал Милль в своем эссе «О свободе», поскольку возникшее в данный момент большинство «может испытывать желание подавлять одну из своих же собственных частей..., предосторожности необходимы как против этого, так и против любого другого злоупотребления властью»27.

И Милль, и его младший современник У. Бэджхот, написавший в 1874 г. эссе «Метафизическая основа терпимости», исходили из проверенной опытом максимы - нетерпимость и преследования изначально свойственны человечеству, поскольку они существуют по природе28. В XX в. проводимые специалистами по детской психологии эксперименты, связанные со сравнительным анализом нетерпимости у детей и взрослых, вполне подтвердили выводы Бэджхота о том, что нетолерантное поведение в обществе постоянно воспроизводится вследствие неистребимости инфантильных комплексов, порожденных потребностью в вере, священных обычаях и ритуалах, заменяющих рациональное обсуждение сложных общественных проблем 29

В этом плане суть «модели крепости» заключается также в том, чтобы создать такую систему законодательства, которая способна гарантировать свободу в случае возникновения любой из обозначенных выше опасностей. В наше время все больше стала ощущаться необходимость в

разработке более основательной и логически непротиворечивой основы концепции толерантности. В связи с этим возникло множество попыток создания такой логической базы. Обсуждение степени их состоятельности не входит в предмет данного изложения. Представляется вполне разумным одно из базовых определений «истинной толерантности», предложенное Д. Буджишевским: «Истинная толерантность... представляет собой особый случай того, что Аристотель называл практическим разумом... потому, что он связан со средствами и целями; специальным случаем потому, что его наиболее важная функция состоит в защите целей против претенциозных средств. Поскольку [такое положение] представляет собой явный парадокс, нет ничего удивительного в том, что оно вы-

30

зывает недоумение» .

Из данного определения вытекают следующие принципы, или «советы толерантности»:

а) истинно толерантный человек верит, что каждый вправе защищать при помощи рациональных аргументов свое понимание того, что является для индивидов благом, независимо оттого, будет ли это понимание истинным или - ложным, а также стремиться убедить других в том, что он прав;

б) ни один толерантный человек не будет терпеть действий, разрушающих внутреннее право выбора его самого и других;

в) конечный принцип толерантности состоит в том, что зло должно быть терпимо исключительно в тех случаях, когда его подавление создает равные или большие препятствия к благам того же самого порядка или же препятствия ко всем благам высшего порядка31.

Последний принцип, вполне сопоставимый с критерием Парето, на наш взгляд, действительно выражает предельную степень толерантности. В глазах сторонников коммунитаристской трактовки толерантности этот принцип отражает исключительно индивидуальный подход и игнорирует принцип коллективного выбора группы. Представляется, однако, что принцип толерантности группы является производным от индивидуального выбора. Один из аспектов терпимости, между прочим, состоит именно в том, что толерантный индивид вправе игнорировать группу и даже все общество, противостоять им, но он осуществляет это право не демонстративно и не из каких-либо своекорыстных побуждений, поскольку зло само по себе не является целью его поведения.

Проблема коллективного и группового выбора является, тем не менее, чрезвычайно важной, когда сам выбор вызван необходимостью осуществления широкомасштабных социальных реформ. В начале 1990-х годов перед таким выбором оказались страны, отбросившие социалистические принципы и вновь вступившие на капиталистический путь развития.

В политическом плане в условиях всеобщей эйфории 1989-1990 гг. повсеместный крах режимов советского типа, произошедший в ходе парламентских выборов, рассматривался как в самом регионе, так и на Западе сквозь призму исторического поражения «социалистической левой». Сами результаты выборов в большинстве бывших коммунистических стран (за исключением Болгарии, Румынии и Югославии), как казалось тогда, указывали на то, что как концепция социализма, так и любой социалистический вариант развития не могут найти более поддержки ни в настоящем, ни в будущем32.

Вместе с тем, несмотря на убедительную победу политических партий и блоков под националистическими и демократическими знаменами, главные социальные, политические и психологические характеристики основной гражданской массы новых восточноевропейских демократий далеко не всегда соответствовали соотношению сил победивших блоков и социалистической оппозиции в парламентах. На протяжении всего первого пятилетнего цикла левые силы продолжали сохранять устойчивые позиции в постсоциалистических обществах на уровне социальных структур и электората. Этому способствовали сами обстоятельства и характер проводимых в рамках данного цикла реформ, а также устойчивые традиции прошлого.

Программы и политику новых партий вряд ли можно рассматривать сквозь призму классических дихотомий, характерных для партийных систем Западной Европы: левые - правые, капиталистические (буржуазные) - пролетарские, богатые - бедные, сельские - городские, христианские - светские, этатистские - антиэтатистские, националистические -интернационалистские и т.д.33 Для прежней коммунистической системы была характерна атомарная, диффузная социальная структура34. Сама специфика процесса социальной рестратификации в пост-революционных обществах, отсутствие влиятельных групп интересов, опирающихся на массовую базу, существенно затрудняли артикуляцию политических предпочтений избирателей.

Вместе с тем, поведение электората определяли факторы гораздо более глубокого порядка. Развитие в направлении «социально ориентированной рыночной экономики», декларированное в программах реформаторов первой волны, сразу обнаружило большое количество кричащих парадоксов. Например, радикальные экономические реформы и приватизация, создание доходных государственных и частных предприятий, формирование новой экономической элиты, увеличение спроса на рабочие места и т. д. возможны только в случае, если политическая система в состоянии справляться с первичными непосредственными последствиями начавшихся реформ - резким снижением жизненного уровня и социальной дезинтеграцией, вызванными радикальной трансформацией социалистической экономики и общественных структур. Государство должно

изыскивать ресурсы для смягчения и компенсации самых тяжелых социально-экономических потерь. Наследие социалистического государственного патернализма с его специфической комбинацией авторитаризма и политики, направленной на обеспечение и поддержание благосостояния (welfare politics), постоянно приводило к конфликту укоренившихся на протяжении десятилетий ожиданий и надежд на помощь государства для поддержания стабильного уровня потребления с политикой либерализации, не предусматривавшей создание соответствующих государственных фондов.

«Конфликт ожиданий» во многом углублялся возникновением новых форм социальной дискриминации, связанных с трансформацией бюрократического социализма и его властных структур. Под аккомпанимент широко разрекламированной в СМИ кампании по декоммунизации десятки тысяч представителей номенклатуры высшего и среднего звена, используя тайные и явные финансовые ресурсы, личные связи и хорошее знание столичной, региональной и местной конъюнктуры, переместились из партийных кресел на места руководителей банков, совместных и частных предприятий, составив основу нового «кадрового капитализма». Такого рода метаморфоза резко контрастировала с потерей огромным числом граждан в результате приватизации и рационанализации производства работы или многих преимуществ, связанных в прошлом с высокой квалификацией или академическим образованием. Другие группы населения: пенсионеры, многодетные семьи, безработные, матери-одиночки были вообще отброшены процессом модернизации до уровня ниже прожиточного минимума. Обширный слой низкооплачиваемых государственных служащих, подвергся серьезной дискриминации. Бедность как фактор социальной жизни развивалась на фоне расцвета афер «новых богачей», спекулянтов, мафиозных организаций, получавших огромные полулегальные и прямо незаконные доходы и обладавших большим влиянием практически во всех посткоммунистических обществах35.

