CC BY
59
УДК 81-115
О. А. Радченко
доктор филологических наук, профессор,
профессор каф. общего и сравнительного языкознания МГЛУ;
е-таЛ radoLeg@gmaiL.com
ГОРИЗОНТЫ НАРРАТИВНОЙ ЛИНГВОИСТОРИОГРАФИИ В НОВОМ СТОЛЕТИИ
В предлагаемой статье рассматриваются различные подходы к методологии лингвоисториографии в концепциях П. Шмиттера (1943-2006), Т. А. Амировой, Ф. Р. Анкерсмита (род. 1945), Б. Томка (род. 1949) и др. Отмечается, что метаисто-риография получила свое особенное институциональное оформление как лингвистическая дисциплина в ХХ веке. В статье историография языкознания рассматривается как концептуальная утилизация или археология знаний о языках мира и науке о них. Для характеристики результатов этой концептуальной археологии и обозначения историографической нарративной репрезентации прошлого, вслед за Анкерсмитом, используется термин «нарратив»; рассматриваются взаимосвязи между нарративной историографией лингвистики и нарративными теориями в литературоведении, в качестве фона для рассуждений избирается историографический релятивизм, в рамках которого историк языкознания выступает как «комментатор семиотических структур и документов», посредник между связанным с прошлым дискурсом «исчезающих событий» и современными ему читателями (Б. Томка). В качестве негативных традиций современного изложения истории науки о языке отмечается излишнее доверие авторов к традиционным суждениям о тех или иных теориях и ученых, ограниченное знакомство с первоисточниками и зачастую метареферативный характер отдельных глав. В этой связи подвергаются критике заключения о «прогрессе» или «регрессе» языкового знания, «парадигмах» и «революциях» в науке о языке как допущения. В статье также указывается на то, что историк науки о языке как нарративный интерпретатор фактов, без сомнения, рискует впасть в крайности, следуя своим пристрастиям, подпадая под обаяние личности и творчества героя своего исследования, либо изначально рисуя его негативный портрет («поэтическая историография»). В статье также затрагиваются проблемы множественности историографических нарративов, их автономности и взаимосвязи с «объективной исторической картиной», характер «лингвистического поворота» в историографии ХХ столетия, роль деконструкции истории, избирательный или тотальный метод анализа документов и уместность ранжирования фактов, требования к методологии историографии лингвистики.
Ключевые слова: нарративная лингвоисториография; методы истории языкознания; поэтическая историография; критическая историография; нарратив; метаи-сториография; историографический релятивизм.
O.A. Radchenko
Doctor of PhiLoLogy, Senior Professor, Department of General and Comparative Linguistics, Moscow State Linguistic University; e-maiL: radoLeg@gmaiL.com
HORIZONS OF NARRATIVE LINGUISTIC HISTORIOGRAPHY IN THE NEW CENTURY
The articLe anaLyzes different approaches to the methodoLogy of the history of Language sciences in the 20th century, e.g. concepts by P. Schmitter (1943-2006), T. A. Amirova, F. R. Ankersmit (b. 1945), B. Thomka (b. 1949). It is stressed that meta-historiography received its speciaL institutionaL design as a Linguistic discipLine in the 20th century. In the articLe historiography of Linguistics is considered as a conceptuaL utiLization or archeoLogy of knowLedge about worLd Languages and the Language of science itseLf. To refer to the resuLts of this conceptuaL archaeoLogy for a narrative representation of the past the author uses Ankersmit's term "narrative"; he aLso examines the reLationship between a narrative historiography of Linguistics and narrative theories in Literary studies. As a background for discussions the articLe introduces the concept of historiographicaL reLativism in which a historian of Linguistics is viewed as a "commentator of semiotic structures and documents," a mediator between his discourse of "vanishing events" and his modern readers (B. Thomka). The articLe aLso discusses the modern trend in the history of Language sciences, nameLy is the authors' enormous trust in conventionaL judgements on theories and scientists of the past, their Limited famiLiarity with primary sources and often metareferentiaL nature of individuaL chapters, and regards this trend as a negative feature. With this in view aLL concLusions about the "progress" or "regression" of Linguistic knowLedge, "paradigms" or "revoLutions" in the Language sciences are criticized as mere assumptions. The articLe argues that a historian of Language sciences as a narrative interpreter of facts is most LikeLy to go to extremes, foLLowing his preferences, faLLing under the charm of a Linguist's personaLity and creativity, or initiaLLy drawing his/her negative portrait ("poetic historiography"). The articLe aLso touches upon pLuraLity of historiographicaL narratives, their autonomy and reLationships with the "objective historicaL picture", the nature of the "Linguistic turn" in the historiography of the 20th century, the roLe of deconstruction of history, seLective or totaL method of document anaLysis and the reLevance of fact ranking, the requirements for the methodoLogy of Linguistic historiography.
