CC BY
42
Aumepamypoвeдeнue
5. Бальмонт К. Д. Полное собрание стихов. Т. 1. М., 1914. С. 9.
6. Бальмонт К. Д. Полное собрание стихов. Т. 1. М., 1914. С. 11.
7. Бальмонт К. Д. Полное собрание стихов. Т. 1. М., 1914. С. 123.
8. Бальмонт К. Д. Фра Анджелико: Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. Ленинград: «Сов. писатель», 1969.
9. Бальмонт К. Д. Вино минут. URL: http:// az.lib.ru/b/balxmont_k_d/ text_0650.shtml
10. Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия. Гл. редакция: Л. Ф. Ильичёв, П. Н. Федосеев, С. М. Ковалёв, В. Г. Панов. 1983. С. 483.
11. Цитируется по кн.: Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1996.
12. Бальмонт К. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. М., 1983. С. 561-562.
13. Бальмонт К. Д. Пронунсиамиэнто. URL: http: //az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0650.shtml
14. Возвращение К. Д. Бальмонта. Беседа с корреспондентом газеты под заглавием. Русское слово. 1913. 7 мая.
15. Ханзен-Аёве А. Русское сектантство и его отражение в литературе модернизма // Русская литература и религия. Новосибирск, 1997.
16. Там же. С. 194-198.
17. Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 288-289.
18. Бальмонт К. Край Озириса. М., 1914. С. 238.
19. Анненский И. Ф. Бальмонт - лирик. Книга отражений. СПб., 1906. С. 169-213.
20. Письмо Ин. Анненского к Е. М. Мухиной 1905 год. URL: http://annenskiy.ouc.ru/izbrannye-pisma.html
21. Бальмонт К. Д. Я мечтою ловил уходящие тени. URL: http://slova.org.ru/balmont/iamechtoiulovil/
22. Бальмонт К. Д. Я мечтою ловил уходящие тени. URL: http://slova.org.ru/balmont/iamechtoiulovil/
23. Бальмонт К. Д. Я мечтою ловил уходящие тени. URL: http://slova.org.ru/balmont/iamechtoiulovil/
24. Бальмонт К. Д. Я мечтою ловил уходящие тени... // Серебряный век русской поэзии. М.: Просвещение, 1993.
25. Бальмонт К. Д. Набат. Актеры Сатаны // Марево - Париж, 1922. С. 86.
26. Бальмонт К. Д. Церковь // Републикация в журнале «Москва». 1993. № 4. С. 3.
УДК 882
À. А. Лысов
ЕВХАРИСТИЧЕСКИЕ ОБРАЗЫ И МОТИВЫ В РАННЕЙ ПОЭЗИИ Н. КЛЮЕВА
В статье анализируются образы и мотивы, которые образуют евхаристический комплекс, важный для понимания идейно-художественных особенностей ранней поэзии Н. Клюева.
The article is concerned with the images and motifs forming the eucharistal complex which is important for understanding the conceptual and artistic peculiarities of N. Kluev's early poetry.
Ключевые слова: евхаристия, грех, покаяние, исповедание, воскресение, возрождение, композиция, образ, мотив.
Keywords: Eucharist, sin, repentance, shriving, re-surrection, revival, composition, image, motif.
Творчество Николая Клюева развивалось на соединении эпического начала, связанного с темой народной судьбы в ее исторической проекции, с использованием фольклорных образов и сюжетов, в том числе известных олонецким сказителям, исторических имен и деталей, и - лирического и лирико-эпического начала, часто реализуемого на основе библейского претекста, имеющего значительную внутритекстовую поддержку.
Одни из самых развитых в творчестве Н. Клюева мотивов библейского претекста - мотивы евхаристического комплекса. Предварительный анализ показал, что нередко он дополняется другими мотивами, образуя подвижную, изменяющуюся от стихотворения к стихотворению систему, формируя в конечном итоге религиозно окрашенный вариант этической концепции поэта.
Задачей данного параграфа является исследование мотивов, образующих устойчивый евхаристический комплекс как центр мотивной системы и сопровождающих его периферийных мотивов.
