CC BY
63
НЕЭКОНОМИЧЕСКИЙ POST SCRIPTUM
В. А. АНДРЕЕВА*
Валерия Анатольевна Андреева — кандидат филологических наук, доцент кафедры немецкого языка РГПУ им. А. И. Герцена.
Закончила ЛГПИ им. А. И. Герцена в 1979 г.
Автор около 40 научных работ, в том числе 1 монографии.
Область исследования — лингвистика и стилистика текста, теория дискурса, нарратология.
^ ^ ^
ЭВРИСТИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ ПОНЯТИЯ «ДИСКУРС»
На настоящем этапе научного осмысления процесса коммуникации как явления многоаспектного и динамического наибольшим эвристическим потенциалом обладает понятие «дискурс». Двойственная устремленность дискурса как соотношения сверхличного (вертикаль) и индивидуального (горизонталь) находит отражение в его разных аспектах. Анализ обширной литературы, посвященной исследованию дискурса [1; 2; 3, с. 23-33; 4, с. 1526; 5, с. 12-54; и др.], позволяет говорить, как минимум, о трех аспектах, которые могут быть основанием для определения понятия.
Первый аспект связан с когнитивно-коммуникативной моделью дискурса, в которой последний отождествляется с конкретным коммуникативным событием, взятым во всей его полноте, или «речь[ю], „погруженн[ой] в жизнь"» [6, с. 137]. В этом случае составляющими дискурса являются участники коммуникации, само сообщение (или текст), код, на котором создано сообщение, и экстралингвистическая ситуация, в которой происходит коммуникация. Понятно, что перечень деталей экстралингвистического контекста весьма обширен: он включает прагматические, социокультурные, психологические и другие факторы. Не последнее место в этом перечне занимают когнитивные характеристики субъектов коммуникации, в частности, их владение кодом и стоящими за этим кодом представлениями о мире. Вопрос заключается в том, какие именно детали экстралингвистического контекста решающим образом влияют на коммуникативное поведение участников, т. е. на процессы порождения и восприятия высказывания, и отражаются в языковом построении последнего.
Второй аспект дискурса восходит к взглядам М. Фуко на роль языка в эволюции и сохранении («генеалогии» и «археологии») знания. Дискурс (или дискурсная формация) рассматривается как «сеть когнитивных отношений между понятиями, теориями, высказываниями — между всем тем, что в той или иной степени релевантно для данного знания» [7, с. 71]. Этот подход позволяет, с одной стороны, группировать «рассеянные» высказывания на основе когнитивной общности в множества, именуемые в дальнейшем анализе как «политический», «коммунистический», «национал-социалистский» «феминистский», «психоаналитический» и т. п. дискурсы. С другой стороны, он позволяет увидеть в сложных продуктах коммуникации, к которым, безусловно, относятся литературно-художественные тексты, поли- и интердискурсивные образования и через дискурсивный анализ реконструировать «дух времени». Этот подход в большей степени представлен в литературоведческих разработках, в частности, немецкой школы дискурсивного анализа [8; 9; 10]. Здесь дискурс рассматривается в качестве «языковой формации», объединяющей «определенное множество возможных текстов» (eine bestimmte Menge von möglichen Texten) и коррелирующей с социально и исторически определенной «общественной практикой» [10, S. 18].
*
© В. А. Андреева, 2009
Представляется, что дискурсивный анализ, направленный на реконструкцию в тексте релевантных в социокультурном отношении дискурсов, неизбежно должен опираться на поиски их артикуляций (т. е. языковых выражений) в конкретных текстах, из чего следует перспективность использования настоящей концепции дискурса в лингвистическом анализе текста как носителя определенной общественной практики.
И, наконец, в третьем аспекте дискурс предстает как коммуникативно-речевая стратегия текстопорожде-ния и текстовосприятия, включающая разнообразные приемы использования языковых средств, их отбора и аранжировки с позиций оптимизации речевого акта, его максимальной успешности. В этом аспекте понятие «дискурс» соотносимо с понятием «речевой жанр», понимаемым как «форм[а] целесообразности, в основе которой лежит общественная функция, трансформируемая в результате создания произведения в текстовую функцию» [11, с. 26].