Key words: narrative Linguo-historiography; methods of the history of Linguistics; poetic historiography; criticaL historiography; narrative; meta-historiography; historiographicaL reLativism.
Основатель нарративного метода в историографии лингвистики замечательный немецкий лингвист П. Шмиттер (1943-2006) совершенно справедливо отмечал в одной из своих последних работ, что научное занятие историей языкознания не может считаться достижением
или даром двадцатого столетия; достаточно сослаться на «Хронику» Андрона Александрийского (II в. до н.э.) и его жизнеописания представителей александрийской грамматической школы [Schmitter 2003, с. 13]. Однако метаисториография получила свое особенное институциональное оформление как лингвистическая дисциплина именно в прошлом веке, в котором, во всяком случае, в Европе появились специализированные журналы и непериодические издания по истории языкознания (в частности, «Historiographia Linguistica: International Journal for the History of Linguistics», Amst., 1974-; Beiträge zur Geschichte der Sprachwissenschaft, Münster, Nodus, 1991-;), а в мировой науке были основаны международные общества по истории языкознания (к примеру, Общество истории лингвистических идей имени Генри Суита, учрежденное в 1983 г. в Оксфорде) и утвердилась традиция проведения международных конференций по проблемам зарождения и эволюции лингвистического знания (прежде всего, международные конференции по истории языкознания ICHOLS, проводимые с 1978 г.; так, в августе-сентябре 2017 г. в Париже прошла XIV конференция).
Необходимо отметить, что эти усилия были направлены в значительной степени на поиски ответа на постоянно и поныне возникающий вопрос: что такое история языкознания и для какой цели ее следует изучать [Brekle 1985]. В отечественной науке, в частности, в научной школе лингвистической историографии МГПИИЯ им. Мориса Тореза (ныне - МГЛУ), на этот вопрос уже давно был дан исчерпывающий ответ Т. А. Амировой: «Нередко обнаруживается, что многие мысли, казавшиеся забытыми и устаревшими, весьма полезны и нужны сейчас для развития современной теории. С другой стороны, нередко случается и так, что ряд мыслей и проблем, кажущихся совершенно новыми, уже фундаментально разработаны в прежнее время» [Амирова и др. 1975, с. 17]. Историография языкознания может тем самым с полным правом считаться своего рода концептуальной утилизацией или, в более благородном своем проявлении, концептуальной археологией знаний о языках мира и науке о них. Однако такое понимание истории лингвистики акцентирует ее поисковый, исследовательский аспект и не позволяет понять, каким образом будет представлен результат этого поиска. Этот результат, вслед за нидерландским философом истории Ф. Р. Анкерсмитом (род. 1945), мы будем квалифицировать как «специальный термин
"нарратив" (паггайо) исключительно для обозначения историографической нарративной репрезентации прошлого» [Анкерсмит 2003, с. 38]. О необходимости нарратива Анкерсмит утверждает весьма логично: «У прошлого как такового нет нарративной структуры -нарративные структуры появляются только в нарративе» [Анкерсмит 2003, с. 128].
Впрочем, использование этого термина не может не вызывать навязчивых ассоциаций с нарративными теориями в литературоведении. Так, венгерская исследовательница Б. Томка (род. 1949) склонна усматривать параллели между литературным и историческим нарратива-ми в рамках широко понимаемой деконструкции истории и исторической нарралотогии в целом [ТИошка 2007, с. 1]. Историографический релятивизм является общим фоном для её размышлений об истории как нарративной программе в ряду подобных программ, в число коих входит и беллетристика. Речь идет вовсе не о реконструкции исторических событий, а о создании прошлого (даже псевдо-прошлого, если привлекается беллетристический дискурс). Однако, в отличие от автора рассказа, историк выступает как «комментатор семиотических структур и документов», посредник между связанным с прошлым дискурсом «исчезающих событий» и современными ему читателями [ТИошка 2007, с. 2]. Б. Томка следует за суждением П. Рикёра (1913-2005) об истории как репрезентации прошлого, зависящей от воображения и интенции ее создателя, и в этой связи весьма важным представляется ей мнение Рикёра о роли историографического нарра-тива как фактора, смягчающего и сглаживающего лакунарность документальной базы прошлого ^сшиг 1994, с. 21-22] (более подробно об истории дискурс-анализа во Франции см. весьма информативную главу Ж. Гилому в [вшШаишои 2003]).