Первые стихотворные опыты поэта связаны с 1904 г. Уже в этих ранних стихах появляется христианское обличение неправедности, звучит призыв к духовному спасению, к сохранению чистоты души. Однако в первых стихотворных опытах Н. Клюев вводит христианское нравственное начало через посредничество поэтического слова А. Пушкина - через поэтический опыт классической литературы, создавая свою оригинальную версию ее мотивов и образов.
Не сбылись радужные грезы,
Поблекли юности цветы;
Остались мне одни лишь слезы
И о былом одни мечты.
© Лысов А. А., 2011
А. А. Аысов. Евхаристические образы и мотивы 6 ранней поэзии Н. Клюева
<...>
В лесу густом, под сводом неба Отрадней было бы мне жить, Чем меж людей, лишь ради хлеба
Оковы рабские носить. <... >
Светила мудрости, науки,
Вы разрешите мне вопрос: <... >
Когда наступит день отрадный, Не будет литься больше кровь, <...> [1]
Клюев ориентируется в этом произведении на интонацию, размер, образы послания А. Пушкина «К Чаадаеву»:
Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман... [2] Лирическое начало Пушкина тесно связано с понятием земной любви, земных радостей, веселья, вина. Возвышенное чувство гражданской любви поэта рождено чувствованием юности, не погасшим с исчезновением «юношеских забав».
Лирическое же начало Клюева глубоко аскетическое, христианское. Это точка зрения «праведника», вызванная страданием от вида несовершенства жизни, лирический герой противопоставляет мирской порочности и суете аскетическое начало, монашеский подвиг - жизнь «в лесу густом, под сводом неба». Полный ответ на проблему нравственного падения людей заложен в христианском учении, на котором и основывается весь обличительный пафос, своеобразная проповедь поэта. Он выступает, подобно огне-пальному протопопу Аввакуму, обличителем пороков и грехов, того, что «топит восковую свеченьку» - душу человеческую. Страдание обусловлено внутренним конфликтом лирического «я» поэта и конфликтом поэта и среды - суетными, грешными людьми, вынуждающими поэта «ради хлеба оковы рабские носить». Идея грешности мира усугубляется также и образом крови. Эти детали (хлеб и кровь) определяют духовную сущность страдания, прежде всего, обладают символическим значением таинства причащения телом и кровью Христа, реализуют главный замысел стихотворения Клюева - призывают к покаянию.
Подобный смысл стихотворения авторитетные исследователи творчества Н. Клюева не увидели. Многим кажется, что лирический голос молодого поэта звучит неоправданно «громко», «фальшиво», что стихотворение наивно, имеет налет юношеского максимализма.
Так, К. М. Азадовский пишет следующее: «О настроениях и взглядах Клюева в 1903-1904 годах позволяют судить его ранние стихотворения, напечатанные в сборнике "Новые поэты" (СПб.,
1904). Это первая из известных публикаций Клюева. <... >
Два помещенных в сборнике клюевских стихотворения - это горькие и весьма наивные сетования поэта, остро ощущавшего царящие в жизни разлад, неблагополучие, нарушение естественных связей между Природой и социальным миром. Человек угнетен, унижен, он носит "оковы рабские", охвачен "содомской злобой"; в его душе нет больше места для радости, красоты, любви. Единственное отдохновение для страдающего поэта - сближение с "вольной" и прекрасной Природой» [3].
Как видно, К. М. Азадовский пересказывает содержание двух стихотворений - «Не сбылись радужные грезы...» и «Широко необъятное поле...», делая вывод о художественной слабости, незрелости первых проб. Подобные оценки, высказанные в свое время не только К. М. Аза-довским, превратились в академическое «клише», в соответствии с которым признается серьезность, глубина лишь в более зрелом творчестве Клюева.
Подобная позиция приводит к тому, что подвергается сомнению глубина, самобытность народной, в том числе и старообрядческой культурной основы творчества Клюева. И наоборот, высоко оценивается та часть творчества поэта, которая прошла через горнило литературных направлений и школ, через кузницу рафинированного символизма, связанного с именами А. Блока, В. Брюсова и др.
