CC BY
63
УДК 882.09
Котлов Александр Константинович
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ak_kotlov@inbox.ru
ЛИЧНЫЕ ИМЕНА И ТОПОНИМЫ КАК ХУДОЖЕСТВЕННО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ МАРКЕРЫ В «КАЗЕННОЙ СКАЗКЕ» ОЛЕГА ПАВЛОВА
В статье рассматривается семантическая поливалентность фамилии главного героя и ключевых топонимов в «Казенной сказке» современного прозаика О. Павлова.
Ключевые слова: филологический анализ текста, ономастика, топоним, хронотоп, фольклорно-мифологические мотивы, перевод, О. Павлов, «Казенная сказка».
Соединение лингвистических и литературоведческих подходов к анализу художественного текста позволяет глубже раскрыть в нем семантические связи разноуровневых компонентов. Это особенно важно при исследовании модернистских и неомодернистских прозаических текстов с их подчеркнуто поэтической образностью. Неомодернистской по своей стилистике, на наш взгляд, является и повесть «Казенная сказка» (1994) Олега Олеговича Павлова [5].
«Место в степи», указываемое в экспозиции повести «Казенная сказка», - Карабас, что в переводе обозначает «Черная Голова» [с. 7]. Действительно, есть реальный (ныне вымирающий) поселок Карабас в Казахстане, известный по Карлагу, -один из островов запечатленного Солженицыным Архипелага, а также существует не менее реальная Караганда, откуда грянут на голову капитана громы и молнии государевой власти и куда отправится павловский правдоискатель в поисках этой самой правды. Однако сами названия, где первая часть «кара» переводится как «черный», несут множественные художественные смыслы, являясь обобщенными, метафизическими маркерами пространства, на котором развиваются как события повести, так и жизненная драма Ивана Яковлевича Хабарова. Не случайно сам автор в интервью Т. Бек определит Карабас словом «мифический» [6].
Слова «черный, чернеть, чернота», а также по отношению к ним такие контекстные синонимы, как «темный, темнеть, темнота; мглистый, мгла; сумерки, сумеречный», часто встречаются в тексте «Казенной сказки». Причем «плотность» их употребления увеличивается от начала повести к финалу.
Так, в экспозиционной первой главе «Жили-были» «черный» встречается лишь опосредованно в названиях Карабас и Угольпункт, «темный», «мглистый» и словообразования от них вообще отсутствуют. Лагерное житье-бытье буднично, бесцветно, «будни дышали кислыми щами и текли долго, тягостно, наплывая, будто из глубокой старины» [с. 9], утверждая здешних обитателей в том, что «всему свой черед» [с. 7].
В светлой, несмотря ни на что, второй главе «Картошка» автор делает акцент на свете, а не на
темноте. Вследствие этого слово «мглинка», само по себе за счет суффикса уменьшающее вполне зловещее значение, в синтагматических связях с другими словами, так сказать, семантически нейтрализуется. А вместо тьмы - весенняя предутренняя, предрассветная «полутьма»: «...Капитан поднялся еще в полутьме и сел у оконца. На его глазах небо светлело, распахивалось, а из мглинки выступали бескрайние степные перекаты» [с. 22]. «Перекаты» создают образ не столько сухопутный, сколько водный, - речного пространства, своей безмерностью напоминающего океан, на просторы которого словно бы собирается вывести свое судно морской, а не лагерный капитан.
Отсутствие черного цвета в главе третьей, об особисте Скрипицыне и его расправе над Хабаровым и делом рук его, возможно, обусловлено самой спецификой воплощенного в этом герое отечественного бюрократизма, равнодушного, серого -цвета грязи, особистской шинели и «болотных» [с. 36] погон. Образы грязи и шинели выступают почти синонимами и встречаются часто. Впоследствии Скрипицын будет уподоблен еще одному серому созданию - мыши (а затем и крысе) [с. 56]. (О данном образе и воплощении бюрократической темы в произведении, гоголевских мотивах в ее разработке, - разговор особый.)