В различных формах такого рода тенденции имели место в большинстве посткоммунистических стран и они не могли не повлиять на характер формирующейся новой политической культуры и особенности развития политических процессов. Специалисты выделяют следующие особенности политической культуры в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе: 1) преобладание профессиональных политиков; 2) низкий уровень политического участия; 3) широко распространенные политическая апатия и стремление замкнуться в частной жизни (прива-тизм); 4) тенденция к авторитаризму, выражающаяся как в латентных, так и в открытых формах36.

Вторая и третья особенности, естественно, связаны друг с другом. Статистика голосования свидетельствует о существовании устойчивых социальных групп (от 30 до 48%), не принимавших участия в местных и

национальных выборах. Эти группы были особенно велики в Польше, Венгрии и Словакии. Попытки объяснить такую пассивность традициями репрессивного авторитарного правления в соединении с крайне тяжелыми социально-экономическими условиями, отбросившими большие социальные группы до положения маргиналов, борющихся за выживание, не могут не встретить понимания. Гораздо труднее объяснить вполне реальные авторитарные тенденции в посткоммунистических странах при помощи ссылок на предшествующие методы господства и управления.

Прежде всего, история всех без исключения революционных периодов трансформаций экономических и социально-политических систем свидетельствует о резком возрастании авторитарных начал в политической жизни, когда сосредоточение власти и контроля в руках небольших группировок амбициозных политиков, стремящихся укрепить свое достаточно шаткое положение «жесткими мерами» и безудержной пропагандой популистского толка, является именно нормой, а не исключением. Так или иначе, именно эти тенденции привели к резкому снижению уровня толерантности в большинстве пост-коммунистических стран. Решающую роль в этом плане играла кампания по «декоммунизации», проводимой с разной степенью интенсивности во всех странах Центральной и Восточной Европы и имевшей для них различные последствия.

Как известно, в Чехословакии и ГДР крах коммунистических режимов произошел настолько неожиданно, что, в отличие от Польши (где летом 1989 г. между коммунистическим руководством и оппозицией, вероятно, было заключено «джентльменское соглашение», препятствующее в будущем охоте на коммунистов), никаких предварительных договоренностей относительно будущей судьбы партийных функционеров заключено не было.

В октябре 1991 г. федеральный парламент принял закон, запрещавший определенным категориям граждан, включая партийных функционеров (начиная с городского уровня), агентов и сотрудников государственной службы безопасности и др., занятие выборных или назначаемых общественных или профессиональных постов в государственных организациях или в смешанных компаниях, в которых государство было держателем основного пакета акций, сроком на пять лет. 9 июля 1993 г. чешский парламент принял закон, объявлявший коммунистический режим «незаконным». В законодательстве были сняты ограничения, препятствующие преследованию за преступления, совершенные с 1948 по 1989 г. По общим оценкам под действие этого закона подпадало приблизительно 2000 граждан37. Необходимо отметить, что вышеупомянутый закон о люстрации 1991 г. был воспринят как слишком строгий даже политиками - выходцами из диссидентских кругов (включая Федерального президента В. Гавела). Обычно утверждали, что только события августа 1991 г. в СССР

могут частично объяснить резкий поворот от умеренной версии к столь обширной и излишне ригористичной38.

Как только официальные чехословацкие СМИ начали в 1991 г. шумную кампанию в поддержку закона о люстрации, леволиберальная газета «Mlado fronta Dnes» опубликовала драматическую статью-комментарий, в которой был поставлен своеобразный диагноз всей политике Гражданского форума (Obchansky Forum - OF) - движения, инициировавшего «бархатную революцию». Статья имела название - «Диагноз OF: политическая шизофрения». «...Атмосфера последних съездов OF, - утверждалось в статье, определялась радикальными представителями из провинциальных кругов, а также теми, кто занял освободившиеся места после того, как в государственном управлении сменилась первая волна представителей OF... Политика высшего эшелона OF, состоящего из писателей, журналистов, актеров, исполнителей модных песенок и других приверженцев антиполитики... разочаровывает все большее количество граждан, а также простых избирателей». Основная проблема OF состоит в том, что «свободно организованный политический клуб давно является анахронизмом», но «политическое руководство OF, оглушенное успехом июньских выборов, 1990 г. решило эту проблему игнорировать»39.

В статье MFD была дана вполне определенная характеристика положения, которое в целом можно было определить как отсутствие какой-либо определенной концепции декоммунизации чехословацкого общества. Даже само понятие «декоммунизация», судя по декларациям политических партий и групп и многочисленным публикациям в прессе на эту тему, было крайне смутным. Для радикальных антикоммунистических групп, таких как Клуб ангажированных беспартийных (KAN) или Антикоммунистического альянса (АА) декоммунизация означала всеобщую «проверку на лояльность» чуть ли не всех «носителей идеологии» старого режима или даже просто симпатизировавших ему. Для прагматично настроенных реформистов, особенно из кругов экономических экспертов, часть которых примкнула к OF (В. Клаус, Т. Йежек, В. Длуги и др.) декоммунизация означала просто чистку государственного аппарата от старых номенклатурных кадров. И, наконец, существовал левый вариант («позитивная программа») декоммунизации, выдвигавшийся реформистски настроенными диссидентами с коммунистическим прошлым (например, З. Млынарж). Под ней подразумевалась дебольшевизация и десталинизация, отказ от концепции руководящей партии и принятие идеи частной собственности и парламентской демократии 40.