В частности, Л. А. Киселева, авторитетнейший исследователь творчества Н. Клюева, хотя и признает важность старообрядческих и фольклорных истоков в формировании такого качества его поэзии, как эпическая широта и цельность, к литературным пробам поэта относится критически: «Для зрелого Клюева слова - это живые брачую-щиеся сущности, и в его поэтике, обнаруживающей близкое родство со средневековой трополо-гией, сокровенным смыслом обладают даже буквы и знаки препинания, реально участвующие в земных "приключениях" единого Слова» [4].
В частности, исследовательница особо подчеркивает: «Речь не идет, разумеется, о первых пробах пера, о вхождении в литературу и о следах настойчивого усвоения этой литературы (которую впоследствии, за редкими исключениями, Клюев будет воспринимать как "книгу бумажную", противоположную Книге Животной народного миропонимания и глубинной культуры» [5].
Как видно, стихотворение «Не сбылись радужные грезы...» не признается К. Азадовским и Л. Киселевой заслуживающим интереса, считается наивным, художественно незрелым, стилистически слабым.
Кажущаяся наивность стихотворения «Не сбылись радужные грезы... » провоцируется в тексте
формой сетования, прямо выраженным обличительным пафосом, вопросами, кажущимися риторическими. Между тем вопрос о наступлении нового времени не является риторическим, напротив, требует четкости, ясности ответа, и он имеется в стихотворении - в символике таинства причащения телом и кровью Христа.
Вопрос поэта начинается с обращения к читателям, слушателям, названным как бы скази-тельски - «светила мудрости, науки».
Объекты обращения затем претерпевают в рамках небольшого текста формульные перевоплощения. Поэт сначала как бы превозносит тех, к кому обращается, делая это в форме принижения самого себя. Однако призыв разрешить вопрос напоминает неявный, «околотный», выход к загадке, которую могут отгадать лишь носители живого русского языка и народного духа, а таковыми «светила мудрости, науки» не являются.
Поэт не задает риторически отвлеченный вопрос, связанный с личными, как полагает исследователь К. М. Азадовский, «весьма наивными сетованиями», а вводит загадку: «Когда настанет другое время?». Загадка требует отгадывания не даты, которую фактически установить невозможно, а обстоятельств, с помощью которых может наступить это время и которые, судя по тексту стихотворения, тесно связаны с мотивом причащения телом и кровью Христа. Евхаристия - это великое таинство, которое может быть познано сложным путем - путем иаковс-кой лествицы. Когда наступит новое время? После того как люди причастятся и станут уготованными ко второму пришествию Спасителя. Это требует исповедания, покаяния в своих грехах. Только избранные, т. е. очищенные великим молитвенным постом и покаянием, допускаются к евхаристии - таинству причащения телом и кровью Христа.
Поясним эту идею творчества Клюева на материале стихотворений его цикла «Песни из За-онежья».
В начале и конце цикла, как показала Л. А. Киселева, имплицитно заявлен лирический образ самого поэта, который соотносится с образами Миколашки-питуха и убогого Пафнутьюшки. Кольцевая композиция свидетельствует о значимости лирического замысла и связанных с ним мотивов.
Прежде всего, первое и последнее стихотворения цикла «Песни из Заонежья» включают детали, являющиеся в контексте лирического образа поэта символами Христа. Так, если Ми-колашка-питух («Ах, вы цветики, цветы лазоревы... » - первое стихотворение цикла) и убогий Пафнутьюшка («Прославление милостыни» -последнее стихотворение цикла) в целом соотносятся с лирическим образом поэта, то такие
детали, как «штоф зеленого» (элемент образа Миколашки-питуха) и «поминный кус хлеба» -милостыня духовная убогого Пафнутьюшки, вводят в текст мотив причащения кровью и плотью Христа. Вино - это символ крови Христа, а «хлеб животный» - это как бы просфорка, символ плоти Христа.
Таким образом, Л. А. Киселева, обнаружив в тексте цикла образ лирического героя, оценила его как частное проявление грандиозного эпического замысла, вероятно, поэтому не увидела в его контексте мотива евхаристии, столь важного для понимания мировоззрения Н. Клюева. Между тем именно осмысление евхаристии, связанной с понятиями поста, покаяния во грехах, проходит через весь цикл, придает образу лирического героя философский масштаб.
