CC BY
128
ми традициями русского народа. Можно утверждать, что с точки зрения национального характера они являются свернутым диахроническим национально-культурным текстом, а совокупность ассоциаций в стихотворениях Тряпкина образовывает ассоциативное поле, которое воплощает взаимодействие языковых и экстралингвистических факторов и преломляет их через призму выработанной в обществе системы оценок во взаимодействии с индивидуальным опытом поэта.
Библиографический список
1. Авдонин В.В. Типология образа дурака в прозе В.Н. Войновича // Вестник ТГПУ (TSPU Bulletin). -2012. - № 9 (124). - С. 144-149.
2. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1: А-З. - М.: ТЕРРА, 1995. - 800 с.
3. Дуров А.А. Трансформация традиционного образа дурака в прозе В.М. Шукшина: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Ставрополь, 1996. - 20 с.
4. Зубкова Л.И. Имя Иван в языковом сознании русских людей второй половины XX века // Русская словесность. - 2009. - № 1. - С. 56-60.
5. Кошелева И.Н. Фольклорный мир в поэзии Н. Тряпкина, Ю. Кузнецова, В. Высоцкого: Спосо-
бы реализации фольклорной цитации в стихотворном тексте: дис. ... канд. филол. наук. - Бийск, 2005. - 177 с.
6. Лутовинова Е.И. Сюжетные типы и типы героев волшебной сказки // Искусство и образование. - 2007. - № 2. - С. 91-101.
7. Маслова В.А. Введение в когнитивную лингвистику. - М.: Наука; Флинта, 2007. - 295 с.
8. Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки: происхождение образа. - М.: Изд. вост. лит., 1958. -264 с.
9. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. -М.: Лабиринт, 2001. - 192 с.
10. Псурцев Д. Волшебное зеркало (очерк поэзии Николая Тряпкина). - [Электронный ресурс]. -Режим доступа: plus.gambler.ru>tavlei/lit/ poetry_3a.htm (дата обращения: 10.09.2013).
11. Стрижев А.Н. Лесные травы. - М.: Лесная промышленность, 1979 - 192 с.
12. Тряпкин Н.И. Гуси-лебеди. - М.: Московский рабочий, 1971. - 312 с.
13. Тряпкин Н.И. Избранное. - М.: Худ. лит-ра, 1984. - 560 с.
14. Тряпкин Н.И. Излуки: Стихотворения. - М.: Мол. гвардия, 1987. -159 с.
УДК 882.09
Котлов Александр Константинович
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ak_kotlov@inbox.ru
«КАРАГАНДИНСКИЕ ДЕВЯТИНЫ, ИЛИ ПОВЕСТЬ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ» ОЛЕГА ПАВЛОВА: МЕТАФИЗИКА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА
(Статья первая)
В статье рассматриваются некоторые особенности художественно-метафизического пространства повести «Карагандинские девятины» О. Павлова (2001).
Ключевые слова: О. Павлов, «Карагандинские девятины, или Повесть последних дней», заголовочный комплекс, образ, символ, хронотоп, художественная метафизика, экзистенциальные и онтологические мотивы.
«Карагандинские девятины, или Повесть последних дней» современного прозаика Олега Олеговича Павлова были впервые напечатаны в журнале «Октябрь» (2001). Затем в том же году повесть (тогдашнее авторское жанровое определение) стала последней частью трилогии «Повести последних дней» вместе с «Казённой сказкой» (1994) и «Делом Матюшина» (1997) [16]. Недавно же произведение вышло отдельной книгой с пометой «роман» (2013) [15].
В статье мы попытаемся охарактеризовать некоторые черты художественной метафизики данной книги Павлова, исходя из анализа заголовочного комплекса произведения и его основных образов-символов.
Противоречивости критических оценок, всегда отличавшей рецензии на произведения Павлова, не избегла и «Повесть». По выходе книги и номина-
ции ее на премию «Национальный бестселлер» (2002) «прогремели» статьи с многозначительными названиями: «Манихейский вариант» К. Ан-кудинова [1] и «"Баланда" о солдате» Н. Переясло-ва [цит. по: 14]. А Д. Быков безапелляционно скажет, что «роман Павлова "Карагандинские девятины" довольно плох» [3].