Развязанная правыми радикалами кампания за принятие закона о люстрации в конечном итоге способствовала более тесным контактам левых партий между собой (Коммунистическая партия Чехии и Моравии, Коммунистическая партия Словакии, И. Свитак, 3. Млынарж и др.), а также усиливало стремление последних начать переговоры с более уме-

ренными демократами, ориентирующимися не на сиюминутные лозунги, а на долговременные цели41. Например, один из ведущих представителей движения «Общественность против насилия», министр внутренних дел и будущий руководитель Словакии - В. Мечиар предложил либо сжечь основные документы Службы безопасности, либо законсервировать ее архивы на несколько десятилетий, начав строительство демократии «с нуля». Его мнение, однако, не было самым авторитетным даже в рамках его собственной организации. Однако дискуссия о люстрации перекинулась на Словакию и приняла там весьма острую форму, породив даже слухи о готовящемся «левом путче» типа 1948 г. и т.д. В марте 1991 г. впервые ясно обнаружилась тенденция к союзу «Платформы за демократическую Словакию» В. Мечиара и словацкими националистами. В свою очередь, слухи о «путче» усилили позиции сторонников люстрации и декоммунизации, подтолкнув принятие соответствующего закона в октябре 1991 г. Начавшаяся кампания в поддержку люстрации, совпав с проведением в жизнь радикальной программы рыночных реформ (автором которой был В. Клаус - нынешний президент Чехии и тогдашний лидер Гражданской демократической партии) со всеми ее последствиями, постепенно стала подрывать позиции бывших диссидентов. Умеренные демократы все больше предпочитали ориентироваться на создание нового альянса, формируемого из представителей старого коммунистического истеблишмента и руководителей СМИ. В. Гавел подписал закон, выразив одновременно свое недовольство его жестокостью, между тем как символ «пражской весны» 1968 г., председатель парламента А. Дубчек отказался поставить свою подпись, усмотрев противоречие между законом о люстрации и уже ратифицированным парламентом списком индивидуальных прав и свобод. Позиция А. Дубчека в дальнейшем была поддержана международными организациями по правам человека и Советом Европы, справедливо усмотревшим в чехословацком и во многом аналогичном ему болгарском люстрационных законах применение архаического критерия коллективной вины по отношению к коммунистическим чиновни-

42

кам .

Анализируя кампании по декоммунизации в странах Центральной и Восточной Европы и общий тон прессы и телевидения, следивших за развернувшимися многочисленными скандалами, которые усиливали ажиотаж, но одновременно и неясность подхода к самой проблеме, большинство нейтрально настроенных аналитиков постоянно подчеркивают крайне отрицательный травмирующий характер, который эта кампания имела для общественного сознания и политического дискурса. «После «нежной революции», - отмечает Ю. Балаж, анализировавший кампанию по люстрации в Чехословакии, - настало время нежной юстиции Линча»43. Е. Ковач, специально изучившая роль венгерских СМИ в борьбе за «восстановление справедливости», также отмечала избиратель-

ный подход к проблеме ответственности за прошлое. «Тогдашняя госбезопасность, тайная служба режима Кадара и советская армия, - писала она, - были объектом для обсуждения в СМИ, тогда как нацистское прошлое или вина режима Хорти в период между двумя войнами замалчивались»44. Такого рода избирательность в конечном счете ударила рикошетом по самим СМИ. Когда в связи со скандалом, разгоревшимся после показа отснятого оппозиционной группой кинематографистов фильма «Черный ящик» (январь 1990 г.), стало ясно, что новое коммунистическое правительство сохранило, несмотря на многочисленные декларации, тайную службу безопасности и ведет слежку за политиками из новых оппозиционных партий, в Венгрии началась подлинная «охота на ведьм», в том числе после опубликования так называемого «списка III / III», содержавшего имена бывших агентов. Предложенный фракцией Венгерского демократического форума «план правосудия» (август 1990 г.) резко «перевел стрелку» политического дискурса из сферы «исторической ответственности» и «восстановления справедливости» в сферу юридических преследований, которым могли подвергнуться (в силу крайней растянутости «плана») 80 000 членов ВСРП.

В ноябре 1991 г. после жаркой телевизионной дискуссии между представителями Венгерского форума и ВСРП по поводу венгерского варианта «закона о люстрации» (проект Зетеньи-Такача) президент А. Гонт отправил этот проект в Конституционный суд для проверки его законности. Когда в марте 1992 г. суд признал проект антиконституционным, активисты Венгерского форума развязали в СМИ кампанию, предметом которой была легитимность самого конституционного суда. Вслед за этим, контролируя телевидение и радио, правительство вскоре развязало новую истерическую кампанию по проверке «чистоты прессы», вернее тех газет, которые не разделяли официальную позицию. В результате «проверка прессы» и люстрация составили в политическом дискурсе как бы единый комплекс. Oбсуждение темы декоммунизации приняло ритуализированный характер, появились новые «герои», «еретики» и «ренегаты». «Дискуссии в СМИ формировали разнообразные роли, которые повышали эмоциональный индекс скандала»45. В конечном итоге решение оказалось соломоновым: венгерский парламент принял в марте 1994 г. закон, предписывавший обследование государственных деятелей высшего ранга на предмет сотрудничества с секретными службами и участия в репрессиях 1956 г., но фонды архивов госбезопасности были опечатаны (как и в Болгарии, Польше и Румынии) на несколько десятков лет (в Венгрии до 1 июля 2030 г.).

Почти идентичные результаты декоммунизации в большинстве по-сткоммунистических стран свидетельствовали, что она может рассматриваться, в известном смысле, скорее как «эмоциональный проект»46. Вместе с тем нельзя недооценивать влияние этих кампаний как на общест-

венное сознание, так и на социально-политические институты, включая СМИ. В 1996 г. немецкий политолог Г. Фер, подводя итоги декоммунизации в Польше дал следующее ее определение: «Конфликт, связанный с декоммунизацией в Польше свидетельствует о наличии у него символических и стратегических параметров. Декоммунизация является составной частью политической борьбы новых элит, направленной на создание основ изменившейся политической среды (Umwelt) в результате проведенной в 1989 г. смены системы. Речь идет о семантических стремлениях (semantische Bestrebungen) политических акторов равным образом запечатлеть новые содержательные значения справедливости, права и политического прошлого. С этим связана и другая предпосылка, освещающая стратегические параметры политического дискурса: декоммунизация и “люстрация" являются составными частями стратегии мобилизации политических элит и партий в конкурентной борьбе за влиятельные позиции в общественной и политической жизни Польши»47.

Быстрая смена различных образцов и подходов к декоммунизации в польском обществе также свидетельствует о том, что эти кампании имели во всех странах идентичную внутреннюю логику: начинаясь со вполне мирных заявлений, они в дальнейшем, по мере нарастания конфликтов, превращались в обличительный и разоблачительный шквал взаимных обвинений только для того, чтобы в конце концов «уйти в песок», оставив за собой многочисленные следы ненависти в травмированном общественном сознании.

Словесная агрессия в тот период стала обычным оружием всех политических сил, оскорбления и инсинуации - чрезвычайно заурядным явлением, свидетельствующим о низких стандартах общественного поведения и моральном уровне политических оппонентов. Само понятие «оппонент» стало звучать в СМИ, в парламенте и в предвыборных плакатах как «враг», с той, конечно, разницей, что «политические враги, которые в коммунистические времена должны были быть прежде всего уничтожены, сегодня должны быть оклеветаны и оскорблены»48.

