CC BY
80
УДК 81'42; 801.7
Н.А. Азаренко
АНТИТЕЗА КАК СИНТАКСИЧЕСКОЕ СРЕДСТВО ОБЪЕКТИВАЦИИ ХРИСТИАНСКИХ МОТИВОВ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»
В статье анализируется фигура экспрессивного синтаксиса антитеза, которая отражает мировидение Ф.М. Достоевского, предопределена творческим методом писателя и служит одним из основных художественных приемов, на которых построен не только роман «Братья Карамазовы», но и творчество писателя в целом. Антитеза является основным средством выразительности языка, объективирующим представления Достоевского о двойственной природе людей.
Ключевые слова: антитеза, метафора, двойственность, противопоставление, Священное Писание.
В результате исследования творчества Достоевского мы пришли к выводу о том, что великий писатель нашел и реализовал в своем творчестве новый художественный метод. На наш взгляд, его можно назвать методом христологиче-ской метафоризации персонажей и пространства, в соответствии с которым все творчество Достоевского, и в особенности романы «великого пятикнижия», можно рассматривать как эксплицитную или имплицитную метафору, основанную на явном или скрытом сравнении художественного содержания романов Достоевского с реалиями и фактами Священного Писания.
Специфику и новизну художественного метода Достоевского отметил (но не дал терминологического определения) еще Н.А. Бердяев, который писал о том, что «Достоевский прежде всего великий антрополог, экспериментатор человеческой природы. Он открывает новую науку о человеке и применяет к ней новый, небывалый до сих пор метод [Бердяев 1994: 30].
В современной науке выяснение природы и сущностных характеристик явления метафориза-ции ведется преимущественно в двух принципиально различных направлениях - семантическом и когнитивном. Первое направление описывает механизм и результат переноса, основываясь на концепциях значения. Когнитивное же направление использует для этой цели в первую очередь понятие аналогии [Баранов, Караулов 1991], что представляется наиболее адекватным применительно к интерпретации художественных текстов.
Как справедливо замечает Н.А. Мишанкина, «понимание метафоры в этих условиях значительно трансформируется по отношению к традиционному взгляду, включавшему в сферу метафоры художественный троп и один из способов развития лексического значения, базирующиеся также на принципе аналогии» [Мишанкина 2010: 41].
Можно утверждать, что для современной когнитивной лингвистики актуальны представления, базирующиеся на теории концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона [Лакофф, Джонсона 2004], о том, что метафора - это не троп, использующийся для украшения речи или наглядности, а основная ментальная операция, проявление аналоговых возможностей человеческого мышления, феномен не только и не столько языковой, сколько когнитивный, психический. Как пишет Ю.В. Щурина, метафоры заложены уже в самой понятийной системе мышления человека, представляя собой особого рода схемы, по которым человек думает и действует. В коммуникативной деятельности метафора - важное средство воздействия на интеллект, чувства и волю адресата [Щурина 2010: 116]. Соответственно, анализ метафорических образов - это способ изучения ментальных процессов и постижения индивидуального, группового и национального самосознания [Чудинов 2001: 12].
По замечанию З.И. Резановой, «языкознание возвращается, по сути, к аристотелевской широте в определении границ метафорической номинации. При этом в качестве интегральных признаков языковой метафоры признаются: а) выраженность языковыми средствами; б) сдвоенность смысла на основе аналогического (а иногда и на других основаниях) уподобления предметов, признаков, процессов с выходом за пределы естественных родов в логических классификациях» [Резанова 2003: 26].
В соответствии с вышеизложенным, в науке не подвергается сомнению, что анализ метафорических значений и способов их выражения позволяет дешифровать представления о мире конкретного человека и, если речь идет о художественном произведении, максимально определить смысл, вложенный автором в свое творение, в том числе бессознательно.
Эта особая функция художественной метафоры определяется ее максимально широкими возможностями: наряду с информативной функцией, метафора обладает широким спектром прагматических возможностей (эстетических, оценочных, стилистических и экспрессивных). Ученые обращали внимание также и на моделирующую функцию метафоры, которая способна изменить видение мира «адресата» (особенно художественного произведения - Н.А.), способ восприятия им окружающей действительности [Ри-кер 1990: 425].
