CC BY
48
Вестник Челябинского государственного университета.
2017. № 9 (405). Филологические науки. Вып. 108. С. 96—108.
УДК 81-13; 167/168
ББК 81; 87.2
ЗВУКОВАЯ СИМВОЛИКА СЛОВА ^ В СВЕТЕ ЭВОЛЮЦИИ ЗНАКОВЫХ СТРУКТУР*
В. К. Шрейбер
Челябинский государственный университет, Челябинск, Россия
Хотя идея существования у звуков речи собственной семантики восходит к временам Упанишад и античности, она в связи с накоплением данных о социальной природе языка долгое время оставалась сомнительной. Однако развитие знаний о языке привело в прошлом столетии к рождению нового направления — фоносемантики. В рамках этой концепции принимается, что звуки языка выражают эмоциональные состояния говорящего и вместе с тем обладают некоторым предметным содержанием. Автор пытается прояснить логику этих перипетий путем их рассмотрения через призму эволюции семиотических структур.
Ключевые слова: фоносемантика, глоссематика, знак, категоризация, частный язык, конвенция, методология.
1. Проблема и ее истоки.
Исследования фонетической организации слов строятся на допущении, что фонемы могут нести смысл сами по себе. Предположения о наличии у звуков языка собственной семантики возникали в глубокой древности. «Глухие согласные звуки, — говорится в комментарии к ведам, — репрезентируют землю, свистящие или шипящие — воздух (sky), гласные звуки — небеса. Немые согласные репрезентируют огонь, свистящие или шипящие звуки воздух, а гласные звуки солнце. Немые согласные представляют глаз, гласные звуки разум» [21]. В диалоге Платона «Кратил» Сократ доказывает, что названия вырастают из особенностей звуков. Так, звук r «прекрасным образом» выражает порыв и движение, как в именах «река» — от слова rein (течь) — и «стремнина» (roe). Тот же звук r находим в словах «трепет» (tromos), «пробегать» (trachus) или «дробить» (krouein). Или возьмем глаголы «крушить» (thrauein), «рвать» (ereikein), «рыть» (thruptein) и «вертеть» (rumbein), — все они выразительны именно благодаря r. При произнесении этого звука, — поясняет Сократ, — язык совсем не остается в покое и сотрясается; потому r и используется для выражения соответствующего действия [13].
* Автор выражает признательность доктору филологических наук Е. И. Головановой, поддержавшей междисциплинарный характер замысла, и анонимному рецензенту, который своими конструктивными замечаниями помог довести проект до публикации.
Проблема обсуждалась и в средневековой схоластике. В отечественной традиции любопытные соображения о значении звуков языка находим у Ломоносова и Хлебникова.
Если эту зависимость признать реальной, то встает вопрос, как она возникает и почему внимание к звукам не гарантирует правильного понимания значения слов. Какие, к примеру, звуковые метаморфозы в слове дохляк позволяют, как уверяет один из сетевых популяризаторов звукового символизма, интерпретировать его смысл как «сильный» или «мужественный» [4]? Или почему сочетание звуков, образованное комбинацией трех английских букв i-c-e, означающее замерзшую воду, в одном случае переводится как лед, в другом — как покрываться льдом, а в третьем выступает в роли суффикса или корневого фрагмента слова (nice или notice). В чем же в данном случае заключается семантическая общность русскоязычных /л/ и /д/ и английского Ici? И разве не проще объяснить семантическое сходство синтактико-морфологическими характеристиками языков? Причем тут, собственно, фонетические нюансы?
Защищаясь, приверженцы звукописи апеллируют к фонической инструментовке поэтических текстов. В отличие от повседневных пользователей языка, не задумывающихся над звуковой формой слова, поэты проводят тщательный отбор звуков в зависимости от эстетических задач. Так, к примеру, действует Пушкин в «Полтаве». Задача визуализации образа действий Петра решается здесь именно через звукопись. Сочетания
согласных звуков в словах быс-тр-ы, пр-е-кр-асен, гр-оза, др-ожит, в пр-ахе передают энергию и целеустремленность русского царя.
В художественной речи любой из звуковых повторов может подвергнуться семантизации. Фактов накоплено много. Но в чем объективные основания этой зависимости? Традиционные фонетические или семантические подходы удовлетворительного ответа на этот вопрос не давали. Попытки выйти из методологического тупика привели в конце минувшего столетия к рождению нового направления исследований — фоно-семантики, или, как она называется на Западе, звукового символизма (sound symbolism). Согласно этой теории, каждому звуку речи соответствует определенное подсознательное значение. Слово, таким образом, обладает двумя смыслами. В первом, где оно воспринимается как целое, им обозначается какой-нибудь объект или процесс. Во втором случае слово распадается на ряд звуков, которые способны вызывать реакцию сами по себе. Поскольку при восприятии речи сознание занято преимущественно первым смыслом, второй возникает подсознательно и, по мысли А. Журавлева, переживается человеком в виде определенного эмоционального фона [7]. Этот смысл и получил название фоносемантиче-ского значения. Г. Гуковский, комментируя соответствующие соображения Ломоносова, подчеркивал, что для последнего энергия звука «сама по себе не рациональна, а эмоциональна. Более того, она несет в себе явственный признак иррационального» [3].
Но насколько эти замечания отвечают действительному положению дел? И где лежат корни этой иррациональности, если она имеет место на самом деле? Вопросы тем более законны, что знаменитые пары А. Журавлева не всегда несут эмоциональную нагрузку. В числе оппозиций, свойственных звукам русского языка, он выделяет такие, как светлое — темное, холодный -горячий, быстрый — медленный. Однако их затруднительно толковать как проявления эмоциональных состояний.
Все эти обстоятельства и определили направление дальнейших размышлений.
Во второй части предлагается очерк развития представлений о внутреннем строении слова. Третья и четвертая части посвящены анализу семиотических феноменов от сигнала до символа (что, надеюсь, позволит выделить рациональное зерно у Платона и Ломоносова и ответить, почему
выделенные Журавлевым оппозиции обладают более чем эмоциональной окраской). В заключении будут обозначены методологические параллели между развитием наук о природе и языкознанием. Основания для соединения этих сюжетов очевидны: это динамика исторического и логиче -ского. Всякая самоорганизующаяся развивающаяся система воспроизводит основные характеристики своих изменений как иерархию порядков. А поскольку язык как семиотическая система имел предысторию, резонно предполагать, что качественные этапы этой истории запечатлевались в появлении новых уровней организации. Лингвисты к этой стороне дела обращаются меньше, потому что она смещает фокус внимания в сторону теории информации и философии сознания.