Однако понятие «речевой жанр» заведомо уже понятия «дискурс», так как заострено на результат, т. е. языковую данность текста, в которой выявляется некий набор характеристик, соотносящих данный текст с типологически сходными текстами. Эти характеристики принимаются за «определителей» или «носителей» жанра [12, с. 226; 13, с. 207]. Правда, на поверку оказывается, что типологически разные тексты могут иметь сходные характеристики, и, наоборот, типологические сходные тексты могут различаться по своим языковым характеристикам. Так, современная политическая предвыборная листовка содержит языковые средства, реализующие брендинговые и позишенинговые стратегии, характерные для торговой рекламы, а именно: товарный знак (логотип партии), слоган (основной политический девиз), описание ситуации (положения дел в стране, городе и т. п.), представление (репрезентацию) товара (перечень программных предложений партии), а также мотивирующий компонент (призыв сделать выбор в пользу именно этой партии) [ср.: 14; 15]. Иными словами, в политической листовке взаимодействуют политический и экономический дискурсы, что позволяет говорить о «гибридном» жанре политической рекламы.
Наличие большого количества речевых жанров с открытой структурой, возникновение «гибридных» жанровых форм (пример — политическая реклама), гетерогенность критериев описания жанра как «формы целесообразности» чрезвычайно затрудняет создание обозримых типологий речевых жанров. Представляется, что основная проблема состоит в самом подходе к описанию жанра, который исходит из наличия в текстах определенного речевого жанра обязательного структурного инварианта, обязательных элементов, которые и позволяют отличить один речевой жанр от другого. Этот подход оправдан в случае жанровых форм с закрытой, фиксированной структурой, но он мало продуктивен при анализе «открытых» речевых жанров или жанровых «гибридов».
Более близкими к определению дискурса как стратегии текстопорождения и текстовосприятия являются представления о жанре, опирающиеся на теорию речевых актов. Согласно этим представлениям, в основу классификации жанров должен быть положен не только результат речевого действия, но и его цель [16; 17 и др.]. Так, немецкий исследователь Р. Эккард в своей классификации жанров исходит из иллокутивных свойств определенных типов текста и выделяет на высшем уровне всего пять таких типов: ассертивный (информирующий), директивный (обязывающий или рекомендательный), комиссивный (устанавливающий между коммуникантами определенные отношения, побуждающие их к принятию каких-либо обязательств друг перед другом), экспрессивный (содержащий психологические реакции говорящего на определенные социальные и личностные обстоятельства) и декларативный (определяющий статус неких жизненных ситуаций) [16, 8. 166-169]. Процесс конкретизации иллокутивных целей, осуществляемый с помощью понятий «способы» и «условия» реализации базисных иллокутивных актов, позволяет дифференцировать тексты, число которых, впрочем, становится практически необозримым. Кроме того, реальные тексты обнаруживают наличие реализаций не одного, а нескольких иллокутивных актов (так называемых «ассертивов», «директивов», «ко-миссивов», «экспрессивов», «декларативов»).
Существующие классификации речевых жанров страдают общим недостатком: в них реализуются оппози-тивный принцип моделирования, т. е. презумпция наличия некоего стабильного ядра жанра, будь то система языковых элементов как его носителей или базовая иллокутивная стратегия, обусловливающая использование этих языковых элементов. Названный недостаток не позволяет уловить постоянные изменения, «смещения» в языковых стратегиях в естественной и, тем более, художественной коммуникации.
Иным подходом к фактам речи, который может быть реализован с помощью понятия «дискурс» во всех его аспектах, является вероятностный подход, сформировавшийся в 70-80-х годах прошлого века в лингвистике, в частности, в семасиологии, как наиболее адекватный природе естественных языков, поскольку он, в отличие от традиционного взгляда, представляющего лексическое значение «жестким образованием со стабильным составом», способен объяснить «подвижность, текучесть, значительную размытость и неопределенность семантики словесных знаков» [18, с. 65-66].