Таким образом, метафора выступает как базовый гносеологический механизм для создания ментального пространства, связанного с представлением в первую очередь тех сущностей, которые не могут быть познаны путем непосредственного первичного восприятия. В основе данного механизма лежит принцип аналогии и ассоциации.
Основным художественным методом Достоевского определяется и другая особенность его творчества - дихотомичность, или контрастив-ность, представляющая собой один из важнейших композиционно-речевых приемов языковой организации и развития структуры художественного текста, основанный на противопоставлении образов и планов описания и позволяющий раскрыть сложное диалектическое противоречие изображаемого [Русский язык: 2003]. Это «взаимное противопоставление синтагматически сополо-женных, сосуществующих единиц» [Ахманова 1969: 207] в тексте художественного произведения объективируется фигурами речи, состоящими в антонимировании лексических и грамматических единиц, воплощающих контрастное восприятие художником действительности.
В творчестве Достоевского данная особенность проявляется в уникальном соединении и взаимопроникновении метафорических эксплицитных или имплицитных противопоставленностей и противоположностей, вследствие чего все произведения Достоевского изобилуют таким средством художественной выразительности, как антитеза. Контраст как конструктивный принцип построения текста литературного произведения по своей природе шире и содержательнее фигуры антитезы, но именно она чаще всего реализует противоположность на собственно языковом уровне при помощи языковых или речевых (контекстуальных) антонимов.
С литературоведческой точки зрения обозначенную выше особенность творчества Достоевского можно объяснить двойственной природой
человека и мира, в понимании русского гения: наряду со «страстной» верой существует и проза жизни, поддерживаемая темными движениями человеческой души. Именно напряжением между этими двумя полюсами определяется «силовое поле», потрясающая энергетика романов «великого пятикнижия». И как природу электрического тока невозможно понять, если сосредоточиться только на изучении лишь одного из полюсов цепи, обычно положительного, так и природу творчества Достоевского невозможно всесторонне понять и исследовать вне понимания его особой двойственной природы. Эту черту также отметил Н.А. Бердяев, сказавший о том, что «художественная наука или научное художество Достоевского исследует человеческую природу в ее бездонности и безграничности...» [Бердяев 1994: 30].
Эта дихотомичность художественного творчества обусловлена и предопределена особенностями веры самого Достоевского, который об этом в знаменитом письме Н.Д. Фонвизиной писал следующее: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (Достоевский Ф.М. Письма).
Многие исследователи отмечали эту специфику мировосприятия Достоевского, так, например, Д.С. Мережковский назвал его «бесстрашным испытателем божеских и сатанинских глубин» [Мережковский 1995: 214]; близкое заключение делает французский славист Луи Ален, который пишет об авторе «великого пятикнижия» следующее: «Верный Христу всю жизнь, Достоевский, однако, переживал моменты помрачения веры в Бога» [Ален 1993: 48].
Такое понимание веры разделяет Н.А. Бердяев, который говорит о том, что вера - это отнюдь не конец человеческой трагедии, борьбы и страданий, не наступление райской жизни. По его мнению, это ошибочное понимание веры: вера есть «начало трудного пути, начало героической борьбы. Верующий продолжает нести на себе тяжесть мировой необходимости, разделяет тяжесть неверующих. Верующий проходит через испытания, сомнения, раздвоения...» [Бердяев 1989: 401].
Об этом же пишет и современный исследователь творчества великого русского писателя Б.Н. Тихомиров, отмечая, что Достоевский стремился найти абсолютные аргументы, обосновывающие веру, но на любом уровне постижения истины анализ вскрывал в ней противоречия, борьбу pro и contra. Это питало вечные сомнения
писателя, но именно этим напряжением и определяется потрясающая энергетика художественных созданий Достоевского [Тихомиров 2006: 71].
Думается, что только такое понимание веры, определившее мировосприятие Достоевского, дает ключ к адекватному осмыслению сущности художественного наследия русского гения.
