99
ПЕРЕВОДОВЕДЕНИЕ
ЕЛИС. ВАСИЛЬЕВА (ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК) И ЕЕ “ДОМИК
ПОД ГРУШЕВЫМ ДЕРЕВОМ”*
О 2004 Ю.А. Сорокин
Институт языкознания РАН
1. Об истории ее вхождения в русскую ли-т їратуру (поэзию) о роли М. Волошина в этой і :тории вряд ли нужно рассказывать: она хоро-1 о известна (см. например, статью В. Глоцера, с і автобиографию, “Рассказ о Черубине Габри-t с” М.А. Волошина, письма к М.А. Волошину и
1 Я. Архипову, а также стихотворения в 12 но-s гре “Нового мира” за 1988 г.). В этом же номе-р: был опубликован и ее “Домик” - цикл стихо-т юрений в духе старокитайской поэзии.
2. Этот цикл не может не привлекать внимания: почти все стихотворения, входящие в него, воспринимаются как отсылающие к каким-то неизвестным исходным текстам (оригиналам и стоящие по своему духу) своей ауре выше существующих переводов старокитайской поэзии, “виноват” в этом, конечно, талант Е Васильевой, и в не меньшей, очвидно, мере ее четкое представление о тех принципах/прототипах, которым следует эта поэзия.
2 тому представлению, а, точнее, знанию о сути с арокитайской поэтической речи (хочется ска-
3 ть: сути ее смыслоформирования и смысло-(| )рмулирования) она обязана, по-видимому, L 'уцкому: “Юлиан Константинович Щуцкий ( 897-1946) - известный китаист и переводчик к тайских поэтов (“Антология китайской лирики \ I-IX вв. по Р.Хр.”, Пг., “Всемирная литерату-р 1923), друг и адресат многих стихотворений Е Васильевой в 20-е годы, репрессирован в 1937 п ду, погиб в лагере...” (Новый мир, 1988, 158, п] им. 2).
3. Во-первых, в “Домике” использованы некоторые символы/аллюзии, весьма характерні іе для старокитайской поэзии (ива, река, обезь-яьз, гусь, сосна, монах, книги) и являющиеся сьэего рода цитатами. Именно они и оказываются крупицами той приправы, которая придает аромат инаковости стихам Е. Васильевой. Но эти цитаты - лишь фон/средства для развития устойчивого/постоянного тематического блока РАЗ-
ЛУКА-ОДИНОЧЕСТВО-ПЕ ЧАЛЬ/ТОСКА-ВОСПОМИНАНИЯ, аранжированного с помощью natura naturans и natura naturata.
Два варианта развития, предлагаемые Е. Васильевой, таковы:
1) РЕКА
Здесь и в реке - зеленая вода,
Как плотная, ленивая слюда Оттенка пыли и полыни...
Ах, лишь на севере вода бывает синей...
А здесь - Восток.
Меж нами, как река, пустыня,
А слезы, как песок;
2) КИТАЙСКИЙ ВЕЕР
На веере - китайская сосна...
Прозрачное сердце, как лед.
Здесь только чужая страна.
Здесь даже сосна не растет.
И птиц я слежу перелет :
То тянутся гуси на север.
Дрожит мой опущенный веер.
Сопоставим эти варианты с 1) тем, который предлагает Ли Цинчжао - поэтесса сунской (960-1279 гг.) эпохи:
ТЕНЬ ПЬЯНЕЮЩИХ ЦВЕТОВ День легкой мглы, густых облаков, постоянной печали, лоб остужают благовония из Золотистого зверя
Снова наилучшее время - праздник Высокого солнца, к яшмовому изголовью и шкафу, заве-шенному кисеей, прильнет к середине ночи прохлада.
Под ушедшие сумерки пью вино у восточной ограды, тьма пришла, аромат пропитал рукава.
Некому сказать: “Не гасни, душа”, занавески вздувает западный ветер, я бестелесней, чем желтая хризантема; а также с 2) ОСЕННИМИ СТАНСАМИ (Чжанъ Янь, минская эпоха -1368-1644 гг):
Ложится лист. Пуст двор. Уходит осень.
•Статья публикуется с небольшими редакционными сокращениями, обозначаемыми [...]
65
Пестры облака Сон оборвался Думы тжойны-покоыны
(¿тмыме не опираюсь нарезные щерила.
Листья шнъеы. лмстм печати и с 3) ПЕСЕН* КОЙ КРАСАВИЦЫ (Ли Таньфу, цинская эпоха
- 1644-1911 гг.):
Дыхание цветов будоражит солнечную весну. Прозрачность. Окно Ослепительно зеркало. Суета
Подрисовывая брови, пропшкаиг Оо рассвета Мертвит тоска ту. с расписными бровями.