2. Сколько смысловых уровней у слова?
В мифах названия вещей и сами вещи составляли части одной и той же реальности. Позднее это единство было разорвано, но дихотомическим образом и в понимании генезиса языковых феноменов возникла антиномия: природа versus конвенции. Именно такую постановку проблемы находим в «Кратиле», и она проходит через всю историю лингвистики. Отсутствие удовлетворительных, получивших общее признание в науке о языке решений этого вопроса привело к тому, что лингвисты ограничились размежеванием двух планов: выражения и содержания. Под планом выражения понималась внешняя сторона языка. С этой точки зрения слово есть материальный феномен. Как таковое оно принадлежит к знаковой системе как материальному носителю значений. И, кроме того, физически оно появляется в конкретном месте и моменте времени, где мо -жет оказать влияние на тех, кто пользуется этим языком. План содержания идеален. Его составляет мысль, которая находит свое выражение в языковой форме, — устной или письменной. Оба плана взаимно связаны и изменения в одном из них вызывают изменения в другом. К примеру, в слове дом замена «о» на «а» меняет сам смысл слова. Отсюда само собой подразумевалось, что в плане их анализа можно говорить об изоморфизме. Конечно, префиксы, корни, окончания, фонемы, морфемы и прочие сегментные единицы языка следует различать, но все они так или иначе связаны со значением и предполагают друг друга. Поэтому считалось, что морфология, синтаксис и прочие — лексические — тонкости суть просто
разные аспекты изучения одного и того же механизма, результатом действия которого становится мысль или утверждение.
Представление о недостаточности этой модели для понимания эволюции и взаимодействия языков сложилось благодаря структуралистской методологии. Соссюр, стремясь освободить языкознание от влияния атомистических установок младограмматиков, предложил разграничить язык и речь и вывел последнюю за границы собственно лингвистических интересов. Далее, он отделил синхронию от диахронии и в качестве основной задачи лингвистики принял не историю языковых составляющих, а синхронное изучение языка как целостности.
Подчеркивая системный характер отношений между языковыми знаками, основоположник структуральной лингвистики называет «великим заблуждением» «взгляд на языковой элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием». Ибо такое понимание изолирует его от системы, в состав которой он входит, и ведет к «ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов» [14. С. 113]. Наконец, им было предположено, что язык состо -ит из ряда связанных между собой уровней [14]. Эти идеи подхватили теоретики Копенгагенской школы.
Согласно Ельмслеву, в обоих планах следует различать субстанцию и форму. В плане выражения к первой относятся материальные элементы (звуки, графика, жесты и т. п.), ко второй — способ их использования в данном языке. Субстанцией содержания являются предметы мысли, а формой содержания — характерный для данного языка способ их упорядочения. Предметом лингвистики как своеобразной «алгебры языка» был объявлен «анализ языковой формы», непосредственным же объектом анализа — текст, из кото -рого, собственно, и следовало извлечь языковую систему. Система, по общему правилу, состоит из элементов и структуры; понятно отсюда, что приверженцы глоссематики должны были как-то специфицировать, с одной стороны, отношения, а с другой — указать, что они будут считать элементами языковой системы.
Выполняя первую часть этой задачи, они разграничили три типа внутриязыковых зависимостей: 1) взаимозависимость; 2) детерминацию,
когда один элемент предполагает другой; 3) констелляцию или свободную зависимость между элементами. Примером зависимости первого типа является отношение между гласными и согласными в системе или подлежащим и сказуемым в тексте. Детерминацию демонстрирует отношение между предлогом и родительным падежом — падеж управляет предлогом, но не vice versa. Для иллюстрации третьего варианта напомню об отношениях между лицом и родом в русских глаголах. У нас глаголы настоящего времени имеют лицо, но у них нет рода, а в прошедшем времени наоборот.
Если вы хотите найти элементарные единицы текста, то по самому существу задачи вам придется постараться свести эти единицы к некоторому минимуму. Этот минимум глоссематики назвали фигурами: «Язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым сочетаниям может быть построен легион знаков. Если бы язык не был таковым, он был бы орудием, негодным для своей задачи» [6]. В отличие от знаков как двусторонних единиц фигура — односторонняя. Понимая, что признак односторонности не слишком вразумителен, Ельмслев предложил различать фигуры с помощью минимальных семантических оппозиций. К примеру, пара «девочка — мальчик» делится на фигуры по признаку пола, а девочка и женщина — по возрасту Попытка большого развития не получила, но она показала, что направление разложения зависит от смысловых связей с контекстом и другими концептами языка. Стало видно, что анализ языка как знаковой системы в отрыве от внутреннего мира его носителя является не более чем научной абстракцией и, соответственно, отвлекаться от личностной составляющей можно лишь в силу многоаспектности естественного языка.
Правда, надо сказать, что лингвисты не всегда были безразличны к душевным состояниям носителей языка. Еще В. Гумбольдт приписывал языку важнейшую роль в «мировидении» или, как говорят сегодня, в структурировании картины мира. Близкий подход обнаруживается в учении А. Потебни о внутренней форме слова. Сама эта его идея обретает смысл исключительно при условии психологической интерпретации. Концепт внутренней формы слова предполагает, что индивид способен осознать связь между звучанием слова и его смыслом: если, скажем, носитель языка не усматривает за словом портной слово пор-
ты, то внутренняя форма слова портной утеряна. И ныне в лингвистике сложился новый ракурс анализа — с акцентом на изучении реальных процессов говорения и слушания. Речь с триумфом вернула статус полноправного участника лингвистических штудий. Сегодня в этом ключе работают многие постмодернисты.
В разговоре значительная часть информации содержится не в высказывании, а в его конситу-ативности, то есть в самой ситуации общения. Говорящий ориентируется на то, что слушающий без труда сумеет извлечь нужную информацию, благодаря общему контексту (мимика и жесты участников коммуникации, время и место действия, речевой этикет и так далее). Отсюда в живом общении грамматически правильные высказывания часто воспринимаются как вычурные. Этот же феномен опущения само собой подразумевающихся факторов общения демонстрируют глухонемые. В неформальных ситуациях их жесты конситуативны. Конситуативность существенным образом влияет на процессы формирования и функционирования понятий. Эта зависимость явственно просматривается в процессах категоризации.