Если встать за эти позиции, то основной опасностью историка языкознания, как представляется, становятся увлечение этой параллелью между беллетристическим и историографическим дискурсами, вера в собственные «референциальные иллюзии», о которых пишет Б. Томка со ссылкой на М. Рифатера (1924-2006), создание «нарративных идентичностей», сходных с персонажами литературных произведений (что, с нашей точки зрения, имеет место в случае прижизненной глорификации научного деятеля, примером чего может служить отношение к Н. Я. Марру в СССР в 1920-1930-х гг.).
Другой иллюзией создателя всякого нового нарратива, увлеченного идеей прогресса литературного творчества, может быть его уверенность в возможности «аналогово-нарративного нанизывания теорий..., при котором теория-последователь Т2 является улучшением теории-предшественницы Т1» [8сЬт1йег 2003, с. 132]. С этим оптимистическим суждением трудно согласиться: любое знакомство с учебными пособиями и курсами лекций по истории языкознания, изданными как в России, так и за рубежом, обнаружит практически безграничное доверие авторов к традиционным суждениям о тех или иных теориях и ученых, ограниченное знакомство с первоисточниками и зачастую метареферативный характер отдельных глав. Это, правда, вполне объяснимо: написать всемирную историю лингвистики, основанную на чтении и интерпретации оригинальных трудов даже избранных классиков науки о языке никому пока еще не удавалось в силу необходимости знания автором историографического труда довольно значительного числа языков мира, способности их использования для чтения и анализа сложных оригинальных публикаций, в том числе прошлых веков, и существенного временного ресурса для подробнейшего, детального знакомства с личностью, взглядами и трудами каждого значимого лингвиста, что проявляется как результат в неравномерности качества отдельных глав учебных пособий и сборников по истории лингвистических учений.
В этой связи и заключения о «прогрессе» или «регрессе» языкового знания, «парадигмах» и «революциях» в науке о языке остаются допущениями (см. например [Коегпег 1994]). Говоря о степени влияния лингвоисториографии как концептуальной археологии на состояние научного знания, Ф. Анкерсмит утверждает в этой связи: «Отношение между историческим повествованием и (прошлой) реальностью, между нарративной репрезентацией и тем, что она репрезентирует, является метафорическим и должно анализироваться соответствующим образом. Отсюда затем можно вывести концепцию нарративного успеха, позволяющую объяснить, что делает одно историческое повествование убедительнее и лучше другого» [Анкерсмит 2003, с. 11]. Метафоризация отношения между реальностью и историческим нар-ративом означает множественность возможных лингвоисториогра-фических нарративов и принципиальную невозможность «объективной» истории науки о языке, как, впрочем, и важность конкретных
критериев желаемого нарративного успеха как весомого научного итога всякой работы по истории нашей науки. Здесь и далее наши рассуждения будут вписываться в контекст «историографического релятивизма» и «деконструкции истории» [ТИошка 2007].
В поисках критериев нарративного успеха Ф. Анкерсмит выдвигает на первый план основной из них: «Деятельность историка отнюдь не ограничивается поиском фактов или детективным расследованием. Установление фактов представляет собой лишь предварительную стадию в решении задачи, которую ставит перед собой историк. Ибо для него истинная проблема заключается в том, как объединить эти факты в последовательное историческое повествование. Именно это я и называю «нарративным написанием истории»» [Анкерсмит 2003, с. 23]. Документы становятся пересказами и наоборот - в случае признания важности учебника истории языкознания для научного мира, как это случилось с классическими советскими учебниками Ф. М. Березина [Березин 1975], Н. А. Кондрашова [Кондрашов 1979], Т. А. Амировой, Б. А. Ольховикова и Ю. В. Рождественского [Ами-рова 1975] и др.