Вероятностный подход применим к любому явлению языка и речи. Суммарно его можно представить следующим образом. В структуре языкового феномена выделяются две части: его ядро (интенсионал) и окружающая это ядро периферия (импликационал). Ядерные признаки связаны друг с другом многообразными зависимостями, в силу чего одни признаки оживляют с разной степенью вероятности другие. Ядерные признаки
образуют вероятностную структуру явления, поскольку могут проявлять себя в каждом коммуникативном событии с разной степенью выявленности.
Ядерные (интенсиональные) признаки предполагают (имплицируют) наличие (отсутствие) других признаков. Эти признаки следует считать периферийными. Импликация признаков может иметь разную степень вероятности: от обязательной (сильной), высоковероятностной, свободной (слабой) до отрицательной. Обязательные и высоковероятностные признаки близки к интенсиональному ядру — они образуют сильный или жесткий им-пликационал. Маловероятные или невозможные (отрицательные) признаки образуют отрицательный имплика-ционал (или негимпликационал), они вступают в оппозицию к интенсиональному ядру. И, наконец, помимо сильной и отрицательной импликации следует говорить о так называемой свободной (или слабой) импликации, поскольку наличие и отсутствие каких-то признаков «одинаково вероятно и проблематично, они могут быть, а могут и не быть или, точнее говоря, могут быть по данному основанию то одними, то другими» [там же, с. 62].
Если ядро (интенсионал) представляет собой инварант (прототип) явления, то импликационал его обусловленный и варьирующийся в разных коммуникативных событиях компонент: «Отношение между интенсионалом и импликационалом значения можно образно пояснить как отношение между массой и создаваемым ею полем тяготения, притягивающим другие тела» [там же, с. 65].
Понятие «дискурс» является по своей сути вероятностным, так как позволяет увидеть в любом речевом произведении (тексте) артикуляции не одного, а нескольких дискурсов, их соотношение и взаимодействие, а стало быть, и моменты нестабильности (например, в жанровой структуре текста), являющиеся источниками изменений. По сути, вероятностный подход уже присутствует в высказанной в трудах русской формальной школы идее «смещения» жанров из центра на периферию, отражающей процессы заранее не предсказуемого взаимодействия жанровых традиций и творческого замысла адресанта художественного текста [19, с. 257, 510-511].
Так, к ядерным признакам нарративного дискурса относятся опосредованность и событийность.
Опосредованность предполагает присутствие в тексте некоего медиума, некоей опосредующей инстанции (или опосредующих инстанций), стоящей (стоящих), с одной стороны, между изображаемой действительностью и автором, а с другой — между изображаемой действительностью и читателем [20; 21, p. 108-139; 22; 23 и др.]. Из этого следует, что высказывания писателя, т. е. конкретного лица, в литературно-повествовательных текстах реальны, но неаутентичны, высказывания вымышленной опосредующей инстанции аутентичны, но фиктивны [24, S. 35-38]. Задача опосредующей инстанции (повествователя, рассказчика, нарратора) в повествовательном тексте состоит в формировании «места возникновения системы Я-здесь-теперь» (Origo des Jetzt-Hier-Ich-Systems) [25, S. 29-30], которая становится центром ориентации читателя в художественном мире.
Если признак опосредованности характеризует структуру коммуникации в нарративных текстах (т. е. то, «как» ведется повествование), то признак событийности фокусирует внимание прежде всего на структуре изображаемого объекта — события (т. е. на том, о «чем» ведется повествование): «Идеальный рассказ начинается с некоторого устойчивого положения, которое затем нарушается действием какой-то силы. Возникает состояние неравновесия; благодаря действию некоторой противоположной силы равновесие восстанавливается; новое равновесие подобно исходному, но они никогда не тождественны» [26, с. 453].
Событийный аспект художественного повествовательного текста может быть описан как многоступенчатый: фабульное событие — сюжетное событие — текстовое событие. Текстовое событие является репрезентантом сюжетного, которое, в свою очередь, связано квазиреферентными отношениями с фабульным. Однако уже на стадии сюжетного (дотекстового) конституирования события осуществляется его перспективация, т. е. соотнесение с субъектной сферой либо нарратора, либо акторов, иными словами, формируется «мест[о] возникновения системы Я-здесь-теперь» (по К. Гамбургер). На уровне текстового события отдельные субъектные перспективы либо существуют параллельно (речь нарратора, речь акторов), либо взаимодействуют друг с другом (косвенная и несобственно-прямая речь). А это значит, что вне перспективации (или опосредованности) нет событийности.