Лирический образ поэта через посреднические образы пьяницы Миколашки-питуха и нищего убогого Пафнутьюшки, через мотив евхаристии и фольклорную образность стихотворений цикла связывается с образом Христа. Хлыстовская и скопческая семантика духовного стиха внутри самого цикла позволяет с большой долей очевидности считать, что речь идет, употребляя терминологию хлыстов, о накатывании духа святого на поэта и о его преображении в Исуса Христа. Это преображение здесь только намечается, не проходит полной стадии развития духовного зачатия, которое озвучено в стихотворении «Прославление милостыни». Кроме того, в цикле также намечается самый важный, обобщающий все творчество Н. Клюева мотив духовного зачатия словом господним.
Мотив евхаристии в цикле предстает как итог духовной жизни, которому предшествуют пост и покаяние. Последнее понимается как особо важное дело, так как грех, какой бы он ни был, все равно тяжелей души, которая является невесомой, отягощает ее, тянет в ад. В свою очередь, мотив евхаристии понимается и как условие для подготовки к судному дню и воскресению после смерти по второму пришествию Спасителя. Эти мысли выражены в «Стихе о праведной душе» (1914). Оно наставляет на путь истинный, поучает о серьезности поста и покаяния, потому что следующее, последнее стихотворение цикла, развивает мотив евхаристии - таинства причащения телом и кровью Христа.
В стихотворении «Стих о праведной душе» дидактически обостренно ставится вопрос и о мере ответственности человека за свои поступки: чем праведнее человек, тем большая ответственность возлагается на него, на его совесть и поведение, особенно за малые, незаметные поступки. Поэт утверждает: чем выше вознесение, тем больше риск духовно пасть. Отсюда и основной идейно-смысловой контраст этого по сути
А. А. Аысов. Евхаристические образы и мотивы в ранней поэзии Н. Клюева
духовного стиха: жила душа праведно, «а пошла она в тартарары»:
Жила душа свято, праведно, <...>
Чаяла душа, что в рай пойдет,
А пошла она в тартарары. <... >
Мукой мучиться душе не за что. А и в чем же душа провинилася? <...> А как была душа во плоти-живности, Что ль с семи годков без единого, Так в Страстной Пяток она стреснула, Не покаявшись, глупыш масленый <...> [6] Народное объяснение, довольно точно соответствующее смыслу этого поучительного сюжета, может, например, быть найдено в таких пословицах: «Из многих малых выходит одно большое», «Из малого выходит великое», «Без копейки рубля не живет», «Без одной не сотня. Не полна сотня - и сотни нет» [7]. Однако прежде всего нужно учитывать личный, глубоко христианский замысел поэта. Стихотворение «Стих о праведной душе», являющееся в цикле «Песни из Заонежья» предпоследним, воспринимается в контексте 10-го члена символа веры: евхаристия неосуществима без покаяния - и этим прямо связано с последним и первым стихотворениями цикла.
Иной мир, в котором нет рабства, кровопролития, голода и смерти, отождествляется у Н. Клюева, прежде всего, с самой природой. Она напоминает храм, церковное, сакральное пространство. Подобный образ иного мира выводит к лирическим замыслам будущих произведений поэта, впервые же возникает в стихотворении «Широко необъятное поле...» (1904): Широко необъятное поле, А за ним чуть синеющий лес! Я опять на просторе, на воле.
И любуюсь красою небес. <... >
Здесь иной мир - покоя, отрады, Нет суетных волнений души; Жизнь тиха здесь, как пламя лампады, Не колеблемой ветром в тиши [8]. Поэт вводит мысль, что иной мир, светлый, чистый - здесь, близко, совсем рядом, на родном поле, в родном лесу, под родным небом, в хорошо узнаваемых чертах родной природы, родных мест. Заметим, что эта же мысль звучит, например, в стихотворении «Белая Индия» (1916): «Оно за печуркой, / Под рябым горшком, / Столетия мерит хрустальным сверчком» [9].