Ощущение «плотной» темноты в начале главы «Государственное дело», представляющей пространство «сумеречной» [с. 51] Караганды, Карагандинского полка, почти инфернально по восприятию. Образ серой слякоти в описании соединяется с чернотой. Напоминанием Дантовой адской воронки мыслится бесконечный забор, который объезжает Скрипицын, возвращающийся в расположение полка. Этот забор многозначительно заканчивается воротами (вратами?) в темноту: «Забор требовалось объехать .далеким окружным путем, что затягивал воронкой, пока не вырастали вдруг ворота, похожие на пропасть - черное стальное зияние...» (здесь и далее в тексте произведения выделено нами. -А.К.) [с. 52]. Не случайно Илья Перегуд, не ожидавший возвращения своего капитана из полка живым и здоровым, скажет: «Значит, с того света на этот» [с. 118].
94
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ №» 5, 2012
© Котлов А.К., 2012
Метафизически представленным образом Петербурга А. Белого «дышит» описание полка, который «к этому часу вымирал»: «Над огромным полковым плацем сгущалось почти зримое черное облако, в котором жилкой в луче прожектора билась непонятного происхождения искра, - это сам воздух превратился в казенную машину, годную, чтобы вдыхать и выдыхать» [с. 54].
В дальнейшем повествовании «черный, темный» начинают выявлять состояние не столько окружающего героев мира, сколько психологического сюжетного пространства. Солдаты долго избивают до полусмерти («до темноты» [с. 82]) доносчика, написавшего когда-то жалобу на самоуправство Хабарова с казенной картошкой. После этого «Карабас окунулся в черную студеную ночную воду. На затянувшейся, будто ожоговой, глади плыли огни лагерных фонарей» [с. 83]. Образы, соотнесенные с водной стихией, вновь появляются, но они эмоционально окрашены иначе, чем во второй главе: будто после атаки, корабль «степного капитана» практически идет ко дну.
Онтологическая по своей сути темнота над лагерем начинает сгущаться: «За оконцем клубилась рассеянная, будто дым, и по-зимнему долгая темнота» [с. 87]. Однако главный герой еще готов сражаться за правду. Он не воспримет как предостережение пейзаж, сопровождающий начало его пути в Караганду - к мифическому генералу, тому знаменитому «барину», который обязательно «рассудит». Природа словно отражает надежды капитана и одновременно предостерегает его, - как в сказке, она пытается уберечь героя от тяжелых испытаний: «В степи забрезжил свет, голое вспухшее небо выплывало из-под ночи, похожее на утопленника. Рассвет был синеватый, холодный - без солнышка, облаков, птиц» [с. 88]. Слово «утопленник» пророчит печальную судьбу Хабарову, не оставляющему капитанского мостика и в минуту кораблекрушения.
В главе шестой «Страсти по приказу», в которой воссоздан образ еще одной жертвы «казенной машины» (печальная ирония здесь в том, что Ка-лодин - шофер казенной машины, колеса которой давили в голой степи капитанову картошку по приказу Скрипицына), на первый план вновь выходит «серая» фигура Скрипицына. Как следствие, слова с семантикой «черный» практически исчезают. Только о Калодине, сожженном самим же хозяином, сказано: «Прах сожженца до последней черной косточки ...ссыпали в мешочек, не глядя нагребли и мелких железок, гаек, пружин, потому что отделять их от останков было трудно, в огне все сплавилось и смешалось, - и мешочек позвякивал» [с. 110]. Калодин - и жертва казенщины, и часть этой «машины».
Символически в следующей главе «Вся правда» выглядит описание дороги, «бока которой уже оплывали в сумерках» [с. 119], - дороги, привед-
шей капитана к «могильнику» картошки. Как результат - психологический слом капитана, а из степи на него «дышала черная непроглядная пропасть» [с. 120]. Эпитет «черная» приобретает здесь характер экзистенциального по отношению к герою определения-приговора.