Итак, опосредованность и событийность как ядерные (интенсиальные) признаки повествовательного дискурса теснейшим образом связаны друг с другом, составляют не слиянное, но и неразделенное единство «события рассказывания» и «рассказываемого события», что обеспечивает «событийную полноту» литературно-нарративного текста [27, с. 403].
Но в конкретных коммуникативных событиях нарративный дискурс нередко взаимодействует с иными дис-курсными стратегиями: дескриптивной, направленной на идентификацию объекта (объектов) вербальной (или невербальной) коммуникации, итеративной, направленной на обобщение и накопление опыта, и перформатив-ной, организующей речевые действия [28, с. 9]. Нарративные и анарративные дискурсы связаны в литературно-повествовательном тексте инклюзивными отношениями, создающими единство и целостность его речевой и смысловой структуры, подчиненной некой коммуникативно-прагматической стратегии автора, или прагматической перспективе словесно-художественного произведения.
К слабому (свободному) импликационалу нарративного дискурса относятся случаи прямого «вторжения» авторской речи в повествование («эпифрасис», по Ж. Женетту [29, с. 305]), включения описаний, рассуждений,
а также необрамленных диалогов (в немецкой терминологии Blankdialoge), которые не входят в интенсионал (ядро) нарративной стратегии.
Так, в описаниях, рассуждениях и прямых «вторжениях» авторской речи в повествование («эпифрасисе») отсутствует признак событийности:
(1) Ein Mann mit altblondem Schopf, schütterer Vokuhilafrisur, dessen Gesicht von Sorge glatt und fast unbeweglich war und der mit immer gleich weiten, furchtsam-glanzlosen Augen blickte, blieb als erster zurück. (2) Er mußte ein wenig verschnaufen, wollte nach einer Weile der Schar wieder hinterher, verlor aber den Anschluß. Andere blieben zurück, um versäumte Berechnungen in ihr Notizbuch zu schreiben, eilten dann ebenso hinterher, um wieder in die Schar zu kommen. Dem einen oder anderen gelang es nicht, er gab auf, blieb irgendwo auf den Stufen für immer zurück. Zwei, die sich anfassen wollten, Mann und Frau, die sich etwas länger küssen wollten, blieben für immer zurück. Zwei Männer, die eine komplizierte Absprache zu treffen hatten, blieben zurück, gewannen aber nach gehöriger Anstrengung den Anschluß wieder [30, S. 18];
(3) Niemals erleben wir im Wachzustand eine körperliche Berührung in der hyperrealen Dichte und Prägnanz, wie der Traum sie uns bietet. Wir benötigen indes von Zeit zu Zeit eine solche Zufuhr von reiner, bewußtseinsfreier Sinnlichkeit, die weniger dazu dient, uns für unerfüllte Wünsche des Alltags zu entschädigen, als vielmehr zur Schärfung und Stärkung unserer nachlassenden Tagessinne beizutragen. Jede Nacht besuchen wir die Schule der Vergrößerungen, die das Gedächtnis unserer Liebe und Liebesmöglichkeit auffrischt. Und mehr noch! Was hätte unser Hirn der Vernunft zu bieten ohne Erinnerung an die fabelhaften Vergrößerungen der Nacht? [там же, S. 10].