Однако даже отнюдь не поклонники таланта писателя должны были признать, что «Карагандинские девятины» - одно из самых заметных явлений литературной жизни 2000-х годов (и их инвективы в адрес писателя - тому доказательство). Свидетельство тому же - присуждение повести Буке-ровской премии (2002), а позднее и включение ее (причем это было единственное произведение, уже получавшее премию, все остальные книги входили в «короткий список») в шорт-лист «Букера десятилетия» (2011), где, помимо Павлова, было всего
168
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 1, 2014
© Котлов А.К., 2014
четыре фамилии: А. Чудаков - «Ложится мгла на старые ступени» (победитель), Л. Улицкая - «Даниэль Штайн, переводчик», З. Прилепин («Сань-кя»), Р. Сенчин («Ёлтышевы»).
Для литературоведческого анализа «Карагандинских девятин» нам более важны те критические отзывы, в которых негатив субъективного читательского восприятия рецензента не заслонил разбора оригинального художественного замысла и его воплощения. Так, М. Ремизова в статье «Опытное поле» (2002) отметила то, что повесть «похожа и одновременно не похожа на предыдущие произведения его [Павлова. - А.К.] армейского цикла». «Рискнём утверждать, - продолжает М. Ремизова, - что он вырывается в ней за рамки самим же разработанной поэтики, местами выпадая из плоскости нарочитого натурализма в область настоящего абсурда» [18]. При этом критик отчасти остаётся в рамках стандартного представления о произведениях Павлова как об «армейской чернухе», «нарочитом натурализме» (да и с выводом о кардинальных изменениях в поэтике писателя критик тоже, на наш взгляд, поторопилась). В то же время В. Отрошенко - «собрат по перу» Павлова -небезосновательно, хотя и «пересолив», скажет, что «эта проза не имеет никакого отношения ни к реализму, ни к армии, ни к быту, ни к тусклым частностям жизни. Это проза о прохождении воплощённых душ через круги земного ада-рая. Проза, которая ставит целью рассмотреть абсурд человеческого бытия во всех его проявлениях - и армия здесь выступает как универсальная модель мира» [18].
Но наиболее близко к пониманию повести и определению специфики поэтики Павлова подошёл сначала в своей рецензии на трилогию Павлова [9], а затем в обзоре «Живая нить. Русский Букер как зеркало современной русской литературы» Е. Ермолин (2004). Основные тезисы критика, многие из которых, думается, во многом верные, таковы:
1) проза Павлова «по-своему [курсив здесь и далее наш. - А.К.] социологична»: «не социальность в фокусе» - «случился эсхатологический роман»;
2) нельзя «вольно или невольно упрощать роман Павлова» - «редкий образец метафорической прозы. В романе сделана небезуспешная попытка привести эмпирику к грандиозному обобщению, вырастить из очерка армейских будней притчу о пути человека и об итоге этого пути на пограничье жизни и смерти, смерти и вечности»;
3) «мир его [Павлова. - А.К.] прозы мрачен. Но он не безнадёжен <...> Дело в том, что в этом мире - каким бы страшным он ни был - всё-таки есть Бог. Есть истина искупительного страдания, искупительной жертвы, в свете которой всякое страдание небессмысленно» [8].
Следовательно, Е. Ермолин отмечает художественно-метафизическую природу произведения Павлова, метафоричность его творческого мышле-
ния и притчевую повествовательную стратегию. Остановимся на каждом из тезисов, исходя из того, что действительно дает текст «Повести» исследователю.
Уже заголовочный комплекс произведения отчасти подтверждает подобные предположения. Так, первое из названий - «Карагандинские девятины» -«вселенская» метафора. Подтекстовые значения топонима «Караганда», выявляемые несложным этимологическим анализом, указывают не только на пространственную конкретику (город в казахских степях), но и на экзистенциально-онтологическую «чёрную дыру» метафизического толка (естественно, компонент «кара» отсылает читателя как к тексту Ф.М. Достоевского, так и к его фонетическому соответствию в русской речи; более подробно об этом см.: [10]). Возникает ощущение хроното-пического «нигде» вместе с притчевым «всюду». Не случайно в последней главе произведения звучит всем известная присказка на вопрос главного героя «Да где это я?»: «Где, где. В Караганде» [16, с. 482; здесь и далее текст повести цит. по данному изданию с указанием страницы. - А.К.].
