CC BY
20
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-2
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
99.02.002. ТАЙНА ПУШКИНА: Из прозы и публикации первой эмиграции / Сост., автор предисл., коммент. Филин М.Д. — М.: ЭллисЛак, 1998. - 542с.
В сборнике, продолжающем серию "Пушкиниана Русского Зарубежья"1, представлены образцы художественной прозы и публицистики Г.Адамовича, К.Бальмонта, Бор. и К.Зайцевых, А.Куприна, И.Лукаша, Д.Мережковского, М.Осоргина, Н.Оцупа, А.Ремизова, Н.Тэффи, В.Ходасевича, И.Шмелева, З.Шаховской и др.
Во вступительной заметке М.Д.Филин обращает внимание на то, что два основных мировоззренческих подхода "к явлению по имени "Пушкин" были сформулированы в 1880 г. во время знаменитых пушкинских торжеств в речах Тургенева и Достоевского.
Тургенев главный смысл существования Пушкина видел в его "поэзии, художестве", в "классическом чувстве меры и гармонии", в том, что он — "великолепный русский художник". Три заслуги поэта перед потомками почитал Тургенев за наиболее весомые: "он дал окончательную обработку нашему языку", "он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни" и "он первый, наконец, водрузил могучей рукою знамя поэзии глубоко в русскую землю". Однако писатель отказал Пушкину в звании национального или "национально-всемирного" поэта, и отделил поэзию от "сферы религиозной", отдав дань "историческому развитию общества" и, умолчав при этом о понимании Пушкина как чуда русской истории, пишет М.Филин. В заключении речи Тургенева прозвучала мысль о том, что любовь к Пушкину неизбежно подразумевает свободу, делает "более свободным человеком", потому что в поэзии сосредоточена и освободительная, и возвышающая нравственная сила.
Достоевский посвятил свою пушкинскую речь, напротив, преимущественно основополагающим проблемам русского бытия, где он коснулся таких вопросов, как пророческое явление Пушкина; смирение как единственный путь к подлинной свободе; "всечеловечность" и "всемирность" Пушкина и русского человека
1 Венок Пушкину. Из поэзии первой эмиграции. — М., 1994; Милюков П.Н. Живой Пушкин (1837-1937): Ист.-биогр. очерк. - М., 1997. - 414 с.
вообще; Пушкин — русский национальный поэт; назначение русской души — "изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону" и т.д. Завершая свой земной путь обращением к Пушкину, Достоевский попытался дать ответ на вопросы, от века стоявшие перед человеком и нацией.
Склонившись в прощальном поклоне перед Пушкиным, писатель произнес знаменитое: "Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем". Редкие строки или страницы отечественной литературы могут соперничать в популярности с финалом пушкинской речи Достоевского. Была ли это тайна собственно Пушкина — чудесного явления и непостижимого дара? Или некая тайна России и русской души, однажды открывшаяся поэту? А может быть, иная, но столь же высокая? Кто знает... Однако заключительные слова речи писателя "таят в себе две величайшие подсказки пушкиноведению" (с. 11).
. Прежде всего, он указал соотечественникам на наличие пушкинской великой тайны, ключ к которой лежит не в академических стенах и не в эстетических трактатах, потому что великая тайна всегда неподвластна самому блестящему позитивистскому анализу, "ей потребна хоть толика неприземленной философии, мистики, бескрайнего неба. Пушкин — это некое мирское таинство, данное облагодетельствованной России, и приближение к нему, дивный контрапункт поэта и исследователя, возможно — если возможно вообще — лишь на путях метафизических. Вот первая подсказка Достоевского", — пишет М.Филин (с. 12). Другая — заключается в том, что постижение такого чрезвычайного, единственного и пророческого явления можно понимать лишь как нескончаемый процесс, как "трудный путь куда-то за горизонт, в неведомые спасительные дали... Достоевский одним-единственным словом предостерег соплеменников от сиюминутных обольщений и прагматизма, от судорожной тяги к "конечному продукту" и модной уверенности в том, что объяснить можно все и вся" (там же).
Последующая история пушкиноведения — это летопись сосуществования и борьбы, развития и взаимовлияния "двух русских правд" о Пушкине. Тургенев и Достоевский выступили в
1880 г. как теоретики, демонстрировали "чистейшие образцы" подходов, непримиримые по сути (с. 13). На практике увлечение аспектом эстетическим могло соседствовать с поклонением "тайне", хотя симбиоз зависел от избранной системы приоритетов, иерархии реального и идеального. Сложные процессы сначала происходили в России, а потом, после катастрофы 1917 г. и Русского Исхода, возобновились в эмиграции. В советской России дискуссии если и имели изредка место, то в крайне замаскированном виде. Так продолжалось в течение долгих десятилетий.
На чужбине, многие приняли тургеневскую сторону и всячески отстаивали прагматические, либеральные и эстетические воззрения на Пушкина и его наследие. В числе наиболее категоричных адептов М.Филин называет П.Н.Милюкова. Однако "опровергнуть Достоевского не удалось никому в Зарубежной России, но и Милюков не остался в одиночестве" (с. 14).
