CC BY
106УДК 911.3:911.5
КУЛЬТУРНЫЙ ЛАНДШАФТ: В РАЗНООБРАЗИИ ЗНАЧЕНИЙ НЕ УТЕРЯВШИЙ СМЫСЛ
Е.Ю. Колбовский
kolbowsky@mail.ru
Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия
Аннотация. Термин «культурный ландшафт» несет в себе множество значений, которые, с одной стороны, определили разнообразие исследовательских подходов, с другой — привели к некоторому «размыванию смыслов», сложившихся в широком диапазоне концептов: археологических и исторических, географических и социальных, эстетических и философских. Тем не менее, две наиболее существенные «половинки» этого «географического орешка» — социальная и природная — постоянно «взаимодействуя» между собой, продолжают генерировать смыслы, остающиеся важными для любой исторической эпохи, и современность не исключение. Можно утверждать, что любая эпоха «модернизма» переписывает ландшафт физически (по причинам социально-экономического порядка), но одновременно — запускает сложные процессы рефлексии, результаты которых проявляются в целом комплексе настроений, индивидуальных переживаний и общественных инициатив, которые составляют существенную часть классического и современного природоохранного (а ныне — энвайронменталистского) движения. В этом, на наш взгляд -важнейшая функция теории культурного ландшафта (так же, как и практик его формирования).
Ключевые слова: культурный ландшафт, гуманитарная география, восприятие ландшафта, энвайронментализм.
Для цитирования: Колбовский Е.Ю. Культурный ландшафт: в разнообразии значений не утерявший смысл. Наследие и современность = Heritage and Modern Times. 2018;1(4):8-22.
Ландшафт — «концепт высокого напряжения». Зачем думать, говорить и тем более писать что-то о ландшафте? Наука, как ни странно, создает свои мифы. Один из них, «посеянный», вероятно, еще древними греками, относительно недавно воспроизведенный Ф. Энгельсом в его «Диалектике Природы» и активно распространяемый современными астрофизиками заключается в том, что человечество обитает на вполне обычной планете типичной звездной («солнечной») системы в пределах заурядной галактики, в свою очередь расположенной где-то «на обочине» бесконечной Вселенной. Между тем все перечисленное - заблуждение от начала и до конца. Мы занимаем абсолютно уникальное место в рамках каждой из этих внешних систем отсчета, поскольку при изменении любого из мыслимых параметров нас просто бы не было (либо мы были бы «другими», но с этим - к писателям-фантастам).
Другое заблуждение, порожденное современной экологической наукой, и тесно с нею связанной природоохранной деятельностью, заключается в том, что человек способен безбедно и счастливо жить где-то за пазухой «матери-природы». Полагаем не без оснований, что абсолютно не способен: отдельно взятый человек и человечество как сообщество более-менее организованных особей могут существовать только в пределах очень тонкой «пленки» на поверхности планеты. Эта плёнка названа «ландшафтной оболочкой», что тоже не совсем корректно, ибо никакой оболочки нет, а есть фрагменты суши, разорванные огромными пространствами океанов, ледниковых шапок Земли и барьерами заснеженных высокогорий. Но и эти фрагменты -еще не есть «наш дом», ибо придется вычесть обширные и непригодные для постоянного обитания экосистемы - влажные экваториальные леса, болота на низменностях умеренного пояса, суровые почти безжизненные пустыни. Оставшееся, обжитое человеком пространство, как раз и есть «ландшафт» в самом общем и исторически первичном (!) значении слова. В другом - вертикальном - измерении ландшафт очень «тонок» даже по земным меркам и распространяется (если не вдаваться в детали) от корней до крон самых высоких деревьев. И именно в этом смысле ландшафт как объект - уникален и заслуживает внимания, потому что, несмотря на прогресс и безусловные достижения человеческой цивилизации, мы за последние несколько столетий сильно «истощили» эту пленку жизни.
Ландшафт - одно из самых сложных понятий современной географии, возможно, он не столько «существительное», сколько «глагол»
- ибо апеллирует к действию, как отметил профессор чикагского университета Уильям Митчелл [1]. Человек познает ландшафт, только вживаясь в его пространство и переживая его обстоятельства, проще говоря
- взаимодействуя с ним. Отсюда - непреодоленная двойственность ландшафта как сложного комплекса условий природной среды, с одной стороны, и как феномена культуры - с другой. Естественнонаучная, инженерная, онтологическая, идеологическая и сценическая сущности ландшафта плохо «умещаются» в рубрикаторы любой науки. В этом смысле ландшафт - классический «квазиобъект», не совместимый без изъянов ни с одной из мыслимых своих проекций и проявлений.