Нд мой взгляд, всем этим вариантам - несмотря на различную образную фактуру более бедную у Е. Васильевой, чем в старокитайских оригинальных тестах - присуще общее семейное сходство.
'>го ощущение сходства усиливаете! и тем. что Е. Васильева использует еще одно, также характерное для старокитвйской поэзии правило: используй микро- и макропрецедентные тексты вегде. где это представляется возможным (ср. с установкой цзянсийской поэтической школы). Ориентируясь - вряд ли бессознательно
- на это правило, Е Васильева пишет стихотворение БАБОЧКА:
И сон один припомнился мне вдруг:
Я бабочкой летача над цветами:
Я помню ясно: был зеленый луг.
И чашечки цветов горели, словно пламя. Смотрю теперь на мир открытыми глазами,
Но может быть, самая стаю сном Для бабочки, летящей над цветком? Показателен и комментарий к последней строке этого стихотворения: “Образ из
кит<айск0й> поэзия. (Прим. автора). “Точнее говоря, это обрах прочно вошедший в старокитайскую и новокитайскую поэзию и прозу, но впервые появившийся в философской прозе, в прозе Чжуаншы: “Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний, и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и тогда с испугом (увидел. что он) Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. (А ведь между) Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует различие. Эго называется превращением вешей” (1,261).
4. Использование Е. Васильевой такого метаболического приема - параду с “размещением’'
в стихах неотрых устойчивых омволоа/аллюпий
- и создает иллюзию достоверности "Предисловия’' (такого рода цредуведокяенмя также не редкость в староситайской поэзии) к “Домику под грушевым деревом”: “В 1927 оду...когда Юпитер стоял высоко в небе. Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город камня. Здесь, вдали от родных и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: “Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, поет“. <...> Ли Сян Цзы написал сборник стихов..., состоящий из 21 стихотворения; всего в нем 147 стихов". Усиливают згу иллюзию и такого рода “мелочи”: а) использование нуме-ризмов (1927 год. 21 стихотворение, 147 стихов), точно фиксирующих время тех или иных событий, а также тех или иных человеческих дел; б) указание на место ссылки (город Камня, дразнящий возможностью представить его не по-русски. а в "исконном*' иероглифическом облике). которая для китайского литератора была столь же реальна, сколь необходима государева служба (ср., например, биографии Ван Вэя и Ван Мэна); в) итоговое размышление о том “превращении вещей'', о котором говорил Чжуанцзы и которому подвластна любая судьба : “Всякая вещь, исторгнутая ю состояния покоя, поет" <.. > “Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу’*.
ПРИМЕЧАНИЕ: Два вышеуказанных высказывания Ли Сян Цзы (лучше бы: Ли Сян цзы) вряд ли могли не оспорить китайские поэты, что, по-видимому, не учла Е. Васильева. Во-первых, они были уверены в том (ср. тягу ЦюЙ Юаня к “полям и садам**), что именно уединение (и винопитне), ведущее ь состояние покоя, и позволяет каждой вещи петь, во-вторых, если вода и течет сама собой, то человек отнюдь не творит свою судьбу (творящий себя человек -утешительная выдумка западноевропейского ума), но сотворяется в процессе следования Дао (сотворяется в процессе следования тому Дао, которому следует вода): “Дао постоянно осуюесттляет недеяние, однако нет ничего такого, что бы оно не делало** [ 1, 126].
5. Помимо эта мелочей, Е. Васильевой следует поставить в заслугу и нечто более важное: она полагала - не знаю, сознательно или бессознательно, что любовная лирика яаля-
66
ВЕСТНИК ВГУ. Серт "Лшпастш ш межкуяьтуран
.2004? »2
егса неотъемлемой частью старокктайской литературы (см., например, “романсы” / цы Лю Н)нд и Ли Цинчжао).
ПРИМЕЧАНИЕ: Противоположной точки зрения придерживался, например, Л.З. Эйдлин, чае мнение - отнюдь не обоснованное - до сих пэр разделяют и другие китаисты: “...в китай-Счой классической литературе в большинстве с гучаев обходится молчанием яркое любовное
ч /вство, страстное любовное томление и даже л гкиЙ мимолетный любовный флирт. Там мы ь : находим места и для любовной страсти, как ^ >і часто видим это в русской и западной лите-р туре” [7, 355], хотя достаточно посмотреть р >ман ланьлинского насмешника, чтобы найти в
э ом романе и любовное чувство, и любовное т мление, и любовный флирт [10].
