CC BY
9
В 60-е - в начале 70-х годов XX в. возникла третья волна эмиграции. В указатель философской и общественной мысли русского зарубежья 40-60-х годов составитель включил большое количество статей по истории культуры, литературы, гражданской истории. Расписано 14 наиболее заметных изданий этого периода.
Общественно-политические издания: «За свободу» (19411947); «Российский демократ» (1948-1957); «Воля. Вестник соли-даристов» (1947-1957/1958); «Наши дни. Журнал общественно-политической мысли» (1955-1966); «Вольная мысль» (1957-1968).
Литературно-общественные издания: «Грани» (1946-1991); «Возрождение. Литературно-политические тетради» (1949-1974).
Литературные издания: «Новый журнал» (1942 -); «Литературный современник. Журнал литературы и критики»; «Опыты» (1953-1958); «Мосты. Литературно-художественный и общественно-политический альманах» (1958-1970).
Научные издания: «Новые вехи. Орган свободной русской мысли» (1944-1945); «Вестник Института по изучению истории и культуры в СССР» (1951-1960); «Мысль. Философско-политичес-кий журнал» (1953-1954).
В издании о журналах даются минимальные сведения; роспись каждого журнала систематизирована в алфавитном порядке участников; нумерация справочника сквозная и включает 3562 названия.
Книга содержит предметный и именной указатели.
Т.Г. Петрова
Зарубежная литература
2017.04.029. СТЭНЛИ К. ГЛАЗАМИ ЭМЕРСОНА: ПРАКТИКА ВОСПРИЯТИЯ У МАРСЕЛЯ ПРУСТА.
STANLEY K. Through Emerson's eye: The practice of perception in Proust // American literary history. - Oxford: Oxford univ. press, 2016. -Vol. 28, N 3. - P. 455-483.
Ключевые слова: Ральф Уолдо Эмерсон; Марсель Пруст; Плотин; «В поисках утраченного времени»; восприятие; история чтения; техника чтения.
Исследовательница Кейт Стенли (Университет Западного Онтарио) анализирует взаимосвязь практик восприятия Ральфа
Уолдо Эмерсона и Марселя Пруста. У статьи К. Стенли три задачи: доказать, что у перцептивных практик Эмерсона и Пруста был общий предок, философ-неоплатоник Плотин, оказавший на них огромное влияние; представить новое видение проблемы повествования в модернизме, отличное от классической концепции Вальтера Беньямина, и показать альтернативу «новопуританским» интерпретациям перцептивной методологии Эмерсона (а значит, и Пруста).
Пруст познакомился с сочинениями Эмерсона уже в молодости, и они оказали огромное влияние, в первую очередь на разработанный им метод восприятия реальности, с чем соглашаются большинство исследователей. Однако известный консенсус, что со временем Пруст отошел от Эмерсона, основанный на том, что в поздних своих текстах он напрямую его почти не упоминает, К. Стэнли считает неверным, ибо к этому моменту Пруст уже адаптировал под себя эмерсоновскую модель восприятия и, во многом, продолжил дело его жизни, - расширение возможностей литературы.
В эссе «О чтении» (1906) Пруст пишет, что лишь читая Эмерсона впервые почувствовал через текст «импульс сознания другого» и впервые же столкнулся с подходящей для него моделью чтения, заключавшейся в особой тренировке восприятия, актуализации жизни через акт чтения. Уже с раннего детства он отвергал распространенное представление о чтении как о бегстве от мира. Наивно будет предполагать, считал он, что во время чтения читатель теряет все связи с жизнью. В этом же эссе Пруст доказывает, что нашел в Эмерсоне своего идеального литературного наставника.
Метод Эмерсона заключается в отказе от ригористичной культуры готовых интерпретаций и литературных иерархий, его цель - открыть в нас потайные двери души. Чтение себя важнее чтения автора, именно оно служит инициатором, стимулом, открывающим творческие возможности сознания. Он предлагает воспользоваться выведенным им же законом духовной интеллектуальной оптики: «наша мудрость начинается там, где заканчивается мудрость автора». Однако подход Эмерсона требует постоянной дисциплины и интеллектуальной честности; нужно активно искать за пределами текста автора. Следуя логике Эмерсона, Пруст определяет чтение как вторжение, происходящее в нас самих. Согласно прустовскому прочтению Эмерсона, чтение должно пробудить ви-
дение мира за пределами страниц; пока читатель занят, мир не растворяется в книге, а активно пересоздается.
Главный завет Эмерсона: «Сначала мы читаем, потом мы пишем» - требует, чтобы «творческое чтение» перетекало в «творческое письмо». Эссе Пруста «О чтении» можно считать как раз таким исполнением завета, цель которого одновременно - провокация читателей на новые свершения.