Для любого человека ландшафт может быть одновременно реальным местом жизни и отдаленным, отчасти воображаемым объектом. Ландшафт неисчерпаем в его восприятии - даже хорошо знакомая местность может удивлять вновь увиденными деталями, сезонными изменениями, оттенками цвета, полутонами теней и даже запахами
- эффект, хорошо знакомый географам, проводящим многолетние исследования в одних и тех же местах. Ландшафт практически невозможно запомнить и «взять с собой» целиком - в нем навсегда остается нечто, что ускользает от глаза даже очень опытного наблюдателя.
9
Ландшафт непостоянен - он меняется в течение суток, по временам года и в отрезки времени, соизмеримые с жизнью человека. Иногда такие изменения происходит постепенно и незаметно, иногда - быстро и драматично. Однако помимо этих видимых и ощутимых перемен, ландшафты менялись весьма существенным образом за последние несколько тысяч лет в направлении, вектор которого был задан самим ходом человеческой истории. Заключая в себе «следы времени», ландшафты вовлечены во взаимодействие между прошлым и настоящим и, таким образом, обеспечивают человеку, группам людей и целым нациям ощущение «самости» в локальном, региональном и национальном масштабах. В этом смысле ландшафты «многослойны» и «археологич-ны», они представляют собой живые формы памяти - «палимпсесты», в которых запечатлена история последовательно сменявших друг друга периодов человеческой деятельности на поверхности планеты.
Отношение к ландшафту существенно трансформировалось с течением истории - по мере того как изменялось человеческое восприятие и интерпретация ландшафта. Поразительно, что ландшафты, которые сегодня представляются нам наиболее ценными по эстетическим или экологическим соображениям, когда-то формировались по большей части неосознанно, как побочный продукт усилий многих поколений. Давно известно, что этнически укорененный («национальный») сельский пейзаж любой страны чрезвычайно красив - будь то виноградники Шампани, огороженные стенами боярышника зеленые пастбища Англии или разбросанные по холмам среди лесов поля России. Почему, каким образом тяжкий труд человеческих коллективов по освоению девственной природы приводил к появлению в ней не просто полезных свойств, позволявших регулярно получать продукцию и кормиться, живя на земле, но способствовал возникновению пейзажей, признаваемых в течение столетий «дивными»?
Герберт Спенсер трактовал красоту сельских видов как «забытую полезность», ссылаясь на то вроде бы верное наблюдение, что утилитарные объекты из прошлых эпох становятся эстетическими в последующих [2]. Однако удовлетворит ли нас подобное объяснение?
И сегодня, в 21 веке люди имеют весьма различные воззрения на ландшафт, связывают с ним разнообразные ассоциации и ожидания, и предъявляют к нему противоречивые требования, - все это, по выражению Барбары Бендер, делает ландшафт «концептом высокого напряжения» [3].
Ландшафт «многоликий» во множестве восприятий. Даже в пределах одной культуры и социальной группы ландшафт воспринимается людьми по-разному: каждому человеку свойственна собственная позиция восприятия, свои средства различения и оценивания, и потому совокупные впечатления разных людей могут содержать
10
разительные различия. Дональд Мейниг предположил [4] по меньшей мере 10 различных вариантов восприятия ландшафта:
- как отражение Сил Природы (при таком подходе мы безотчетно для себя изымаем человека с его деятельностью, чтобы вернуть пейзажу первозданный вид);
- как местообитание человека (взгляд свойственный ранним ан-тропогеографам, полагавшим рукотворный ландшафт совместным творчеством Природы и Человека);
- как полный артефакт (природа «предоставила» лишь сцену для деятельности, но все что мы видим сейчас - дело рук человека);
- как система (сугубо научный взгляд, представляющий ландшафт как совокупность сложно взаимодействующих частей с потоками вещества и энергии - как природных, так и направляемых человеком);
- как проблема (прежде всего - экологическая, носители такого восприятия видят в ландшафте прежде всего негативные следы антропогенной деятельности);
- как собственность (сочетание сервисов и качеств, которые могут быть оценены экономически, ландшафт как проявление богатства, достояния);
- как «презентация» природы (обретаемая в поисках «чистых» экосистем, зачастую с недостаточным пониманием следов человеческой деятельности);
- как идеология (выражение культурных ценностей, социального устройства, либо целой философии);
- как история (хронология событий, запечатленных в ландшафте, своего рода «палимпсест»);
- как эстетическая ценность (т.е. как окружающая нас природная и рукотворная красота, часто противопоставляемая современной урбанизированной предметно-пространственной среде мегаполиса).
Разумеется, маловероятно, чтобы какой-нибудь вариант восприятия мог быть единственным для конкретного человека, уж слишком одиозной должна быть личность. С другой стороны, есть множество свидетельств тому, что земельный спекулянт воспринимает ландшафт в терминах стоимости, артист - в «облаке» художественных ассоциаций, а ученый - в терминах экологических процессов и взаимодействий.