Классик итальянской философии Б. Кроче (1866-1952) подчеркивал в свое время важность «пересказов, ставших документами», утверждая: «По здравом размышлении, свершившуюся историю, что именуется (либо должна именоваться) «несовременной», историей «прошлого», если, конечно, это в подлинном смысле история, а не переливание из пустого в порожнее, тоже можно без оговорок назвать современной. Для этого необходимо одно условие: факт, из которого творится история, должен жить в душе историка или же (пользуясь историческим лексиконом) историк должен иметь в своем распоряжении удобопонятные документы. А если этот факт сопровождается толкованием или пересказом, это лишь обогащает его, но сам факт ни в коем случае не утрачивает своей значимости, эффекта своего присутствия. То, что прежде было толкованием, оценкой, теперь стало фактом, «документом» и в свою очередь подлежит истолкованию и оценке. Историю нельзя построить на пересказах - только на документах, либо на пересказах, ставших документами» [Кроче 1998, с. 9]. С этим отчасти согласен Ф. Анкерсмит, говоря, что «в историографии ценность исторического сочинения определяется не столько фактами, открытыми в нем, сколько нарративной интерпретацией этих фактов»
[Анкерсмит 2003, с. 13]. Очевидно, он акцентирует вторую часть доказательной базы историографии, о которой писал Кроче.
Историк науки о языке как нарративный интерпретатор фактов, без сомнения, рискует впасть в крайности, следуя своим пристрастиям, подпадая под обаяние личности и творчества героя своего исследования, либо изначально рисуя его отвратительный портрет (что, правда, далеко не всегда связано с его желаниями - достаточно вспомнить критические статьи замечательного советского германиста М. М. Гух-ман об американской этнолингвистике и немецком неогумбольдтиан-стве, написанные в существенной степени по идеологическому заказу [Гухман 1954; Гухман 1961]). В этом смысле поучительна так называемая «поэтическая историография», которой Б. Кроче дает следующую характеристику: «Многочисленными ее примерами служат трогательные биографии любимых и уважаемых людей и сатирические портреты ненавистных... Чтобы превратить поэтическую биографию в подлинно историческую, надо в себе подавить, как часто внушают биографам, страсти, слезы и гнев и заняться исследованием миссии, которую выполнял герой рассказа в области общественной или культурной» [Кроче 1998, с. 22-23].
Более критично высказывался о роли историка, как известно, Х. Уайт, считавший эту роль абсолютной, а само историческое повествование - целиком порождением писательного дара (если не сказать, буйной фантазии) историка [Уайт 2002]. Созданная им метаи-стория была призвана обосновать это крайнее мнение.
Во избежание этой крайности и в поисках обоснования какого-либо объективного фундамента для историографического нарратива мы вправе задаться вопросом, какие научные публикации, созданные тем или иным ученым, можно считать его master texts в классическом понимании (текстами, обладающими наивысшей степенью влияния на формирование научного знания). В понимании нарратологии, этот акцент несуществен, так как за «влиятельными текстами» в любом случае скрывается незримая мастерская лингвиста, включающая его биографические данные, дневники, переписку, черновики трудов, критические заметки в их адрес, воспоминания о них, записи бесед с ними, т. е. то, что профессор Лёвенского католического университета П. Свиггерс склонен относить к «эпи-историографии»: «Эпи-историография: эта «латеральная» отрасль историографии касается
истории «агентов» (индивидуального языка ученых и групп ученых), и материальных продуктов (папирусов, манускриптов, книг, статей электронных текстов и т.п.), причем последние формируют фонд (deposit) лингвистического знания. В дополнение, эпи-историографический компонент также интегрирует материальную документацию, созданную историографами, как средство для обоснования и подкрепления метаисториографических исследований» [Swiggers 2010, с. 5]. Будучи краеугольным камнем нарративной лингвоисториографии, эти проблемы остаются второстепенными для двух базовых, с точки зрения Свиггерса, моделей истории языкознания - истории достижений и истории моделей и программ. Гораздо более близкими к нарративной историографии лингвистики представляются рассуждения известного японского германиста М. Ватанабе о «релятивизме в лингвоисториографии» [Watanabe 2004, с. 25].