Важной вехой раннего творчества Н. Клюева является стихотворение «Проснись!» (1905). Молодой поэт переводит свою любимую мысль о всемирном спасении, угадываемую в стихотворении «Не сбылись радужные грезы...», в иную
плоскость - дополняет ее религиозный смысл смыслом политическим, связывая ее с темой революции 1905 г.:
Проснись, Проснись!.. Минула ночь, Исчезли пенные туманы, И на прохладные поляны, На изумрудные леса Глядят с улыбкой небеса... Проснись! Усталость превозмочь Ты должен в праздник воскресенья, В великий праздник обновленья -Из сердца злобу вырвать прочь!.. [10]. В строках стихотворения «Проснись!» может, во-первых, угадываться религиозный подтекст, связанный с мотивом всеобщего воскресения из мертвых, который был достаточно актуален для эпохи, скорее всего, благодаря Н. Федорову, во-вторых, мотив пробуждения предстает и в виде поэтической метафоры воскресения души, духовного начала человека, и призыв поэта в этом случае обращен к духовно мертвым людям. Несомненно, что в стихотворении «Проснись!» «имплицитно заявлено» глубоко патриархальное религиозное понимание темы революции, которая связывается, поскольку речь идет об отречении от зла, с мыслью о близости страшного судного дня всеобщего воскресения из мертвых. Стихотворение «Проснись!» представляет образ мира на пороге великих новых событий, которые воспринимаются глубоко религиозно. С одной стороны, поэт боится наступления конца света, с другой стороны, трепетно благоговеет в ожидании всеобщего воскресения.
Восстание мертвецов нередкий мотив творчества Николая Клюева, например, содержится в таких его стихотворениях, как «Белизна небесных риз... » (1910), «Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд... « (1918), «Свет неприкосновенный, свет неприступный...» (1921) и многих других.
Мотив воскрешения из мертвых затрагивает и более глубокие стороны личной жизни, автобиографии поэта. Так, образ его покойной матушки, как бы воскресшей во время наступления вечной жизни на земле, возникает в апокалиптическом контексте стихотворения «Свет неприкосновенный, свет неприступный... » (1921):
Свет неприкосновенный, свет неприступный Опочил на родной земле <... > Покинула гроб долгожданная мама, В улыбке - предвечность, напевы в перстах... Треух - у тунгуза, у бура - панама, Но брезжит одно в просветленных зрачках: <... > [11].
Начало стихотворения представляет собою стилизованную форму молитвы («Свете тихий, Свете милостивый, спаси и сохрани мя...»). Такая стилизация и явный апокалиптический под-
текст этого стихотворения ассоциативно выводят на известные всем верующим молитвенные слова: «Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй!». Заметим, что 11-й член символа веры представляет формулировку: «Чаю воскресения из мертвых». Клюевское «ведаю, минет карающий плуг» очень созвучно этому молитвенному «Чаю воскресения из мертвых». В стихотворениях Клюева реализуется образ именно этого высказывания о всеобщем воскресении мертвецов, восставших для суда божьего.
Философские размышления о вечном, о вневременном, внеисторическом начале, о запредель-ности реализуются в различных лирических ипостасях, эмоционально-ритмических построениях текста, очень часто стихотворения Клюева содержат сходную с христианской образность, но больше напоминающую что-то сказочное, некое язычество, указывающую на остановку, точнее -замирание времени с его неумолимым бегом: «Замри, судьбы веретено» («Певучей думой обуян...», 1912) [12]; «<...> хихиканье и пляска, / Как в заморозки ключ, испуганно замрут» («Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку...», 1914) [13]; «Недвижим златорогий закат» («Я потомок лапландского князя...», 1917) [14]; «Замирает миров борьба» («Солнце избу взнуздало...», 1920 или 1921) [15]. Краткость, сжатость стихотворения «Проснись!» передает чувство неожиданности наступления всеобщего воскресения, связанного с необходимостью успеть совершить своевременное, т. е. прижизненное, очищение, «из сердца злобу вырвать прочь!» до наступления Судного дня. Автор торопит, призывает опомниться, прийти к раскаянию, использует пророческие мотивы евангелия, прибегает к лаконичному, но выразительному поэтическому языку.