Не только академический интерес заставляет нас интересоваться особенностями восприятия ландшафта человеком: то, что люди делают со своим окружением, непосредственно определяется тем, как они видят и воспринимают это самое окружение. Следовательно, восприятие
11
значимо для организации повседневной жизни в ландшафте: никакие законы не в состоянии полностью урегулировать взаимоотношения человека и природы, значительная часть такой регуляции заключена в повседневных нормах поведения человека в ландшафте, и эти нормы традиционно формировались восприятием.
Восприятие ландшафта - исторический феномен, тесно связанный с освоением природы и формированием культурных ландшафтов. Каждый народ взаимодействовал с «приданным ему вариантом природы» и возделывал собственный культурный ландшафт, отражавший коллективное сознание народа. Созданные таким образом, в основном на доин-дустриальной стадии развития, укорененные «этнические ландшафты» служили впоследствии опорой национальному характеру и условием проявления национальной идентичности. В эпоху национальных империй (Италия и Британия, Голландия и Португалия, Франция и Испания, может быть менее других - Россия) такие ландшафты - романтизированные и идеализированные - осознанно и безотчетно «транслировались» на вновь открываемые и захватываемые земли, что порой сопровождалось насаждением систем земледелия и градостроительства «поперек» местных физико-географических условий. В этом проявлялось воздействие культуры на природные и социальные условия освоения - своего рода эффект обратного влияния образов и стандартов восприятия на структуру, пространственную организацию и функциональные качества вновь формируемых ландшафтов [2].
Исторические и этно-национальные различия сохраняют свою значимость и в наше время: американцы благоговеют перед немногими «возвышенными» ("sublime") фрагментами «дикой природы» североамериканского материка; англичане предпочитают «прекрасную» ("lovely") аккуратную сельскую местность с ясными референциями к историческому прошлому «старой, доброй Англии»; россияне тяготеют к варианту, который в равной степени содержит и признаки окультуренности (поля на водоразделах, сенокосы на поймах, разбросанные по косогорам деревеньки), и черты «дремучей тайги» в форме крупномассивных (пусть и вторичных - по большей части) лесов, или «бескрайней степи» в виде раскинувшихся до горизонта злаковников.
Старый географический «орешек»: landschaft, landscape.
Термин «ландшафт» охватывает завораживающее разнообразие значений и как никакой другой «растворен» во множестве определений. Это неудивительно: ландшафт, как выразительно заметил исландский географ Карл Бенедиктсон - «старый географический орешек» [5], который после снятия с него этимологической «скорлупы» обнаруживает две равнозначимые половинки - германо-скандинавскую (landschaft) и англофонскую (landscape). Обе традиции словоупотребления берут начало в позднем средневековье, но если первая связана с
социальной «матрицей» пространства и означала, прежде всего, «владение», то вторая апеллирует к пейзажу или «висте» («прозору») и воссоздает образ человека, стоящего на вершине холма и всматривающегося в дали. Возможно, первым человеком, оставившим упоминание об осознанном совершении такого действия, был Петрарка, хотя было бы легкомысленным полагать, что никто не делал этого до него.
По сути, обе традиции связаны с культурным ландшафтом, но, вероятно, до эпохи великих географических открытий европейцы не испытывали нужды в дополнительном термине, просто потому, что веками жили на земле своих предков, каковая хоть и сохраняла кое-где остатки «дремучих» лесов, но была, тем не менее - освоенным пространством. Не случайно термин «культурный ландшафт», авторство которого приписывают Отто Шлютеру [6], получил развернутое толкование в работе американского географа Карла Зауэра «Морфология ландшафта», определившего его как проекцию культуры на природный ландшафт [7].
М.В. Рагулина полагает, что Зауэру удалось почти на полвека опередить (а возможно - и предопределить) направление развития современной гуманитарной географии Запада [8], в рамках которой ландшафт - синтез объективно существующей реальности и способа ее восприятия, переживания и осмысления. В такой трактовке "landscape" - несомненно "lifescape" - пространство обитания, и к этому значению в русском языке ближе всего стоит слово «местность». Подход К. Зауэра и основанная им в университете Беркли традиция изучения ландшафта концентрировались, прежде всего, на видимых формах ландшафта, таких как мозаика («паттерны») полевых систем, региональные типы сельскохозяйственных сооружений (домов, ферм, амбаров и т.д.), и в этом отношении он был очень близок к европейской (и русской!) этнографии. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть «классику» - книгу Д.К. Зеленина «Восточнославянская этнография», изданную впервые в 1927 г. (на немецком языке).
