CC BY
62
11. Уварова, И.Ю. Лексическая наполняемость глагольных словоформ в текстах житий синодальной редакции // Вестник Волгоградского государственного университета. - 2012. - № 1 (15). - Сер. 2. Языкознание.
12. Талалакина, Е.В. Функции синонимов и антонимов в речи при сопоставительном изучении русского и английского языков // Предложение и слово. - Саратов, 2008.
Bibliography
1. Stepanova, V.V. Slovo v tekste. Iz lekciyj po funkcionaljnoyj leksikologii. - SPb., 2006.
2. Chernyak, V.D. Sinonimicheskie svyazi slov kak primeta idiolekta // Aktualjnihe problemih funkcionaljnoyj leksikologii. - SPb., 1997.
3. Bogin, G.I. Sinonimiya kak tekstovoe sredstvo probuzhdeniya refleksii // Tekst kak struktura. - M., 1992.
4. Siljnickiyj, G.G. Semanticheskaya struktura glagoljnogo znacheniya // Problemih strukturnoyj lingvistiki. 1983. - M., 1986.
5. Kolesov, V.V. Drevnerusskiyj literaturnihyj yazihk. - L., 1989.
6. Zhitie i stradanie svyatoyj slavnoyj velikomuchenicih Irinih // Zhitiya Svyatihkh. Mineya Chetjya. Mesyac mayj / 8 sinodaljnoe izd. - M., 1998.
7. Zhivov, V.M. Svyatostj. Kratkiyj slovarj agiograficheskikh terminov. - M., 1994.
8. Gorbanj, O.A. Lingvisticheskie idei professora S.P. Lopushanskoyj v kontekste sovremennoyj nauchnoyj paradigmih / O.A. Gorbanj, E.M. Sheptukhina // Uchenihe zapiski Kazanskogo universiteta. - 2011. - T. 153, kn. 6. - Ser. Gumanitarnihe nauki.
9. Polnihyj cerkovnoslavyanskiyj slovarj (so vneseniem v nego vazhneyjshikh drevnerusskikh slov i vihrazheniyj) / Sost. protoiereyj G. Djyachenko. - M., 2000.
10. Slovarj russkogo yazihka XI-XVII vv. - Vihp. 1-29. - M., 1975-2010.
11. Uvarova, I.Yu. Leksicheskaya napolnyaemostj glagoljnihkh slovoform v tekstakh zhitiyj sinodaljnoyj redakcii // Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta. - 2012. - № 1 (15). - Ser. 2. Yazihkoznanie.
12. Talalakina, E.V. Funkcii sinonimov i antonimov v rechi pri sopostaviteljnom izuchenii russkogo i angliyjskogo yazihkov // Predlozhenie i slovo. - Saratov, 2008.
Статья отправлена в редакцию 24.09.12
УДК 821.161.1
Fedunova E.A. «NASTY FARCE IN IMMENSE DRAMA»: PUCHKIN ABOUT «PEOPLE TYRANNY» AT THE EPOCH OF THE FRENCH REVOLUTION. This article is devoted to the dialectical complexity of the category «people» and «people tyranny» in the historical-philosophic thoughts and literature works of Puchkin concerning the experience of the Great French Revolution.
Key words: people, tyranny, revolution.
Е.А. Федунова, аспирант НГПУ, преп. каф. иностранных языков гуманитарного факультета Новосибирского гос. технического университета, г. Новосибирск, E-mail: anel_7@ngs.ru
«ГАДКАЯ ФАРСА В ОГРОМНОЙ ДРАМЕ» ПУШКИН О «НАРОДНОЙ ТИРАНИИ» В ЭПОХУ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗНОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В статье рассматривается диалектическая сложность категории «народ» и понятия «народная тирания» в историко-философских размышлениях и художественных произведениях А.С. Пушкина применительно к опыту Великой французской революции.
Ключевые слова: народ, чернь, революция, террор.
Роль народных масс в исторических событиях, взаимоотношение власти и народа (толпы), личности и толпы представляют собой один из напряженнейших смысловых узлов в творческом сознании Пушкина. Значимость этой темы для поэта подтверждается и множественными попытками художественного осмысления этого вопроса, и постоянством пушкинского интереса к нему, и многоаспектным подходом к проблеме психологии масс. Отсюда вариативность значения самого понятия «народ» в творчестве поэта.