Приведенные фрагменты из романа Б. Штрауса «Die Nacht mit Alice, als Julia ums Haus schlich» могут быть отнесены соответственно к описанию (1), повествованию/сообщению (2) и рассуждению (3), поскольку информируют читателя о внешности (1) и действиях (2) персонажей, а также о размышлениях повествователя (3) по поводу сновидений как возможности увидеть в «увеличительном стекле» бессознательного неосуществленные наяву желания и пережитые чувства. В языковом оформлении описания на первый план выдвигаются имена существительные и прилагательные (mit altblondem Schopf, schütterer Vokuhilafrisur; dessen Gesicht von Sorge glatt und fast unbeweglich war; mit immer gleich weiten, furchtsam-glanzlosen Augen), в повествовании/сообщении — акциональные глаголы (verschnaufen, hinterherwollen, den Anschluß verlieren, zurückbleiben, schreiben, hinterhereilen, in die Schar kommen, gelingen, aufgeben, sich anfassen, sich küssen, eine Absprache treffen, zurückbleiben, den Anschluß wiedergewinnen), в рассуждении — абстрактные имена (die hyperreale Dichte und Prägnanz; der Traum; reine, bewußtseinsfreie Sinnlichkeit; unerfüllte Wünsche; Schärfung; Stärkung; die nachlassenden Tagessinne; das Gedächtnis; Liebe und Liebesmöglichkeit; Erinnerung; die fabelhaften Vergrößerungen) и глаголы неполной предикации (bieten, benötigen, dienen, beitragen). Каждый из фрагментов обладает синтаксической спецификой: в описании присутствуют относительные причастные предложения (1), в повествовании — однородные сказуемые и инфинитивные обороты, объясняющие цель совершаемых действий (2), в рассуждении (3) — сложноподчиненные предложения, риторический вопрос и восклицание как способ вовлечения адресата в мыслительный процесс. Обращают на себя внимание и разница во временных регистрах: претерит в описании (1) и повествовании (2) и презенс в рассуждении (3), — а также, не в последнюю очередь, появление местоимения wir в рассуждении, которое можно расценить как средство адресации и генерализации (обобщения) высказываемого суждения.
Необрамленный диалог представляет собой способ прямой, т. е. неопосредованной передачи речи персонажей: они осуществляют перформативные действия «как в драме», т. е. непосредственно, без какого бы то ни было вмешательства повествующей инстанции, которое означало бы введение определенной точки зрения. Так, один из стратегически важных эпизодов в повести К. Вольф «Kassandra», названный в немецкой литературной критике «завещанием Кассандры» (Kassandras Testament) [31, S. 428], воплощен в форму драматического диалога, несмотря на то, что повествование в целом представляет собой внутрений монолог главной героини — троянской прорицательницы Кассандры:
(4) Ich sage ihnen [Den Mykenern. — B.A. ]: Wenn ihr aufhörn könnt zu siegen, wird diese eure Stadt bestehn.
Gestatte eine Frage, Seherin. — (Der Wagenlenker.) — Frag. — Du glaubst nicht dran. — Woran. — Daß wir zu
siegen aufhörn können. — Ich weiß von keinem Sieger, der es konnte. — So ist, wenn Sieg auf Sieg am Ende Untergang bedeutet, der Untergang in unsere Natur gelegt?
Die Frage aller Fragen. Was für ein kluger Mann.
Komm näher, Wagenlenker. Hör zu. Ich glaube, daß wir unsere Natur nicht kennen. Daß ich nicht alles weiß. So mag es, in der Zukunft Menschen geben, die ihren Sieg in Leben umzuwandeln wissen.
In der Zukunft, Seherin. Ich frage nach Mykene. Nach mir und meinen Kindern. Nach unserm Könighaus.
Ich schweige. Seh den Leichnam seines Königs, der ausblutet wie ein Stück Vieh beim Schlächter. Es schüttelt mich. Der Wagenlenker, bleich geworden, tritt zurück. Ihm muß man nichts mehr sagen [32, S. 333].