Категоризация в лингвистике — это не подведение родового понятия под философскую категорию, а процедура мысленного объединения предметов в группу на основании какого-то общего признака. При этом равноправие членов категории долгое время считалось самоочевидным и никем не оспаривалось. Формирование способности к категоризации всегда рассматривалось как показатель уровня интеллектуального развития. Двадцатый век дал множество свидетельств зависимости этой способности от умения пользо -ваться словами как знаками. Обнаружилось, что знаковое опосредование формируется в контексте социальной жизни, и создание смыслов определяется культурой. Первые детские «слова» не являются словами в обычном понимании, поскольку одновременно соотносятся с лицами, предметами и ситуацией в целом. За одним и тем же звуковым комплексом «дай» может стоять 'я голоден', 'мне нужно твое внимание', 'хочу потрогать этот предмет' или еще что-то.
В начале 70-х гг. психолог из Беркли Элеонора Рош предложила отказаться от рассмотрения чле -нов категории в качестве множества равноправных объектов, охватываемых обобщающим именем. Она представила категорию как структуру связей между центром и периферией. Центр зани-
мают типичные представители данной группы; чем дальше от центра, тем меньше типичность. Пафос Рош и ее последователей — в фиксации культурно-зависимых особенностей психологических и языковых структур, в соответствии с ко -торыми в одной культуре, говоря о фруктах, представляют яблоко или грушу, в других — апельсин или банан. Рош пролила новый свет на механику отношений типа «мебель — стол», о сложности которой писал еще Л. Выготский.
Следующий шаг в понимании этих отношений связан с разработкой общей теории синтаксиса и гипотезой языка мысли (language of thought или LOT). Хота ни лингвиста Хомского, ни философа Фодора семантика слова непосредственно не интересовала [9], их изыскания помогли увидеть новые аспекты смысловой организации слова, дополняющие результаты Рош. Фодор трактует LOT как посредника между мыслями и формулами естественного языка. Этот взгляд согласуется с введенным ранее Хомским разграничением поверхностного и глубинного строя утвердительного предложения. Поверхностная структура — это синтаксический и фонологический строй утверждения. Глубинная или когнитивная структура репрезентирует мысль и не зависит от данности в естественном языке: к примеру, она может порождаться зрительным аппаратом. Совокупность таких глубинных структур (или предложений) образует особый ментальный язык — менталезе. В отличие от выражений естественного языка, устроенных по линейному принципу (вначале одно слово, потом другое, потом третье и так далее), порядок обработ -ки информации, содержащейся в когнитивных структурах, ближе к стратегиям сканирования. По отношению к естественному языку ментальные состояния играют каузальную роль, которая, собственно, и позволяет их идентификацию, различая эти состояния по функциям.
В свою поддержку адепты LOT ссылаются на сложности перевода. Ведь соответствующие ассоциативные связи нередко приходится создавать, а они, как правило, вступают в противоречие с «ментальным тезаурусом» родного языка. Эта трудность явственно обнаруживается на уровне сочетаемости слов (сравним русск. сильный дождь и англ. heavy rain). Вместе с тем удачные переводы, обеспечивающие сохранность концептуального содержания, все-таки бывают, и, как считают сторонники менталезе, они
свидетельствуют о реальности того, что Хомский называет «порождающей грамматикой».
Позднее Фодор пришел к выводу, что ментальные состояния обладают интенциональ-ными объектами; те и другие являются сложными сущностями [17]. Синтаксис ментальных состояний отражает семантические отношения между интенциональными объектами и (что моментально вызвало вопросы) аналогичен синтаксической структуре естественного языка. Их пока оставим в стороне и отметим, что идея интенциональных объектов сильно ограничивает претензии на разработку формализованной общей теории лингвистической структуры. Интенциональный объект может быть вымышленным, как в беллетристике. Но в любом случае с его включением чисто формальная структура, которую надеялся отыскать Хомский, обретает предметное семантическое содержание. Отсюда список ментальных объектов должен либо включать все классы сущностей: реальных, абстрактных и вымышленных, либо допускать многозначность. А это значит, что смысловые единицы менталезе не могут быть полностью тождественными смысловым единицам естественных языков. Они представляют какой-то особый тип знаков.
3. Знаки, сигналы и звуки.
Так что же это такое — знаки? Когда они возникают? И чем знаки языка отличаются от иных семиотических объектов? Каким образом эволю -ция семиотических структур зафиксировалась в строении слова? Эти вопросы будут рассматриваться в этом и следующем разделах статьи. Обсуждение начнем с описания совершенно обычного тривиального случая. Он позволит связать высокую теорию с житейским контекстом, ввести базовые понятия и вычленить основные типы семиотических структур.
Итак, утро, — конец июня. День обещает быть жарким. Петя только что позвонил Ане, и они договорились через полтора часа встретиться на остановке. Стало быть, у него еще есть время позавтракать. Он берет чайник, доливает туда воды, зажигает горелку и ставит его на огонь. Пока чайник греется, Петр решает приготовить салат и бутерброды с маслом и сыром. Все эти продукты приходится доставать их холодильника. После очередного открытия дверки холодильник загудел — заработал холодильный агрегат. Комар, который невесть как очутился в кухне,
с противным писком пристраивается на Петино плечо, явно намереваясь пустить в дело свой хоботок. Выключив чайник и попутно шлепнув комара, Петя садится за стол.
В нашем кейсе обозначен ряд семиотических процессов. Петя, комар и тепловое реле холодильника — все они воспринимают определенные явления как отсылающие к чему-то иному, нежели они сами. Звуки, который воспроизводит сотовый телефон, относятся к Петиной подруге; они обозначают ее. Повышение температуры в холодильной камере отсылает реле к функции пускателя. Запах плеча отсылает комара к тому, что может стать его пищей, а раздражающий зуд в месте укуса говорит, что комар уже действует. Во всех этих случаях мы имеем дело со знаками.
Обычно под знаком понимают естественный или искусственный (конвенциональный) объект (вещь или процесс), репрезентирующий другой объект. Однако такое, казалось бы, вполне ясное толкование скрывает два смысла. В широком смысле слово обозначает знак в единстве с его значением, в узком же смысле под знаком подразумевается только материальный носитель знака, его субстрат или, по-другому, the sign vehicle. Иногда эти смыслы объединяются, как, скажем, в понятии дорожного знака; иногда они разводятся. Так, в немецком языке есть Verkehrsschild — указатель, или the sign vehicle, и есть знак — Verkehrszeichen. Впрочем, под влиянием, видимо, естественного языка разграничением знака и его носителя подчас пренебрегали даже Соссюр и Пирс с их означающим и репрезентаменом.