В современном достоевсковедении хрестоматийным стало утверждение о двойственности героев Достоевского, о том, что большинство из них, так же как сам писатель, мечутся между верой и неверием, склоняясь то к одному, то к другому полюсу в зависимости от того, чей голос -Бога или дьявола - оказывается более сильным в каждый конкретный момент.
Уже на первых страницах романа читатель оказывается вовлеченным в эту «контрадиктор-ность» повествования: «Чудак (номинация Алеши) ... носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Последнее из процитированных нами предложений представляет собой фигуру экспрессивного синтаксиса антитезу, члены которой («чудак» - «остальные»; «носит сердцевину» - «оторвались») можно определить как контекстные антонимы, выражающие индивидуально-авторское мировосприятие, дихотомичное по своей сути.
В названном ряду особый интерес представляет первое противопоставление, которое позволяет выделить образ Алеши изо всех остальных и отсылает нас к главному персонажу Нового Завета, позволяя определить образ Алеши Карамазова как метафору, основанную на уподоблении литературного героя евангельскому Богочеловеку. Языковые средства безапелляционно об этом свидетельствуют: помимо вышеназванных номинаций сближению литературного героя и главного героя Нового Завета способствуют следующие контексты. «... Людей он (Алеша) любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей...»; «Что-то было в нем, что говорило и внушало, что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя»; «Явясь к отцу... в вертеп грязного разврата, он (Алеша), целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Последняя цитата, также выраженная в форме развернутой антитезы, представляет собой метафорическую характеристику не только Алеши, но и его антипода - отца, прямо названного далее «бесовым сыном» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Помимо прочего, об однозначной христоло-гической метафоричности образа Алеши Карамазова говорят следующие слова Зосимы, обращенные к своему духовному ученику и сыну: «Благословляю тебя на великое послушание в миру... В тебе не сомневаюсь... . Горе узришь великое и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Именно Христос, и никто другой, совершил подвиг великого (именно великого) послушания в миру. Именно Христос «горе узрил великое» (опять же именно великое), в горе счастлив был и просил о милости Божьей и прощении для тех, по чьей вине узрил это великое горе. Сам Христос и его жизнь есть соединение несоединимого, и закономерно, что при характеристике христоподоб-ного героя Достоевский использует такое средство экспрессивного синтаксиса, как антитеза, выраженное предикатами «(горе) узришь» - «счастлив будешь».
Известно, что христианство воспринято Достоевским в его народной адаптации, о сути народной веры в романе «Братья Карамазовы» читаем следующее: «... для смиренной души русского простолюдина... нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь воцарится по всей земле, как обещано» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Многочленное сложное предложение с бессоюзной и союзной подчинительной связью также представляет собой развернутую антитезу (грех, неправда, искушение - святой, высший, правда).
Как известно, Достоевский свято верил в особое предназначение старчества на Руси, и закономерно, что, говоря о методе сакрализации персонажей, нельзя не отметить особую роль, отведенную писателем для старца Зосимы: если образ Алеши являет собой метафору Бога Сына Иисуса Христа, то монологи Зосимы указывают на возможность определить его в качестве метафоры Бога Отца (помимо прочего, на это метафо-
рически указывает и то, что Зосима многократно называет Алешу «сынком»). Достоевский назвал
старца Зосимой (от греч. 2шоу - живой, живущий) не случайно: этим он одновременно усилил обобщенно-символическую трактовку этого персонажа. Зосима действительно живой, так как он, подобно Богу, возвращает к жизни приходящих к нему людей: «(Люди) входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Из процитированного отрывка видно, что для описания деяний старца Зосимы Достоевским вновь используется антитеза, основанная на противопоставлении света, радости и счастья мраку, страху и беспокойству.
О самом старчестве в романе читаем следующее: «...тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию... может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного (то есть неверующего или верующего поверхностно), пожалуй, приведет вместо смирения... к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). И снова процитированное сложноподчиненное предложение с придаточным следствия представляет собой развернутую антитезу, противопоставляющую свободу, нравственное совершенствование и смирение сатанинской гордости. Контекстная антони-мичность названных понятий выражается также с помощью противительного союза «а», противопоставляющего члены приложений, вводимых пояснительным союзом «то есть», который свидетельствует о том, что внутри антонимичных групп члены соотносятся друг с другом как контекстные синонимы.