Кажется, только некая сказочная живая вода может воскресить похоронившего себя заживо ка-питана-«утопленника». Таковым «спасителем» мог бы стать для Хабарова генерал Добычин, приезжающий с проверкой в полк (глава «Новые времена»). Но не внушает доверия уже сама фамилия этого персонажа, и в портрете его, хотя и «не почерненном злостью» [с. 130], но диссонансном по отношению к главному герою и всей окружающей обстановке, почувствуется нечто «страшное», «беспощадное» [с. 131]. Бюрократический механизм, представленный столичным генералом-ревизором, прозванным Батыем, перемелет кости «своим» -смерть полковника Победова тому доказательство. Мрак превращается в единственную, метафизическую по сути, субстанцию, поглотившую полк. Черный цвет функционально превращается теперь в единственно возможный - похоронный, цвет смерти: «Черные, точно бы затянутые в лакированные мундиры, машины скоро выехали из умершего полка. .Полк погрузился в мертвый мрак. Принужденные неусыпно стоять на постах, караульные той ночью пребывали в унынии. Они вглядывались в железную черноту, чуть различая в ней глухие очертания строений полка, и вздрагивали от всякого звука за своей спиной, чего прежде отнюдь не было» [с. 137]. Оксюморонное сочетание «мертвый мрак» выявляет высшую степень «омертвения», и «механическая» жизнь полка «двигалась сама по себе, по-заведенному» [с. 138].
«Мертвой водой», заживляющей раны, станут для главного героя, уже не надеявшегося воскреснуть, забота и речи Скрипицына, восстановленного в своей должности Добычиным. А «живым» для капитана станет Свет: он «взглядывал на свет, и глаза его удивленно слезились» [с. 142]. Заявляет о себе мотив воскрешения, когда герой «распеленался», чтобы вновь обратиться лицом к миру с по-христиански всепрощающим словом: «Я тебя простил, и ты прости.» [с. 143].
Как ни странно, предельная концентрация черного наблюдается в кульминационной в сюжете повести главе «Зимний подвиг». Зима, начавшаяся с запозданием, в феврале, приносит Карабасу еще большие испытания, наступает «отчаянная пора», соответственно образно отмеченная: «сизая мгла» [с. 144]; «стужа и чернота» [с. 145]; «темнота»; «лагерные вышки громоздились что лесенки в мглистое небо» [с. 148], «канул в темноту» [с. 150]. «Сумеречным днем», днем, который «был похож на сумерки», отправляется в «сумеречную степь» капитан Хабаров, успокаивая ропщущих
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 5, 2012
95
солдат обещанием принести задерживаемые полковыми властями деньги [с. 151]. Во всех выделенных словах сохраняется изначальный корень «мрак». На борьбу с этим мраком, на неравный бой с ним, и выступит отнюдь не богатырь Иван Яковлевич Хабаров.
Непогода настигнет героя практически в самом начале его пути. Оказавшись «на распутье», как былинный герой, капитан не по-богатырски испытывает страх, - «такая перед ним открылась даль, еще и потемненная вьюгой» [с. 152]. Вместе со стихией, набирающей силу, в сознании героя начинает появляться ощущение ускоряющегося времени («Может, не часы тогда проходили, а дни?..» [там же]), чтобы затем «тьма времени» [с. 153] поглотила его навсегда. Разыгрывающийся буран предвещает природа - «когда начало чернеть небо» [с. 152]. Автор подчеркивает двойственность происходящего: буран, словно искупительную жертву за черноту мира (определение «черный» навсегда уйдет из текста), погубит капитана, тогда как тот же самый ветер окажется «сильнее всех - и снегов, и стужи», он «крушит зиму» [там же].
Однако для русского человека первая часть таких географических названий, как Карабас и Караганда, («кара») связывается в первую очередь не с определением «черный», а непосредственно с карой - «суровым наказанием, возмездием» [8, с. 31]. В народном же сознании - с Божьей карой, карой небесной, так как именно подобные сочетания еще удерживают само бытование данного слова, давно приобретшие такие семантические связи. Так, в словаре В.И. Даля, где лексема «кара» представлена как «казнь, наказанье, строгое взысканье», приведены следующие примеры: «Кара Божеская - не людская. Худая жена - кара Господня» [ 1, с. 89]. К слову же «карать», то есть «казнить, наказывать», - «Покарали его за дело. Докарала его судьба, искарала вконец. Накаралась над ним. В неправде Бог карает (запинает). Карать да миловать - Богу да царю» [там же]. В контексте «Казенной сказки» примечателен последний оборот, связующий два плана повести - социальный и метафизический, временное и вечное.