Тем не менее разграничение рационально, и это было осознано на заре средневековья. Пока речь идет о вещах, внимание, — пишет Августин, — обращают «только на то, что они суть, а не на то, могут ли они означать что-либо иное, помимо себя». Напротив, при исследовании знаков «пусть никто в них не обращает внимание на то, что [вещи] есть, а только на то, что <...> они означают» [1]. Иными словами, специфической характеристикой знака является функция презентации. Знак — это вещь в функции репрезентанта. Причем в ряде случаев данная вещь может быть заменена другой вещью без изменения самого отношения референции. К тому же, «не всякая вещь является знаком». Потому разграничение на вещь (res) и знак (signum) представляется онтологически оправданным.
Различение и различие — не одно и то же1. Различие между мной и столом существует независимо от того, зафиксировано оно кем-то или нет. Различение онтологически сложнее: тут есть различающий, различаемое и отношение между ними. Если такое отношение приобретает регулярность и между его сторонами возникает посредник, оно приобретает семиотическую окраску и в потенции может стать гносеологическим. Ибо, как замечает тот же Августин, «вещам обучаются посредством знаков».
Различение строится на различиях, но различие не обязательно должно быть замечено; но если различие замечено, то оно существует. Такое отношение называют односторонней экзистенциальной зависимостью. Именно такое отношение фиксирует Ельмслев, когда вводит свое понятие фигуры. Этот тип зависимого существования описывается так называемой уровневой онтологией. Она признает разновременность возникновения новых форм бытия, — будь то вещи, идеи, свойства, процессы или отношения. С этой точки зрения позднейшие формы возникают не на пустом месте, а составляются из некоторых сущностей предыдущего уровня и образуют новый класс объектов. Эволюционно предшествующие вещи, свойства или отношения встраиваются в новую структуру в качестве ее частей, и вся конструкция приобретает новые характеристики. Так происходит переход от res к signum и возникает простейшая семиотическая структура — сигнал.
Заметим, что в информатике термин сигнал соответствует средству передачи знака, то есть понятию знака в узком значении. Если сигнал — средство или носитель, то его значением выступает нечто различенное или, по-другому, информация. Когда сигналы между собой связаны и могут быть тематизированы, они становятся сообщением, — однако это уже иной уровень бытия.
В описании Петиного утра сигнал появляется при включении холодильника. В нем, правда, есть еще один похожий пример: он представлен в виде бульканья воды и облачка пара над носиком чайника. В физическом смысле разницы между реакцией теплового реле, которое запускает или выключает холодильный агрегат, и кипением воды в чайнике, действительно, нет. Однако в онтоло-
1 Аналогичное смысловое разграничение существует и в английском языке, где объективно существующее различие обозначается словом difference, тогда как под distinction мыслятся различения, проводимые людьми.
гическом плане разница есть: холодильник в рабочем состоянии организуется сам; он является самоорганизующейся системой, способной различать, как минимум, два состояния. Чайник может приобретать разные состояния, но он ничего не различает; чтобы его выключить, понадобился Петя. Он контролирует процесс и осуществляет обратную связь. Петя + чайник = самоорганизующаяся система. Она состоит из двух подвижных по отношению друг к другу компонентов: вещи и человека.
В холодильнике функцию Пети выполняют терморегулятор или, по-другому, реле. Взаимосвязь компрессора и испарителя подчиняется тем же принципам термодинамики, что и отношение чайника и тепла, выделяемого горелкой, но в последнем случае отсутствует обратная связь. Для ее осуществления необходим код, то есть правило, которое обеспечивает перевод одной системы отношений в другую структуру. В холодильнике одна система отношений существует между компрессором и испарителем, другая между температурой холодильной камеры и электромотором холодильного агрегата. Терморегулятор фиксирует изменения каждой из этих подструктур в форме сигналов и обеспечивает порядок взаимодействия между ними. В отличие от информационного шума сигнал запускает адаптивный механизм и позволяет холодильнику сохранять рабочее состояние.
Наш case study содержит еще один пример взаимодействия, построенного на сигналах. Его демонстрирует комар. Он руководствуется химическими запахами, которые испускает человеческое тело. Носителем сигнала может быть и цвет, как в светофоре, и колебания воздуха, как в случае звукового сигнала. Иными словами, материальные формы сигнала многообразны. Но в любом случае сигнал синкретичен; с его помощью одновременно реализуются распознающая, оценочная и активирующая (мотивационная) функции управляющего блока кибернетической системы, будь то биологическая клетка, комар или холодильник. Кроме того, сигнал как знак подчиняется принципу экономии кодовых средств. Как правило, используется бинарный код. В его штате находятся только два различимых элемента. Все компьютерные сигналы, к примеру, кодируются на базе бинарной оппозиции. Они состоят из бесчисленных комбинаций двух элементов: «электрический импульс» и «нет импульса». Неврологическое кодирование также основано
на бинарной кодировке: электрические сигналы, которые проходят по нервной системе от рецепто -ров к управляющим центрам и мышцам, имеют форму импульсов, подчиняющихся строгой дизъюнкции: либо да, либо нет.
Устройство перцептивного аппарата имаго много сложнее архитектуры холодильника. Ее усики регистрируют не только молекулы молочной кислоты, выделяемые потом; они реагируют на свет и на тепловое излучение человека. На пер -вый взгляд может показаться, что это усложнение предполагает и сопровождается качественными изменениями структуры знака. Однако это не так. Все материальные носители значимой для самки комара информации обладают одной и той же физической природой — это различные состояния электромагнитного поля, и все различия количественных параметров этих состояний включаются в одно и то же отношение между потребностью имаго и объективной характеристикой среды. Они обеспечивают ориентировку в среде и саморегуляцию. Таким образом, здесь, как и в предыдущих вариантах, мы имеем дело с сигналом. И как таковой «он не фиксирует ничего случайного или мимолетного» [15. С. 99].
Если признать, что первичной формой семиотических отношений внутри (и между) вида был обмен сигналами, то есть коммуникация, то эмоциональная составляющая фонологических феноменов возникает сама собой. По степени определенности своего когнитивного содержания эмоциональные структуры различаются. Однако все они несут в себе «оценку успешности поведенческих актов на основе обратного влияния этих актов на изменение гомеостатического состояния» [8. С. 61]. Причем момент оценивания равно присущ бессознательным, автоматизированным и высоко рационализированным эмоциональным процессам [19]. Этот момент возникает до появле-ния развитых языковых конструкций; он ограничивает диапазон их возможных смысловых флук-туаций и фиксируется тем, что Журавлев и К назвали фоносемантикой. Отсюда, скажем, слово гангстер, перекочевав в русский язык, ничего не утратило в своем базисном значении, ибо звуки <г> и <р> явно не несут ассоциаций с теплотой и нежностью материнских рук или ласковой негой летнего утра где-нибудь в средней полосе России. Звук <г>, о котором рассуждал Сократ, возможно и не передает движения, но как сигнал он точно связан с утратой ощущения спокойствия и безмятежности.
