CC BY
43
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-2
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
Пушкин, по мнению Мережковского, продолжает дело Петра. И оба они знали или пророчески угадывали, что назначение России соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности. Никогда еще русский народ не изменял так, как сейчас, делу Петра и Пушкина; не противополагал так русского Востока всемирному Западу; не уходил так "от европейского света в азиатскую тьму" (с. 207). Вот почему, полагает Мережковский, сейчас особенно нужен Пушкин обеим Россиям. Он — непреложное свидетельство единой России, примиритель и соединитель, разрушающий стоящую посреди преграду. "Он — огненный столп, ведущий нас в пустыне изгнанья на Родину" (с. 208).
Т.Г.Петрова
99.02.003. ЛЕССКИС Г.А. НАЦИОНАЛЬНЫЙ РУССКИЙ ТИП: О Онегина до Живаго. — М.: Радуга, 1997. — 95с.
Литературно-критический очерк Г.А.Лесскиса — автора монографий "Религия и нравственность в творчестве Пушкина" (1992) и "Пушкинский путь в русской литературе" (1993) — помогает лучше понять, что такое "лишний человек" и почему он оказался столь созвучен нашему национальному характеру.
"Евгений Онегин" — это "первый русский роман, а его герой был первой личностью, представленной в русской литературе" — "архетипом русского романного героя" (с. 6). В свое время А.И.Герцен утверждал: "Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом"'. Герцен отметил это в 1850 г., когда список "онегинских" произведений был еще невелик: "Герой нашего времени" Лермонтова, роман самого Герцена ("Кто виноват?", 1841-1846 гг.) и два рассказа Тургенева ("Гамлет Шигровского уезда", 1848 г. и "Дневник лишнего человека", 1850 г.). Но и через 30 лет, в 1880 г., Достоевский повторил утверждение Герцена о центральности пушкинского романа и героя для всей русской литературы: "Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ними выступили Печорины,
1 Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. - М., 1965. -ГЛ. - С. 204.
Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские (в "Войне и мире" Льва Толстого) и множество других, уже появлением своим засвидетельствовавшие о правде первоначально данной мысли Пушкиным"'.
Этот перечень, замечает Г.Лесскис, далеко не полон: в нем недостает многочисленных персонажей самого Достоевского, Тургенева — повествователя из "Аси" (1858), Берсенева и Шубина из "Накануне" (1860), героев "Отцов и детей", а также — некрасовского Агарина (поэма "Саша"), героев лесковского романа "Некуда" (1864), многих героев Л.Толстого. И далее следуют: "скучные люди" Чехова (от Иванова до Гаева, от Лаптева из повести "Три года" до Саши из рассказа "Невеста", 1903 г.), герои Куприна, Л.Андреева и Бунина, незавершенная "онегинская" поэма А.Блока "Возмездие" (1910-1921), лирические предреволюционные поэмы Маяковского ("Облако в штанах" и "Флейта-позвоночник", 1915 г.), в которых "лишний человек" ("такой больной и такой ненужный"2) бросает вызов Богу и противопоставляет себя целой вселенной.
Онегин остался нашим национальным типом и после того, продолжает Г.Лесскис, как пала самодержавная монархия, прошли мировые войны. И в новых условиях его пытались дискредитировать: А.Фадеев в образе Мечика ("Разгром"), М.Горький — в образе Клима Самгина и др. Борьба "совписов и совкритиков" с онегинским типом в литературе, завершившаяся "грандиозной кампанией против Пастернака и его романа, была отражением и продолжением в литературе и критике коммунистического террора против интеллигенции, т.е. того слоя населения, в котором наиболее вероятно появление личности" (с. 9).
Русские писатели и мыслители на протяжении полутора веков искали причины того чисто русского явления, которое получило парадоксальное наименование "лишний человек". Белинский и
' Достоевский Ф.М. Дневник писателя на 1880 г. Август. Глава I. Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч.: В 30 т. - М., 1984. - Т.26. - С. 129-130.