Как указывает словарь языка Пушкина, поэт использует слово «народ» в трех значениях: 1. Народность, нация. 2. Население, жители какой-н. страны, подданные какого-н. государства || Основная масса трудового населения, «простонародье»
(в основном крестьянство и мещанство). 3. Люди, группа людей, толпа [1, II, c. 761]. В словаре представлено также и понятие «чернь»: «Простонародье, городские низы, уличная толпа, сброд.
<...> благородная чернь (о родовитом, но обедневшем дворянстве в противопоставлении неродовитой придворной аристократии): <...> | Презрительно о совокупности рядовых представителей какой-н. среды. <...> || О невежественной, духовно ограниченной среде, толпе» [1, IV, c. 932 - 933].
В нашей работе мы остановимся на особенностях восприятия и изображения Пушкиным простонародья, так называемых городских низов, толпы (черни), поскольку именно этому пласту населения русский мыслитель уделял особое внимание в контексте осмысления событий французской революции.
Л.И. Вольперт в работе «’’...бессмысленный и беспощадный”
(Пушкин и Жермен де Сталь о фанатизме)» отмечала принадлежность Жермен де Сталь, Вальтера Скотта и Пушкина «к интеллектуальной элите Европы конца XVIII - первой трети XIX вв., пытавшейся дать первоначальное научное (и художественное) осмысление психологии масс в эпоху революционного взрыва» [2, с. 423]. Одним из подобных «взрывов» являлась французская буржуазная революция, опыт которой послужил для Пушкина ценным материалом для рефлексии, анализа нравов и образа действий народа, а также оценки его роли в переходные периоды жизни страны.
Одно из первых упоминаний Пушкиным народной толпы встречается в оде «Вольность» в описании казни короля:
Восходит к смерти Людовик В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон — народ молчит,
Падет преступная секира... [3, II, с. 44]
Примечательно, что в одной строфе поэт дважды говорит о безмолвии народа. Причем складывается впечатление, что сначала Пушкин обращается не столько к собравшейся на площади толпе, сколько к народу как наследнику революционного террора.
Говоря о молчании Закона в условиях политической тирании, поэт указывает также на молчание народа, то есть на отсутствие какого-либо противодействия со стороны народа по отношению к совершающейся несправедливости. Таким образом, возникает мысль о предательстве народом своего монарха. Не случайно, казнь короля представляется в оде «Вероломством».
М.П. Алексеев в статье, посвященной пушкинской ремарке в «Борисе Годунове» («Народ безмолвствует»), приводит мнение неизвестного критика, выступившего в конце 30-х годов на страницах «Галатеи» с подробным разбором трагедии. В отношении финальной ремарки исследователь отмечал: «<...> увидевши, что доверенность его (народа. - Е.Ф.) употребляют во зло, он безмолвствует от ужаса, от сознания зла, которому прежде бессознательно содействовал; безмолвствует, потому что голос его заглушается внутренним голосом проснувшейся, громко заговорившей совести» [4, с. 210].
Предлагая собственный вариант комментария ремарки, М.П. Алексеев приводит ставшую крылатой в пушкинскую эпоху (и определенно знакомую поэту) фразу, использованную Мира-бо в отношении Людовика XVI. Когда стало известно, что король идет в Учредительное собрание, оратор произнес: «“Пусть
мрачное молчание прежде всего встретит монарха в эту минуту скорби. Молчание народа — урок королям” (Le silence des peuples est la ^on des rois)» [4, с. 233].
Невозможно говорить о полном идейном совпадении финальной ремарки в «Годунове» с изображением народа в оде «Вольность», тем не менее, смысловая близость произведений (изображается переходный для страны период, в течение которого народ, так или иначе, оказывается свидетелем смерти прежнего правителя) позволяет провести между ними определенные аналогии.
Особого внимания заслуживает практически полное совпадение изображения сцены казни короля в «Вольности» с ее описанием в «Истории Французской революции с 1789 по 1814 гг.» Франсуа Минье. Разумеется, в 1817 году русский поэт не мог знать работу французского историка, тем не менее, сходство изображаемых картин поразительно.
Изображая казнь Людовика XVI и французский историк, и русский поэт выделяют одни и те же знаковые моменты. «Париж был угрюм. У граждан, присутствовавших на этой прискорбной казни, не видно было ни одобрения ее, ни сожаления к королю; все были молчаливы. Приехав к месту казни, Людовик вышел из кареты. Он твердыми шагами взошел по ступеням на эшафот, <...>. Затем, хотя и с видимым отвращением, он позволил связать себе руки и, живо обернувшись к левой стороне эшафота, сказал: „Я умираю невинный, но я прощаю моим врагам, а ты, несчастный народ..." Тут был дан сигнал начать барабанный бой, и он покрыл голос короля» [курсив мой - Е.Ф.] [5, с. 243 - 244].