Культура рассматривалась Карлом Зауэром просто как набор свойственных конкретным человеческим сообществам практик, которые наследовались и передавались последующим поколениям; соответственно ландшафт трактовался как своего рода итог борьбы за существование человеческих коллективов, пытающихся удовлетворить свои базовые нужды посредством использования специфических технологий на фоне естественного окружения. Подобный подход впоследствии был назван «культурным детерминизмом» и подвергся критике за излишнюю «приземленность» и игнорирование идеологии и внутреннего мира людей, определивших те самые сохранившиеся до нашего времени физические признаки ландшафта.
Ландшафт в гуманитарной географии. Критика «культурного детерминизма» привела к тому, что в позднейших исследованиях ландшафта в рамках гуманитарной географии акцент сместился в сторону нематериальных составляющих культуры - верований, ценностей, моделей поведения и навыков, которым научается группа людей и которые она привносит в окружающую среду. В своем крайнем выражении этот подход концентрируется более на символических качествах ландшафта, чем на его физических параметрах. Ландшафт трактуется как набор знаков, воспринимаемых через субъективный человеческий опыт, притом не столько знаков видимых, сколько конструируемых в нашем воображении и трактуемых нашим восприятием.
Мы не можем сегодня знать доподлинно, как соотносились непосредственное физическое и умозрительное восприятие ландшафта у различных народов в разные, и особенно - отдаленные исторические эпохи. Характерно, что для реконструкции подобной связи недостаточно чисто научных методов: возможно наилучший результат обеспечивает сочетание фантазии художника со «многими знаниями» специалиста. Так в замечательном романе «Имя розы», принадлежащем перу итальянского писателя и профессора семиотики Болонского университета Умберто Эко, мы обнаружим множественные свидетельства подобного восприятия ландшафта: его герои (помещенные в XIV век) «видят» предметы и объекты в ландшафте не только и не столько глазами, сколько через собственные представления и канонические интерпретации.
Современная гуманитарная география пристально изучает пути и средства, с помощью которых общество меняло ландшафт в разные времена и на различных масштабных уровнях: от сельской общины к провинции, от национального государства к колониальной империи с проявляющейся характерной стилистикой проработки пространства. Социальные, экономические, политические и идеологические коннотации понятия «ландшафт» присутствуют в наиболее широко известных и часто цитируемых в англо-американской литературе определениях ландшафта. Джей Эплтон: «Ландшафт это своего рода фон («задник») ко всей сцене человеческой деятельности» [9]. И-Фу Туан: «Ландшафт - это термин, который использовался с 17 столетия, и это мыслительная конструкция в той же степени, в какой - физическая и измеряемая сущность» [10].
Постмодернистские трактовки ландшафта в рамках гуманитарной географии породили впечатляющее разнообразие сквозных и междисциплинарных исследований, для обзора которых потребовалось бы написать отдельную работу. Нельзя, однако, не упомянуть два важных концепта.
Первый заключается в понимании ландшафта как «текста» и принадлежит классику английской исторической географии Уильяму Хоскинсу, автору ставшей уже классической книги "Making of the English Landscape" [11]. Его метафора «ландшафт-текст», который необходимо уметь «читать» многократно использовалась и обыгрыва-лась другими авторами, например, в замечательной работе Майкла Эстона «Интерпретируя ландшафт» [12]. Однако реальные исследования доказывали, что если ландшафт и «текст», то текст, многократно стираемый и переписываемый заново, отсюда - понятие «палимпсеста», введенное английским медиевистом Мэйтлендом и использованное известным «археологом ландшафта» Освальдом Кроуфордом, который первым догадался наложить исторические шестидюймовые карты графств на аэрофотоснимки середины 20-го века: «Поверхность Англии как палимпсест, документ, который был написан и стерт раз за разом, и дело археолога - расшифровать эти письмена. Знаки, которые должны нас интересовать - это, разумеется, поля и полевые границы, леса, фермы и поселения, а также все иные продукты человеческой деятельности - это и есть буквы и слова, начертанные на поверхности земли» [13].
Второй концепт, сформировавшейся не без влияния марксистской социологии и связанный с именем хорошо известного (и чаще других цитируемого в России) Дениса Косгроува, трактует ландшафт как способ видения, укорененный в идеологии. Так, определенные классы людей обозначают себя и свой мир через воображаемые отношения с природой, и сообщают свою социальную роль самим себе и окружающим: «Ландшафт - это культурный образ, художественный способ репрезентации, структурирования и наделения символами нашего окружения» [14]. Новые ландшафтные образы впервые появились в Ренессансную эпоху в Италии и связаны с восприятием пространства городскими купцами, приобретавшими сельские поместья. Открытие линейной перспективы, изобретение картографических проекций, пейзажная живопись и конструирование «экономических» ландшафтов «латифундий» - все эти процессы в сложном взаимовлиянии сформировали идеал Аркадии, носителями которого были представители господствующего класса, находившиеся (что характерно) вне непосредственных взаимоотношений с землей. Это был новый элитный способ видения мира, возникший в Европе при переходе от феодализма и его ценностей, связанных с землей, к иному «прото-капиталистическому» способу производства, при котором ландшафт вместе с помещенными в нем ресурсами становится как бы формой капитала. Новые богатые землевладельцы специально оформляют ландшафт, привлекая ландшафтных архитекторов для реконструкции их особняков и строительства парков, а затем заказывая картины с пейзажами собственных владений [15; 16].