Для того чтобы разобраться в том, кто прав
- Е. Васильева или Л.З. Эйдлин - попробуем о ереться на статьи (“Смысл любви”) В С. Соловьева. Вот некоторые цитаты: “Но ес-л (... на двух концах животной жизни мы находім, с одной стороны, размножение без всякой п ловой любви, а с другой стороны, - половую любовь без всякого размножения, то совершен-н >, что эти два явления не могут быть поставле-н і в неразрывную связь друг с другом, - ясно, то каждое из них имеет свое самостоятельное значение и что смысл одного не может состоять в том, чтобы быть средством другого. То же саше выходит, если рассматривать половую лю-б вь исключительно в мире человеческом, где о іа несравненно более, чем в мире животном, п инимает тот индивидуальный характер, в си-л которого именно это лицо другого пола име-е для любящего безусловное значение, как е инственное и незаменимое, как цель сама в & 5е. <...> Смысл и достоинство любви как чув-с аа состоит в том, что она заставляет нас дей-с штельно, всем наши существом признать з а д ) у г и м то безусловное центральное значені е, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе. <...> В эмпирической действи-те тъности человека как такового вовсе нет - он с> шествует лишь в определенной односторонности и ограниченности, как женская и мужская индивидуальность (и уже на этой основе разви-ва-отся все прочие различия). Но истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих. Осуществить это единство или
создать истинного человека как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, это и есть собственная ближайшая задача любви. <...> На первом месте в нашей действительности является то. что поистине должно быть на последнем - животная физиологическая связь. Она признается основанием всего дела, тогда как она должна быть лишь его крайним завершением. <...> Если корень ложного существования состоит в непроницаемости, т е. во взаимном исключении существ друг другом, то истинная жизнь есть то, чтобы жить в другом как в себе или находить в другом положительное и безусловное восполнение своего существа” [6, 101. 119, 122, 138-139, 157].
Сопоставим вышеприведенные цитаты с теми, которые указывают на другой, по-видимому, ракурс проблемы: на внимание к тому, что B.C. Соловьев называет половой любовью / физиологической связью: “Китайский эрос парадоксальным образом сочетает в себе стремление к полной сохранности спермы с полигамией и культом деторождения. Не менее удивительно и отделение оргазма от эякуляции, представляющее собой фантастическую попытку провести грань между материей наслаждения и наслаждением материей. <...> ... иероглифы ‘‘инь” и “ян” служат важнейшими формантами китайской эротологической терминологии, в частности, буквально обозначая соответствующие половые органы” [3, 12-13, 22-23]; “если бы требовалось определить ту единственную область сексуального своеобразия, в которой китайцы преуспели больше всего, то таковой, несомненно, явилось бы использование сексуальных вспомогательных средств и приспособлений. По мере развития их утонченного общества, по мере того, как похотливая наивность уступала изобретательности интеллекта, появился тот, кого можно назвать педантичным любовником. В своей сумке наряду с косметикой и шелком, предназначенным в подарок его женщине, он носил любовные трактаты; в его карманах наряду с предметами личного пользования хранился и мешочек с приспособлениями для занятий любовью. В их число входили “порошок для удовольствий на ложе” и другие стимуляторы, кроме того, возбуждающие мази хтя смазывания “петель” “яшмовых врат”, серные кольца, серебряные воротнички, зажимы, колпачки и “по-
ВЕСТНИК В ГУ, Серия “Лингвистика и межкультурная коммуникация", 2004, № 2
67
лировщики яшмовой ступени” [...], а также довольно примитивный набор противозачаточных средств [...] [8, 36;]. “В искусстве соединения инь и ян существует семь потерь и восемь приобретений” [...] [2, 153]; см. также разделы “Главное из наставлений для нефритовых покоев” [2, 182-185] и “Учитель, проникший в таинственную тьму” [2, 186-201], “классическая литература поражает общим уровнем стерильности, что в свою очередь рождает два противоположных друг другу предположения: или столь эффективным было официально-конфуцианское табуирование, загнавшее весь словесный эрос в темное подполье подтекста, искусных намеков и многозначительных недомолвок или же китайцы просто-напросто сумели успешно решить жгучие проблемы пола, лишив их необходимого для литературы ореола трагической неразрешимости. Последнее предположение может быть подкреплено сведениями о том, что в Китае издавна различались любовь, секс и брак, допускались многоженство и большая степень сексуальной свободы (правда, в основном для мужчин) во внутрисемейных отношениях, не применялись юридические санкции к так называемым половым извращениям и т.д. К определенному синтезу обоих высказанных предположений подводит сообщение крупнейшего английского синолога Дж. Нидэма о тайной, но предельно широкой распространенности эротоло-гической информации в старом Китае...”[3, 30].