В стихотворении «Не сбылись радужные грезы...» присутствует указание на прошлое в виде несбывшихся мечтаний, грез, идеалов, стремлений, цветов юности лирического героя, а также звучит более подробное обличение настоящего -безнравственной и безыдейной жизни современных людей. Стихотворение «Не сбылись радужные грезы... » (1904) таит глубоко христианское лирическое начало, призывающее к покаянию, отречению от зла.
Таким образом, символика стихотворения «Не сбылись радужные грезы... » (1904) ведет к мысли о евхаристии, обряд которой невыполним без молитвенного поста и покаяния. А содержание стихотворения «Проснись!» (1905) связано с идеей всеобщего воскресения из мертвых. Между тем известно, что евхаристия с постом и покаянием - это 10-й член символа веры, а всеобщее воскресение из мертвых - это 11-й член символа веры. Таким образом, стихотворения «Не сбылись радужные грезы...» (1904) и «Проснись!»
(1905) нацелены на выполнение функции поэтической иллюстрации догматов веры. При этом оба стихотворения основываются на поэтике А. С. Пушкина, т. е. заключают пушкинский код, воспроизводящий язык стихотворений «К Чаадаеву» и «Зимнее утро» и встречающийся в творчестве других крестьянских поэтов - И. Сурикова, С. Есенина.
Комплекс евхаристических мотивов и образов формируется в поэзии Клюева очень активно. Так, тема причастия заявлена уже в самом раннем стихотворении - «Не сбылись радужные грезы...», затем развивается в стихотворном цикле «Песни из Заонежья». Первое, последнее и предпоследнее стихотворения цикла прямо указывают на символику этого таинства. В них предстают соответствующие теме символические образы и мотивы: вино, хлеб, пост и покаяние. Другие стихотворения изображают различные пороки, которые, судя по всему, связаны с покаянной тематикой как неотъемлемой частью святого таинства.
Евхаристический комплекс в стихах Клюева основан на вариативном, в том числе и иносказательном, присутствии образов вина и хлеба -символов крови и плоти Христа. Эксплицитное и имплицитное выражение мотивов евхаристии является частью христианского культурного кода, доминирующего среди других кодов и семиотических комплексов в стихотворениях поэта. Это шов с внутренними и внешними стежками, создающими ощущение некоего своеобразного узорочья, декоративного орнамента единой идейной линии стихотворений.
Евхаристический комплекс реализуется не только в образах хлеба и вина, но и в их вариативных эквивалентах. Например, в стихотворении «Не сбылись радужные грезы... » это хлеб (вариант образа плоти) и кровь. Цикл «Песни из Заонежья» обрамляют такие образы, как «штоф зеленого» (вариант образа крови) и «поминный кус с золотой наводной корочкой» (вариант образа плоти). Образы хлеба и крови, зеленого штофа и куса «хлеба животного» являются эксплицитными символами таинства причащения телом и кровью Христа. Они переплетаются с другими семиотическими комплексами и кодами (пушкинский, фольклорный).
Периферийные мотивы евхаристического комплекса. Понятие евхаристии входит в 10-й член символа веры: «Исповедаю единое крещение», -и является обрядовым действом, которому предшествует очищение посредством поста и покаяния. Эти периферийные мотивы евхаристического комплекса, как и сам мотив евхаристии, находят в творчестве Клюева эксплицитное и имплицитное выражение. Идея очищения выражается в творчестве поэта мотивами поста и покаяния,
Е. Г. Штырлина. День в поэтическом языке И. Бродского
которые отчетливо выражены в стихотворении «Стих о праведной душе» (1914), т. е. имеют здесь эксплицитное выражение. Имплицитно эти мотивы выражены в обличительном пафосе стихотворения «Не сбылись радужные грезы... « (обличение греха).