Возможно ли получить какую-либо «объективную» картину прошлого в ситуации, когда, по меткому замечанию Ватанабе, количество историй языкознания равно количеству историков? Вряд ли, полагает Ф. Анкерсмит, ибо: «Нарратив нельзя назвать «картиной» или «образом» прошлого ни в одном из принятых значений этих слов... Нарративный идеализм провозглашает автономность нарратива: в нарративах прошлое описывается с помощью сущностей, которыми не обозначаются вещи или аспекты прошлого. Построение и использование этих сущностей в нарративе подчиняется правилам, которые не являются простым отражением закономерностей, существующих в прошлом, но имеют свой собственный статус. Эти сущности воплощают то, что обычно называют «тезисами о прошлом»» [Анкерсмит 2003, с. 14] . Анкерсмит рассуждает, конечно же, о том, как формулировать тезисы о прошлом (или «нарративную субстанцию») в русле упомянутого нарративного идеализма: «Нарратив формулирует тезис о прошлом или же предлагает определенную «точку зрения», с которой следует рассматривать прошлое» [Анкерсмит 2003, с. 29]. Другой критерий - это полнота представления эпохи в нарративе: «Наилучший нарратив - это наиболее подробное историческое сочинение, т.е. сочинение, максимально приближающееся к полному описанию (фрагментов) прошлого. Идеальный же нарратив, при всей его недостижимости, - это нарратив, который дает точную и полную копию прошлого» [Анкерсмит 2003, с. 81].
В этом, как представляется, заключена слабость позиции Ф. Ан-керсмита, ибо при всей апостериорности его концепции все же нечто предполагается как изначальная данность и как чрезвычайно важная основа для нарратива - представление о возможной «полноте» исторической картины, возможном «общем» знании о прошлом как некой константе. И то, и другое представляется довольно эфемерным в связи с постоянно открывающимися новыми историческими фактами и документами (см. напр. достаточно недавнюю попытку демифологизации истории лингвистической географии в [Коегпег 2003]). Анкерс-мит, правда, делает существенную оговорку: «В отличие от исторического романа, нарратив не пишется с какой-то определенной "точки зрения" или в соответствии с какой-то определенной интерпретацией прошлого, хотя некоторая интерпретация или "точка зрения" в нем предлагается. "Общее" историческое знание о прошлом (или о его фрагменте), сообщаемое нарративом, по сути, и определяет ту "точку зрения", с которой нам предлагается смотреть на прошлое» [Анкерс-мит 2003, с. 47]. Точкой зрения здесь предлагается считать конструирование в каждом случае «собственного Наполеона»: «Историки всегда используют одни и те же слова для своих нарративных субъектов и для своих нарративных субстанций, например "Наполеон" или "консерватизм". Ситуация была бы другой, если бы историки имели привычку писать "Наполеон", когда они подразумевают историческую личность, носящую это имя, и "мой Наполеон" или "Наполеон историка Н", когда они обсуждают нарративные субстанции» [Анкерсмит 2003, с. 148]. Таким образом, любая личность в истории науки о языке выступает в нарративной историографии как некая весьма субъективная версия этой личности, нарративная субстанция, ярким примером которой можно считать В. фон Гумбольдта как философа языка: при общей позитивной оценке его личности и научного наследия во второй половине XIX - первой половине ХХ вв. ученые этого периода совершенно расходились во мнении, что именно он имел в виду под «внутренней формой языка», «эргоном» и «энергейей», «языковым мировидением», конструируя под его эгидой и со ссылками на одни и те же цитаты из его трудов самые разные теории, от ранней компаративистики до эстетического идеализма.
Говоря о роли прочтения и интерпретации научного наследия, уместно упомянуть «лингвистический поворот» в историографии
ХХ столетия, о котором М.А. Кукарцева писала: «Лингвистический поворот в историописании означает, что нельзя конструировать объект исследования в чисто объективированной манере и производить непроблематичные рассуждения о его природе. Кроме того, нельзя рассматривать язык или значение как простые инструменты исследования, и они не могут быть редуцированы до статуса просто еще одного объекта исследования. С поворотом к языку период нормальной науки в историописании заканчивается и появляется новая парадигма. Старая парадигма обязывает историка к сбору и анализу информации (предпочтительно архивной) об объекте изучения, новая -концентрирует внимание на чтении и интерпретации исторических текстов в целом на, так сказать, текстуализации истории» [Кукарцева 2005, с. 119]. Нарративное историографическое описание подпадает в этих рассуждениях под категорию антипода «нормальной науке», и в целом их автору не удается избежать критических высказываний в адрес деконструкции истории, которая, вслед за американским исследователем европейского интеллектуального дискурса Д. Ла Капра, видится ей как полный произвол капризной фантазии историографа [Кукарцева 2005, с. 122-123].