5. Какие же - предварительные выводы можно сделать из сопоставления приведенных выше цитат? Первый вывод, очевидно, может быть следующим: решая свои специфические задачи (конструирование возможных миров и рассмотрение следствий, следующих из этого конструирования), русская (и западноевропейская?) художественная литература ориентировалась (и ориентируется?) на то, что допустимо, по-видимому, квалифицировать как грамматику любви (см., в частности, прозу И. А. Бунина), а китайская - на грамматику секса, на которую лишь намекали , а если и использовали, то в литературе “второсортной” [см., например, 10, 5]. Этим предопределяется стерильность “высокой” китайской классической литературы вкупе с ее искусными намеками и многозначительными недомолвками (хотя исключения и были: например, стихи Ли Бо, контрастировавшими, естественно, и с “второсорт-
ной” литературой, и с бьгговым/обыденным поведением.
Второй вывод также не менее очевиден: грамматика любви существовала (и существует?) как свод духовных правил / правил духовного поведения (правил всеединства?), а грамматика секса - как свод правил телесного поведения, стремящегося стать исчерпывающим и предельно функциональным (русская потаенная литература [см., например: 4] выглядит в этом отношении достаточно “бедно”. И вряд ли в ней можно найти разграничение между материей наслаждения и наслаждением материей).
Третий вывод также не менее очевиден: и ТЕНЬ ПЬЯНЕЮЩИХ ЦВЕТОВ, и ОСЕННИЕ СТАНСЫ, и ПЕСЕНКА КРАСАВИЦЫ, и стихи из “Домика под грушевым деревом” - знаки того, что они принадлежат одному семейству (се-мейно сходны (похожи), связанному сизигиче-скими отношениями (в понимании их B.C. Соловьевым), предполагающими, что “...мы должны под верою в предмет нашей любви разуметь утверждение этого предмета как существующего в Боге и в этом смысле обладающего бесконечным значением. Разумеется, это трансцедентное отношение отношение к своему другому, это мысленное перенесение его в сферу Божества предполагает такое же отношение к самому себе, такое же перенесение и утверждение себя в абсолютной сфере. Признавать безусловное значение за данным лицом или верить в него (без чего невозможна истинная любовь) я могу только утверждая его в Боге, следовательно, веря в самого Бога и в себя как имеющего в Боге средоточие и корень своего бытия” [6, 143].
Четвертый вывод связан с предыдущим: в старокитайской литературе, помимо грамматики секса (см., в частности, часть третью (Проза “весеннего чувства”) в “Китайском эросе...” [2, 204-498]), существовала и грамматика любви, чьими правилами руководствовались и Е. Васильева, и Ли Цинчжао. Конечно, существование грамматики любви подразумевало и существование грамматики секса, но существование латентное. Первая грамматика служила иным авторским целям, чем вторая. Первая стремилась лишь намекнуть на СЕБЯ и СВОЕГО ДРУГОГО, вторая - детально показать / визуализировать физиологическую связь между СОБОЙ и СВОИМ ДРУГИМ.
68
ВЕСТНИК В ГУ, Серия “Лингвистика и меж культурная коммуникация”, 2004? № 2
ЛИТЕРАТУРА
1. Древнекитайская философия. Собрание текстов в 2-х томах. - Москва. - Т. 1. - 1972.
2. Китайский эрос/ Научно-
художественный сборник. - Москва, 1993.
3. Кобзев А.И. Парадоксы китайского эроса (вступительное слово)/А.И. Кобзев // Китайский эрос. Научно-художественный сборник. -Москва, 1993.
4. Литературное обозрение. - 1991. - № 11.
- (на обложке: “Номер посвящен эротической ірадиции в русской литературе”).
5. Новый мир. - 1988. - № 12.
6. Цу Сунлин. Наваждение за наваждением Сунлин Цу. - Москва, 1994.
7. Соловьев B.C. Философия искусства и іитературная критика / B.C. Соловьев. - Моск-*а, 1991.
8. Усов В. Последний император Китая. Пу А (1906-1967)/ В. Усов. - Москва, 2003.
9. Фрумкина P.M. Современные представления о когнитивных процессах и культурно-историческая психология Выготского-Лурии // ЧТИ. - Серия 2. - Информационные процессы и системы, 1998. - № 6.
10. Хьюмана Ч., Ван У. Сумеречная сторона любви / Ч. Хьмана, У. Ван // Китайский эрос: научно-художественный сборник. - Москва, 1993.
11. Цветы сливы в золотой вазе, или Цэинь, Лин, Мэй. - Москва, 1993.
ВЕСТНИК В ГУ, Серия "‘Лингвистика и межкулыурная коммуникация”, 2004, № 2