Одновременно возможно и условное соотнесение печальной «Сказки» с таким восточнославянским мифологическим образом, как Карна, упоминаемым в «Слове о полку Игореве». По мнению В.В. Иванова и В.Н. Топорова, Карна и Ж(е)ля -«вероятные персонификации плача и горя, связанных с погребальными обрядами», «по-видимому, Карна образовано от глагола карити (ср. др.-рус. “карить по своей сестре” в смысле “оплакивать”); Желя - древнерусское обозначение плача» [3, с. 624].
Кроме того, столь же мифологически окрашено слово «лихо» в следующей фразе, находящейся в экспозиции повести: «Попавши в караульную
роту, Хабаров скоро понял, что никакой службы здесь нет. А есть одно лихо на всех.» [с. 9]. И чуть позже: «Даже если всего хватало, он (капитан. -
A.К.) опять же откладывал, ожидая лиха, точно бы накликал беду» [с. 14]. Как существительное, данная лексема в современных словарях имеет значение (с пометой «просторечное и народнопоэтическое») «зло, беда, несчастье» [8, с. 189]. В «Толковом словаре живого великорусского языка» - лишь «зло» [1, с. 257]. Данная семантика уточняется
B.И. Далем следующими изречениями, часто пословичного характера, помогающими погрузить сюжет павловской повести в национальный контекст: «Лихо помнится, а добро забывается. Не делай людям добра, не увидишь и лиха. Беды по бедам, да и лихо пришло к нам. Лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается. ...Лихо думаешь, так непочто Богу молиться. ... Лихо бы с рук, а с ног и собаки стащат» [там же]. Как известно, Лихо - «в восточнославянской мифологии персонифицированное воплощение злой доли, .горя» [4, с. 66].
Можно продолжить звуко-смысловые соответствия типологического характера. Например, странным образом, на наш взгляд, такое название, как Карабас (оставляем в стороне литературные ассоциации), соотносится в контексте произведения со словом «карбас» (от греч. karabos - «корабль» [7, с. 282]) - «грузовое гребное или небольшое парусное судно на Белом море и реках, в него впадающих» [8, с. 32]. И не только потому, что мы отметили сквозную «морскую» линию в разработке автором образа капитана Хабарова. В поэтической по своей природе прозе Павлова не может быть случайных звуковых соответствий, да и сам лагерь уподобляется автором барже: «Карабас разделялся на две части, из которых самой невзрачной была лагерная рота, а другая, прущая по степи навроде баржи, - лагерем» [с. 8]. И чуть позже: «Попавши в караульную роту, Хабаров скоро понял, что никакой службы здесь нет. А есть одно лихо на всех, одна лямка, чтобы волочь и лагерную баржу, и тех, кто на ней катается, нагуливая блевоту» [с. 9-10].
Образ степи - как бескрайнее водное пространство, лагерь - как баржа. Карабас и греческое «karabos» звучат довольно сходно. У В.И. Даля слово «карбас» имеет помету «арх.», то есть бытовавшее в Архангельской губернии. Кроме того, он отмечает: «Холмогорский карбас больше, с казенкою в корме» (курсив В.И. Даля. - А.К.) [1, с. 91]. Замечательно уже название «казенка», которое в рассматриваемом словаре имеет и следующие диалектные семантические изводы: «|| Каморка в виде арестантской дон. || Рубка или каютка на речных судах, где живет хозяин или приказчик и хранятся деньги и пр. || Кабинетец, тайничек» и т.д. [1, с. 7]. Данное слово, безусловно, перекликается с заглавным определением произведения Павлова - «ка-
96
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 5, 2012
зенный». Вместе с тем важно и то, что «карбас» -поморское слово. Почему же?