В такой интерпретации ландшафт - уже не только феномен восприятия, но форма репрезентации, свое значение обретают не просто культурный ландшафт как реальный объект, но и его живописные изображения, словесные описания. Последние могут анализироваться как закодированные «послания», чей смысл может быть раскрыт лишь тем, кто знает «ключ» и видит как внешние признаки, так и скрытые символы. Этот заимствованный из семиотики и иконографии подход оказался чрезвычайно плодотворным в современной гуманитарной географии, поскольку позволил осмыслить символизм визуальных изображений и текстовых описаний ландшафтов в европейской культуре.
Исследования, освещающие все новые и новые аспекты этого концепта, были популярны в гуманитарной географии Запада последние два-три десятилетия и остаются таковыми до сих пор. Обнаруженные тесные связи между топографической съемкой и портретировани-ем мест коммерческих усадеб нового класса землевладельцев (а затем и городской буржуазии) заставили посмотреть на всю иконографию ландшафта как на средство визуального и идеологического контроля над территорией. А в особенности - как на декларацию доминирования в пространстве, проявлением которого были не только военные фортификации, но и парковые ландшафты, огороженные поля и пастбища, особые, доступные только для элиты, охотничьи угодья.
Культурный ландшафт как политическая конструкция и проецируемый объект. На страновом и далее - на глобальном уровне постмодернистские трактовки привели к вполне содержательным обобщениям, поскольку выяснилось, что образы ландшафтов, которые на первых порах (в XVII-XIX вв.) использовались для конструирования национальной идентичности, затем при становлении империй служили средством проецирования и переноса национальных стилей освоения на новые регионы и материки. В результате формировались так называемые «ландшафты колониализма и постколониализма» [17], приведшие к одним из первых в новейшей истории человечества экологическим катастрофам. Эти катастрофы просто не были осмыслены в свое время ввиду отсутствия того, что мы называем теперь медийным пространством, и просто вследствие «неважности» этих обстоятельств (тотальной эрозии, утраты плодородия, полного уничтожения местной фауны и флоры) на «каких-то там островах», «индиях» и провинциальных «америках» для набиравшего силу европейского империализма.
Ландшафт — предмет охраны или среда «очеловечивания»?
Не вдруг возросшее в последние годы внимание к нематериальным сервисам ландшафта на самом деле всего лишь возродило полузабытые коннотации эпохи модерна столетней давности. Очутившись
в силках потребительского капитализма отдельный «простой человек» вдруг вспомнил, что ландшафт - это чувство «малой родины», «гений места», траектория «дауншифтинга» и потенциал для эскапизма -бегства от бессмысленности консумеризма и пресса городской жизни. Целые народы, оказавшись в тесных объятиях глобализации, осознали, что ландшафт - это колыбель национального духа, возможность самоидентификации для отдельно взятой личности, и даже объект, вокруг которого представляется вероятным примирение и единение самых разных (и конфликтующих) социальных групп. Неслучайно британские историки и географы объясняют отсутствие серьезных социальных потрясений в стране после середины XVIII века именно общенародной приверженностью к ландшафту, известной как феномен особой ландшафтной «английскости» ("englishness") [18].
Национальные преставления о ландшафте предопределили стра-новые стратегии природопользования, поскольку большая часть кажущихся нам современными парадигм охраны природы, районной планировки и градостроительства сформированы модернистскими и постмодернистскими «открытиями» в ландшафте: прежде всего эстетическими, этико-философскими, идеологическими, и только потом уже -собственно научными. Кажущаяся нам современной «экологическая» идеология вышла из «моральной» географии XX века, порожденной модернистской философией почвенничества и органицизма, этно-исторической инициативой краеведов и путешественников, чуть более поздней литературной традицией писателей-деревенщиков, а также подвижничеством первых чудаковатых диссидентов-дауншифтеров, отправлявшихся жить на лоно природы.
Эстетика ландшафта, с начала Нового Времени игравшая заметную роль в формировании национальной культуры, а затем в XIX веке и санкционированной государством «народности», сегодня становится едва ли не главным внутренним импульсом экологического движения во всем мире. Именно «моральная» география ландшафта ответственна за рекреационный style-life нескольких поколений и его реинкарнацию - современный туризм и отдых на природе ("outdoor recreation").
Широкие круги населения в разных странах и различные профессиональные группы (от архитекторов до кинематографистов) обнаружили растущий интерес к национальным историческим ландшафтам в связи с их сценической, экологической и рекреационной ценностью. Формируются общеевропейская политика и национальные инструменты охраны и управления ландшафтами, возникла и совершенствуется процедура ландшафтного планирования.