В итоге все подобные «идеологические послания»49, окрашенные во все цвета популистско-агрессивной риторики, проникли практически во все сферы общественной жизни и сознания, затронув даже такой оплот польской исторической традиции и культуры, как католическая церковь50. Если в самом начале кампании «нормальной» дихотомией считалось противопоставление «мы», то есть сообщество «католических поляков», и «они» - «люди коммуны»51, то в дальнейшем многие католики в соответствии с логикой декоммунизации оказались в противоположном лагере в связи с тем, что понятие «коммунист» расширилось чрезвычайно. <Юбраз врага» воплотился в понятиях тайных коммунистов, посткоммунистов, католических левых и просто левых 52 Комментируя такие расширительные толкования, польский публицист М. Фик писала в

«Gazeta Wyborcza»: «В этом смысле каждый может превратиться в коммуниста: тот, кто выступает против введения религиозного образования в школах, не говоря уже о тех, кто был против законодательства, запрещающего аборты... Сегодня коммунистом может быть мистик; человек, который в другой стране и в другое время считался бы вполне подходящим, может стать коммунистом. Любой, кто поддерживает зарубежный или польский капитал или даже их обоих, может стать коммунистом. Коммунист может принадлежать к любому типу идеологической партии или он может вообще не принадлежать ни к какой партии»53.

В польской печати после 1991 г. такие нейтральные прежде слова, как христианин, церковь, католик, священник, орден или духовенство, приобрели негативный смысл. Священников стали называть черными в противоположность красным54. Oсобую роль в антикатолической пропаганде играл еженедельник «Nie», издаваемый Е. Урбаном - известным экспертом по массовой пропаганде, названным публично «Геббельсом периода чрезвычайного положения» (нач. 1980-х гг.).

Подвергаясь атакам справа и слева, католические газеты, по мнению польских аналитиков, также вышли из границ нейтральности, заняв «воинствующую или даже фундаменталистскую позицию»55. «В Польше продолжается битва, - писала католическая газета «Niedziela» («Неделя»), - она происходит в центре Европы и мы защищаем главные позиции христианства. Если мы уступим, кто остановит наступающий атеизм?» 56.

Промежуточный финал кампании по декоммунизации, в которую включились и католические силы, был курьезным. Резюмируя итоги политической борьбы накануне парламентских выборов в сентябре 1993 г., принесших победу партиям социалистической ориентации, один из наиболее рьяных приверженцев декоммунизации В. Гржановский отмечал с известной долей иронии: «Декоммунизация не играла никакой значительной роли даже среди католиков в ходе выборной кампании. Когда люди живут в тяжелых условиях, такого рода акции теряют свою грузоподъемность»57 .

Приведенные выше примеры свидетельствуют не только о том, какую роль играет современная теория толерантности для адекватной характеристики эволюции политического процесса в странах Центральной и Восточной Европы в недавнем прошлом, но и весьма рельефно оттеняют политическую ситуацию в современной посткоммунистической России. На наш взгляд, Россия, несколько раньше, еще в эпоху «перестройки» приступив к реализации программы широкомасштабных реформ, оказалась на сегодняшний день в положении «застревающей страны», так и не сумевшей освоить не только практику развитых демократий, но и со всей серьезностью подойти к оценке отнюдь не тривиального опыта своих бывших западных сателлитов. Именно этим объясняется атмосфера исключительной нетерпимости, проявляемой на каждом шагу отечест-

венными политиками как правой, так и левой ориентации в отношении друг друга. Сумеет ли российская политика стать толерантной? Именно с решением этого вопроса связана перспектива ее демократизации и выхода на новые цивилизационные рубежи.

Как уже отмечалось выше, решающую роль в этом плане должна играть разработка принципиально новой концепции политического образования.

В цивилизованном обществе политическая культура и образование не только не отделимы друг от друга, но в известном смысле являются эквивалентами. При этом можно рассматривать политическое образование как сложную систему, интегрирующую в результате целенаправленной деятельности те элементы культуры, которые определяют характер и формы политической социализации (по сути, гражданского образования) в процессе формирования определенного типа политического поведения и сознания, свойственных данному типу общества и государственному устройству.

Независимо от особенностей и общепринятого понимания политики, любое государство стремится контролировать этот процесс посредством принятия централизованных решений, т.е. проводить явную и неявную (неформальную) образовательную политику. «Когда тоталитарное государство пересматривает изложение истории в школьных учебниках или когда молодая нация развертывает школьную систему, то это означает, что политические элиты стремятся формировать и контролировать этот процесс создания политических ориентаций»58.

В демократическом обществе с развитым гражданским сознанием существование независимого общественного мнения является достаточной гарантией для ориентации государства на такую модель политического образования, в рамках которой будет поддерживаться и усиливаться механизм контроля над государством со стороны гражданского общества. Такую систему, основанную на плюрализме интересов, с такими ее атрибутами как автономия, самодостаточность, свобода Дж. Сартори, собственно, и называет «образованием», противопоставляя ее «индок-тринации», т.е. внедрению одной единственной модели политического поведения59. Производным от данного базового различия можно считать разделение М.Оукшоттом политического образования на профессиональное и универсальное, противопоставленным в свою очередь «идеологическому образованию», основанному на заучивании строго определенного набора «идеологических текстов»60.

В современном мире широко представлены все названные выше модели политического образования. Специфически западной обычно называют только плюралистическую, свободную (конечно, относительно) от государственного контроля модель. Она возникла в результате длитель-

ной эволюции как самих государственных институтов, так и различных систем политической философии.

Важнейшими институтами, в которых кристаллизуются образовательные процессы данного типа, являются, во-первых, система универсального (свободного) образования в государственных и частных школах; во-вторых - современная система университетского образования. В обеих системах на разных уровнях реализуются три основных аспекта политического образования: формулирование, закрепление и передача общих основ политического мировоззрения (возникших под большим влиянием традиции европейской практической философии, связанной с именами Аристотеля и Канта61); освоение всей совокупности политических дисциплин (уровень научного осмысления политики и самого феномена политического); и, наконец, подготовка как к участию в выборах, так и к профессиональной политической деятельности.

Осуществляя контроль над этими институтами, политическая элита способна практически влиять на характер политической социализации и, следовательно, на другие сферы общественной жизнедеятельности62. Степень такого контроля определяется соотношением образования и ин-доктринации в программах обучения63, т.е. прямо зависит от уровня развития политической свободы. Отдельные элементы политического образования могут быть созданы и в рамках авторитарных режимов, но они немедленно исчезают, как только авторитаризм доводится до крайнего предела, превращаясь в ту или иную разновидность тоталитарного государства.

Современный характер политического образования в западноевропейских странах и США складывался под влиянием оптимистической убежденности интеллектуалов в необходимости проведения образовательной реформы, в результате которой демократическая система раскроет все свои преимущества. «Мы можем, - писал американский философ Д. Дьюи, - спроектировать в школах план в соответствии с типом общества, которого мы желали бы достичь»64.

Такую ориентацию можно обнаружить уже в классическом произведении Дж. Ст. Милля «Размышления о представительном правлении», в котором сами понятия «демократическое правление» и «образование» нередко рассматриваются как тождественные65.