2 "Себе, любимому, посвящает эти строки автор" (См.: Маяковский В.В. Полное собр. соч.: В 13 т. - М., 1955. - Т. 1. -С. 127).
Герцен полагали главной причиной политическую реакцию, последовавшую за 14 декабря; революционные демократы — крепостное право и "неправильный" взгляд на жизнь, выработанный под влиянием "неправильных отношений, бывших в русском обществе и государстве; Достоевский и Толстой — в гибельном влиянии "западной" цивилизации, оторвавшей значительную часть русского образованного класса от "народа"; Чехов — в недостаточном культурном и шире — духовном уровне большинства русского общества и т.д. Но при этом все видели в "лишнем человеке" личность в конфликте с той средой, в которой она обречена существовать. "Таким образом, — отмечает автор, — инвариантной причиной во всех объяснениях оказывается "среда" — русская азиатская государственность (самодержавная или тоталитарная) и вековой традиционный уклад (семейный и служебный, правовой и церковный), которые противоречили и противоречат духовным и гражданским устремлениям личности" (с. 93-94).
С этой точки зрения в "онегинском" ряду рассматривается и "Доктор Живаго" Б.Л.Пастернака. За публикацию этой книги, не пропущенной советской цензурой (впервые роман был опубликован на русском языке в 1957 г. в Италии), поэт Борис Пастернак был официально объявлен "лишним человеком" в нашей стране. Герой роман — доктор Юрий Андреевич Живаго, как и всякий интеллигент, не сумевший приспособиться к тоталитарному режиму, тоже оказался "лишним", отверженным, неудачником во всем. Но трагедия его "светла, потому что Живаго, как и его создатель, — великий поэт, причем подобно Пушкину, поэт светлый" (с. 88). Пастернак, подобно Пушкину (хотя и совсем по-иному), написал "лирический роман и передал своему персонажу, не лишая его трагизма, сообщенного ему временем... свою любовь к жизни, свое доверие к ней. Более всего это выразилось в стихах Ю.Живаго" (с. 90).
Пастернаковский роман о русском "лишнем человеке" исполнен предчувствия наступающего конца исторической катастрофы, постигшей страну и обрекшей ее лучших людей на трагическую участь. Его мажорный лирический подтекст является "предвестником свободы" (как сказано в романе).
Г.Лесскис подчеркивает слиянность настроений "автора" и героя в романе Пастернака. И в этом состоит отличие от романа Пушкина, где присутствуют как бы две ипостаси "лишнего человека" — сам "автор" и его герой Евгений Онегин, обусловившие разные варианты "онегинской парадигмы".
В самом пушкинском романе это различие, по наблюдениям Г.Лесскиса, сводится к "противопоставлению лирического героя ("автора") его эпическому герою (Онегину)... Автор лишен главных черт своего персонажа — совершенной разочарованности в жизни и в людях и эгоизма (замкнутости на себя), проистекающего из этого равнодушия и творческого бессилия" (с. 28). Различие между "автором" и его персонажем может быть выражено "антитезой: душевный жар // душевный холод" (с. 29). "Температурный критерий", продолжает исследователь, постоянно используется Пушкиным для нравственной характеристики людей. Так, "недуг" Онегина обнаруживается в том, что "рано чувства в нем остыли", и он "к жизни вовсе охладел". "Именно в момент наибольшего душевного остывания и сблизился автор со своим героем: "В обоих сердца жар угас". Но Онегин так и остался холодным, и даже его запоздалая любовь к Татьяне сравнивается с бурями осени холодной, которые "В болото обращают луг / И обнажают лес вокруг". Напротив, автор преодолевает душевный холод в любви к жизни... к людям, к своим героям, к поэзии; более всего боится он в этом отношении уподобиться своему герою, и спасение от "душевного холода" находит он в поэтическом творчестве: "А ты, младое вдохновенье... / Дремоту сердца оживляй... / Не дай остыть душе поэта, / Ожесточиться, очерстветь, / И наконец, окаменеть..." (с. 30).