Убежденность Достоевского в двойственной природе людей распространяется на всех персонажей, даже на таких избранных, как старцы, в числе которых и старец Зосима. Он говорит, что в кадетском корпусе «преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое... Библию же... никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Использованное Достоевским существительное «существо» (второй омоним), в определении которого заключено недифференцированное значение живого организма -как человека, так и животного [МАС: IV: 313] -выражает сущность внутреннего мира будущего
старца во времена его молодости, его прошлую раздвоенность (для Достоевского человек и зверь (не животное!) - антонимичные понятия). Анти-тезность приведенному отрывку сообщает указание на существование в жизни этого «существа» -получеловека, полузверя - святой книги Библии, с которой он никогда (отрицательное местоименное наречие «никогда» в данном контексте свидетельствует о вневременности, постоянности действия, названного глаголом) не расставался, что и обеспечило возможность победы человека над животным в душе будущего Зосимы. Но Библия «никогда почти не развертывалась», что снова вносит антонимичность в контекст, хотя и приглушенную, чему способствует употребление наречия меры (градуатора) «почти», разрушающего указание на абсолютное постоянство определяемого действия.
Достоевский, как уже говорилось, был убежден в наличии где-то глубоко спрятанного светлого начала (так же, впрочем, как и темного) во всех без исключения персонажах, даже в таком порочном, как Федор Павлович Карамазов. Видимо, именно этой двойственностью можно объяснить впечатление, произведенное Федором Павловичем на его первую жену, представленное также в форме антитезы: Аделаида Ивановна думала, что он «один из смелейших... людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Об этой же неравной двойственности свидетельствует и следующая характеристика Федора Павловича, доверенная повествователю: «. развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз... духовный страх и нравственное сотрясение... «Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы», -говаривал он иногда» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). И снова перед нами развернутая антитеза, являющаяся по сути формулой мировосприятия самого Достоевского.
Об этом же свидетельствует и следующий монолог Федора Павловича: «...дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра, поважнее-то другую бы квартиру выбрал... Но зато я верую, в Бога верую. Я только в последнее время усумнился...» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). И вновь видим развернутую антитезу, но мы бы определили ее как стилистический прием особого рода, состоящий не из двух антонимичных членов («дух нечистый
заключается» - «в Бога верую»), а из трех. Лишний элемент («усумнился») заключен в последнем предложении, которое как бы подытоживает неразрешимость борьбы Бога и дьявола в сердце Федора Карамазова, что, на наш взгляд, является выражением и подтверждением постулата о дихо-томичности мировосприятия Достоевского, нашедшем выражение в его творчестве.
Об этой же неразрешимой противоречивости в душе Федора Павловича свидетельствует и следующий факт. Споря о существовании Бога и бессмертия, Иван и Алеша приходят к противоположным, что закономерно, убеждениям. Присутствующий при этом Федор Павлович говорит: «Гм. Вероятнее, что прав Иван» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Гипотетическую модальность выражает не только модель междометного предложения, но и главная часть сложноподчиненного предложения, выраженная предикативным компаративом, также выражающим вероятностную модальность, свидетельствующую о сомнениях, существующих в душе Федора Павловича. Но, несмотря на гипотетические конструкции, в душе большого грешника все же одерживает победу тьма, о чем свидетельствует придаточная часть анализируемого сложноподчиненного предложения.
Абсолютность борьбы pro и contra как в самом Достоевском, так и в персонажах его произведений максимально показывает тот факт, что не оказался свободным от сомнений даже христопо-добный Алеша Карамазов, что оказывается, между тем, вполне закономерным, учитывая его происхождение, для описания которого, как всегда, оказывается совершенно необходимой антитеза: «по отцу сладострастник, по матери юродивый» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Об этой же двойственности говорит Алеше и его брат Митя: «...в тебе, ангеле, это насекомое (сладострастие) живет и в крови твоей бури родит» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Снова перед нами соединение несоединимого (ангел - сладострастие (насекомое)), выраженное в форме контекстной антитезы.