Это движение отчетливо отличается от привычного уже энвай-ронментализма (в российской традиции - охраны природы), поскольку оно мотивировано не только желанием защитить места выдающей-
ся естественной красоты, но и сельскую местность, воспринимаемую как средоточие «национального» ландшафта.
Культурный ландшафт в российской науке и действительности. Прошедшие после миллениума (совпавшего с подписанием Европейской ландшафтной конвенции в 2000 г.) годы, казалось бы, не ознаменовались заметными событиями в науке о ландшафтах в ее российском инварианте. Призрак «природного ландшафта», существование которого до сих пор не получило достаточных доказательств с использованием новых методов и так называемых «больших данных», в российской (постсоветской) географической традиции продолжает довлеть над «культурным ландшафтом», получившим «прописку» только в узко специализированных исследованиях на территориях выдающейся историко-культурной ценности (национальных парках, музеях-заповедниках). И эта коллизия не могла не сказаться на судьбе парадигмы так называемого ландшафтного планирования на всем постсоветском пространстве. Страна все еще не подписала упомянутую Ландшафтную Конвенцию, в российских школьных учебниках все также отсутствует понятие «ландшафт», как отсутствует оно и в рубрикаторах документов территориального планирования.
Между тем остальная «реальность», разумеется, не стоит на месте - жизнь «идет своим чередом»: на арену экономической деятельности вышло новое поколение россиян, практически не обремененных «ландшафтным зрением», а сам ландшафт - как это всегда бывает в эпоху перемен - оказался заложником новой действительности: с одной стороны возникли и получили развитие новые формы освоения территории, с другой - огромные пространства подверглись запустению, оказавшись во власти так называемой «экореабилитации». Явления эти не уникальны и отнюдь не являются принадлежностью только российской действительности: каждая вновь наступавшая историческая эпоха в любой стране разрушала (или, во всяком случае, деформировала) привычный культурный ландшафт, меняла фокусы пространственной активности, переписывала систему расселения и создавала по выражению В.П. Семенова-Тян-Шанского ареалы «одичания» [19].
В рамках цивилизации потребления и сама сельская местность с традиционными ландшафтами становятся ареной, на которой сталкиваются интересы девелоперов и застройщиков, сторонников интенсификации товарного сельского хозяйства и дачников, активных рекреан-тов и охотников, туристов, любителей природы. Размещение ветряных ферм и новая застройка, ритэйлинг и индустриальное развитие, устройство длинных туристских трасс и парков активного отдыха - все эти виды деятельности привели к коммодизации ландшафта. Новая экономическая реальность повсеместно - где быстрее, где медленнее, где явно, где исподволь разрушает привычный ландшафт, уничтожая прежнюю
систему сельского расселения, устанавливая иной пространственный масштаб сельскохозяйственного производства, стирая древние межевые элементы и в итоге - меняя всю мозаику, весь рисунок освоения.
На Русском Севере и в обширных областях Нечерноземья происходит массовое запустение и забрасывание земель: зарастают лесом поля, исчезают сенокосные долинные луга, закочкариваются и забиваются кустарником пастбища - культурный ландшафт деформируется и постепенно растворяется в окружающем пространстве так называемой экореабилитации. В южных Черноземных областях России сельское хозяйство сохраняет товарный характер, но и здесь меняется масштаб и рисунок освоения: производство укрупняется и стягивается к крупным агрохолдингам, сравнительно небольшие поля, когда-то нарезанные между ответвлениями овражно-балочной сети, сменяются крупными контурами распашки «от бровки до бровки», что сопровождается уничтожением межевых элементов, ремезов и лесополос. Это приводит к соответственному запустению мелких хуторов с небольшими деревеньками. Уже сегодня операторы, снимающие фильмы о «русской глубинке», испытывают ощутимые сложности с поиском «натуры», возможно через 10-15 лет ее нельзя будет найти и вовсе, и тогда фильмы о России придется снимать в Финляндии.
Отнюдь не в первый раз трансформация ландшафтов вызывает оживление ностальгических мотивов, в данном случае модернистских, которые уже возникали после первой мировой войны, будучи вызванными происходившей повсеместно в Европе коммодизацией сельской местности и утратой национального ландшафта. Так представлялось современникам, вспомним хотя бы Сергея Есенина с его «стальными конями» паровозов и причитаниями пионера Пети - «стал им нужен трактор». Эстетические, этические и моральные коннотации, ассоциировавшиеся с восприятием признаков культурного ландшафта предшествующих эпох (вполне утилитарных - в свое время!) в головах нынешнего поколения теоретиков оформились в виде сложного комплекса «топофилии» и актуальной нынче «идентичности». К последней причисляют предоставляемую культурным ландшафтом возможность ощутить историчность, «связь с предками», а также целый набор внутренних устремлений, определяемых через такие термины как «эскапизм», «воодушевление», «обретенный покой» [2].