4. Близки евхаристическим мотивам воскре-сенческие или судные мотивы, воспроизводящие 11-й член символа веры: «Чаю воскресения из мертвых». Мотив воскресения из мертвых заявлен в образной системе стихотворений «Проснись!» (1905), «Белизна небесных риз...» (1910), «Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный суд...» (1918), «Свет неприкосновенный, свет неприступный... » (1921) и реализуется в основном в образах мертвеца и могилы. Мотивы евхаристии и всеобщего воскресения из мертвых связаны с усвоением языка Библии, составляют своеобразный христианский код в творчестве Николая Клюева.
Примечания
1. Клюев Н. А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / предисл. H. Н. Скатова, вступ. ст. А. И. Михайлова; сост., подготовка текста и примеч. В. П. Гарнина. СПб., 1999. С. 77.
2. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 1. М., 1980. С. 207.
3. Азадовский К. Жизнь Николая Клюева. Документальное повествование. СПб., 2007. С. 24.
4. Киселева А. А. Есенинское слово в текстах Николая Клюева // Canad. Amer. Slavic studies = Rev. canad. d"Etudes slaves. Irvine (Cal.), 1998. Vol. 32. № 14. С. 75.
5. Киселева А. А. Есенинское слово в текстах Николая Клюева // Canad. Amer. Slavic studies = Rev. canad. d"Etudes slaves. Irvine (Cal.), 1998. Vol. 32. № 14. С. 88.
6. Клюев Н. А. Песнослов: стихотворения и поэмы. Петрозаводск, 1990. С. 69-70.
7. Даль В. И. Пословицы, поговорки и присловья русского народа. М., 2008. С. 508.
8. Клюев Н. А. Стихотворения; Поэмы. М., 1991. С. 29.
9. Клюев Н. А. Стихотворения; Поэмы. М., 1991. С. 127.
10. Клюев Н. А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы. СПб., 1999. С. 78-79.
11. Клюев Н. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 154-155.
12. Клюев Н. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 43.
13. Клюев Н. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 88.
14. Клюев Н. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 131.
15. Клюев Н. А. Стихотворения; Поэмы. М., 1991. С. 215.
УДК 811.161.1
Е. Г. Штырлина
ДЕНЬ В ПОЭТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ И. БРОДСКОГО
Статья посвящена изучению особенностей индивидуально-авторского семантического наполнения лексемы «день» в поэтическом языке И. Бродского. Определена специфика функционирования и репрезентации данной временной лексемы в произведениях поэта с учетом своеобразия ее семантического объема.
The article is devoted to studying the features of the author's individual perception of the lexeme day in J. Brodsky's poetic language. The author defines the specificity of functioning and representation of the concept day in the poet's individual style, taking into account its semantic aspects.
Ключевые слова: время, день, И. Бродский.
Keywords: time, day, J. Brodsky.
Время является одной из основных бытийных категорий, формирующих концептуальную основу мира, «в нем воплощается, с ним связано мироощущение эпохи, поведение людей, их сознания, ритмы жизни, отношения к вещам» [1]. Изучение воплощения времени в языке, в частности в художественных текстах, позволяет выявить специфику авторского мировидения, ведь именно сквозь призму времени «воспринимается нами все сущее в мире, все доступное нашему уму и нашему истолкованию» [2]. Среди множества художественных систем особое место занимает поэзия И. Бродского, в которой универсальная временная модель приобретает индивидуальное осмысление и самые разнообразные формы репрезентации. Обладая исключительной значимостью, время в творчестве поэта актуализируется с помощью своеобразных тропических средств, создающих неповторимый образ Хроноса, отражающий основные мировоззренческие позиции и установки самого автора.
Одним из ключевых репрезентантов времени в языке И. Бродского является лексема день, важнейшая «единица измерения времени от ранних этапов развития человеческой культуры по настоящее время» [3].
По данным этимологических словарей, слово день происходит от лат. die и имеет следующие индоевропейские параллели: укр. день, блр. дзень, ст.-слав. дьнь, болг. денятт, чеш. den, польск. dzienT, в.-луж. dzjenj, н.-луж. zjenj, родственно др.-инд. dijnam ср. р. «день», лат. nindinae ж. мн. «базарный день, устраиваемый каждые девять дней», лит. diena, др.-прусск. deinan вин.,
© Штырлина Е. Г., 2011