Иван Яковлевич, главный герой «Казенной сказки», носит фамилию Хабаров. Для русского человека это знаковая фамилия, сопряженная, прежде всего, с такой незаурядной и противоречивой личностью, путешественником, как Ерофей Павлович Хабаров. Он жил в переломный для отечественной истории период перехода от допетровской Руси к Российской империи. А вот детство его прошло в деревне Святица, располагающейся на территории нынешней Архангельской области. Вспомним, что единственным отрадным, почти идиллическим воспоминанием павловского героя будет картина зимы в деревне: «В такую зиму на русских равнинах окуриваются печным дымом избушки, точно ладаном. Деревни на огромных просторах стоят заиндевелые и погруженные в высокую тишину неба. Даже собаки не брешут по дворам, и дремлет крещеный мир в пышных снегах. Хоть свечку ставь перед той картиной, чудеснейшей, чем образа. Эту тихую морозную зиму горемычный наш капитан помнил с детства, быть может, больше хорошего он и не видел» [с. 144]. При всей слабой узнаваемости конкретной русской территории, скрывающейся за этим пейзажем, нельзя не заметить его большую соотнесенность с российским Севером, нежели с капризным по своему климату Югом.
К тому же нельзя не вспомнить и еще одного главного героя Павлова из последнего произведения трилогии «Повести последних дней» - Алешу Холмогорова («Карагандинские девятины») (напомним: «холмогорский баркас» у В.И. Даля). Здесь продолжится смысловое сцепление текстов: в названном персонаже сильны еще и карамазовс-кие черты. (Однако данный момент - предмет иного исследования).
Стоит сказать и об истоках самой фамилии Хабаров. Помимо тюркского происхождения, запечатлевшего в ней семантику «вести, известия»,
В.И. Даль отмечает и другие, в том числе диалектные, значения слова «хабар». Так, «хабара» - «барыши, нажива; пожива, срыв или взятка. Он таки хватил тут хабары», что в соотнесении с бессреб-ренической натурой героя, его скудной жизнью звучит горько-иронично. Еще большие оттенки при-
дает зафиксированное В.И. Далем вологодское (снова - северно-русское) слово «хабар» - «счастье, удача, лафа». Словарный пример усиливает ощущение несоответствия между тем, что должна нести фамилия Ивану Яковлевичу, и тем, что предлагает ему судьба: «Ему все хабарит, .везет, счастливит, все удача» [2, с. 540].
Отмеченные нами смысловые ассоциации еще более погружают повествование в произведении Павлова в открытое художественное пространство фольклорно-мифологического свойства, окрашивая все происходящее в возвышенно-скорбные тона. Несмотря на то что местом действия «Казенной сказки» становятся казахские степи, указанные структурно-семантические связи компонентов текста выводят сюжет на общерусский национальный простор, открывая древние культурные коды, словно прорастающие сквозь реалии конца ХХ века.
Библиографический список
1. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 2. - М.: Рус. яз., 1989. - 779 с.
2. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 4. - М.: Рус. яз., 1991. - 683 с.
3. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - М.: Рос. энциклопедия, 1994. - Т. 1. - 671 с. с ил.
4. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - М.: Рос. энциклопедия, 1994. - Т. 2. - 719 с. с ил.
5. Павлов О. Казенная сказка. Повесть // Павлов О.О. Повести последних дней: трилогия. - М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2001. - 494 с. (В тексте статьи произведение цитируется по данному изданию с указанием страницы.)
6. Павлов О. Я пишу инстинктом // Вопросы литературы. - 2003. - №5. (Публикации в «толстых» журналах цитируются по электронным версиям с сайта: http://www.magazines.russ.ru.)
7. Словарь иностранных слов / под ред. И.В. Лё-хина и проф. Ф.Н. Петрова. - 3-е изд., перераб. и доп. - М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1949. - 806 с.
8. Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. - 3-е изд., стереотип. - Т. 2. - М.: Русский язык, 1986. - 736 с.
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 5, 2012