Сам Алеша тоже чувствует сложность своей природы: «Знаю только, что и сам я Карамазов... А я в Бога-то вот, может быть, и не верую» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Вводное сочетание, выражающее гипотетическую модальность, свидетельствует о глубинных противоречиях, существовавших в душе Алеши до мистического акта в келье старца Зосимы, когда Бог в душе Алеши окончательно победил дьявола.
Алеша тоже носит фамилию Карамазов, и этим уже многое сказано: он «мазан карой» по отцу, так как внутренняя форма этой фамилии включает элемент «кара», который на тюркских языках значит «черный». Разумеется, как и во всех случаях, имело место метафорическое наполнение слова «черный», имеющее значение, близкое к значению слова «кара» - «наказание, возмездие».
Алеша должен был пройти через «горнило сомнений», подобно самому Достоевскому, который в своей предсмертной записной тетради именно в связи с романом «Братья Карамазовы» напишет о себе: «Не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла» [ПСС: XXVII: 86].
Заблуждение Алеши заключалось в том, что почитание он превращает в культ: Алеша возводит своего духовного отца в ранг святых и соблазняется идеей человекобожия. Все это приводит к бунту против настоящего Бога, и этот бунт не что иное, как горе, в понимании Достоевского, доказательство чего, как всегда, находим в отборе лексических средств. Так, семинарист Ракитин говорит об Алеше: «У него (Алеши/., горе... Он против Бога своего взбунтовался» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Оказалось, что Алеша больше верил в человека, чем в Бога. Подобно своему брату Ивану, Алеша не хочет принять Божьего мира: « "Я против Бога моего не бунтуюсь, я только мира его не принимаю", - криво усмехнулся вдруг Алеша» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Сомнения Алеши обусловлены борьбой в его душе Бога и дьявола: голос последнего усилился вследствие ослабления веры Алеши. Внешним проявлением этого стала «кривая» усмешка.
Известно, что в сознании русского человека разного рода кривизна связана с темным, бесовским началом [Даль 1979: II: 260]. Считается, что дьявол водит неизменно кривыми путями. Данный факт нашел отражение в пословицах и поговорках, отражающих народное сознание: Бог дал (дает) путь, а черт (дьявол) крюк; Бог кажет путь, а черт вкинул крюк; Душой кривить - черту служить; Люди дорогой, а черт стороной [Даль 1979: II: 259]. Наличие сем «темный», «бесовской», «ложный», «несправедливый» в слове «кривой» и однокоренных образованиях последовательно фиксируется различными словарями.
Таким образом, едва ли можно считать случайным появление кривой улыбки на лице Алеши в момент помрачения в его душе: совершенно
очевидно, что именно дьявол, воцарившийся на время в душе Алеши, вызвал не только бунт против Божьего мира, но и появление кривой усмешки на лице.
Это же значение «кривизны» метафоризиру-ется существительным «переулок» в полубессознательных (что очень важно) мыслях Алеши о Раки-тине по возвращении в келью: «Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах (то есть пока не придет к Богу), он будет всегда уходит ь в переулок ..А дорога... дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее...» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Перед нами развернутая метафора, выраженная в форме антитезной конструкции: второе предложение, в противоположность предыдущему, реализует метафоризацию святости, праведности, божественности, и средством метафо-ризации являются прилагательные «прямой» и «светлый», являющиеся в языковой картине мира Достоевского контекстными синонимами. Метафорическое значение существительного «солнце» в приведенном контексте можно определить как синкретичное, объединяющее в себе значения Бога и рая.