На первый взгляд, нарратив и на самом деле слишком индивидуален. По мнению Анкерсмита, «автор нарратива занимается созданием исторического знания, его накоплением или приобретением», причем «в нарративе первый уровень подготавливает второй: он предоставляет свидетельства и примеры для всесторонней интерпретации исторического периода (или его аспекта). В историческом романе имеет место обратное» [Анкерсмит 2003, с. 40]. Вопрос лишь в том, какая материя может считаться достаточной для интерпретации концепции конкретного ученого - его opus magnum, лишь основные его труды или же все его публикации? Достаточно ли для этой интерпретации опубликованных научных работ или же они станут лишь первым подходом к проблеме, открывая серию исследований личности, биографии, личных записей, воспоминаний, критической литературы, полемических публикаций, неопубликованных трудов данного ученого? Стоит ли учитывать не только позитивную, но и негативную информацию о стиле его работы и личных качествах?
Б. Кроче предостерегает в этой связи от избирательного подхода к историографии, когда документы становятся ареной не только
научного поиска, но и научного умолчания: «Не станем приводить в пример (хотя случай это далеко не редкий) историка, который намеренно, для пущего художественного эффекта, мешает свои вымыслы и домыслы со сведениями, почерпнутыми из хроник и документов, и пытается выдать их за историю, то есть идет на сознательный обман и подлог. Но неизбежное искажение, которое совершают приверженцы поэтической историографии, состоит в самом подборе и связи элементов, извлекаемых из «источников» по указке не мысли, а чувства, что, если вдуматься, ничем не отличается от вымысла или домысла» [Кроче 1998, с. 24]. Задача, тем самым, - не исказить собранное и действовать строго по принципу «lector tantum iudicabit».
Метод историографии выстраивается Б. Кроче как процесс проявления истины во всей ее целостности, хотя в современной ему историографии первой половины прошлого столетия «где-то в глубине таится ложное убеждение в том, что для строительства истории необходимы: «материал» в виде грубых фактов, «цемент» причин и «магия» целей как три последовательных или противостоящих друг другу метода» [Кроче 1998, с. 50]. В противоположность этим взглядам, с точки зрения Кроче, «история должна высказывать суждения и обязана быть решительно субъективной» [Кроче 1998, с. 54], но она «не должна квалифицировать факты и персонажей, являющихся ее материей, с позиций добра и зла и тем самым как будто населять мир добрыми и злыми делами, добрыми и злыми персонажами» [Кроче 1998, с. 54].
Одной из реализаций этого требования можно считать новое исследование В. М. Костевой, посвященное «тоталитарной» лингвистике: в нем, в частности, предпринимается попытка проанализировать лингвистические исследования в национал-социалистической Германии с позиции нарративного историографического анализа ([Костева 2013]), который именно в таких случаях превращается в поиск нового объективизма [Радченко 2000]).
В целом историограф не имеет права, с точки зрения Кроче, следовать эмоциям и даже распространенным клише в оценке личностей, научных теорий и школ: «Если некий факт кажется злом в чистом виде, а некая эпоха - исключительно временем упадка, то это значит, что перед нами факт не исторический, то есть еще не развитый исторически, не проникнутый мыслью и оставшийся во власти чувства и
воображения» [Кроче 1998, с. 54]. Задача историографа в этой связи - отбросить современную ему или унаследованную от прошлого односторонность в оценке этих личностей, идей и школ, ведь «для истории нет хороших и плохих фактов, для нее все факты хороши, когда осмыслены во всей своей глубине и конкретике; в ней нет враждующих партий, в ней все входят в одну партию - в этом и состоит суть исторического анализа» [Кроче 1998, с. 55].