И Минье, и Пушкин говорят о невиновности Людовика (несмотря на то, что в данном пассаже историк приводит высказывание самого короля, в своей работе Минье неоднократно подчеркивает несправедливость наказания). Особенно примечательным оказывается изображение безмолвной толпы, не выражающей «ни одобрения, ни сожаления».
Можно предположить, что в своей прерванной барабанным боем реплике Людовик пытался указать на неминуемость расплаты, которую должен понести народ за безучастное приятие казни монарха. У Пушкина также звучит мотив возмездия, поэт видит в последующих бедствиях Франции расплату за молчаливое потворство преступлению: «И се - злодейская порфира /На галлах скованных лежит» [3, II, с. 44].
Мотив безучастности толпы звучит и в элегии «Андрей Шенье» (1825), причем также в описании казни:
Заутра казнь. Торжественной рукою Палач мою главу подымет за власы Над равнодушною толпою [3, II, с. 352].
Вместе с тем в этой элегии народ изображается и одной из главных действующих сил революционного террора. Именно «безумное бешенство народа», в котором «растворились» первоначальные идеи и идеалы революции, оказывается для Пушкина самым страшным эпизодом всех событий конца XVIII века: О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, — не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа [3, II, с. 353].
Г. Федотов в статье «Певец империи и свободы» отмечал в «Андрее Шенье» двустороннюю направленность пушкинской мысли - «против тирании царей и народа» [6, c. 372]. Как замечает исследователь, еще в «Вольности» поэт говорил об опасности, которая грозит свободе «одинаково и от царей и от самих народов. Для Пушкина драгоценна именно вольность народа, а не его власть» [4, с. 370].
В статье об «“Истории поэзии” С.П. Шевырева», говоря о последствиях французской революции, Пушкин называет характерными чертами народного правления необузданную и самоуверенную спесь: «Франция средоточие Европы, представительница жизни общественной, жизни все вместе эгоистической и народной. В ней наука и поэзия - не цели, а средства. Народ властвует со всей отвратительной властию демок-рации. В нем все признаки невежества - презрение к чужому, une morgue petulante et tranchante (спесь необузданная и самоуверенная)» [3, XII, с. 65-66]. С точки зрения Пушкина, отмечает С. Франк, «<...> государством должны править - не “все”, не средние люди или массы, а избранные, вожди, великие люди,
из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни, <...>» [7, с. 412].
По своей тональности определения «необузданная», «самоуверенная» соотносятся с характеристиками взбунтовавшейся черни в «Андрее Шенье» («В порывах буйной слепоты, / В презренном бешенстве народа» [3, II, с. 353]), которые указывают на стихийность, бездумную слепоту поведения толпы. Возникает мысль о своего рода хаосе среди черни в условиях революции. Симптоматичным является соединение, казалось бы, антонимичных понятий - «эгоизм» и «народность» - в отношении французской демократии.
Отсюда становится возможной параллель между восприятием Пушкиным народной революцией во Франции и пугачевского бунта. Так, ранее, в «Истории Пугачева», (хронологически совпадающей с обострением пушкинского интереса к Французской революции), автор характеризует сподвижников мятежника не иначе как «чернь», «бунтующая сволочь», «негодяи», что оценочно коррелирует с его историческими размышлениями в статье об «Истории поэзии» С. Шевырева.
В черновых заметках, посвященных статьям в «Литературной газете», Пушкин иллюстрирует свою формулу «безумное бешенство народа», обращаясь к излюбленной форме диалога. Спор двух оппонентов (А и Б) о смысле «криков» парижской черни, по существу, становится спором о сущности французской революции, о той роли, которую сыграла в ней та самая «чернь»:
А. Помилуй, да посмотри же, читай: les aristocrates а 1а 1а^ете и повесим их, повесим. - да Га.
Б. И ты видишь тут французскую революцию?
А. А ты что тут видишь, если смею спросить?
Б. Крики бешеной черни.
А. А что же значили эти крики?
Б. Что тогдашняя чернь остервенилась противу дворянства и вообще противу всего, что не было чернь.
<...>
А. Следственно я и прав. В крике ^ aristocrates а 1а 1аМете вся революция.
Б. Ты не прав. В крике ^ aristocrates а 1а 1а^ете один жалкий эпизод французской революции - гадкая фарса в огромной драме [3, XI, с. 171].
