CC BY
38
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2003. Сер. 6, вып. 2 (№ 14)
А. А. Погребняк ЗВОН И ШЕЛЕСТ
(акустический аспект генеалогии денег)
«Звучащая философия» есть философия отклика, ведь звучание отсылает к самой жизни как к чему-то до- или даже иррефлексивному. Наивно полагать, что этот отклик будет чем-то большим, нежели вразумлением страстей. Остается только взирать на то, как некий звук блуждает в лабиринте мышления, не умея (не желая?) узнать себя в том или ином представляемом обличии.
В фильме «Шепоты и крик» (к этому названию отсылает заголовок данной статьи) И. Бергман пытается не только показать, но и озвучить течение жизни со всеми ее страстями и страстишками — течение, однажды прерываемое воплем, знаменующим смерть. Однако даже этот «аутентичный», последний звук оставляет после себя еще что-то —не столько эхо, сколько послевкусие, довольно гадкое. Речь идет о деньгах, которые исподтишка суют в руки более не нужной служанке (в это же время господа обсуждают проблему продажи имения и раздела имущества). Деньги превращают жизнь в досадный пережиток, они как бы «цифруют» суть происходящего, обесценивая мнения персонажей и подводя окончательный итог всей истории. Есть ли собственный голос у этой закулисной силы, и если есть, то что он говорит?
О деньгах мы наверняка знаем что, во-первых, их сущность схвачена в понятии всеобщего эквивалента. Во-вторых, из нее следуют функции, а именно мера стоимости, средство платежа, средство обращения, средство накопления. В-третьих, есть этапы эволюции денежной системы: натуральные, металлические, бумажные и, наконец, электронные деньги. К этому, однако, необходимо присовокупить метафизическое измерение денег, продуманное философами не столь давно — в систематической форме едва ли кем-нибудь до Маркса и Зиммеля. Деньги в реальной жизни представляют собой то, что на уровне философской теории после Канта обозначается как «трансцендентальный субъект». Этот последний, по выражению С. Жижека, буквальным образом оскандалился в силу того, что «оказался поставлен перед тем тревожным фактом, что самим возникновением своей формы он обязан некоему посюстороннему, „патологическому" процессу»1. Таким образом, трансцендентальный идеализм, обосновывающий возможность общезначимого знания о вещах, во многом наследует трансцендентальному монетаризму, делающему возможной общезначимую оценку вещей.
Сама возможность говорить о генезисе трансцендентальной формы подразумевает скандал, который можно обозначить, к примеру, как «смерть субъекта». Ведь трансцендентальное измерение, задающее условия возможности всякого опыта, есть как бы фон всего видимого. Но если таковой начинает буквально «фонить», т. е. сам выступать в качестве сугубо эмпирического предмета; если возможно сопряжение трансцендентальной (отсылающей к вечности) и монетарной (исторически обусловленной) сфер, то остается только адресовать трансцендентальному субъекту известный вопрос Ницше: «Кто говорит?», сам собою напрашивается ответ: «Тот, кто платит».
Этот скандал показывает, что кроме видимой стороны дела должна быть и другая — воспринимаемая сугубо на слух и чаще всего под рубрикой «слухи». В самом деле, что есть звук (голос) в нашей паноптической, ориентированной на умозрение, культуре?
© А. А. Погребняк, 2003
Нечто остаточное, но в то же время необходимое как средство озвучивания слов, воплощения понятий, изъявления эйдосов. Звук есть как бы символ «добавки», будь то вкуса, веса, запаха. В то же время голос —это всегда голос страсти, голос заинтересованный, способный по-своему интонировать говоримое, например безосновательно оспорить даже «самоочевидное». Что же касается слухов, то рационально мы готовы их не принимать в расчет, но иногда все же предпочитаем к ним прислушиваться. Вполне закономерно, что звук — акциденция, нечто несущественное с точки зрения традиционно понимаемой сущности денег. Монета звенит, купюра шелестит — по видимости, это не столь уж важно.
Даже тезис Деррида о фоноцентризме нашей интеллектуальной традиции подчеркивает данное обстоятельство: подлинно сущий, т. е. абсолютно подчиненный умозрению, предмет должен еще и звучать, подавать голос; собственный голос есть последнее слагаемое полноты присутствия, и в этом смысле опять-таки скорее видим, нежели слышим. Таким образом, голос есть некая иллюзия непосредственности, то якобы «первичное» и «неотчуждаемое», что на самом деле всегда уже производится и воспроизводится культурой как волей к понятийной репрезентации. Иначе говоря, звук есть метафора первоистока, «изначальная вторичность», вос-полнение и по-следствие письма. Не случайна поэтому аналогия между письменностью и денежным обращением, «самобытие» вещи в обоих случаях рассматривается как некое «восполнение» знака, будь то цена или понятие. «Критическое описание денег —это вместе с тем и верное изображение размышлений о письме. В обоих случаях вещь подменяется неким безличным восполнением. Как понятие сохраняет лишь то, что в разных вещах доступно сравнению, как деньги дают несоизмеримым вещам их „общую меру", превращая их в товары, точно так же и буквенное письмо переводит в систему произвольных и общих означающих разнородные означаемые — живые языки»2.