Разговор Кассандры и возницы (4) является безусловной кульминацией повествования, чем, вероятно, и объясняется драматический способ его представления в условиях повествования, в котором доминирует одна точка зрения, а именно: точка зрения аутодиегетического нарратора. Напряженность эпизода подчеркнута сти-
лизацией речи персонажей под речевую манеру героев древнегреческой трагедии, о чем свидетельствует переход от свободного ритма прозы к ямбу (Gestatte eine Frage, Seherin. — <...> — Frag. — Du glaubst nicht dran. — Woran — Daß wir zu siegen aufhörn können. — Ich weiß von keinem Sieger, der es konnte. — So ist, wenn Sieg auf Sieg am Ende Untergang bedeutet, der Untergang in unsere Natur gelegt?). Ремарки минимальны и сводятся к указанию на говорящего (Ich sage ihnen...; Wagenlenker), что соответствует форме драматического диалога (Blankdialog). Изменение ритма происходит лишь во внутренней речи Кассандры (Ich schweige...). Кассандра не дает прямого ответа на вопрос микенца. Указывая на несовершенство нашего и своего собственного знания человеческой натуры (Ich glaube, daß wir unsere Natur nicht kennen. Daß ich nicht alles weiß), она выражает надежду на изменение исторического процесса в будущем (So mag es, in der Zukunft Menschen geben, die ihren Sieg in Leben umzuwandeln wissen). Вопрос возницы о будущем Микен и микенского двора вызывает у Кассандры мысленную картину того, что присходит во дворце (Ich schweige. Seh den Leichnam seines Königs, der ausblutet wie ein Stück Vieh beim Schlächter. Es schüttelt mich). Мудрый возница понимает Кассандру без слов: предложение Der Wagenlenker, bleich geworden, tritt zurück формально соответствует авторской ремарке в драме. И лишь слова Ihm muß man nichts mehr sagen отражают оценку другого персонажа аутодиегетическим повествователем — троянской пленницей Кассандрой, что означает переход от непосредственного изображения речевых действий персонажа к их опосредованному изображению, иначе говоря, переход от перформативной стратегии к нарративной.
Для сравнения рассмотрим фрагмент из того же произведения, содержащий речь персонажей, способ передачи которой соответствует нарративной стратегии:
(5) Was will der Mann. Spricht er zu mir? lIch müsse doch Hunger haben. — 2Ich nicht, er hat Hunger, er will die Pferde einstellen und endlich in sein Haus kommen, zu seinen Leuten, die ihn ungeduldig umgeben. — lIch solle doch seiner Königin folgen. Ruhig in die Burg gehn, mit den beiden Wächtern, die zu meinem Schutz, nicht zur Bewachung auf mich warten. — Ich werde ihn erschrecken müssen. — 2Ja, sag ich ihm, ich geh. Nur jetzt noch nicht. Laß mich noch eine kleine Weile hier. Es ist nämlich, weißt du, sag ich ihm und suche ihn zu schonen: Wenn ich durch diese Tor gegangen bin, bin ich so gut wie tot. [ibid., S. 221-222].
В приведенном фрагменте совершенно очевидно доминирует точка зрения повествователя-протагониста (1), что проявляется в использовании косвенного способа передачи речи «другого» (2) — все того же возницы. Отсюда — местоименная транспозиция (er вместо ich, sein вместо mein для возницы и ich вместо du, mein вместо dein для Кассандры), использование форм конъюнктива (Ich müsse Hunger haben..., Ich solle <...> folgen...). Вместе с тем речь самой Кассандры передается не только в косвенной (Ich nicht, er hat Hunger, er will die Pferde einstellen und endlich in sein Haus kommen, zu seinen Leuten, die ihn ungeduldig umgeben), но и в прямой форме (Ja, sag ich ihm, ich geh. Nur jetzt noch nicht. Laß mich noch eine kleine Weile hier. Es ist nämlich, weißt du, sag ich ihm und suche ihn zu schonen: Wenn ich durch diese Tor gegangen bin, bin ich so gut wie tot), причем повествователь снабжает свою речь комментарием, мотивирующим реплику (Ich werde ihn erschrecken müssen).
Еще более сценичным выглядит диалог Кассандры (:) с членами государственного совета (2) — царем Приамом, принцем Парисом и начальником службы безопасности Эвмелоем, когда они обсуждают судьбу сестры Кассандры — прекрасной Поликсены:
1(6)
1Ihr benutzt sie.
2Wen denn?
1Polyxena.
2Aber bist du nicht imstande zu begreifen! Um sie geht es nicht. Es geht uns um Achill.
lDas ist es, was ich sage. [ibid., S. 344].