К середине 20-х годов для всей русской эмиграции "лик поэта сделался символом или гербом, а его наследие — катехизисом, руководством чуть ли не для всех сфер жизни. Вновь подтвердились полузабытые слова Аполлона Григорьева о том, что Пушкин — "наше все"... И Зарубежная Россия... воспрянула духом и вспомнила о "великой тайне Пушкина". Потянулась к ней, отрясая прах материализма, и стала эту тайну разгадывать. Как знать — не этот ли поиск, настоящий духовный героизм, схожий во многом с возвратом блудного сына к порогу отчего дома, сохранил и спас первую эмиграцию, даровал ей почти полнокровную жизнь на протяжении полувека?" (с. 17).
Великая тайна Пушкина — частица величайшей тайны самой России, и пока есть эта тайна — тайна предназначения — живы и Русь, и ее национальный поэт, — заключает М.Филин.
Из небытия возвращается к нам настоящий памятник — не только и не столько литературы или общественной мысли, сколько величия русского духа в изгнании.
В статье "О пушкинизме" ("Возрождение". — Париж, 1932. — № 2767. — 29 дек.) В.Ходасевич вслед за Достоевским утверждал, что поэт не был достаточно глубоко оценен при жизни даже наиболее проницательными из своих современников. И это непонимание продолжалось около полустолетия. "Лишь после знаменитой речи Достоевского Пушкин открылся не только как "солнце нашей
поэзии", но и как пророческое явление. В этом открытии и заключается неоспоримое историческое значение этой речи", — утверждал В.Ходасевич (с. 128). Чтобы понять писателя, надо его прежде всего правильно прочитать, и поэтому задачу пушкинизма критик видел в стремлении "обеспечить возможность этого правильного чтения, необходимого для понимания и ему предшествующего" (там же). Само же понимание, толкование эстетическое и философское Ходасевич выводил за пределы собственно пушкинизма, призванного "собрать все написанное Пушкиным и отмести все, что ему неправильно приписывается; дать полный и верный текст, освобожденный от опечаток, от цензурных и ...автоцензурных пропусков, сделанных самим Пушкиным под давлением тех или иных жизненных обстоятельств, от наслоений и поправок, сделанных то друзьями Пушкина, то его первоначальными, а отчасти и последующими издателями" (с. 130-131). Проникнуть внутрь творческого процесса поэта, понять его во всей полноте, возможно лишь имея подробный комментарий к его стихам и прозе, основанный на точном знании его жизни, ибо "нельзя понять эту поэзию во всем объеме и во всей глубине, не изучив и не поняв эту жизнь" (с. 133). А потому работа по изучению пушкинской биографии стала второй, столь же важной отраслью пушкинизма, как исследование его текста. И за последние тридцать лет, полагает Ходасевич, сделано очень много.
Однако критик выступил против схоластических крайностей академического пушкиноведения, отметил черты кризиса, поразившие эту дисциплину. Говоря об обязательном подчинении советского литературоведения марксистскому подходу, Ходасевич пришел к выводу, что "советскому пушкинизму ничего не остается как ограничиваться накоплением и регистрацией фактического материала", т.к. никакие рассуждения, научные обобщения и выводы там в данный момент невозможны; поэтому как и "всему живому в России, ему придется уйти в подполье" (с. 138, 139).
С позицией В.Ф.Ходасевича солидарен и К.И.Зайцев (статья "Борьба за Пушкина". — "Харбинское время", — Харбин, 1937. — № 38. — 11 февр.). Критик отметил, что, с одной стороны, вся Зарубежная Россия (термин, предложенный П.Б.Струве) выстроилась под знаменем Пушкина, как бесспорным для всех, наглядным и каждому понятным символом той России, к которой
считают себя принадлежащими русские эмигранты, без различия политических оттенков. С другой стороны, советская власть признала Пушкина своим поэтом и готова прославлять его как предтечу современного строя. В системе советского мифотворчества создается новый миф о "пролетарском", "революционном" Пушкине, который для иностранного общественного мнения способен сойти за правду, в силу печально-значительного факта незнания и непонимания иностранцами Пушкина, в чем проявляется их незнание и непонимание исторической России. К.Зайцев различает два враждебных подлинному и живому Пушкину потока. Один, "аполитический", поток "пушкиноведческого крохоборства", уходящий корнями в далекое прошлое. В составе академической пушкинистики, по мнению критика, "развивается такая наукообразная мертвечина, что от Пушкина остается своего рода живой труп" (с. 184). Читатель, "отравленный этой литературой", уже не способен читать поэта, понимать его живое слово, наслаждаться и проникаться им. Другой поток — неприкрытая пропаганда, где царская Россия изображается как кровавая тюрьма, а творчество и биография Пушкина трактуются под углом зрения борьбы с царским режимом, как духовного ядра всего жизненного дела поэта. Однако тяга к Пушкину способна пробиться сквозь официальную ложь, а поток его произведений все равно ставит перед каждым русским "роковой вопрос: чем ты был и чем стал?", для зарубежных русских создается редкий случай "перекинуться с подъяремным русским народом живым и животворящим именем Пушкина" (с. 187).