В подобном тождестве Милля убеждал не столько сам процесс демократизации английского общества, сколько беспрецедентный успех североамериканского эксперимента. «Главнейшее из благодеяний свободного правления, - писал он, - состоит в том, что образование ума и чувств проникает в самые низшие классы народа, когда они призывают к принятию участия в действиях, непосредственно касающихся великих интересов страны... Если кто в этом сомневается, то я привожу в свидетельство все содержание великого творения Токвиля и в особенности его рассуж-

дение об американцах. Почти всем путешественникам бросается в глаза тот факт, что всякий американец в известном смысле вместе патриот и человек умственно развитый. Токвиль доказал, как тесно связаны эти качества с их демократическими учреждениями. Такого широкого распространения вкуса, идей и чувств, свойственных образованным людям, никогда еще не было видано и даже не считалось возможным66.

Предложенные Миллем меры - пропорциональное представительство и право множественности голосов, предоставляемых образованным слоям, - были направлены на спасение демократии от некомпетентности и тирании большинства, главных грозящих ей опасностей 67. Однако, современные политические теоретики считают эти меры недостаточными, более того, - несостоятельными и уничтожающими демократию на прак-тике68. Тем не менее, исходный принцип, сформулированный английским философом, - «сущность демократической конституции - всеобщее гражданство, поэтому все люди должны получить образование, чтобы стать гражданами»69 - рассматривается в качестве основы для разработки современной концепции демократии.

Развивая мысль Милля о присущих демократии слабостях, М. Адлер - один из наиболее влиятельных в США современных теоретиков политического образования, следующим образом определяет стоящие перед ней проблемы: «Ни одной другой форме правления нельзя отдавать предпочтения перед демократией из-за этих недостатков, поскольку все другие формы правления подвержены тем же самым слабостям, в то время как лекарства для них могут быть найдены в политической демократии. Лекарством от некомпетентности правителей при политической демократии является образование людей с целью выполнения ими своих обязанностей в качестве граждан и в качестве должностных лиц... Постепенное предоставление всем равного доступа к школьному образованию и достаточное количество времени для досуга и обучения в зрелые годы будет также способствовать тому, что каждое воспитанное человеческое существо (все за исключением неизлечимо слабоумных и больных) станет образованным до такой степени, когда он или она смогут быть настолько же хорошими гражданами, чтобы также разумно использовать его или ее право голоса, как и всякий прочий... Неискоренимое неравенство среди человеческих существ не подрывает само по себе той демократической предпосылки, что все нормальные люди могут быть достаточно образованы, чтобы стать хорошими гражданами... Я не утверждаю, что проблема создания вполне образованного электората (когда он увеличивается до размеров всего населения в сообществе) уже решена. Дело как раз обстоит не так, и мы все еще очень далеки от решения этой проблемы. Я только утверждаю, что те изменения, которые произошли со времени Милля, в особенности технологический прогресс, давший изобилие и полноту возможностей для обучения и досуга с самого раннего

возраста, дает нам надежду на то, что она может быть решена в большей степени, по сравнению с тем, на что Милль, возможно, мог бы рассчитывать, чтобы подкрепить свои колеблющиеся демократические убежде-

70

ния» .

В работе М. Адлера, посвященной перспективам идей демократии и социализма в XXI веке, в концентрированном виде выражена оптимистическая уверенность представителей либерального направления социальной философии в том, что при помощи адекватной программы школьного обучения и соответствующих этой программе дидактических методов можно не только сохранить и упрочить рационалистическую основу демократической политики, но и превратить ее в главный инструмент политического воспитания и социализации.

Не случайно, что сторонники такого подхода решительно выступают против профессионализации школьного образования. Например, М. Адлер настоятельно обращает внимание на необходимость введения во всех средних школах свободных (liberal) гуманистических общеобразовательных программ: «Профессиональное образование, - подчеркивает он, -является обучением специальной работе в экономической машине. Оно стремиться к тому, чтобы дать заработать на хорошую жизнь, а не к тому, чтобы дать прожить жизнь достойно (living a good life). Оно является рабским и по своим целям и по своим методам. Оно защищает демократию точно таким же образом, как это делает экономическое рабство»71.

Данные социологических опросов, проводимых в американских городах, свидетельствуют, что такая радикальная позиция находит достаточно широкую поддержку, проявившуюся как в требованиях улучшения образовательных стандартов, так и в предпочтениях, отдаваемых американцами обучению своих детей в католических и протестантских частных общеобразовательных школах72.

Специалисты отмечают, что в США борьба различных концепций образования превратили эту сферу в своеобразную политическую суб-культуру73.

В Западной Европе аналогичную тенденцию можно наблюдать, например, в ФРГ74. Как и повсюду, серьезные теоретические и практические проблемы, с которыми сталкивается политическое образование в этой стране, определяются, прежде всего, характером дискуссии, развернувшейся вокруг вопроса о роли политического образования как одной из главнейших жизненных сфер, не только определяющей мировоззрение подрастающих поколений, но и непосредственно влияющей на разработку того, что можно назвать политикой будущего, теснейшим образом связанной с демократической традицией западной культуры75.

Характеризуя общее направление этой дискуссии, один из ее участников - П. Вейнбергер так определяет ее основные итоги: «Будущее как цель и содержание политического образования принимается в качестве

центрального приоритетного критерия политической дидактики только в порядке общего подхода... Знание о будущем является нормативным знанием. Это означает, что оно становиться настолько важным по своему содержанию и воздействию, что способствует этическому по своему характеру обсуждению будущих перспектив общества и человечества, находя формулу согласия в вопросах, касающихся человечества, окружающей среды и общественного примирения. Знание о будущем является политическим знанием. Это означает, что его содержание и метод могут внести свой вклад на всех уровнях политической деятельности (индивид, группы, государство и сообщество народов) в обеспечение и формирование самого будущего и тем самым в выживание рода человеческого и планеты Земля»76.

Сама постановка вопроса о новых перспективах политического знания и образования была бы непонятна и практически невозможна, если не принять во внимание тех импульсов к развитию гуманитарного знания, которые всегда исходили и продолжают исходить из сферы университетского образования.

Вопрос о месте и роли университета как уникального феномена человеческой культуры в определении содержания демократической политики также является объектом ожесточенной дискуссии между сторонниками свободного и профессионального образования. Далеко не все ученые и политики разделяют сформулированное в середине XIX в. Дж. Г. Ньюменом - ректором католического университета в Дублине - положение о том, что главной задачей университета - места, где получают доступ к «всеобщему знанию», являющемуся «целью в себе», всегда было и остается «формирование ума» как «привычки к порядку и системе, привычки соотносить всякое достигнутое знание с тем, что мы уже знаем, с помощью которой интеллект, вместо того, чтобы стать объектом обработки и быть принесенным в жертву какой-то частной или случайной цели, какому-либо особенному занятию или профессии, предмету или науке, дисциплинируется ради самого себя для осознания своей собственной цели и во имя своей собственной высшей культуры»77.