Диалог не снабжен ремарками, которые указывали бы на участников разговора. Реплики членов государственного совета не приписываются какому-то конкретному лицу, поскольку это не важно, так как участвующие в разговоре Приам, Парис и Эвмелой едины в своем непонимании возражений Кассандры: отсюда — переспрос Wen denn? Судьба Поликсены их абсолютно не волнует (Um sie geht es nicht), так как они готовы принести ее в жертву во имя победы над врагом (Es geht uns um Achill). Так К. Вольф сталкивает две противоположные точки зрения на предназначение женщины — патриархальную (женщина-жертва, не имеющая права выбора) и феминистскую (женщина, самостоятельно определяющая свою судьбу), причем делает это не прямолинейно, а используя средства не нарративного, а перформативного (драматического) дискурса.
Приведенные выше примеры использования анарративных стратегий в рамках нарративного дискурса позволяют отнести случаи прямого «вторжения» авторской речи в повествование, включения описаний, рассуждений к слабому (свободному) импликационалу нарративного дискурса. Эти явления широко используются в литературно-повествовательных текстах, т. е. не отрицаются нарративной стратегией. Все дело в том, насколько выражены в конкретном коммуникативном событии ядерные признаки нарративного дискурса: если они вытесняются периферийными признаками, будь их использование обязательным, высоковероятностным, свободным или даже отрицаться доминирующим дискурсом, следует говорить о качественных изменениях дикурсивной стратегии.
Иллюстрацией данного утверждения можно считать историю становления неканонического повествовательного жанра, каковым является роман. Всякий раз, когда «удельный вес» дескриптивных (описаний) или итеративных (рассуждений) фрагментов, прямого изображения речи персонажей, а также прямых авторских «вторжений» начинали преобладать в нем над «удельным весом» собственно повествования, возникала так называемая «лирическая» [33, с. 97-163], «поэтическая» [34, с. 17-88], «орнаментальная» [35], «интеллектуальная» и другая проза. Так возникал очередной «антироман» как следующий этап развития эпического (повествовательного) жанра, как реакция отрицания традиционных нарративных ценностей, с тем чтобы потом возродить их в обновленном виде [36, с. 16].
Итак, дискурс представляет собой понятие, в котором можно выделить по меньшей мере три аспекта: во-первых, под дискурсом понимается конкретное коммуникативное событие, взятое во всей его полноте, т. е. как процесс, выражение и продукт интеракции участников коммуникации, происходящей с помощью определенного кода в определенных социально-культурных и исторических условиях;
во-вторых, дискурс рассматривается как некое когнитивное пространство, в котором формируются значимые на данном историческом этапе идеологические (смысловые) позиции, обладающие ценностью для определенного коллектива и выражаемые не в одном высказывании/тексте, а в множестве рассеянных высказываний/текстов;
в-третьих, дискурс представляет собой стратегию порождения и восприятия текстов, специфический способ вербального представления мира или фрагмента мира, например, в виде сюжетно-повествовательных высказываний (нарративная стратегия), в виде высказываний, устанавливающих пространственные и количественно-качественные характеристики объектов действительности (дескриптивная стратегия) или фиксирующих причинно-следственные и иные логические связи между ними (итеративная стратегия).
Как видим, второй и третий аспекты связаны с действием общих закономерностей, заложенных в языке как хранителе сверхличного опыта (культурной памяти), первый же учитывает творческое преломление коллективного опыта в индивидуальной практике языковых личностей как в процессе порождения, так и в процессе восприятия высказывания/текста.
И, наконец, дискурс по сути своей диктует вероятностный подход к исследованию коммуникативных событий, что в наибольшей степени отвечает их природе. Дискурс представляет собой динамическое пространство, текст же является моментом, отражающим как стабильность, так и изменчивость дискурса, документирующим взаимопритяжение и взаимоотталкивание его ядерных и периферийных признаков. Эти признаки отчасти заложены в дискурсе «генетически», отчасти появились в процессе его исторической жизни. Они могут сталкиваться, «мешать» один другому, но могут и взаимодействовать, дополнять друг друга, накладываться один на другой, что проявляется в поли- и интердискурсивном характере литературно-повествовательных текстов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Демьянков В. З. Англо-русские термины в прикладной лингвистике и автоматической переработке текста. Вып. 2. М.: ВЦП, 1982.