Проблема истинности представления науки в исторической перспективе решается лишь в рамках истории языка, так, как это представляется Т.А. Амировой: «Истинность описания означает, во-первых, его соответствие объекту в пределах тех свойств объекта, которые описываются, и, во-вторых, его логическую непротиворечивость. Описание должно быть не только истинным, но и правильным. Правильность достигается соблюдением трех требований, предъявляемых к описанию (соблюдение традиции языка, развитие потенций языка и описание употреблений)» [Амирова и др. 1975, с. 23]. Но критическая историография науки о языке должна «отказаться от этических и практических суждений, от поэтических образов, от эмпирической иллюстративности, от всего, что допустимо в речи (но не для мысли) наравне с понятиями плохого человека и эпохи упадка» [Кроче 1998, с. 56]. В этой связи историк языкознания не может не отбросить «разделение фактов на «достойные» и «не достойные» войти в историю, на исторические и «неисторические»», поскольку это - «дело воображения, дело лексики и риторики, и к сути отношения не имеет» [Кроче 1998, с. 67].
Это же касается ранжирования фактов, с точки зрения их весомости, значимости: «Незначительные факты - это тоже факты, вернее, следы фактов, сведений, документов и памятников; так или иначе их можно рассматривать как отдельный класс, наряду с классом значительных фактов» [Кроче 1998, с. 67]. Если конкретизировать эти «незначительные факты», то, по мысли Кроче, «невозможно, например, полностью понять учение философа, не изучив в какой-то мере его как человека и не разделив человека и философа, не охарактеризовав как философа, так и человека и не сведя две эти характеристики в одну, отражающую двуединство жизни и философии. Точно так же необходимо различать в философе философа как такового и оратора или художника, человека, подверженного своим личным страстям или поднявшегося до осознания долга, и так далее» [Кроче 1998, с. 73].
Здесь Кроче более точен, с нашей точки зрения, чем Ф. Анкерс-мит, который все же вводит в свои рассуждения термины «истинный», «ложный», «субъективный» и «объективный»: «Итак, мы имеем два критерия для оценки истинности нарратива: 1) истинность или ложность входящих в него высказываний и 2) степень важности данных, сообщаемых в отдельных высказываниях, для правильного понимания того, о чем говорится в нарративе. Однако... эти два критерия могут приходить в противоречие» [Анкерсмит 2003, с. 97]. В дальнейшем тексте Анкерсмит использует термины «истинный» и «ложный» только «применительно к высказываниям», а в качестве их нарративных аналогов он предлагает термины «субъективный» и «объективный». Более того: «Нарратив хорошего качества, который в обычном языке назывался бы «истинным», будет называться «объективным», нарратив же низкого качества - «субъективным» [Анкерсмит 2003, с. 116-117]. Автору историографического описания лингвистической теории, тем самым, вновь приписываются способность оценивать качество и объективность своего труда, а также знание «исторической реальности», которой должен соответствовать «объективный» нар-ратив [Анкерсмит 2003, с. 331-332]. В то же время, он утверждает: «Исторический ландшафт» не дан историку; историк должен его построить. Нарратив не является проекцией исторического ландшафта или некоего исторического механизма, прошлое лишь конституируется в нарративе. Структура нарратива - это структура, которая придается или навязывается прошлому, она не является результатом рефлексии над родственной структурой, объективно присутствующей в самом прошлом» [Анкерсмит 2003, с. 128]. Построенное таким образом историографическое описание научного процесса в лингвистике приобретает объективность в конкуренции с другими подобными описаниями, если оно соответствует требованию «интегральной истории», т. е. «такой историографии, когда в одну наррацию включается все, что было открыто в исторических дисциплинах, изучающих интеллектуальный, политический, социальный или экономический «пласты» исторического прошлого» [Анкерсмит 2003, с. 335-336].
Последнее рассуждение повторяет вывод, к которому задолго до этого пришел Б. Кроче: лингвистике необходима гораздо более богатая, разнообразная и гибкая история языкознания, которая принимала бы во внимание не только рассуждения о структуре и дискурсии, но и
все, что способствует обогащению запаса наших понятий, более глубокому пониманию истории и формированию той реальности мысли, в которой мы живем (см. [Кроче 1998, с. 98]).