Свидетельством противоположного подхода к университетскому образованию стала распространившаяся со второй половины XIX в. практика открытия сначала профессиональных колледжей и институтов внутри старинных университетов, а затем технических и «политехнических» университетов78. Подготовка в них узких технических специалистов, даже в том случае, когда она формально и не противоречила таким основным функциям университета, как обучение, организация исследовательских работ и публикация их результатов, была направлена против самой сущности университетского образования как всеобщего и свободного.

Не случайным, конечно, является и тот примечательный факт, что процесс технизации университетов сопровождался постоянными обвине-

ниями последних в распространении «подрывных» и революционных учений.

Не приходится сомневаться в том, что идеи революционного преобразования общества часто вызревали и внутри университетских стен, а сами университеты не раз на протяжении последних двух веков становились источником революционного брожения и даже рассматривались в качестве «модели» нового политического и общественного порядка. Проблема, однако, состоит в том - в какой мере ответственность за это несет университетская традиция гуманитарного образования. Практика дает достаточное количество примеров того, что будущие революционные теоретики были людьми с университетскими дипломами и первые элементы своего революционного воспитания получили, сидя на студенческой скамье.

Но ведь нередко университетскими выпускниками были и откровенные консерваторы, и бюрократы, и милитаристы. М. Вебер был совершенно прав, когда утверждал, что наибольшую ответственность за вступление США в первую мировую войну несут американские университеты и сформированный ими новый бюрократический слой чиновников79.

Приведенные доводы призваны подтвердить, в сущности, только одно положение: университеты, независимо от их статуса и, как уже отмечалось выше, нередко конъюнктурной образовательной ориентации, открыты всем существующим в обществе тенденциям развития и оказывают на них в большей степени косвенное и скрытое влияние, чем являются лабораториями революции.

Кроме того, как очень точно заметил Я. Пеликан, «в период революционного социального изменения, каковым является настоящее время, когда революции ниспровергаются революциями, положение университета неизбежно оказывается диалектичным: будучи одновременно и институтом, и идеей, он выступает в одно и то же время и как рассадник революции, и как объект атаки со стороны революции»80.

Поэтому можно утверждать, что в современный период университетское образование обретает подлинный статус только внутри демократического общества, политика которого направлена на поиск консенсуса, а не на разжигание социальных конфликтов. Соответственно, источником новых концепций политического образования университет становиться только тогда, когда практическая, идеологически ангажированная политика остается вне его стен и ее место по праву занимает язык истории и философии81.

Это возможно только в том случае, если «первые принципы» университетского образования остаются в силе и, следовательно, сохраняется «убеждение в том, что традиция, из которой вышел современный университет, не должна отбрасываться непринужденно и легко, как это подчас случается, словно причудливый музейный экспонат, как будто мы в ны-

нешнем поколении вольны определять характер университета любым желанным способом, не обращая внимания на данное им наследство»82.

Разумеется, переходный характер политического процесса в России и положение, в котором она теперь находится, не оставляют шансов на реализацию западной либеральной модели. Страна вновь вступает в период, который М. Вебер, анализировавший в начале века перспективы русского либерализма, пророчески назвал эпохой «мнимого конституционализма» (понятие, на наш взгляд, более удачное, чем его современный эквивалент - «символическая политика»)83. Соединение декларативной ориентации на принципы конституционализма с бюрократическим регулированием открывает вполне реальный путь к постепенному формированию структур социальной демократии «по Шумпетеру» с ярко выраженной конкуренцией элит в сфере политики и соединением социализма и капитализма в экономике и идеологии.

В этих условиях государственная политика в сфере образования будет являться одним из самых важных индикаторов будущего направления политического развития страны. Это положение выглядит тем более обоснованным, поскольку образовательная инфраструктура, оставленная в наследство социалистическим государством, вполне могла бы при соответствующей поддержке, стать надежным гарантом стабильности демократического выбора.

Советский Союз был «технотопией», то есть «политическим режимом, обещавшим своим гражданам технологический прыжок к качественно лучшему существованию»84. Система науки и образования, подкреплявшая идеологические претензии, была самой крупной в мире. В ней была сконцентрирована одна четвертая часть научных работников земного шара85. Хотя основная доля крупнейших научных проектов была сосредоточена в специальных институтах Академии наук, подготовка научных кадров осуществлялась средними и высшими техническими учебными заведениями и университетами. Университетская структура была достаточно разветвленной и опиралась на имеющие прочные традиции общеобразовательные школьные программы, которые, несмотря на многие попытки профессионализации школы, так и не удалось иско-

ренить86.

Конечно, в условиях господства одной официальрной идеологии университет был одним из элементов идеократического государства и выполнял отведенную ему служебную функцию. Но уже начавшийся вместе с «перестройкой» процесс деидеологизации спонтанно выявил важнейшую роль университетского образования в формировании новой политической культуры.

Вместе с тем очень характерно, что в бурном потоке либеральной риторики, достигшей кульминации к концу 1980-х гг., проблеме политического образования и роли университетов в его формировании не уделя-

лось никакого внимания. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть известную «перестроечную библию»87. В то же самое время государственная политика санкционировала происходивший сначала стихийно процесс переименования многих технических ВУЗов в университеты, что, конечно, не соответствовало содержанию самого учебного процесса в этих учебных заведениях.

Отмеченные тенденции подтверждают наш вывод о том, что пройденный относительно недавно рубеж двух тысячелетий стал для российской государственности переломным. Новая концепция политического образования может и должна стать важнейшим связующим звеном между находящимся в самом начальном этапе гражданским обществом и содержанием сферы политического, пробивающим путь сквозь корпоративные интересы. Только используя сполна потенциал и возможности образования, российская «антиполитика» имеет шанс постепенно превратиться в толерантный и обеспеченный соответствующими институциональными структурами политический дискурс.

Примечания

1. Gueran D., Petry F. & Crete J. Tolerance, Protest and Democratic Transition: Survey Evidence from 13 Post-Communist Countries // European Journal of Political Research. May 2004. Vol. 43. N.3 P. 371.

2. См.: Duverger M. Political Parties. Their Organization and Activity in the Modern State. New York, 1966. P.157; Arendt H. On Revolution. New York, 1965, passim.

3. Бойцова Л. Гражданин против государства? // Общественные науки и современность. 1994. №4. С. 42; см. также: Маколи М. Становление новой российской государственности: опыт прогноза // Политические исследования. 1993. №3. С. 35.

4. Федералист. Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. М., 1993. С. 347.

5. См.: Huntington S.P. Political Order in Changing Societies. NewYork, 1968.