К. Стэнли отрицает правомерность признания связи с платонизмом общим началом писательских практик Пруста и Эмерсона. Платонический миф основан на редукции восприятия и отчуждении читателей от витальности мира и их собственного тела. В действительности же Эмерсон, а за ним и Пруст следуют не в русле платоновского мифа, а по стопам известного философа-неоплатоника Плотина, видевшего свою задачу в реинтерпретации платоновского наследия. Поскольку Плотин был заново открыт лишь в начале XIX в. и сам, разумеется, не считал себя основателем нового философского направления, то для Эмерсона, Пруста и их современников, во многом повлиявших на классические интерпретации их текстов, еще не существовало четкой границы между платонизмом и неоплатонизмом, ранние интерпретации их эссе говорят о «платоническом» влиянии, что и закрепилось в литературоведческой науке.
Главный плотиновский мотив, позаимствованный Эмерсоном, - понимание мышления через метафору полета. Но между оригиналом и заимствованием есть огромная разница: мысль Плотина с пренебрежением покидает тело и направляется ввысь, своим движением уничтожая всякий возможный дуализм платоновского типа. Ее целью является момент экстатического всепроникновения, полной открытости бытия, шок сознания. Полет мысли Эмерсона, напротив, горизонтален, как бы привязан к земле. «Шок» он рассматривает как вред, поскольку тот может затуманить способность суждения, и противопоставляет ему открывающуюся неожиданность восприятия, не отрывающую мысль от бренного тела, а, напротив, укрепляющую ее в анализируемом вечном настоящем. При этом Эмерсон отдает Плотину должное: он приводит читателя в нужное настроение, полеты его мысли храбры и провокативны. Плотин дает Эмерсону необходимый импульс для перехода от «творческого чтения» к «творческому письму» (собственным эссе).
Их точки зрения расходятся в тот момент, когда Плотин отвергает материальное ради полета мысли, а Эмерсон своим полетом подтверждает вечную интерпретационную ценность окружающего мира.
Главную эстетическую задачу Пруст видит в исправлении ложного представления о памяти. То, что восстанавливается нами в качестве прошлого не есть прошлое (перекличка с эмерсоновским «отношением мира и разума»). Когда Пруст представляет каждый час прожитой жизни в виде материального объекта, он соединяет части плотиновской и эмерсоновской методологических систем. У Плотина он учится смотреть «внутренним взором», что позволяет обретать истинное зрение, устанавливающее отношение между воспринимающим и воспринимаемым. Как пишет Плотин: «Каждая душа есть то, что она рассматривает». Из эмерсоновского метода Пруст заимствует упор на физическую природу, осязаемость этого процесса: «каждый акт восприятия делится на две половины, одна скрыта в воспринимаемом объекте, а другая в нас». Пруст также трансформирует главный плотиновский девиз «стань объектом [самовосприятия]» в «стань объектом, погружаясь в себя». Как же это сделать? Ответ лежит в плотиновской перцептивной модели, адаптированной Эмерсоном и Прустом для своих нужд.
К. Стенли выделяет три основных различия в этих моделях.
Во-первых, вопрос иерархии. По Плотину, мудрость стоит на первом месте, а природа на последнем, она подчинена воле, диктуемой ей сверху. У Эмерсона же они тождественны, что и является главной причиной изменения «полета мысли» - от вертикального воспарения из тела в нематериальный мир к прыжкам вдоль твердой земли.
Во-вторых, вопрос дисциплины. Из биографии Плотина, написанной его учеником Порфирием, Эмерсон узнает, что превращение (речь идет об изменении отношения к объекту в результате его нового открытия при помощи указанной методологии) есть не однократный эпифанический момент трансцендентного, но результат каждодневных многочасовых тренировок. Плотин считал, что лишь немногие уделяют достаточно времени, чтобы развить в себе необходимые навыки, позволяющие объединить дар чувственности с даром души. Природа дает естественную инструкцию для этого, но гарантии успеха нет. Каждый день рождает возможность создать условия, чтобы видеть материальные объекты в истинном све-
те и в конце концов достичь неожиданного просветления. Дисциплина позволяет актуализировать потенциальное, но Эмерсон отходит от Плотина в том, что считать актуальным.
В-третьих, вопрос определений: что есть «я», и где находится «центр перспективы» (из какой точки смотреть). Проблема в том, что их перспективы открываются в противоположных направлениях. Плотин наставляет, что душа должна смотреть на красоту, затем на другие души. Душа становится зрением. Трансформация, по Плотину, состоит в уменьшении - возвращении к «себе» и игнорировании телесного, т.е. его перспектива направлена вовнутрь. Вектор Эмерсона направлен вовне. Его задача: восстановить те руины, которые мы видим, когда смотрим на природу. Речь идет об очищении перспективы от ослепляющих предрассудков. В случае успеха «эмерсоновскому» взору открывается неиссякающий источник сюрпризов в, казалось бы, обычном пейзаже. Когда зрение анимирует воспринимаемые субъект и объект, происходит акт сотворения. Правильно видимый объект открывает очередное окошко души. Зрение исцеляет раскол между человеком и вещью. «Я» же, по Эмерсону, располагается на пересечении «оси зрения» с «осью вещей», где открывается неограниченный вид на любой объект.