2. Кибрик А. А. Анализ дискурса в когнитивной перспективе. Дис. в виде доклада ... докт. филол. наук. М., 2003.
3. Кубрякова Е. С. О термине «дискурс» и стоящей за ним структуре знаний // Язык. Личность. Текст: сб. ст. к 70-летию Т. М. Николаевой. М., 2005.
4. Кубрякова Е. С., Александрова О. В. Виды пространств текста и дискурса // Категоризация мира: пространство и время. М.: Изд-во «Диалог-МГУ», 1997.
5. C ерио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999.
6. Арутюнова Н. Д. Дискурс // БЭС: Языкознание. 2-е изд. / гл. ред. В. Н. Ярцева. М., 2000.
7. Чернявская В. Е. Дискурс власти и власть дискурса: проблемы речевого воздействия. М., 2006.
8. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Frankfurt/Main: Suhrkamp, 1981.
9. Link J. Literatursemiotik // Literaturwissenschaft: Ein Grundkurs. Hamburg, 2000.
10. Maas U. Als der Geist der Gemeinschaft eine Sprache fand. Sprache im Nationalsozialismus. Opladen, 1984.
11. ПровоторовВ. И. Очерки по жанровой стилистике текста (на материале немецкого языка). М., 2003.
12. Ярхо Б. И. Методология точного литературоведения (набросок плана) // Контекст-1983. М., 1984.
13. Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996.
14. Лисовский С. Ф. Политическая реклама. М., 2000.
15. Хазагеров Г. Г. Политическая риторика. М., 2002.
16. Eckard R. Die Funktionen der Gebrauchstextsorten Berlin, 1993.
17. Steger H., Dietrich H., Schank G., Schütz E. Redekonstellation, Redekonstellationstyp, Textexemplar, Textsorte im Rahmen eines Sprachverhaltensmodells. Begründung einer Forschungshypothese // Gesprochene Sprache. Jahrbuch, 1972. Düsseldorf, 1974.
18. Никитин М. В. Основы лингвистической теории значения. М., 1988.
19. Тынянов Ю. М. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
20. Friedemann K. Die Rolle des Erzählers in der Epik. Darmstadt, 1969.
21. Friedmann N. Point of View in Fiction // The Theory of the Novel / ed. by Stevick Ph. N. Y., 1967.
22. L u b b o c k P. The Craft of Fiction. N. Y., 1957.
23. S t a n z e l F. K. Typische Formen des Romans. Göttingen, 1965. 78 S.
24. S c h e f f e l M. Formen selbstreflexiven Erzählens (Eine Typologie und sechs exemplarische Analysen). Tübingen, 1997.
25. Hamburger K. Die Logik der Dichtung. Stuttgart, 1957.
26. Тодоров Цв. Грамматика повествовательного текста // Новое в зарубежной лингвистике: Лингвистика текста. Вып. VIII. М., 1978.
27. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
28. Тюпа В. И. Аналитика художественного (Введение в литературоведческий анализ). М., 2001.
29. Женетт Ж. Правдоподобие и мотивация // Фигуры. Т. 1. М., 1998.
30. S t r au s s B. Die Nacht mit Alice, als Julia ums Haus schlich. München, 2005.
31. Grauert W. Eine moderne Dissidentin. Zu Christa Wolfs Erzählung "Kassandra" // Diskussionen Deutsch 97 v. Oktober 1987.
32. Wolf C. Kassandra (Vier Vorlesungen. Eine Erzählungen). Berlin u. Weimar, 1988.
33. Кожевникова Н. А. О типах повествования в советской прозе // Вопросы языка современной русской художественной литературы. Проза. М., 1971.
34. Жирмунский В. М. Задачи поэтики // Жирмунский В. М. Вопросы теории литературы: Статьи 1916-1926. Л., 1928.
35. Шкловский В. Б. О теории прозы. М., 1983.
36. Рымарь Н. Т. Соотношение лирического и эпического в современном западногерманском романе. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1979.