Онегин — "лишний человек"; так назвал его сам поэт в одном из вариантов восьмой главы: "...Кто там меж нами в отдаленьи / Как нечто лишнее стоит..." (Полное собр. соч. (академическое). — Т.6. — С. 623). У Пушкина намечается и углубление этой тенденции: он упоминает "два-три романа, / В которых отразился век, / И современный человек / Изображен довольно верно / С его безнравственной душой, / Себялюбивой и сухой, / Мечтанью преданной безмерно, / С его озлобленным умом, / Кипящем в действии пустом."
Этот намек Пушкина на отрицательный потенциал своего героя как бы подхватил Лермонтов в "Герое нашего времени", считает Лесскис. "Сходство, безусловно, задано — и Печорин, и Онегин восходят, так сказать, к одному архетипу, оба утратили вкус к жизни, оба выше окружающей их "толпы", находятся с ней в отношениях отчужденности, если не вражды. Но сходство не отменяет огромного различия. Именно отсюда — от романа Лермонтова — онегинская парадигма как бы развивается" (с. 44). Если Онегина отличает "души прямое благородство" и некая душевная вялость, делающая его бездейственным, безвольным, то Печорин, напротив, исполнен энергии и воли ("Я чувствую в душе моей силы необъятные..."); однако его воля — злая ("Я... тверд и холоден как железо... как орудье казни, я упадал на головы обреченных жертв"). И он не "подшутил небрежно" над своим другом, как Онегин (да у Печорина и нет друзей), а ради жестокого "психологического эксперимента" влюбил в себя наивную девушку, оборвав ее начинавшийся роман с Грушницким. Последнего Печорин убивает не случайно (как Онегин Ленского), а намеренно, предлагая ему сохранить жизнь ценою позора. "Может быть, впервые со времен шекспировского "Макбета" Лермонтов обнаружил разрушительную и самоубийственную трагедию грандиозно развившейся личности", — обобщает Г.Лесскис (с. 46).
Образ Печорина в значительной мере предваряет тот всемирного значения тип в русской и мировой литературе, открытие которого обычно связывают с творчеством Достоевского, подчеркивает автор. Это тип человека (вроде Свидригайлова или Ставрогина), как будто целью своей поставившего нарушение "нравственного закона", исповедующего "вседозволенность". "Но есть и существенное различие — герои Достоевского зачастую "грешат", чтобы "покаяться", тогда как Печорин, перешагивая нравственные запреты, спокойно анализирует самого себя и тех, на ком он "ставит" нравственный "эксперимент", не чувствуя ни малейшего раскаяния" (с. 47).
Это был совершенно новый тип — он предвещал, считает Лесскис, появление таких "особенных людей", как Нечаев, и ему подобных "бесов"; Лермонтов угадал одного из главных героев будущей эпохи. В формировании этого типа свое место занимают герои тургеневских "Отцов и детей", давших основание русским
революционным демократам упрекать писателя: с их точки зрения он допустил отождествление двух общественных типов — "нигилистов" (т.е. революционеров) и "лишних людей".
Много лет спустя даже Чехов писал об этой ненависти "нигилистов" к "лишним людям". В его повести "Дуэль" (1891) один из героев писаревского толка — фон Корен, — упомянув, между прочим, Онегина, Печорина и Базарова, говорит о "лишнем человеке" (Лаевском): "В интересах человечества и в своих собственных интересах такие люди должны быть уничтожаемы" (с. 50).
Отрицательное отношение Достоевского к "лишнему человеку" объясняется идентификацией этого типа с "западным человеком", который, будучи личностью, живет исключительно для себя; и такой человек далеко стоит от народа. Эту-то черту Достоевский считал главной, даже национальной чертой онегинского типа. По Достоевскому: "...Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества... Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (т.е. свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего'".
Итак, интеллигенции Достоевский противопоставил "народ": "он полагал, что в русском народе нет "западного" личностного и рационалистического начала, что православие (в отличие от других христианских конфессий) надежно предохраняет его от "западного" индивидуализма, а самодержавное государственное устройство, гарантируя политическое единство и независимость, соответствует духу русского народа" (с. 62).