Символику определения «карагандинские» усиливает мифологическая многомерность последующего слова: «девятины». В словаре В.И. Даля слово «девятины», естественно, имеет значение «поминки в девятый день кончины» [5, с. 425]. Это определяет развитие внешнего сюжета павловского произведения, связанного с подготовкой к отправке в Москву тела убитого солдата и «поминальной вакханалией», устроенной его отцом. (Интересно то, что тело солдата было доставлено в морг судмедэкспертизы, по словам одного из героев, 10 ноября [с. 391], то есть в день Великомученицы Параскевы. А имя Параскева восходит к греческому слову «приготовление» и семантически отсылает к памяти о Страстной Пятнице.) По традиционным представлениям, «в первые два дня душа усопшего пребывает с родственниками и витает в дорогих для неё местах на земле, а в третий день, по образу воскресшего в третий день Господа, возносится на небо для поклонения Творцу всяческих. После чего душе показываются блаженства райские, и она на девятый день является на второе поклонение Господу. Затем тридцать дней душа проходит мрачную область истязаний, все мытарства» [17]. Однако для главного героя повести - Алёши Холмогорова - не уготованы «блаженства райские» (да на земле они и невозможны), а, скорее, Дантовы девять кругов ада (кстати, композиция произведения включает также девять частей, многие из которых имеют по-христиански символические заглавия: «Бытие», «Где смерть, там и жизнь», «Райские яблочки», «Сущие во гробах», «Живые к живым»; да и самих пространственных ниш, в которые попадает Алёша, едва ли не девять, включая полигон, лазарет, судмедэксперизу, зону, тюремную камеру и т.д.).
Уже у В.И. Даля число «девять» раскрывает свои древнемифологические сакральные смыслы. Так, «девятерицы» - «девятилетние сроки человеческой жизни»; а знаменитый фразеологизм «девятый вал» - «по поверью, наибольший, роковой» [5, с. 425]. Исследователи, безусловно, указывают на знаковые фольклорные употребления числа «девять» (вспомним «тридевятое царство»). С.С. Аверинцев, рассматривая христианский образ девяти чинов ангельских, указывает на то, что «"девятерица" воспринималась, с одной стороны, как "триада триад", как усугубление числа "три", сакраментальнейшего из чисел (9=32), и как бы её эксплицирование, развёртывание вовне внутренних энергий троицы, а постольку и как эквивалент числа "три"» [12, с. 362]. (О символике чисел, в том числе числа «девять», см. и доводы В.Н. Топорова: [13, с. 629-631].)
Следовательно, метафорическое первое заглавие уже отсылает и к глубинным мифологическим смыслам христианского характера. Это же усиливает и второе название, выполняющее, в принципе, функцию подзаголовка, - «Повесть последних дней». «Последний», по В.И. Далю, - «остальной, остаточный, конечный, за которым нет другого», и - «низший, плохой и худший, последний по качеству» [6, с. 336]. В контексте повести фраза «последние дни» наполняется апокалиптическими смыслами, отсылая к «Откровению Ионна Богослова». Господь, явившийся Иоанну, именует себя «Альфой и Омегой, Первым и Последним» [2; здесь и далее ссылки на текст Библии содержат указание на название текста, главы и стиха; здесь: Откров., 1: 10; 22: 13]. Издавна время второго пришествия Христа называют «последним», хотя для верующего это и время «первое», когда они узрят «чистую реку воды жизни» [Откров., 22: 1].
Христианские мотивы поддерживает и эпиграф, появившийся в издании 2013 года: «Веселись, юноша, в юности твоей... Книга Екклесиаста» [15, с. 5]. Традиционно «Книга Екклесиаста, или Проповедника», являющаяся частью Ветхого Завета, отсылает к утверждению мысли о тщете земного бытия («всё суета» [Еккл., 1: 2; 12: 8; и др.]). Кроме того, финальный аккорд данной книги связывает её с новозаветным «Откровением» - с мотивом «последних дней», воздаяния человеку перед судом Божьим за всё доброе и злое: «.Ибо всякое дело Бог приведёт на суд, и всё тайное, хорошо ли оно, или худо» [Еккл., 12: 14]. Хотя, без сомнения, отверзая от земной суеты, Екклесиаст обращает лицо и душу человека к Богу - «подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет пред Богом» [Еккл., 8: 13].
Этот же эпиграф отсылает и к образу главного героя - Алёши Холмогорова, чей характер практически все рецензенты сопоставляют с образом «третьего сына», «раннего человеколюбца» - Алёши Карамазова (даже возраст указанных героев схо-
ден - двадцать лет), с «рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его» [7, с. 21]. Действительно, по словам Ф.М. Достоевского, его герой - «человек странный, даже чудак», но он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались...» [7, с. 5]. Холмогоров же Павлова тоже словно бы сказочный «третий сын», наделяемый окружающими соответствующими определениями. Алёша в «Повести» типологически близок и Мышкину своей христианской терпеливостью и незлобивостью: «Верить было ему (Алёше. -А.К.) всегда приятней и легче, чем не верить»; «как будто нарочно всё терпел и ждал обещанного»; «замечая вокруг людей с недостатками, умудрялся их жалеть, не чувствуя, что жалеть бы надо самого себя» [с. 360-361; 363].