P. 7.

6. Understanding Political Development. Ed. by Myron Weiner and Samuel P. Huntington. Boston, Toronto, 1987. P. 22-23.

7. См.: Пастухов В.Б. Будущее России вырастает из прошлого. Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации. // Политические исследования. 1992. № 5-6. С.70-74.

8. Almond G.A., Powell G.B. Comparative Politics. A Developmental Approach. Boston, 1966. P. 50.

9. Ibid. P. 55-56.

10. Ibid. P. 57-63.

11. См., например: Основы политической науки: учебное пособие / под ред. проф. В.П. Пугачева. М., 1993. Ч. II. С. 64-67; ср.: Капустин Б.Г. Кризис ценностей и шансы российского либерализма // Политические исследования. 1992. №56. С. 79; Гаджиев К.С. О перспективах демократической государственности в России // Политические исследования. 1994. №3. С. 107.

68

12. Nozik R. Anarchy, State, and Utopia. Basic Books, 1974, P.IX; ср.: Шапиро И. Введение в типологию либерализма // Политические исследования. 1994, №3, С. 9.

13. См. например: Dworkin R. Liberalism // Liberalism and Its Critics. Ed. by Michael Sandel. New York, 1984, P. 60-63.

14. Rawls J. A Theory of Justice. Cambridge,Mass.,1971, P. 102.

15. Dworkin R. Liberalism. P. 67.

16. Seligman A.B. The Idea of Civil Society. New York, Toronto, 1992, P. 202.

17. См.: Manicke-Gyongyosi K. Konstituirung des Politischen als Einlosung der "Zivilgesellschaft" in Osteuropa? // Der Umbruch in Osteuropa als Herausforderung fur die Philosophie. Dem Gedenken an Rene Ahlberg gewidmet. Peter Lang, 1995, S. 225 sqq.

18. Ibid. S. 224-225.

19. Ibid. S. 225, 229.

20. Manicke-Gyongyosi K. Zum Stellenwert symbolischer Politik in den Institutionalisierungsprozessen postsozialistischer Gesellschaften // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identitat. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa. In memo-riam Gabor Kiss. Kristina Manicke-Gyongyosi (Hrsg). Berliner Schriften zur Politik und Gesellshaft im Sozialismus und Kommunismus. 1996, Bd.9, S. 13.

21. Ibid. S. 13-14.

22. Tatur M. "Politik" im Transformazionsprozess // Öffentliche Konfliktdiskurse... S. 53.

23. Ibid. S. 54.

24. Sullivan J. L., Piereson J. E. & Marcus G. E. Political Tolerance and American Democracy. Chicago, 1982. P. 76.

25. См.: Meiklejohn A. Free speech and Its Relation to Self-Government // Political Freedom: The Constitutional Powers of The People. New York, 1948. P. 24-26.

26. См об этом подробнее: Bollinger L.C. The Tolerant Society. Oxford, 1986. P. 76 sqq.

27. Mills J. S. On Liberty. Ed. By C. V. Shields. New York, 1956. P.6.

28. Cm.: Bagehot W. The Metaphysical Basis of Toleration // The Works and Life of Walter Bagehot. Oxford, 1915. Vol. 6. P. 220.

29. Ibid.

30. Budziszewski J. True Tolerance. Liberalism and the Necessity of Judgement. New Brunswick and London, 1992. P. 7.

31. Ibid. P. 11-13.

32. Racz B. & Kukorelli I. The "Second-Generation" Post-communist Elections in Hungary in 1994 // Europe-Asia Studies. Formerly Soviet Studies. 1995. Vol. 47, 2. P. 251-280.

33. Kitschelt H. The Formation of Party Systems in East Central Europe // Politics and Society. 1992, 1. P. 7-50.

34. Löw K. Totalitäre Elemente im originaeren Marxismus // Totalitarismus / Hrsg. von Konrad Löw. 2 Aufl. Berlin, 1993. S. 185 sq.

35. Meyer G. Towards a Political Sociology of Postcommunism: the Political Culture of East Central Europe on the Way to Democracy // The Political Culture of Poland in Transition. Ed. by Anrzej W. Jablonski and Gerd Meyer. Wroclaw, 1996. P. 20 sq.

36. Ibid. P. 27 sq.

37. Cm.: Bren P. Lustration in the Czech and Slovak Republic // RFE / RL Reseach Report, 1993, 2, 16 July, P. 16-22; Obrman J. Czech Parliament Declares Former Communist Regime Illegal // RFE / RL Reseach Report. 1993, 2, 13.08. P. 6-10.

38. Welsh H. A. Dealing with the Communist Past: Central and East European Experiences after 1990 // Europe-Asia Studies. Formerly Soviet Studies. 1996, Vol. 48, 3. P. 421.

39. Leschtina J. Marek, T., Sabata, P. Diagnoza OF: politicka Schizofrenie // Mlada fronta Dnes. 11.01. 1991.

40. Balaz J. Eine sanfte Dekommunisierung? Der Lustrationsdiskurs nach der "sanften Revolution" in den tchechischen und slowakischen Medien // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa in memoriam Gabor Kiss. Berliner Schriften zur Politik und Gesellschaft im Sozialismus und Kommunismus. Hrsg. von Krisztina Mänicke-Gyöugyösi. Bd. 9: Peter Lang, 1996, S. 164165.

41. Cm.: Kabele J. Ceskoslovensko na ceste od Kapitalismu k Kapitalismu // Sociologicky casopis. 1992. H. 1. P. 4-22.

42. Cm.: Balaz J. Eine sanfte Dekommunisierung? P. 170; Welsh H.A. Dealing with the Communist Past. S. 415.

43. Balaz J. Eine sanfte Dekommunisierung? S. 181.

44. Kovacs E. J. Hutchenspiel. Ausschlußverfahren bei den Mediendiskursen über die "Restitution von Gerechtigkeit" in Ungarn 1990-1992 // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtingkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa. In memoriam Gabor Kiss. Berliner Schriften zur Politik und Gesellschaft im Sozializmus und Kommunismus / Hrsg. von Krisztina Mänicke - Gyöngyösi. Bd. 9: Peter Lang, 1996. S. 120.

45. Ibid. P. 129.

46. Fehr H. Dekommunisierung und symbolische Politikmuster in Polen // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtingkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische symbolische Politik in Ostmitteleuropa. In memoriam Gabor Kiss. Berliner Schriften zur Politik und Gesellschaft im Sozialismus und Kommunismus / Hrsg. von Krisztina Mänicke - Gyöngyösi. Bd.9: Peter Lang, 1996, S. 162.

47. Ibid. S. 135.

48. Ibid. S. 157.

49. Cm.: Simons H. W., Mechling E. W. The Rhetoric of Political Movements // Handbook of Political Communication / Ed. by D. D.Nimmo & K.R.Sanders. London,

1987. P. 425.

50. Cm.: Wehling H.-G. A Historical and Regionalist Approach: National and Regional Dimensions of Polish Political Culture // The Political Culture of Poland in Transition / Ed. by Andrzej W. Jablonski and Gerd Meyer. Wroclaw, 1996. P. 53-64; Schimmelfenning F. International Relations and Political Culture: International Debate and Transition to Democracy in Poland // Ibid P. 65-84.