Достоевский представил огромную галерею людей "онегинского типа" — от "злого" и "непривлекательного" ничтожества в лице "подпольного человека" до умнейшего Ивана Карамазова, "от изголодавшегося и неприкаянного Родиона
1 Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч.: В 30 т. - М., 1984 - Т. 26. - С. 129.
Раскольникова до мошенника Петра Верховенского (в котором можно увидеть карикатурно отраженные черты тургеневского Базарова)" (с. 63). Но Достоевский более следовал типу печоринскому (учитывая и черты Базарова), чем онегинскому, имея в виду именно "момент нравственной, а точнее — безнравственной вседозволенности. Но есть и существенные отличия: например, поступками Ставрогина руководит не только "страсть к мучительству", но и "страсть к угрызениям совести"; однако этого нет у Печорина" (с. 65-66).
Есть у Достоевского "лишний человек" обломовского типа — "многочтимый" Степан Трофимович Верховенский, который и сам признавался: "...что же и делать тому, кто "воплощенной укоризною стоит перед отчизною", как не лежать на боку?" (с. 66).
Существуют и другие "ветви" онегинской парадигмы, которые редко попадают в поле зрения исследователей. Это прежде всего "толстовская ветвь", которая принципиально отличается от всех рассмотренных выше. "Если Лермонтов и вслед за ним Достоевский развивали прежде всего негативные стороны онегинского типа, то Толстой, которого от судьбы Николеньки Иртенева (из его первого романа) до князя Нехлюдова (из последнего романа) более всего занимала проблема нравственного воскресения человека, обратился к... положительным нравственным чертам пушкинского героя" (с. 69). Так появился Дмитрий Андреевич Оленин, главный герой повести "Казаки" (1852-1863), генетически более связанный с пушкинскими "Цыганами", чем с "Онегиным".
Самый глубокий вариант онегинского типа у Толстого — Андрей Болконский. Однако роковым образом этот благородный, умный и мужественный человек терпит неудачи и поражения во всех своих начинаниях. Это "трагедия все того же "западного человека", — интерпретирует Лесскис, — т.е. личности, индивидуалиста, живущего более разумом, чем сердцем... вне "роевого начала", как полагал Толстой" (с. 75).
При всем психологическом несходстве "онегинский тип" получает у Достоевского и Толстого "сходное объяснение: душевная неустроенность, несостоятельность героев проистекают из оторванности их от "почвы" (у Достоевского), от "роя" (у Толстого), т.е. попросту — от "народа"; причем в обоих случаях "лицо"
99.02.003
объявлено началом "западным, а "почва" или "рой" — "восточным" (с. 75).
Автор очерка обращается также к творчеству М.Булгакова. Новое общество — социалистическое — боялось и преследовало "лишних людей" с большим рвением (как было показано на примере с "Доктором Живаго"). Таковы и герои М.А.Булгакова — Сергей Леонтьевич Максудов из "Записок покойника" (подцензурное название — "Театральный роман") и безымянный Мастер из последнего "предзакатного" романа "Мастер и Маргарита". Оба они глубоко автобиографичны, и судьба обоих была трагична, как и судьба их создателя. Герои Булгакова — Максудов и Мастер — "совершенно одиноки, лишены родных и друзей, все им чужды и враждебны, и они чужды всем, лишние во всех отношениях... Их окружают какие-то Агапеновы и Бондаревские, Шпичкины и Сладкие, Павиановы и Богохульские... Орава массолитовцев, обжирающихся... в писательском ресторане, и соответствующая ей толпа на бале у сатаны напоминают "шайку" чудовищ из сна Татьяны... Конфликт Максудова и Мастера с таким "обществом" неизбежен, и неизбежен гибельный исход этого конфликта для героев" (с. 86). Личность оказалась в оппозиции к новому режиму, как когда-то к старому, и потому она не нужна, лишняя.
А.А.Ревякина