Прямой долг русской эмиграции, находящейся в условиях внешней свободы, сказать о том, что стремятся умолчать на советских чествованиях поэта, писал С.С.Ольденбург ("Поэт империи"// "Возрождение". — Париж, 1937. — № 4064. — бфевр.). "Пушкин не принадлежал к числу бунтарей. Он больше утверждал, нежели отрицал, — и он был кровно связан со всем величавым строем Императорской России" (с. 198).
А Пушкин "для нас — чувство родины", — говорил И.Шмелев в юбилейной речи 1937 г. ("Тайна Пушкина" // "Возрождение". — Париж, 1937. — № 4064. — 6 февр.). "Если бы нас спросили о самом важном, — чего хотите? — вся Россия сказала бы: "Самостоянья своего!" ...Вот завет Пушкина, основы национального бытия. Как
никогда еще за сто лет, мы тщимся найти "самостоянье" ...Мы влачимся "в пустыне мрачной", мы томимы "духовной жаждой", но вот Серафим нам на перепутье — Пушкин. Мы должны отдать ему наше сердце и принять в отверстую грудь — "угль, пылающий огнем" — его любовь к России, — веру его в Нее" ("В надежде славы и добра...") (с. 177, 178).
В статье "Мысли о Пушкине" ("Возрождение". — Париж, 1937. — № 4064. — бфевр.), вызвавшей полемику в эмигрантской прессе, Д.С.Мережковский утверждал, что смерть поэта не стала простой случайностью: "Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность"; так трагично закончилась "борьба гения с варварским отечеством" (с. 208-209). Поэт менее всего был рожден политическим бойцом и проповедником; он "дорожил свободою как внутренней стихией, необходимою для развития гения" (с. 210). В XIX в., накануне шопенгауэровского пессимизма, проповеди усталости и буддийского отречения от жизни, пишет Мережковский, "поэт — в своей простоте — явление единственное, почти невероятное". Потребность "высшей свободы" привела Пушкина к "столкновению с русским варварством, менее страстному и бурному, чем его политические увлечения, но более глубокому и безысходному, — столкновению, которое было главною внутреннею причиной его преждевременной гибели" (с. 210).
Д.С.Мережковский в статье "Пушкин и Россия" ("Иллюстрированная Россия". — Париж, 1937. — № 4064. — 6 февр.) заявил о том, что поэт для всей русской эмиграции является одним из величайших явлений русского духа, непреложным свидетельством о бытии России: "Если он есть, есть и она. И сколько бы ни уверяли, что ее уже нет, потому что самое имя "Россия" стерто с лица земли, нам стоит только вспомнить Пушкина, чтобы убедиться, что Россия была, есть и будет" (с. 203). Однако иначе дело обстоит для иностранных читателей. Если на них сильно действуют "обе половины расколовшегося русского духа, Л.Толстой и Достоевский", то "целое, Пушкин, не действует вовсе... Это солнце России для мира еще не взошло" (там же). Ибо совершенный стиль непереводим. Однако "непонятность" не только в языке, "но и в духе, в существе его, — его и нашем" (с. 204).
Пушкин, по мнению Мережковского, продолжает дело Петра. И оба они знали или пророчески угадывали, что назначение России соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности. Никогда еще русский народ не изменял так, как сейчас, делу Петра и Пушкина; не противополагал так русского Востока всемирному Западу; не уходил так "от европейского света в азиатскую тьму" (с. 207). Вот почему, полагает Мережковский, сейчас особенно нужен Пушкин обеим Россиям. Он — непреложное свидетельство единой России, примиритель и соединитель, разрушающий стоящую посреди преграду. "Он — огненный столп, ведущий нас в пустыне изгнанья на Родину" (с. 208).
Т.Г.Петрова
99.02.003. ЛЕССКИС Г.А. НАЦИОНАЛЬНЫЙ РУССКИЙ ТИП: О Онегина до Живаго. — М.: Радуга, 1997. — 95с.
Литературно-критический очерк Г.А.Лесскиса — автора монографий "Религия и нравственность в творчестве Пушкина" (1992) и "Пушкинский путь в русской литературе" (1993) — помогает лучше понять, что такое "лишний человек" и почему он оказался столь созвучен нашему национальному характеру.
"Евгений Онегин" — это "первый русский роман, а его герой был первой личностью, представленной в русской литературе" — "архетипом русского романного героя" (с. 6). В свое время А.И.Герцен утверждал: "Образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в себе самом"'. Герцен отметил это в 1850 г., когда список "онегинских" произведений был еще невелик: "Герой нашего времени" Лермонтова, роман самого Герцена ("Кто виноват?", 1841-1846 гг.) и два рассказа Тургенева ("Гамлет Шигровского уезда", 1848 г. и "Дневник лишнего человека", 1850 г.). Но и через 30 лет, в 1880 г., Достоевский повторил утверждение Герцена о центральности пушкинского романа и героя для всей русской литературы: "Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ними выступили Печорины,
1 Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. - М., 1965. -ГЛ. - С. 204.