51. Cm.: Kowalski S. Solidarnose Polska. Warszawa, 1988. P. 28 sq., 34 sq.; Kowalski S. Prawo naturalne jako Kategoria dyskursu publicznego // Cudze problemy / M.Czyzewski, K.Dunn, A. Pietrowski (eds.). Warszawa, 1991. P. 258-264; Dunn K. & Krasko N. Nieprawica // Ibid. P. 158 sq.

52. Fras J. Political Discourse as an Expression of the Polish Political Culture after 1989 // The Political Culture of Poland in Transition. P. 158.

53. Gazeta Wyborcza, 13-14. 07. 1991. P. 9.

54. Puzynina J. Co jiezyk mowi o wattosciach wspolczesnych Polakow // Ethos, 1993, 18-19, 1993. P. 215-227; Fras J. Political Discourse as an Expression of the Polish Political Culture after 1989, P. 158.

55. Fras J. Political Discourse as an Expression of the Polish Political Culture after 1989. P. 158.

56. Neidziela, 11.04.1993.

57. Gazeta Wyborcza, 6-7. 11, 1993.

58. Almond G.A., Powell G.B. Comparative Politics. P. 64-65.

59. Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Chatam, New Jersey, 1987, P. 126, Note 36.

60. Oakshott M. Rationalism in Politics. London, 1962, P. 116 sq.

61. См.: Aristot. E.N. I, 1094 a1-1095 a12; Кант И. Критика способности суждения. М., 1994. С. 41-44; см. также: Arendt H. The Human Condition. Chicago, 1974, P. 229; Mc Cartney G. Marx and the Ancients. Classical Ethics, Social Justice, and Nineteenth-Century Political Economy. Lowman and Littlefield,Inc., 1990, P.57 sq.

62. См. подробнее: Almond G.A., Powell G.B. Comparative Politics. P. 65-68.

63. Конечно, нельзя рассматривать в качестве «индоктринальных» те исходные авторитарные элементы, которые лежат в основе образовательной программы любого цивилизованного общества. В отличие от различных корпораций, деятельность которых может создавать такую угрозу (религиозные секты, радикальные партии и группы и т.д.), государственная политика, например, в вопросе о начальном образовании, естественно, не определяется критерием автономного выбора. Это признают почти все без исключения теоретики либерализма. «Мы, -отмечает Р. Даль, - не предоставляем детям право решать - должны они посещать школу или нет» (Dahl R.A. After the Revolution? Authority in a Good Society. Revised edition. New Haven and London, 1990, P. 16). Не менее категорично выражается и И. Берлин: «Мы принуждаем детей быть образованными» (Berlin I. Two Concepts of Liberty // Liberalism and Its Critics. P. 31).

64. Цит по: Westbrook R.B. John Dewey and American Democracy. Ithaca and London, 1992, P. 192).

65. См.: Милль Дж.Ст. Размышления о представительном правлении. Chalidze Publications, 1988, С. 31-32.

66. Там же. С. 116-117; ср.: Токвиль А.де. Демократия в Америке М., 1992, С. 60, 338-343.

67. Там же. С. 123-128.

68. Adler M.J. Haves Without Have-Nots. Essays for the 21-st Century on Democracy and Socialism. New York, 1991, P. 121.

69. Ibid. P. 126.

70. Ibid. P. 120-122.

71. Ibid. P. 126.

72. См., например: Crespi I. Public Opinion, Polls and Democracy. Westview Press,Inc., Boulder, San-Francisco, London, 1988. P. 43, 80-81; Wilson J.Q. Bureaucracy. What Government Agencies Do and Why They Do It. Basic Books, Inc., 1989. P. 22, 360sqq.

73. См.: Dahl R. Who Governs? Democracy and Power in an American City. New Haven and London, 1989, P. 142 sq., 156-162; Janowitz M. The Reconstruction of Patriotism. Education for Civic Consciousness. Chicago; London, 1985, P. 92-112; Yankelovich D. Coming to Public Judgement. Making Democracy Work In a Complex World. Syracuse; New York, 1991. P. 166 sq., 249 sq.

74. См., например: Harms H., Breit G. Zur Situation des Unterrichtsfachs Sozialkunde / Politik und der Didaktik des politischen Unterrichts aus der Sicht von Sozialkundelehrerinnen und-lehrern. Eine Bestandsaufnahme // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung. Bonn, 1990, S. 13-167.

75. См.: Claussen B. Politologie und politische Bildung. Zur Aktualitat der edukativen Dimension zeitgemasser Demokratiewissenschaft im Aufklarungsinteresse // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung. S. 339 sq.

76. Weinberger P. "Zukunftswissen" - Pladoyer fur ein neues Relevanzkriterium der politischen Bildung // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung. S. 316-317.

77. Newman J.H. The Idea of a University Defined and Illustrated: I. In Nine Discources Delivered to the Catholics of Dublin[1852]; II. In Occasional Lectures and Essays Adressed to the Members of the Catholic University [1858]. Edited with introduction and notes by I.T.Ker. Oxford, 1976, II.IX, 7; I. VII, 1.

78. См. подр.: Pelikan J. The Idea of the University. A Reexamination. New Haven and London, 1992,P. 20-23; ср.: Shames L. The Hunger for More. Searching for Values in an Age of Greed. New York, 1991, P. 42-43.

79. См.: Вебер М. Социализм. Речь для общей информации австрийских офицеров в Вене (1918). Пер. и вступ. статья В.А. Гуторова // Вестник Московского Университета. Сер. 12 Социально-политические исследования. 1991 / 2. С. 46.

80. Pelikan J. The Idea of the University. P. 157.

81. См. подр.: Oakshott M. Rationalism in Politics. P. 331-332.

82. Pelikan J. The Idea of the University. P. 31.

83. См.: Weber M. Zur Lage der burgerlichen Demokratie in Russland // Weber M. Gesammelte politische Schriften. Hrsg. von Johannes Winckelmann. Tubingen,

1988, S. 66 sq.

84. Balzer H.D. Soviet Science on the Edge of Reform. Boulder, San-Francisco and London, 1989, P. 1 sq.

85. Ibid. P. 60.

86. См. подр.: Ruble B.A. Leningrad. Shaping a Soviet City. Berkeley, Los Angeles, Oxford, P. 144-154.

87. См.: Мигранян А. Механизм торможения в политической системе и пути его преодоления; Баткин Л. Возобновление истории; Франк-Каменецкий М. Механизмы торможения в науке // Иного не дано. Под общей редакцией Ю.Н. Афанасьева. М.; Минск, 1988, С. 97-121, 154-191, 635.