Звуковой символизм слов складывается полубессознательным образом, — чуть ли не интуитивно. Напротив, когда мы переходим к рассмотре -нию признакового и логического слоев понятия, ситуация сильно меняется. Ведущим и нарастающим по своей значимости фактором здесь становится усложнение среды и соответственно знаковых структур. В семантическое пространство человеческой жизни входят иконы и символы.
4. От иконы к символам.
Сигналы связаны со своим объектом физически или по смежности и образуют подгруппу указателей, или (в языке Пирса) индексов. В языке индексами служат относительные местоимения, если они употребляются после имени вещи и нужно еще раз указать на нее. К ним же относятся обращения типа «Эй», когда нужно привлечь внимание. Если же знак связан со своим объектом по сходству или подобию, он является иконическим. Подобия или иконы (icons) «выполняют функцию передачи идей и репрезентируют вещи, просто имитируя их» [12. С. 89]. Классическим примером подобия является фотография или формула аналитической геометрии. Наше описание Петиного утра это тоже икона. Эпистемически и в психологическом плане подобия связаны с восприятиями и представлениями, и их установление позволяет строить гипотезы об иных — непосредственно не данных — свойствах отображаемых предметов. Наконец, третий вид знаков — это знаки, или символы, которые являются условными, ассоциируемыми со своими значениями «благодаря привычке». Пирс называет символ «общим знаком» и подчеркивает: «Символ не указывает на единичную вещь, а обозначает вид вещи» [12. С. 94].
Современник Пирса немецкий математик и логик Фреге, показав необходимость различать смысл и значение, полагал, что смысл однозначно связан с понятием. Предложения Пирса помогли увидеть, что знаковая функция имеет место во всей биосфере и что символические знаки функционируют только в постоянном взаимодействии с иконами и указателями (последнее обстоятельство в нашем кейсе, проявившееся в форме телефонного контакта Пети и его подруги, дает онтологическую основу для правомерности критики младограмматиков). Соединение всех этих факторов открыло перспективу для исследований процессов категоризации и разработки теории прототипов.
Автор этой теории, пролившей свет на особенности формирования признакового слоя понятия, Э. Рош исходила из двух принципов. Согласно первому, всякая система категорий нацелена на получение максимума информации при минимальных когнитивных усилиях. Второй принцип, по существу являющийся парафразом ленинского определения понятия материи, утверждает, что членение на категории производится на основе максимального приближения к структурам и атрибутам воспринимаемого мира. Далее, исследовательница выделила вертикальное и горизонтальное измерения (dimension) категоризации. Различия между колли, собакой, млекопитающим, животным и организмом принадлежат вертикальной сетке категоризации. Горизонтальное измерение имеет дело с сегментацией категорий на одном и том же уровне «включенности» (inclusiveness). Различение собак, кошек, диванов и автобусных кресел фиксирует различия горизонтального порядка.
Отсюда Рош вывела два следствия. Первое касается «вертикальной» категоризации, и оно гласит, что базовым уровнем категоризации, скорее всего, будет тот, категории которого отражают структуру атрибутов воспринимаемого мира. Импликацией для горизонтального измерения является то, что для увеличения своей различительной силы и гибкости категории имеют тенденцию к определению языком прототипов или прототипических образцов, которые содержат самые репрезентативные атрибуты вещей внутри и минимально типичные для предметов за пределами данной категории.
Экспериментальная проверка следствий проводилась на базе классификаций естественного языка. К примеру, испытуемым предлагалось десять слов: «мебель», «стол», «стул», «кухонный стол», «табуретка (kitchen chair)», «кресло», «лампа», «торшер», «настольная лампа» и «обеденный стол». Их надо было разделить на три группы сообразно степени общности специфических свойств: базовый уровень, более высокий уровень (уровень соподчинения) и низший, зависимый. Большинство признало базовой группу «стол, стул, лампа». Три других исследования продемонстрировали сходные операциональные определения базового уровня абстрагирования: общее в моторике, сходство по форме и отождествляемость усредненных форм (shapes). Во всех случаях базовыми оказывались чувственно воспринимаемые наборы свойств и объек-
тов, коррелятивных обыденному человеческому опыту [20].
Понятно: этот опыт складывался естествен-ноисторически, то есть непроизвольно и вместе с тем в зависимости от истории народа, создавшего данный язык. Этим объясняются, с одной стороны, сходства в категориальном делении объектов повседневного круга общения, которые фиксируются языком, а с другой стороны — различия в составе и значимости фиксируемых словом признаков. Спички были изобретены в XIX в. и быстро распространились по всему цивилизованному миру. Но это не освободило соответствующее слово от обязанности организовать признаки спичек в иерархию значимостей сообразно реальной истории народа. В украинском языке спички это серники, немецкий синоним streichhölz производен от streichen, один из метонимов которого обозначает движение. Однако понятие спичек у всех народов, пользующихся ими, одинаково. Есть, стало быть, некое логическое ядро.
Как оно возникает, или какова природа понятий типа «мебель»?
Поиск ответа на этот вопрос уводил Сократа в мир идей. Мы же вновь обратимся к концепции языка мысли. Из сказанного во втором разделе вытекает, что язык мысли может рассматриваться как своеобразный метаязык, на котором задаются единицы концептуальной системы и/ или описываются репрезентации для выражений естественных языков [5]. Приставка meta означает после и резонно полагать, что этот язык возник на основе предшествующих естественных языков. Однако по гипотезе LOT он предшествует естественным языкам, и с этой точки зрения освоение родного языка является процессом вторичного плана. При этом, как уже отмечалось, Фодор и другие сторонники LOT считают, что правила формулировки утверждений языка мысли аналогичны синтаксическим правилам естественного языка. Тут сразу же встал вопрос, а какого, собственно, языка? Русского, английского, китайского или какого? Этот вопрос вовсю эксплуатировали витгенштейнианские критики гипотезы LOT.
Другой загадкой гипотезы языка мысли является постулируемое ей единство языковых значений: если оно реально, то в чем основа этого единства?