Урок любви и доброты Алеша получает у Груши, и это уверяет его в существовании Бога. Можно сказать, что Алеша и Грушенька помогают друг другу увидеть Всевышнего. Момент окончательного прозрения обоих персонажей описывается Достоевским с помощью антитезы, призванной показать кардинальность изменений, приведших к окончательной победе Бога над дьяволом в их душах. Так, Алеша говорит: «Я шел сюда (к Груше) злую душу найти - так влекло меня самого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел сокровище - душу любящую...» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Демоничность в творчестве Достоевского связана с непременной злобой, что нашло свое выражение в первом члене описываемого противопоставления. С другой стороны, любого рода праведность и святость определяется Достоевским с помощью лексем, однокоренных с «любить» и «искренно», что и реализуется во второй, положительно маркированной части антитезы, где Грушенька номинируется с помощью таких языковых средств, как словосочетания с инверсионным порядком членов «сестра искренняя» и «душа любящая», а также с помощью существительного «сокровище», реализующего переносное экспрессивное значение «очень ценный, дорогой» [МАС: IV: 188].
Итак, судьбоносная встреча Алеши и Груши произошла в момент, когда в борьбе начал в их душах победу, хоть и кратковременную в случае с Алешей, одержала тьма. Соблазненная сатаной, Груша хотела соблазнить Алешу, для чего Достоевским используется метафорическое употребление глагола «проглотить», выражающего в данном контексте значение, не зафиксированное ни одним из словарей, которое можно сформулировать примерно следующим образом: «сбить с пути истинного в сторону греха»: «... его (Алешу) проглочу. Проглочу и смеяться буду» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Чтобы подчеркнуть степень одержимости Грушеньки до момента ее возрождения, названную метафору Достоевский использует в лексическом повторе.
Нечестивое состояние Грушеньки подчеркивается и с помощью другой метафоры, которую правильнее было бы назвать обратной или, что, на наш взгляд, точнее, мнимой метафорой. О своем положении Груша говорит: «... связана я ему (старику купцу Кузьме Кузьмичу Самсонову) и продана, сатана нас венчал» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Мы определили названную метафору как мнимую, основываясь на известных особенностях мировосприятия Достоевского, для которого это отнюдь не переносное употребление слов: душа и тело Груши действительно были не чисты, она пребывала во тьме, где властвует именно сатана, и не освещенные Богом союзы мужчины и женщины действительно находятся в компетенции противника Бога, устраиваются по его воле.
Для определения связей вне церковного брака писатель использует перифраз «худое дело», определительный компонент которого выражен лексико-семантическим архаизмом, с точки зрения современного русского языка, то есть языка конца XX в. - начала XXI в. Значение, реализуемое в названном контексте прилагательным «худое», можно определить в контексте мировосприятия Достоевского как «греховное», несмотря на то что современные словари не фиксируют у звукового комплекса «худой» названного значения [МАС: IV: 630]. Прямое же значение второго омонима «худой» - «плохой, дурной», на наш взгляд, не полностью покрывает информацию, реализуемую прилагательным «худое (дело)» в рассматриваемом контексте. В данном случае мы имеем дело с явлением приращения смысла в художественном тексте.
Возвращаясь к ключевому моменту в судьбах Грушеньки и Алеши, продолжим предприня-
тый анализ тщательно отобранных Достоевским языковых средств. Так, мы читаем, что благодаря «луковке» Грушеньки в душе Алеши воцарилось «что-то целое, твердое...» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Неопределенное местоимение «что-то» в данном контексте выражает значение «Бог», именно он окончательно воцарился в душе Алеши. На наш взгляд, использованный Достоевским глагол «царить» синкретно выражает сразу два переносных (метафорических) значения: во-первых, «превосходить всех (в нашем случае - бесовщину) в каком-нибудь отношении», во-вторых, «господствовать (опять-таки над бесовщиной)» [МАС: IV: 633].
После того как душа Алеши очистилась от сомнений и раздвоений, стала «целой» (см. выше), он, обновленный, пришел в келью к «своему» старцу, где увидел мистический акт воскрешения Зосимы. Из другого мира старец говорит о безмерной любви Бога к человеку, и после этого божественного откровения Алеша выходит из кельи на улицу уже способный оценить неописуемую красоту сотворенного Богом мира, свидетельствующую об этой любви. Мы читаем о том, что вся душа Алешина трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Обнимая землю, он ощутил, «как что-то твердое и незыблемое, как... свод небесный, сходит в душу его... Какая-то как бы идея воцарилась в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Алеша почувствовал, что в душе его воцарился Бог, изгнав навсегда сомнения, порожденные его оппонентом, а с ними исчезла и антитеза из последующих фрагментов текста, описывающих Алешу. Неслучайно, по словам самого Достоевского, глава «Кана Галилейская» - «самая существенная во всей книге, а может быть, и в романе» (Достоевский Ф.М. Письма).