Разговор между А и Б, строясь по модели «вопрос - ответ», в итоге резюмирует практически все проблемы связанные с оценкой роли народа в революционной Франции. Диалогическая форма позволяет Пушкину продемонстрировать как общепринятую, обывательскую точку зрения на революционные события (которая представлена собеседником «А»), так и указать на необходимость иного понимания ситуации. Можно также предположить, что пушкинское восприятие событий тяготеет к позиции «Б».
Трижды повторенные на французском языке слова из рефрена неофициального гимна революции иллюстрируют народную тиранию, жажду черни карать всех без разбора, необузданную и самоуверенную народную спесь, как позже, в статье 1836 года, скажет Пушкин.
Жермен де Сталь, описывая революционные события, называла разъяренную толпу «bande ^егпа1е» («адская шайка»): “des Ьютт^ se vantaient d'avoir гези 1е пот de coupe-tёtes, et promettaient de 1е тёйг^еГ’ («народ хвастался получением прозвища головорез, и обещал быть его достойным») [8, с. 180]1.
Подобное исступление народа оказывается сродни фанатизму. Не случайно Л.И. Вольперт связывает тему фанатизма с проблемой психологии толпы. В поэзии Пушкина, по наблюдениям исследователя, понятие «фанатизм», «как правило, заменяется каким-либо метафорическим эквивалентом (“буйная слепота”, “бешенство народа”, “привычный пир народу” и т.п.)» [2, с. 423]. Каждое изображение поэтом народной толпы в большей или меньшей степени порождает мысль именно о фанатичности черни в эпоху французской революции.
Н.М. Карамзин в «Письмах русского путешественника», с которыми, безусловно, был знаком и Пушкин, рассказывал историю, свидетелем которой он случайно оказался на улице Лиона. «Какая-то старушка подралась на улице с каким-то стариком; пономарь вступился за женщину; старик выхватил из кармана пистолет и хотел застрелить пономаря, но люди, шедшие по улице, бросились на него, обезоружили и повели его... а 1а 1а^ете (на виселицу); отряд национальной гвардии встретился с сею толпою людей, отнял у них старика и привел в ратушу - вот что было причиною волнения! Народ, ко-
1 Подстрочный перевод с французского выполнен нами - Е.Ф.
торый сделался во Франции страшнейшим деспотом, требовал, чтобы ему выдали виновного, и кричал: “А 1а 1аМете!” Пономарь кричал: “А 1а 1аМете! А 1а 1аМете!” Бабы-торговки кричали: “А 1а 1а^ете! А 1а 1аМете!” Те, которые наиболее шумели и возбуждали других к мятежу, были нищие и праздно-любцы, не хотящие работать с эпохи так называемой Французской свободы» [9, с. 256].
Пушкинский диалог разворачивается в несколько ином ракурсе, это попытка отрефлексировать ситуацию, в том числе -и причины народного ожесточения. Вместе с тем карамзинское изображение исступленной черни, ее множественные выкрики «К фонарю», и сама по себе несущественность ситуации, приведшей к беспорядкам и призывам к казни, сближают пушкинский диалог с фрагментом путевых записок Карамзина.
В «Заметках» «бешенство народа» определяется Пушкиным как жалкий эпизод французской революции - «гадкая фарса в огромной драме». То есть для русского мыслителя роль черни в трагедии революции оказывается, с одной стороны, совершенно ничтожной, с другой - непозволительно весомой. В продолжение разговора Пушкин определяет истоки озлобленности народа на дворян:
А.... а отчего чернь остервенилась именно на дворянство?
Б. Потому что с некоторых пор дворянство было <ей> представлено сословием презренным и ненавистным [3, XI, с. 171].
В этой ситуации народ оказывается бездумной, ведомой массой. В творчестве Пушкина в целом одной из самых распространенных характеристик черни (народа) является определение «бессмысленная(ый)» («Поэт и толпа», «Герой»). В «Борисе Годунове» размышления князя Шуйского о народе сводятся к идее зависимой роли черни:
<...> бессмысленная чернь Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она [3, VII, с. 46].
Андрей Шенье в статье «Уведомление французам об их истинных врагах», говоря о народной одержимости в период революции, объясняет ее также излишней доверчивостью народа, его неспособностью трезво оценивать ситуацию: «Поскольку большинство людей наделено сильными страстями и слабой способностью суждения, постольку в наше беспокойное время, когда все эти страсти пробудились, они, эти люди, все хотят действовать, и совершенно не ведают, что надо делать, а потому вскоре оказываются преданы на волю ловких негодяев» [10, с. 192 - 193].