Стремясь снять обе проблемы, Фодор в интервью 2007 г. подчеркивает, что LOT характеризует мысленные репрезентации, и ментальные
символы, которые используются в наших мыслях, подобны предложениям, но «не слишком похожи на изображения» [18]. Эта характеристика языка мысли концептуально связана с отсутствием в нем структурных и лексических двусмысленностей. Однако понятийные формы естественного языка отягощены двусмысленностями. Более того, в утверждениях естественного языка часто остается неясным, что именно считать двусмысленностью (можно ли, скажем, без учета контекста определить значение слова «остановка»?) Стало быть, иконичность менталезе, если и сохраняется, много беднее, чем в естественном языке.
Дальше Фодор настаивает на необходимости разграничивать две формы использования языка. Это разграничение важно для сохранения внутренней согласованности всей конструкции LOT, и оно очень любопытно для осмысления особенностей формирования логического ядра понятий. С одной стороны, язык является посредником или формой когнитивных процессов, а с другой стороны, он есть средство коммуникации между людьми. Менталезе реализует первую функцию, а естественный язык — вторую. Фодор признает, что разграничение противоречит установкам вит-генштейнианцев (и уорфианцев), склоняющихся к тому, что есть только один — «публичный» — язык. Однако относится к этому спокойно, поясняя, что серьезных аргументов в пользу этого своего взгляда последователи Витгенштейна, Сэпира и Уорфа не дают.
Разграничение двух функций может означать, что соответствующие физиологические аппараты формировались не одновременно. И, кажется, в эволюционной психологии и психологии развития этот момент учитывается. Кроме того, этот подход позволяет признать возможность оперирования образами в рамках «ручного мышления» и первичных форм коммуникации, нацеленной на координацию совместных действий людей (и наших ближайших сородичей). Далее, он позволяет концептуально связать процессы формирования родовых понятий и выработку навыков логического мышления с изобретением письма, то есть с новым этапом развития семиотических структур. Экспериментальные данные существования такой связи были получены А. Лурия и его коллективом еще в начале 30-х гг. прошлого века в ходе изучения сдвигов в познавательных процессах, вызванных ликвидацией безграмотности [9].
Поскольку мышление в LOT трактуется как манипулирование символами, остановимся на особенностях символов и на этой основе попытаемся понять, почему так затянулись дискуссии о соотношении в языке естественного и искусственного, и указать один из резонов разграничения публичного и приватного языка как формы мышления.
Символ — условный знак. Является ли символ конвенцией? Большинство отвечают на этот вопрос утвердительно. Анализ конвенции был проведен Дэвидом Льюисом. Конвенция—это правило, которое может быть изменено, если при этом сохраняется возможность реализации тех функций, ради которых оно было создано [19]1. Не все правила конвенциональны. Моральные нормы, по убеждению Льюиса, конвенциями не являются; их не заменить. Напротив, правило рокировки в шахматах конвенционально: его можно отменить, но функции шахмат не изменятся. Если наш язык — сугубо конвенциональная система, то наряду с языком публичным возможен частный (приватный) язык. Работники офиса могут договориться относительно числа стуков в дверь, чтобы во время обеденного перерыва отделять своих от докучливых посетителей. Принцип повторяемости сохраняется, но он работает только внутри данной группы.
Каков минимальный размер такой группы? Думаю, его можно свести к одному индивиду. Ведь монолог это только превращенная форма диалога. В диалоге «Гиппий Большой» поиск прекрасного как такового или, говоря нашим языком, смыслового ядра понятия ведется в форме беседы между Сократом и софистом. Аристотель уходит от изобразительно-коммуникативной ма-
1 Льюис — и, по-моему, справедливо — связывает возникновение конвенций с потребностью координации человеческих усилий в сходных ситуациях. Регулярность, которая постепенно развивается в таких взаимоотношениях, — это и есть конвенция. В языке Льюиса: «Повторяемость R в поведении членов совокупности P, когда они действуют в периодически повторяющейся ситуации S, является конвенцией, если и только если при возникновении ситуации S во взаимоотношениях членов P,
(1) каждый из них подчиняется R;
(2) каждый ожидает, что каждый другой подчинится R;
(3) каждый предпочитает подчиниться при условии, что другие делают то же самое, поскольку S является проблемой согласования и единообразное подчинение правилу R является самым рациональным балансом взаимодействий в S» [19. P. 42].
неры Платона и репрезентирует логику движения мысли в силлогистической форме. Но и тут, и там рождается то, что не имеет чувственного воспринимаемого референта, то есть понятие.
Как же тогда возникает общее с другими приватными языками, то есть публичность?
Конечно, степень этой приватности не стоит переоценивать. Во-первых, определенная общность лексического репертуара возникает на предыдущем этапе языковой эволюции. Вторым важным моментом является синтаксис. Ведь уже икониче -ские знаки воспроизводят более сложные координации характеристик отображаемого объекта, не -жели последовательность сигналов, передаваемая по каналу связи, и их передача требует разграничений между пространственными и временными связями знаковых единиц. Эти связи фиксируются синтаксисом. В узком смысле синтаксис — часть грамматики, занимающаяся структурой предложения и сочетаниями слов в предложении. В широком значении синтаксис — это разновидность кода; структура сочетаний знаков и правил их образования безотносительно к их значениям и функциям языковой системы. В обоих смыслах синтаксис предлагает ряд правил, регулирующих «концептуальные и звуковые различия, проистекающие из системы» (Соссюр). Они, другими словами, регулируют отношения между языковыми единицами, будь то фонемы, морфемы или слова.
Все это верно! Только не надо забывать, что синтаксические отношения не есть набор безликих графем или артикуляций; синтаксические отношения организуют пространство восприятия, а потом и мысли сообразно взаимодействию человека со средой обитания. Именно в этом плане синтаксис является разновидностью кода. А это значит, что в синтаксисе представлены отношения причины и следствия, внутреннего и внешнего, содержания и формы, причины и следствия, общего и единичного и т. п. Эти отношения пере -даются правилами синтаксиса. Причем этот момент репрезентации реального мира есть даже в грамматике a la Chomsky, ибо она при всех авторских интенциях к формализации все-таки разводит вещи, свойства и отношения, предлагая тем самым пусть бедную, но онтологию.
5. История науки и методология лингвистики.
Что же здесь примечательного с методологической точки зрения?