Психологическое родство героев, однако, отнюдь не безусловно. Тем более что павловский персонаж несёт в своём характере и другую литературную «генетику», довольно далёкую от образа «положительно прекрасного человека» и воскрешающую, к примеру, образы гоголевского Башмачки-на или Юшки А. Платонова. Подобно Акакию Акакиевичу, Алёша «долготерпит»: «Всем чужой, терпел он насмешки да тычки, но если не отвечал, то потому, что чувствовал только удивление» [с. 371]. (Вспомним, как обычно отстраняется герой Н.В. Гоголя от преследующих его насмешников: «Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним.» [4, с. 500]). Так же, «с любовью», как и Башмачкин, исполняет свою работу герой Павлова. Откуда в этом человеке любовь к труду и ближнему, позволяющая видеть «нормальным» людям в нём то ли дурака, то ли блаженного?
Алексей Михайлович Холмогоров (имя-отчество воскрешают в сознании прозвище русского царя - «Тишайший») не сын «помещика», не князь, как упомянутые герои Ф.М. Достоевского, а, так сказать, «крестьянский сын», от которого далеки философические штудии. Он из того мира, где, по его словам, «без огорода не проживёшь»; «без картошки не проживёшь». [с. 370]. В столь же бесхитростном родительском письме звучат те же слова, как подтверждение по-христиански смиренных нравственных принципов: «Здравствуй, сынок. Кушай и поделись с товарищами. <.> На прошлых днях ощипали наших козочек. Платков штуки две получится и носков ещё десяточек. Зимой продам -будем с хлебушком. Без этого не проживёшь. Служи родине хорошо, как мы сказали.» [с. 371].
Немаловажно, что на душеспасительные слова гробовщика о Боге смутно, но отзывается сознание героя, а значит, своего рода вероисповедание, основанное на смирении, он получил ещё дома. А потому - «Холмогорову почему-то чудилось, что
когда-то всё это было в его жизни - и этот широколобый добрый старик, и точно такой же рассказ о человеке, который был мёртвым, а потом вдруг ожил» [с. 424]. Но именно такая жизненная философия, «простое веление жизни» [с. 373], помогает Алёше утвердиться во мнении, что «и без сизифовой этой работы не было б жизни» [с. 372]. Герой, если вспомнить строки Екклесиаста, таким образом, обладает «даром Божьим», как дар Божий, с благодарностью воспринимая и свою жизнь: «Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей. И если какой человек ест и пьёт, и видит доброе во всяком труде своём, то это - дар Божий» [Еккл., 3: 13].
Достоевско-платоновский герой-«ребёнок», с его детски нетронутой чистотой, воскрешается в образе Алёши Холмогорова: «... Сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом» [1-е посл. Петра, 3: 4]. При первом знакомстве с героем Павлов указывает на эту детскость Алёши: «Он походил на большого ребёнка, что пребывал в растерянности с тех пор, как родился на свет» [с. 359]. Отсюда и его ребяческая мечтательность: «...Алёша упивался легко и быстро мечтами», совершая выдуманные подвиги; «с отвагой ребёнка» он «стоял и стоял посреди всей этой вечной мерзлоты, жалея умершую снежинку» [с. 374]. И мучительно-детские слова избиваемого героя, словно проходящего земными кругами ада: «Я больше так не буду... Простите... Простите меня, пожалуйста... Я буду самым хорошим.» [с. 483]. Слова в эпиграфе повести ведут в результате к тому контексту, из которого они вырваны: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твоё радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за всё это Бог приведёт тебя на суд. И узнай печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность - суета» [Еккл., 11: 9-10].
Подобный герой, словно вчера появившийся из утробы матери и не растерявший удивления перед миром, наделённый по-платоновски «открытым сердцем» (вспомним странствия Саши Дванова в «Чевенгуре»), сталкивается с земными правдами, что часто далеки от Истины. Повествование в повести приобретает характер современной притчи.