С помощью антитезы выражается двойственность натуры и еще одного персонажа - Ивана Федоровича Карамазова. Пытаясь действовать только при помощи логики, он неминуемо приходит к доказательствам отсутствия Бога, но натура его сопротивляется этому выводу: неслучайно старец Зосима сказал, что идея эта еще не решена в сердце Ивана и мучает его (Ивана «Бог мучает»). Далее старец, в уста которого последовательно вкладывается самая важная для Достоевского информация, говорит о том, что Иван сам не верует своей диалектике и с болью сердца усмехается ей про себя. Зосима говорит Ивану: «В вас этот вопрос (о Боге и дьяволе) не решен, и в этом ваше великое горе» (Достоевский Ф.М.
«Братья Карамазовы»). Как видим, для описания жизнеопределяющей сути метаний Ивана между верой и неверием Достоевскому недостаточно существительного «горе», имеющего значение «несчастье» или «скорбь, глубокая печаль» [МАС: I: 333]: писатель использует определение «великое» -«превосходящий общий уровень, обычную меру, значение, выдающийся» [МАС: I: 146], и это несмотря на то, что в структуре лексического значения слова «горе» уже содержится экспрессивный элемент коннотации, выраженный семой «глубокая» (печаль).
Ивана раздирают противоречивые доводы сердца и разума: он, с одной стороны, говорит об «ужасно» сильной своей любви к Алеше («Но одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»)), а с другой - отрицает под воздействием разума саму возможность любви к человеку (к взрослому человеку, так как взрослые съели яблоко и любви не заслуживают), определяя ее посредством предиката, выраженного существительным «чудо» с определением «невозможное»: «По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»), то есть для того, чтобы определить степень невозможности любви для разума Ивана, Достоевскому необходим художественный (контекстный) плеоназм, так как «чудо» - это уже «нечто небывалое» [МАС: IV: 691]. На наш взгляд, удвоение смысла необходимо автору для того, чтобы максимально показать накал борьбы, происходящей внутри Ивана, закономерно приведшей его к распадению. Иван не хочет видеть доказательств существования Бога, ему проще считать, что «человек выдумал Бога» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»), хотя здесь же Иван противоречит себе и констатирует обратное, прибегая к использованию контекстных антонимов: «Ум подлец, а глупость пряма и честна» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»).
Процесс распадения Ивана приводит к тому, что у него появляется двойник - черт. В отличие от Инквизитора, в черте Ивана воплощено не общее «мировое зло», а отрицательные начала души самого героя, выражающие, в глазах автора, общие характерные свойства ума и сердца интеллигента конца XIX в., трагично для себя оторвавшегося от народной почвы.
Принципиально важным для Достоевского является утверждение того, что если черт действительно существует, то, значит, и Бог не выдумка. Желая отрицать Бога, Иван должен отрицать и
реальность призрака, но он тем не менее отстаивает реальность черта. Мучимый безверием, он бессознательно желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто реально существующее, то есть подсознательно Иван желает верить в существование Бога. В результате невыносимой борьбы в душе героя Бога и черта Иван заболевает, и единственное условие его выздоровления - преодоление двойственности, вызванной сомнениями, и возвращение в лоно Бога.
В целом, можно сказать, что весь анализируемый роман, так же как и другие романы «великого пятикнижия», построен по принципу антитезы. Дихотомичность мировоззрения самого Достоевского, выраженная в этой фигуре экспрессивного синтаксиса, нашла отражение во всех образах, в том числе таких «избранных», как Алеша и старец Зосима. Несмотря на кажущуюся однозначность, можно сказать, что даже придуманный Достоевским и приписанный Ивану метафорический образ «русских мальчиков», лишенный каких-либо возрастных характеристик, соединяет в себе и позитивное, и негативное -всемирное сострадание и страсть к перекраиванию мира, на что они не имеют ни прав, ни сил.