Отметим параллель между ходом этих дискуссий и теми сдвигами, которые ранее демонстри-
ровало естествознание. В частности, становление классической опытной науки началось с самого общего ограничения предмета и вынесения за скобки всего, что с ним не связано. Для классической механики таким первичным маркером явилось убеждение, что «книга природы написана математическими знаками». Утвердившись на заре Нового времени, оно позволило отделить процессы механического типа от явлений телеологических. В языкознании аналогичную методологическую функцию выполнило отделение языка от речи. Тем самым было создано условие для осмысления языковых феноменов как специфической знаковой системы. Конечно, обособление превратило реальный живой язык в абстрактную конструкцию, лишенную пространственной и временной локализации, но помогло четко определить предмет и экспериментировать с ним, не впадая в искус индивидуализма, характерного для младогегельянцев [11].
Язык Соссюра похож на инерциальную систему Ньютона. И тут, и там изучаемый фрагмент реальности представлен в упрощенной форме. Инерциальная система классической механики является абстрактной моделью, потому что в реальном мире не существует объектов, на которые бы не действовали никакие силы. В ньютоновской механике она выступает как порядок отношений между силами и материальными точками. При этом силы представлены в виде самостоятельных сущностей, хотя на самом деле сила есть характеристика свойства или отношения, а материальная точка, законы движений которой исследуются механикой, не имеет размеров, однако обладает массой, благодаря которой попадает под юрисдикцию механической теории.
Примерно в таком же ключе рассуждает Соссюр и младограмматики. Как указывает Л. Нелюбин, языковеды Лейпцигской школы, поместив в фокус анализа индивидуальную практику словообразования и словоупотребления, вместе с тем полагали, что психическая и физическая деятельность человека при освоении, воспроизве -дении и преобразовании звуковых образов остается одной и той же во все времена [10]. Данное обстоятельство не прошло мимо внимания критиков: в частности, Г. Шухардт, отметив, что идея непреложности фонетических законов вводится младограмматиками догматически, подчеркнул, что на самом деле в каждой языковой новации происходит «скрещивание» психологических и физиологических факторов.
Если это скрещивание признать, то при постоянстве физиологической организации индивидов основным фактором языковой динамики становится социальная психология. Именно из этого исходит система идеализаций, предлагаемая Соссюром: «В языке нет ничего кроме различий. <...> различие, вообще говоря, предполагает положительные моменты, между которыми оно и устанавливается; но в языке имеются только различия без положительных моментов. Взять ли означаемое или означающее, всюду та же картина: в языке нет ни идей, ни звуков, предсуще-ствующих системе, а есть только концептуальные различия и звуковые различия, проистекающие из системы» [14. С. 119-120].
Соссюра стандартно упрекают в статическом подходе к языку. Упрек незаконный. Невозможно концептуализировать динамическую систему как меняющийся объект и одновременно как структуру. Ибо изменение состоит в утрате или приобретении каких-то свойств, а структура сопрягается с чем-то постоянным и неизменным. Пауль, защищая приоритет исторической точки зрения, подчеркивает, что статика предполагает исторический подход. Но с равным правом можно утверждать и обратное. Если вас, к примеру, интересует динамика фонетических сдвигов русского языка, то сравниваемые временные срезы должны относиться к языку, а не к этносу или террито -рии — и притом именно к русскому языку, то есть сохраняющему в своих глубинах отличительные особенности русского языка. Надо ли говорить, что подобного рода устойчивости являются структурной характеристикой любого системно организованного и меняющегося объекта. Хотя в системе моменты изменчивости и устойчивости сосуществуют, при построении ее концептуальной модели надо выбирать. Соссюр выбрал статический аспект. Благодаря этому у Ельмслева открылась возможность продолжить структурный
анализ и через идею фигуры перейти от анализа языковой сферы к миру экстралингвистических феноменов.
Фигура буквально означает очертание, и, по словам его автора, термин был введен чисто технически. Стоит, однако, отметить, что в самом подходе ощущается привкус физикалистского толка: отношения фонем, морфем и фигур («незнаков») подобны связям между атомами, молекулами и элементарными частицами. Элементарные частицы не имеют химических свойств и живут в пространстве с иными измерениями, которое отличается от нашего. По сравнению с объектами нашего мира число частиц очень ограничено, но их соединения образуют все известное нам многообразие химических процессов и структур. Точно также фигуры, соединяясь друг с другом в определенные цепочки, образуют фонему, но сами по себе они ничего не значат, они суть «незнаки». Знак двусторонен в том смысле, что он обозначает что-то для кого-то. Фигура выделяется, но ничего не обозначает, — она односторонняя. Мир фигур есть мир элементарных частиц языковых феноменов — эта методологическая аналогия скрывается за многими рассуждениями Ельмслева [6]. Другими словами, исходную базу для языковых феноменов образует иконичность и все богатство языковых средств создано для как можно более точного отображения экстралингвистического мира.
Таким образом, в языкознании обнаружилось новое проблемное поле. На одном его фланге родилась семиотика, на другом — теория речевых актов. С одной стороны, лингвисты вышли на границу между лингвистическим знаком и доязыковыми формами фиксации информации, а с другой стороны — столкнулись с проблемами, которые потребовали более широкой перспективы, учитывающей отношения между языком, культурой и деятельностью.
Список литературы
1. Августин, А. О христианском учении / А. Августин // Антология средневековой мысли : в 2 т. — СПб., 2001. — Т. 1. — 537 с.
2. Воронин, С. В. Основы фоносемантики / С. В. Воронин. — Л., 1982. — 237 с.
3. Гуковский, Г. А. Ломоносов-критик / Г. А. Гуковский // Литературное творчество М. В. Ломоносова: исследования и материалы. — М.; Л., 1962. — 323 с.
4. Дебаркадер, Л. А. Фоносемантика: попытка определить смысл по звучанию / Л. А. Дебаркадер. — Режим доступа: http://interesko.info/fonosemantika-opredelit-smysl-po-zvuchaniyu. — Дата обращения: 12.04.2017.
5. Демьянков, В. З. Ментальный язык / В. З. Демьянков // Краткий словарь когнитивных терминов / под ред. Е. С. Кубряковой. — М., 1996. — С. 99-101.
6. Ельмслев, Л. Пролегомены к теории языка / Л. Ельмслев. — М., 2006. — 248 с.
7. Журавлёв, А. П. Звук и смысл / А. П. Журавлев. — М., 1991. — 160 с.
8. Кликс, Ф. Пробуждающееся мышление. У истоков человеческого интеллекта / Ф. Кликс. — М., 1983. — 298 с.
9. Лурия, А. Р. Об историческом развитии познавательных процессов / А. Р. Лурия. — М., 1974. — 171 с.
10. Нелюбин, Л. Л. История науки о языке / Л. Л. Нелюбин, Г. Т. Хухуни. — М., 2011. — 376 с.