Такая разница между плотиновским и эмерсоновским пониманием того, что значит «стать объектом и потенциально собой», и объясняет странный синтез неоплатонизма и эмерсонизма у Пруста, которого Анри Бергсон называл «новым Плотином».
Как и Плотин, Пруст практикует перенос взора, желая достичь единства с высшей красотой. Сам он часто высказывается в неоплатоническом духе, например, что в мире существует всего один разум, и все его друг с другом делят. Как и Эмерсон, Пруст считает здравым устанавливать перцептивные отношения с внешними по отношению к нему объектами. Ему также не нравится плотиновский отказ от чувственного аспекта искусства. Пруст солидарен с Эмерсоном в видении главной цели искусства, в том, что оно помогает привносить в мир новые интерпретации. Он также разделяет эмерсоновское представление об одиночестве: «когда я читаю или пишу, - я не одинок». Более того, Пруст расширяет это представление: он не одинок в окружении интересных вещей. Здесь их пути с Эмерсоном расходятся: Пруст пытается нащупать баланс
между погружением в мир вещей и жизнью в нем (т.е. в конечном итоге он отделяет себя от окружающего мира).
К. Стэнли напоминает основные постулаты беньяминовской концепции рецепции авторов модерна. Вальтер Беньямин выделяет двух основных авторов, Бодлера и Пруста, по его мнению, очень удачно расположенных на культурной оси. Первый находится еще в рамках условно традиционной культуры, его восприятие не поражено. Второй же, Пруст, рассматривающий себя в некоторых аспектах в качестве ученика и продолжателя Бодлера, демонстрирует распад восприятия вследствие культурной травмы в ее фрейдистской интерпретации: как необходимого компонента жизни любого горожанина, как результат его личного опыта крупной войны, технического прогресса и экспансивной урбанизации. По Фрейду, к началу XX в. защитная функция восприятия (психологическое игнорирование), наконец, превозмогла его активную, рецептивную функцию.
Однако из материалов статьи видно, что это не так. Прустов-ская рецептивная модель, во-первых, прочно основывается на эмерсоновской, находящейся за очерченными Беньямином рамками периода начала распада, более того, Пруст эту модель успешно адаптирует под себя, путем наращивания частоты случайных воспоминаний (известные сцены из «В поисках утраченного времени», когда вкус конкретного бисквита, удар ложки по блюдцу и т.п. является почти гарантированным триггером, пробуждающим перцептивные возможности автора). Также для искусства XX в. крайне значимо впервые сформулированное Прустом тождество внимания (взгляда) и письма.
Да и сам Бодлер в своей эстетике опирается на Эмерсона, о чем не раз заявляет на страницах своих эссе (особенно знаково его желание увидеть мир, быть в самом его центре, оставаясь для него невидимым, явно перекликающееся с эмерсоновским «глазом»), и этим открывает себе путь в модернисты (по версии К. Стэнли), что противоречит концепции Беньямина. Критик также забывает о главном отличии писателей-модернистов - умении удивлять, которым и Бодлер, и Пруст владеют сполна.
То, что для Беньямина является распадом восприятия, в реальности оборачивается свободными размышлениями рассказчика «В поисках утраченного времени» о будущем письма. Пруст прямо
заявляет, что заинтересован во включении себя в литературную традицию Бодлера и ее продолжении. Его собственный вклад в нее: двойное зрение, результат множественности перспектив. Следуя по проложенному Эмерсоном пути, Пруст также открывает, что забыть не значит потерять или стереть из памяти, но снова пробудить настоящее, которое бесконечно; что забывать так же важно, как и вспоминать.
В разрешении последнего вопроса: проблемы ложности «новопуританских» интерпретаций Эмерсона - снова поможет Плотин. Традиционно ключ к методологии американского философа ищут в его прошлом протестантского священника и пуританских корнях Америки. Эти интерпретации выводят из его философии американскую исключительность, основанную на постоянной необходимости пуритан бдительно поддерживать свои ряды против активно действующего зла. К. Стэнли видит проблему в том, что для Плотина и Эмерсона злом являются как раз такие взгляды.
Полная открытость, по Плотину, возможна только тогда, когда взор расслабляется, теряет бдительность. К тому же полная открытость, очевидно, является для него абсолютным благом; а значит, ее противоположность - злом. Приватность, скрытность в мире Плотина и Эмерсона оборачиваются слепотой, которую необходимо излечивать. Значит, можно говорить о разрыве Эмерсона с пуританской традицией.
Весь смысл трактатов Плотина в борьбе с частным, личным, видимым им как корень зла. Эмерсон использует плотиновскую методологию для репрограммирования американской культуры, включения в нее новой ценности: постоянного стремления к открытости. Необходимость видеть мир как целое, при этом как совокупность уникальных объектов, и стремиться к тренировке других людей в этом ключе, как и хотел Пруст.
А.И. Кузьмичев
2017.04.030. УОЛОХ А. ИЛИ ОРУЭЛЛ: ТВОРЧЕСТВО И ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ.
WOLOCH A. Or Orwell: Writing and democratic socialism. - Harvard: Harvard univ. press 2016. - 432 p.