Однако, не должны ли современники, возлагающие столь большие надежды на ландшафт, чуть повнимательнее в него всмотреться? Откуда «взялся» тот самый ландшафт, который поддерживает весь необходимый комплекс условий нашего существования? Какие его свойства продиктованы природной обстановкой, а какие - следствие социальных обстоятельств и культурных влияний? Каким образом ландшафт влиял на культуру, а культура в свою очередь изменяла ланд-
шафт? Почему целые страны стремились сначала заимствовать образы идеального ландшафта, чтобы воспроизводить их на своей «почве», а впоследствии и экспортировать на «вновь открытые миры»? Можно ли строить экологическую политику, во всем руководствуясь растиражированным высказыванием Барри Коммонера «природа знает лучше»? Почему сохранение культурного ландшафта России сегодня не менее важная задача чем «экологическая реабилитация» территории? Можно ли сохранить исторический традиционный ландшафт в условиях меняющейся экономики и запущенного маховика гигантского земельного передела? Реально ли ставить задачу восстановления (реставрации) уже утрачиваемых ценных ландшафтов? Все эти вопросы ждут своего разрешения.
Августин Берк, возможно, не вполне серьезным образом, но весьма содержательно охарактеризовал признаки «ландшафтообра-зующей цивилизации», и похоже, что Россия им вполне соответствует: присутствие в народном просторечии слов, выражающих идею ландшафта («местность», «урочище»), развитая литература со значимыми описаниями природы и пейзажей (тут перечень настолько велик, что нет смысла перечислять - от Пушкина и Лермонтова до Бродского и Евтушенко в поэзии, от Тургенева и Бунина до Белова и Астафьева в прозе, выдающийся пейзажный жанр в живописи (Васильев, Левитан, Шишкин, Саврасов...), наконец - наличие практического удовольствия в садоводстве (без комментариев). Хотелось бы надеяться, что внутри этой цивилизации мы обретем, наконец, сначала понимание, а потом - и чувство ответственности за окружающий нас ландшафт.
Литература
1. Mitchell W.J.T. Landscape and Power. University of Chicago Press; 2nd edition 2002. 383 p.
2. Колбовский Е.Ю. Ландшафт и национальный пейзаж: опыт культурологического исследования // Ярославский педагогический вестник. 1999. № 3_Ф С. 53-62.
3. Bender B. Time and Landscape // Current Anthropology. Vol. 43. No. S4. Special Issue Repertoires of Timekeeping in Anthropology (August/October 2002), pp. 103-112.
4. Meinig D.W. The Beholding Eye: Ten Versions of the Same Scene. The Interpretation of Ordinary Landscapes: Geographical Essays, edited by D.W. Meinig and John Brinck-erhoff Jackson. New York: Oxford University Press, 1979, pp. 3-19.
5. Benediktsson K. "Scenophobia", geography and the aesthetic politics of landscape // Geografiska Annaler: Series B, Human Geography. Volume 89. Issue 3. September 2007. Pp. 203-217.
6. All Possible Worlds: A History of Geographical Ideas. Preston Everett James, Geoffrey J. Martin. John Wiley & Sons, 1981. Science. 508 p.
7. Sauer K.O. The Morphology of Landscape. University of California Press, 1925. 53 p.
8. Рагулина М.В. Географические исследования культуры: синтез подходов / Теория и практика общественного развития. 2013. C. 374-375.
9. Appleton J. The Experience of Landscape. London: John Wiley. 1975. 311 p.
10. Tuan Y.-F. Landscapes of Fear. Minneapolis: University of Minneapolis Press. 1979. 262 p.
11. Hoskins W.G. Making of the English Landscape». Bristol, SOM, United Kingdom: Book Club Associates, 1955. 232 p.
12. Aston M. Interpreting the Landscape: Landscape Archaeology and Local History. London. Routledge Pages. 1985. 168 p.
13. Crawford O.G.S. Archaeology in the Field London: Phoenix House. 1953. 272 p.
14. Cosgrove D.E. Social Formation and Symbolic Landscape. Croom Helm, London. 1984. 212 p.
15. Cosgrove D.E. Prospect, Perspective and the Evolution of the Landscape Idea. Transactions of the Institute of British Geographers. 10 (1):45 1. 1985, pp. 45-62.
16. Denis Cosgrove and Stephen Daniels. The Iconography of Landscape: Essays on the Symbolic Representation, Design and Use of Past Environments. Progress in Human Geography Cambridge: Cambridge University Press, 2011, pp. 264-270.