11. Пауль, Г. Принципы истории языка (извлечения) / Г. Пауль // Звегинцев, В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. — М., 1960. — Ч. 1.
12. Пирс, Ч. С. Что такое знак / Ч. С. Пирс // Вестн. Том. гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. — 2009. — № 3 (7).
13. Платон. Кратил / Платон // Платон. Сочинения. — М., 1969. — Т. 1. — 623 с.
14. Соссюр, Ф. Курс общей лингвистики / Ф. Соссюр. — М., 2013. — 256 с.
15. Тайсина, Э. А. Философские вопросы семиотики / Э. А. Тайсина. — СПб., 2014. — 207 с.
16. Fodor, J. A. The language of thought / J. A. Fodor. — Harvard University Press, 1975. — 218 р.
17. Fodor, J. Semantics: an Interview with Jerry Fodor // ReVel. — 2007. — Vol. 5, no. 8. — P. 9. — URL: http:// www.revel.inf.br /eng.
18. Lewis, D. Convention. A Philosophical Study / D. Lewis. — Blackwell Publishers, 2002. — 213 р.
19. Reisenzein, R. Appraisal processes conceptualized from a schema theoretic perspective / R. Reisenzein // Scherer, K. R., Schorr, A., Johnstone, T. (eds.). Appraisal Processes in Emotion. — New York, 2001. — Р. 187-204.
20. Rosch, E. Principles of Categorization / E. Rosch // E. Margolis, S. Laurence (eds.). Concepts: Core Readings. — Cambridge, 1999. — Р. 189-206.
21. Sound symbolism. Upanishads. — URL: http:// en.academic.ru > dic.nsf/en//wiki/190898.
Сведения об авторе
Шрейбер Виктор Константинович — кандидат философских наук, доцент кафедры философии факультета Евразии и Востока, Челябинский государственный университет. Челябинск, Россия. shreiber@csu.ru
Bulletin of Chelyabinsk State University.
2017. No. 9 (405). Philology Sciences. Iss. 108. Pp. 96—108.
THE WORD SOUND SYMBOLISM IN THE LIGHT OF SEMIOTIC EVOLUTION
V. K. Shreiber
Chelyabinsk State University, Chelyabinsk, Russia. shreiber@csu.ru
Speculations that the language sounds have their own semantics come from the times of the Upanishads and antiquity. However, this assumption is questionable in the light of the belief that language has a social and cultural nature. The progress of knowledge on language in the last century brought to birth the new research guidelines — sound symbolism. It is marked, meanwhile, that language sounds express the speaker's emotional states and possess some object substance simultaneously. The author makes an attempt to clear up all these complexities looking upon it through the lenses of a semiotic development approach. After a short explication of the problem in the first section, paper suggests a sketch of advances in our understanding of the word structure. The third and fourth sections deal with analysis of semiotic phenomena from signal to symbol (their structure and peculiarities). In particular, the ideas of E. Rosch on categorization and famous Jerry Fodor's language of thought hypotheses are been discussed. The author proceeds on the assumption that the above mentioned peculiarities are fixed by the word texture according to the one-sided existential dependence principle. Finally, epistemological parallels between the cognitive development of linguistics and the natural science are scrutinized.
Keywords: sound symbolism, glossematics, sign, categorization, private language, convention, methodology.
108
В. K. №peu6ep
References
1. Avgustin A.O hristianskom uchenii [On Christian doctrine]. Antologiya srednevekovoy myisli : v 2 t. T. 1 [Anthology of medieval thought in 2 vol. Vol. 1]. St. Petersburg, 2001. (In Russ.).
2. Voronin S.V. Osnovyi fonosemantiki [Fundamentals of phonosemantic]. Leningrad, 1982. 237 p. (In Russ.).
3. Gukovskiy G.A. Lomonosov-kritik [Lomonosov critic]. Literaturnoe tvorchestvo M.V. Lomonosova: Issledovaniya i materialyi [Literary creativity of M.V. Lomonosov: Studies and materials]. Moscow; Leningrad, 1962. 323 p. (In Russ.).
4. Debarkader L.A. Fonosemantika: popyitka opredelit smyisl po zvuchaniyu [Phonosemantic: an attempt to define the meaning of the sound]. Available at: http://interesko.info/fonosemantika-opredelit-smysl-po-zvuchaniyu, accessed 12.04.2017. (In Russ.).
5. Demyankov V.Z. Mentalnyiy yazyik [Mental language]. Kubryakovoy E.S. (ed.). Kratkiy slovar kogni-tivnyih terminov [A Brief Dictionary of Cognitive Terms]. Moscow, 1996. Pp. 99-101. (In Russ.).
6. Elmslev L. Prolegomenyi k teoriiyazyika [Prolegomena to a theory of language]. Moscow, 2006. (In Russ.).
7. Zhuravlyov A.P. Zvuk i smyisl [Sound and sense]. Moscow, 1991. 160 p. (In Russ.).
8. Kliks F. Probuzhdayuscheesya myishlenie. U istokov chelovecheskogo intellekta [The Awakening of the thinking. At the origins of human intelligence]. Moscow, 1983. 298 p. (In Russ.).
9. Luriya A.R. Ob istoricheskom razvitii poznavatelnyih protsessov [On the historical development of cognitive processes]. Moscow, 1974. 171 p. (In Russ.).
10. Nelyubin L.L., Huhuni G.T. Istoriya nauki o yazyike [History of the science of language]. Moscow, 2011. 376 p. (In Russ.).
11. Paul G. Printsipyi istorii yazyika (izvlecheniya) [Principles of history of language (extract)]. Zvegint-sev V.A. Istoriya yazyikoznaniya XIX i XX vekov v ocherkah i izvlecheniyah. Chast' 1 [History of Linguistics XIX and XX centuries in essays and extracts. Part 1]. Moscow, 1960. (In Russ.).
12. Pirs Ch. S. Chto takoe znak [What is the sign]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filoso-fiya. Sotsiologiya. Politologiya [Bulletin of Tomsk State University. Philosophy. Sociology. Political science], 2009, no. 3 (7). (In Russ.).
13. Platon. Kratil [Cratylus]. Platon. Sochineniya. T. 1 [Compositions. Vol. 1]. Moscow, 1969. 623 p. (In Russ.).
14. Sossyur F. Kurs obschey lingvistiki [Course of General linguistics]. Moscow, 2013. 256 p. (In Russ.).
15. Taysina E.A. Filosofskie voprosyi semiotiki [Philosophical questions of semiotics]. St. Petersburg, 2014. 207 p. (In Russ.).