О ведо мом характере народа пишет и М.П. Алексеев в работе «Ремарка Пушкина “Народ безмолвствует”», приводя мнение неизвестного исследователя, утверждавшего, что «при всяком великом общественном перевороте народ служит ступенью для властолюбцев-аристократов; он сам по себе ни добр, ни зол, или, лучше сказать, он и добр и зол, смотря по тому, как заправляют им высшие; нравственность его может быть и самою чистою и самою испорченною, — все зависит от примера: он слепо доверяется тем, которые выше его и в умственном и в политическом отношении; <...>» [4, с. 210].
Подтверждением этой мысли являются все «народные» сцены «Бориса Годунова», а также последние строки «Андрея Шенье», в которых уже сама мысль о возможности свободного общества, свободного гражданина приводит к созданию совершенно иного, чем в начале элегии, образа народа:
<...> Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа [3, II, с. 355].
Безусловно, в данном пассаже поэт говорит не о городской черни, но о нации в целом. Тем не менее, в контексте одного произведения такая резкая смена тональности в изображении народа оказывается крайне показательной, тем более что она снова возвращает к мысли о том, что «народная тирания» - лишь один жалкий эпизод французской революции, «гадкая фарса в огромной драме».
Библиографический список
1. Словарь языка Пушкина: в 4 т. - М., 2000. - Т. 2, 4.
2. Вольперт, Л.И. Пушкинская Франция. - СПб., 2007.
3. Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 17 т. - М., 1994 - 1996. - Т. 2, 7, 11, 14.
4. Алексеев, М.П. Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» // Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. - Л., 1972.
5. Минье, Ф. История французской революции с 1789 по 1814 гг. - М., 2006.
6. Федотов, Г. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике. - М., 1990.
7. Франк, С. Пушкин как политический мыслитель // Пушкин в русской философской критике. - М., 1990.
8. Staлl, G. Considerations sur les principaux йvйnemens de la Evolution Franзaise. - Paris, 1843.
9. Карамзин, Н.М. Письма русского путешественника // Собр. соч.: в 18 т. - М., 2005. - Т. 13.
10. Шенье, А. Сочинения 1819 года. - М., 1995.
Bibliography
1. Slovarj yazihka Pushkina: v 4 t. - M., 2000. - T. 2, 4.
2. Voljpert, L.I. Pushkinskaya Franciya. - SPb., 2007.
3. Pushkin, A.S. Polnoe sobranie sochineniyj: v 17 t. - M., 1994 - 1996. - T. 2, 7, 11, 14.
4. Alekseev, M.P. Remarka Pushkina «Narod bezmolvstvuet» // Pushkin. Sravniteljno-istoricheskie issledovaniya. - L., 1972.
5. Minje, F. Istoriya francuzskoyj revolyucii s 1789 po 1814 gg. - M., 2006.
6. Fedotov, G. Pevec imperii i svobodih // Pushkin v russkoyj filosofskoyj kritike. - M., 1990.
7. Frank, S. Pushkin kak politicheskiyj mihslitelj // Pushkin v russkoyj filosofskoyj kritike. - M., 1990.
8. Stael, G. Considerations sur les principaux evenemens de la Revolution Francaise. - Paris, 1843.
9. Karamzin, N.M. Pisjma russkogo puteshestvennika // Sobr. soch.: v 18 t. - M., 2005. - T. 13.
10. Shenje, A. Sochineniya 1819 goda. - M., 1995.
Статья поступила в редакцию: 28.08.12
УДК 8.07
Kravtsova E.I. EGOCENTRIC ELEMENTS OF LANGUAGE AND ITS MEANING FOR COMMUNICATION STRUCTURE OF A TEXT. The article gives an analytical overview of current research of egocentric elements of language. Deictic elements include references to a speaker, time and location and have an important meaning for structure of different genres texts.
Key words: text, deixis, anaphora, reference, narration, mode of communication and interpretation.
Е.И. Кравцова, канд. филол. наук, ст. преподаватель каф. литературы, социальной психологии и педагогики, АГАКИ, E-mail: kravcovat@mail.ru
ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ ЯЗЫКА И ИХ РОЛЬ В КОММУНИКАТИВНОЙ СТРУКТУРЕ ТЕКСТА
В статье дается аналитический обзор современных исследований эгонцентрических элементов языка, к которым относят указание на говорящего, время и пространство речи. Также рассматриваются особенности функционирования указательных единиц в текстах разных жанров и типов.
Ключевые слова: текст, дейксис, анафора, референция, наррация, режим коммуникации и интерпретации.