Это означает постановку новой для отечественной науки о языке задачи: создания непредвзятой, универсальной истории лингвистики с включением множества аспектов и дискурсов, с привлечением частных методик нарративного описания (воссоздания личностного портрета ученого, его аналитического аппарата, его научной библиотеки, хронологического анализа полного корпуса его трудов, привлечения узкого и широкого научного контекста, интервьюирования и анкетирования, если они возможны, работы с архивными документами и пр.). Подобный новый горизонт историографии лингвистики достижим в краткосрочной перспективе лишь усилиями большого научного коллектива, а в долгосрочной - в рамках индивидуальных исследовательских проектов на пространстве десятилетий. Момент завершения такой универсальной истории науки о языке станет, правда, отправной точкой для нового поиска еще более далекого горизонта ее истинности.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Амирова Т. А., Ольховиков Б. А., Рождественский Ю. В. Очерки по истории
лингвистики. М. : Наука, 1975. 558 с. Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков / пер. с англ. О. Гавришиной, А. Олейникова ; под науч. ред. Л. Б. Макеевой. М. : Идея-Пресс, 2003. 360 с. Березин Ф. М. История лингвистических учений. М. : Высшая школа, 1975. 319 с.
Гухман М. М. Э. Сепир и «этнографическая лингвистика» (Об одной из реакционных концепций в современном американском языкознании) // Вопросы языкознания. 1954. № 1. С. 110-127. Гухман М. М. Лингвистическая теория Л. Вайсгербера // Вопросы теории
языка в современной зарубежной лингвистике. М., 1961. С. 123-162. Кондратов Н. А. История лингвистических учений. М. : Просвещение, 1979. 224 с.
Костева В. М. «Тоталитарная» лингвистика и ее проявление в языковой политике. М. : МГПУ, 2013. 125 с. Кроче Б. Теория и история историографии. М. : Школа «Языки русской культуры», 1998. 192 с.
Кукарцева М. А. Опыт чтения текстов в лингвистической философии истории // Философия и общество 1. 2005. С. 114-131.
Радченко О. А. Нарративная лингвоисториография: поиски нового объективизма // Язык: теория, история, типология. М. : УРСС, 2000. С .124-129.
Уайт Х. Метаистория (Историческое воображение в Европе XIX века). Екатеринбург : Изд-во Уральского университета, 2002. 528 с. (Серия: Studia humanitatis).
Brekle H.-E. Einführung in die Geschichte der Sprachwissenschaft. Darmstadt, Wiss. Buchgesellschaft, 1985. 211 S.
Guilhaumou J. Geschichte und Sprachwissenschaft: Wege und Stationen in der 'analyse du discours' // R. Keller und al. hrsg. Handbuch Sozialwissenschaftliche Diskursanalyse. Band 2, Opladen, Leske+Budrich ; traduction, présentation et glossaire de Reiner Keller. 2003. P. 19-65.
Koerner E. F. K. Linguistics and Revolution with particular reference to the 'Chomskian revolution' // Antwerpen Papers in Linguistics. 2004. Vol. 106. P. 3-62
Koerner E. F. K. Myths in the history of linguistics. The case of the goals of Georg Wenker's dialectology // Folia Linguistica Historica 24 (1-2), 2003. P. 1-22.
Ricœur P. Histoire et rhétorique // Diogène 168. 1994. P. 9-26.
Schmitter P. Historiographie und Narration. Metahistoriographische Aspekte der Wissenschaftsgeschichtsschreibung der Linguistik. Tübingen: Narr, Seoul: Sowadalmedia, 2003. 198 S.
Swiggers P. History and Historiography of Linguistics: Status, Standards and Standing // Eutomia. Revista Online de Literatura e Linguistica. 2010. V. 3/2. 17 p.
Thomka B. Historiographische Narratologie, Dekonstruierung der Geschichte und die narrative Identität // Primerjalna knjizevnost (Ljubljana) 30. Special Issue (2007). P. 171-177. URL: www.academia.edu/36822064/ Thomka_Historiographische_Narratologie_Dekonstruirung_der_Geschichte
Watanabe M. Über die Entwicklung der Sprachwissenschaft im deutschsprachigen Raum vom 18. Jahrhundert bis Anfang des vorigen Jahrhunderts // Japanische Gesellschaft für Germanistik (Hg.) Neue Beiträge zur Germanistik, Band 3 / Heft 5. Internationale Ausgabe von „Doitsu Bungaku". 2004. S. 25-40.