По мнению самого Достоевского, «горнило сомнений» и «сила атеистических выражений» составляют тот заряд «Карамазовых», без которого не было бы и всего романа, ставшего, по мнению исследователей, наиболее полным выражением и могучего критического пафоса, свойственного Достоевскому, и его еретической по духу нравственно-религиозной утопии.
Именно в романе «Братья Карамазовы» в наиболее четком виде представлено гениальное пророчество Достоевского о судьбе России и о том, что являет собой социализм: «...социализм есть не только рабочий вопрос... но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»). Гениальный художник гениально почувствовал истинную суть социализма, для выражения своей мысли он использовал грамматическую схему тождества «сущ. - сущ.», где именительный субъекта и именительный предикативный (с согласованным определением) реализуют безапелляционность высказанного утверждения. Кроме того, косвенные дополнения, соединенные сочинительным противительным союзом «а» и образующие антитезу, говорят, по сути,
о грядущей теории человекобога, где действительно небеса оказались сведенными не просто на землю, а, мы бы сказали, гораздо ниже - в преисподнюю.
В письме М.П. Погодину от 26 февраля 1873 г. Достоевский написал по этому поводу следующее: «Моя идея в том, что социализм и христианство - антитезы» [ПСС: XV: 536]. Гениальный художник гениально смог понять задолго до реального подтверждения его гипотезы всю глубину «антитезности» общественного уклада под красивым названием «социализм» и православия как единственной конфессии, правильно славящей Христа.
Список литературы
Ален Луи Достоевский и Бог. СПб.: Наука,
1993.
Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Сов. энцикл., 1969.
Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Русская политическая метафора. Материалы к словарю. М.: Ин-т рус. яз. АН СССР, 1991.
Бердяев Н.А. Лев Шестов и Киркегор // Собрание сочинений. Т. 3. Типы религиозной мысли в России. Paris: YMKA-press, 1989.
Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М.: Худ. лит., 1994. Т. 2.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1980.
Достоевский Ф.М. Письма. М.; Л.: Наука, 1928. Т. 1.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1975.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 15. Л.: Наука, 1976.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 27. Л.: Наука, 1988.
Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.: Едиториал УРСС, 2004.
Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский: Вечные спутники. М.: Политиздат, 1995.
Мишанкина Н.А. Специфика метафорического моделирования научного дискурса // Вопр. когнитивной лингвистики. 2010. № 1.
Резанова З.И. Метафора в процессах языкового миромоделирования // Резанова З.И., Мишанкина Н.А., Катунин Д.А. Метафорический фрагмент русской языковой картины мира: ключевые концепты. Ч. 1. Воронеж: ВГУ МИОН, 2003.
Рикер П. Живая метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990.
Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. М.: Рус. яз., 1981-1984 (МАС).
Русский язык: Энциклопедия / под ред. ЮН. Караулова. М.: БРЭ, 2003.
Тихомиров Б.Н. Религиозные аспекты творчества Ф.М. Достоевского. Проблемы интерпретации, комментирования, текстологии: дис. ... докт. филол. наук. СПб., 2006.
Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры [1991-2000]. Екатеринбург, 2001.
Щурина Ю.В. Метафора как источник комического в современном российском медиа-дискурсе // Вопр. когнитивной лингвистики. 2009. № 4.
N.A. Azarenko
ANTITHESIS AS A SYNTACTIC MEANS OF OBJECTIVIZATION OF CHRISTIAN MOTIFS IN F.M. DOSTOEVSKY'S THE BROTHERS KARAMAZOV
The object of analysis in the article is the antithesis as an expressive syntactic figure. Conditioned by the author's constructive method, it reflects his outlook and serves as a basic trope to underlie not only The Brothers Karamazov, but the whole of his creative work. Antithesis is Dostoevsky's main expressive means used to objectify his view of people as Jekyll-Hyde beings.
Key words: Antithesis, metaphor, duality, counterapposition, The Holy Scripture.