17. Whyte Ian D. Landscape and History since 1500. Reaktion Books, 2003. 256 p.
18. Matless D. Landscape and Englishness. London, Reaktion Books. 1998. 368 p.
19. Семенов-Тян-Шанский В.П. Город и деревня в Европейской России. СПб., 1910.
CULTURAL LANDSCAPE: THE SENSE IS NOT LOST DESPITE VARIETY OF MEANINGS
E. Kolbovsky
kolbowsky@mail.ru
Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia
Abstract. The term "cultural landscape" carries many meanings that, on the one hand, have defined research approaches variety, on the other — have led to some "blurring of meanings", that resulted in developing wide range of concepts: archaeological and historical, geographical and social, aesthetic and philosophical. Nevertheless, the two most significant "halves" of this "geographical nut" — social and natural — constantly "interacting" with each other, continue to generate meanings that remain important for any historical epoch, and our era is not an exception. One may argue, that any epoch of "modernism" rewrites the landscape physically (for the reasons of socio-economic structure), but at the same time — launches complex processes of reflection, the results are usually manifested in a whole set of moods, individual experiences and social initiatives, that constitute essential part of the classic and present day environmental movement. According to the author's opinion, this is the most important cultural landscape theory function, as well as practices, concerning its reproduction.
Keywords: cultural landscape, human geography, perception of landscape, envi-ronmentalism.
For citation: Kolbovsky E. Cultural landscape: the sense is not lost despite variety of meanings. Heritage and Modern Times. 20l8;l(4):8-22.
References
1. Mitchell W.J.T. Landscape and Power. University of Chicago Press; 2nd edition 2002. 383 p.
2. Kolbovskij E.Yu. Landshaft i nacionalvnyvj pejzazh: opyvt kuTturologicheskogo is-sledovaniya // Yaroslavskij pedagogicheskij vestnik. 1999. № 3-4, s. 53-62.
3. Bender B. Time and Landscape // Current Anthropology Vol. 43, No. S4, Special Issue Repertoires of Timekeeping in Anthropology (August/October 2002), pp. 103-112.
4. Meinig D.W. The Beholding Eye: Ten Versions of the Same Scene. The Interpretation of Ordinary Landscapes: Geographical Essays, edited by D.W. Meinig and John Brinck-erhoff Jackson. New York: Oxford University Press, 1979, pp. 3-19.
5. Benediktsson K. "Scenophobia", geography and the aesthetic politics of landscape // Geografiska Annaler: Series B, Human Geography. Volume 89, Issue 3, September 2007, pp. 203-217.
6. All Possible Worlds: A History of Geographical Ideas. Preston Everett James, Geoffrey J. Martin. John Wiley & Sons, 1981. Science. 508 p.
7. Sauer K.O. The Morphology of Landscape. University of California Press, 1925. 53 p.
8. Ragulina M.V. Geograficheskie issledovaniya kuTturyv: sintez podxodov // Teori-ya i praktika obshhestvennogo razvitiya. 2013. P. 374-375.
9. Appleton J. The Experience of Landscape. London: John Wiley. 1975. 311 p.
10. Tuan Y.-F. Landscapes of Fear. Minneapolis: University of Minneapolis Press. 1979. 262 p.
11. Hoskins W.G. Making of the English Landscape». Bristol, SOM, United Kingdom: Book Club Associates, 1955. 232 p.
12. Aston M. Interpreting the Landscape: Landscape Archaeology and Local History. London. Routledge Pages. 1985. 168 p.
13. Crawford O.G.S. Archaeology in the Field London: Phoenix House. 1953. 272 p.
14. Cosgrove D.E. Social Formation and Symbolic Landscape. Croom Helm, London. 1984. 212 p.
15. Cosgrove D.E. Prospect, Perspective and the Evolution of the Landscape Idea. Transactions of the Institute of British Geographers 10(1):45 1. 1985, pp. 45-62.
16. Denis Cosgrove and Stephen Daniels. The Iconography of Landscape: Essays on the Symbolic Representation, Design and Use of Past Environments. Progress in Human Geography Cambridge: Cambridge University Press, 2011, pp. 264-270.
17. Whyte Ian D. Landscape and History since 1500. Reaktion Books, 2003. 256 p.
18. Matless D. Landscape and Englishness. London, Reaktion Books. 1998. 368 p.
19. Semenov-Tyan-Shanskij V.P. Gorod i derevnya v Evropejskoj Rossii. SPb., 1910.
Сведения об авторе
Колбовский Евгений Юлисович, д.г.н., проф., ведущий научный сотрудник географического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, г. Москва, Россия. E-mail: kolbowsky@mail.ru
Author of the publication
Evgeny Kolbovskij, Doctor of Geography, Professor, Leading Researcher of the Geographical Department of Lomonosov Moscow State University. Moscow, Russia. E-mail: kolbowsky@mail.ru
Дата поступления 15.11.2018