В жанре притчи, в сравнении с басней, С.С. Аве-ринцев выделяет следующие признаки: «.Форма притчи 1) возникает в некотором контексте, в связи с чем она 2) допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до простого сравнения, сохраняющего, однако, символическую наполненность; 3) с содержательной стороны отличается тяготением к глубинной "премудрости" религиозного или моралистического порядка» [11, с. 305]. Безусловно, произведение Павлова имеет лишь отдельные черты, присущие
жанру притчи, но отнюдь не является современной модификацией этого древнего жанра. Контекст, ослабленность реального сюжета, символическая плотность, христианский подтекст, следовательно, есть то, что формирует оттенки притчевого дискурса (что, заметим, в той или иной мере определяет специфику повествовательной формы «Карагандинских девятин»). Кроме того, по словам С.С. Аве-ринцева, поэтика притчи, исключающая описатель-ность, характеризуется и тем, что «природа и вещи упоминаются лишь по необходимости, действие происходит как бы без декораций, "в сукнах"; действующие лица притчи, как правило, не имеют не только внешних черт, но и "характера" в смысле замкнутой комбинации душевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как с у б ъ е к т ы э т и ч е с -к о г о выбора» [11, с. 305]. В произведениях XIX-ХХ века исследователь отметил ориентацию на притчевые каноны в произведениях Л.Н. Толстого, Ф. Кафки, Ж.П. Сартра, А. Камю, Ж. Ануя, Б. Брехта, У Фолкнера и др., «исключающих "характеры" и "обстановочность" в традиционном понимании [там же]. А Т.Ф. Приходько указывает в произведениях этих и некоторых других писателей и драматургов черты жанра ХХ века, близкого притче, -параболы: «С точки зрения внутренней структуры парабола - иносказательный образ, тяготеющий к символу, многозначному иносказанию». Другое название жанра - «символическая притча». «Однако, - отмечает исследователь, - приближаясь к символическому, иносказательный план параболы не подавляет предметного, ситуативного, а остаётся изоморфным ему, взаимосвязанным с ним» [11, с. 267].
Чтобы определить, насколько рассматриваемый текст Павлова соответствует специфике притчи или параболы, необходим образно-мотивный анализ произведения. Данная проблема составит содержание следующей статьи.
(Продолжение следует.)
Библиографический список
1. Анкудинов К. Манихейский вариант // Новый мир. - 2002. - №5. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/ 2002/5/апк.Ыш1 (дата обращения: 11.12.2013).
2. Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. - М.: Изд. Московской Патриархии, 1983. - 1372 с.
3. Быков Д. Своя правда // Континент. - 2011. -№ 150. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nj/2004/235/erm8.html (дата обращения: 11.12.2013).
4. Гоголь Н.В. Избранные произведения: в 2 т. Т. 1 / вступ. ст. П.А. Николаева; примеч. Н.Л. Степанова, А.С. Бушмина, Г.М. Фридлендера. - М.: Худож. лит., 1978. - 574 с.
5. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1: А-З. - М.: Рус. яз., 1989. - 699 с.
6. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 3: П. - М.: Рус. яз., 1990. -555 с.
7. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 12 т. / под общ. ред. Г.М. Фридлендера и М.Б. Храпченко; сост. Г.М. Фридлендер. Т. 11. - М.: Правда, 1982. -624 с.
8. Ермолин Е. Живая нить. Русский Букер как зеркало современной российской литературы // Новый журнал. - 2004. - № 235. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ соШ:теШ:/20П/150/Ь17.Ы:т1 (дата обращения: 11.12.2013).
9. Ермолин Е. Инстанция взгляда // Новый мир. - 2002. - № 5. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/ 2002/5/Ь17.Ыш1 (дата обращения: 11.12.2013).
10. Котлов А.К. Личные имена и топонимы как художественно-семантические маркеры в «Казенной сказке» Олега Павлова // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. - 2012. - № 5. - С. 94-97.
11. Литературный энциклопедический словарь / под общ ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева;
редкол.: Л.Г. Андреев, Н.И. Балашов, А.Г. Бочаров и др. - М.: Сов. энциклопедия, 1987. - 752 с.
12. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - Т. 1: А-К. - М.: Рос. энциклопедия, 1994. - 671 с.
13. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - Т. 2: К-Я. - М.: Рос. энциклопедия, 1994. - 719 с.
14. Национальный бестселлер - 2001 / подборка В. Топорова // Октябрь. - 2002. - № 6. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http:// magazines.russ.ru/october/2002/6/bes-pr.html (дата обращения: 11.12.2013).
15. Павлов О.О. Карагандинские девятины, или Повесть последних дней: роман. - М.: Время, 2013. - 160 с.
16. Павлов О.О. Повести последних дней: трилогия. - М.: ЗОА Изд-во Центрполиграф, 2001. -494 с.
17. Полная энциклопедия быта русского народа / сост. И. Панкеев: в 2 т. Т. 1. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1998. - 688 с.
18. Ремизова М. Опытное поле // Дружба народов. - 2002. - № 1. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/ 1/remiz.html (дата обращения: 11.12.2013).