Но если осмысливать генеалогию денег, то следует быть готовым не только к тому, что деньги имеют запах (например, наших крови и пота, как показал Маркс), но и к тому, что у них есть голос (например, наших страстей и разума). Традиционно происхождение денег объясняют теми техническими преимуществами, которые позволяют рационализировать процедуру обмена3. Однако такое объяснение исходит из того, что человек изначально есть по преимуществу homo economicus, т.е. попросту носитель функции максимизации полезности. Любопытно, однако, посмотреть на проблему под иным углом — с точки зрения М. Мосса.
В «Саге об Эгиле» есть такой сюжет: когда Эгилю от имени некоего Эйнара Звон Весов приносят в дар богато украшенный щит, он неожиданно приходит в неистовство: «Ничтожнейший из людей! Он думает, что я просижу над щитом всю ночь и буду сочинять в честь него песнь! Дайте мне коня! Я догоню и убью его!». Затем он все же слагает песнь, обретая в дарителе друга. О судьбе подарка далее рассказывается, что на одном из пиршеств «щит испортился, упав в бочку с кислым молоком. Эгиль велел снять с него украшения, и в блестках оказалось двенадцать эйриров золота»4. Напрашивается следующая интерпретация: товарообменная экономика с ее императивом калькуляции издержек и прибылей (поразмыслив, Эгиль приобрел друга и двенадцать эйриров золота в придачу) есть результат в некотором смысле порчи, умиротворения страстей, необходимо присущих «иррациональной» экономике дарения5. В то же время это «остывание» страсти есть ее деятельное распространение, разумность и расчетливость — не что иное, как «хитрость страсти», рефлексия былой спонтанности (подобно тому, как ressentiment, по Ницше, является стратегической уловкой воли к власти у слабых). Денежная цивилизация рождается из отголосков мифической пер-
вобытной страстности, которая затем на новый лад воспроизводится в каждом новом деловом проекте. Как, быть может, «имена являются не чем иным, как окаменевшим хохотом»6, так и логика всеобщей эквиваленции наследует яростному желанию огласить все закоулки мира эхом собственного присутствия. Страсть испепеляет, но деньги как раз подобны пеплу, ведь они появляются как след «рокового события», очерчивая экзистенциальный ареал пребывания того, кто возродился из пепла в новом качестве субъекта (не таков ли возвращающийся на родину Одиссей, этот предтеча буржуазного Робинзона?).
Итак, монета звенит. Звон —звук, властно взывающий к бодрствованию и свидетельствующий о полновесности бытия. Звон колоколов или звон мечей — знаки экстраординарных, но в то же время крайне интенсивных и как бы изнутри гарантированных событий. Дамасская сталь, колокольная медь, золото Рейна или болотное серебро викингов — разве все это не исполнено единой стати? И, напротив, только человек (не Бог и не животное) может быть пустозвоном, но если его сундуки полны, он не спешит ни в речах, ни в делах (степенная походка как традиционный признак деловитости и достатка7).
Однако здесь есть примечательная двойственность: конечно, золото, этот металл металлов, воплощает собой явное, очевидное присутствие, но в то же время явленное с трудом, извлеченное, добытое; налицо нечто «чувственно-сверхчувственное», «имманентная трансцендентность». Здесь можно вспомнить о космогоническом значении металлов, на которое указывает М. Фуко, и о политическом смысле металлургии, раскрываемом П. Слотердайком: металлы, скрытые в рудниках, позволяют представить желания и потребности всех живущих и будущих поколений в виде некоего мирового уравнения, и они же являются адекватной материей для возрастания воли к власти, провоцируют становиться наше «Я» все более «дальнобойным»8.
Золото в качестве денег, т. е. материальная субстанция как носитель идеальной функции, озвучивает волю к богатству в определенном ключе, а именно: богатство, «вещи» должны обладать особого рода полноценностью — помимо представляемых качеств еще и не редуцируемым к способности представления реальным остатком. Эта реальность вещей есть предмет веры сообщества, и пока в этой вере упорствуют, вещи мира подчинены единой тональности, «золотому стандарту» (нравы, традиция, естественное право и естественные нужды и т. п. — все то, что обладает членораздельным звучанием, подчиняя жизнь единому ритму некоей вековечной мудрости). Золото — воплощенная страсть, т. е. изнутри гарантированная, извечная полноценность, но, значит, страсть уже редуцированная, поскольку не тождественная абсолютному риску.
В отличие от монеты, купюра шелестит. В этом звуке нет былой однозначности: шелестит или шуршит? Если звон властно отсылает к подлинному событию как центру бытия, то шелест привлекает внимание к периферийному и эфемерному. Как голос может быть записан, так и событие может быть запасено, отложено, использовано в форме залога и рассмотрено как стартовая площадка для прыжка в иные, новые измерения. Звон записывается, и место очевидного присутствия занимает бесконечная вариативность истолкования, акустический эквивалент которой уже практически не имеет значения («бумага все стерпит»). Шпенглер очень точно охарактеризовал различие двух денежных систем — «аполлоновской» и «фаустовской»: с одной стороны, деньги имеются как знаки наличия вещи, с другой — мыслятся как центры действия; соответственно мировые богатства представляются на основе статических карт размещения благ либо на основе динамических планов привлечения ресурсов9. «Звонкая монета» деградирует до мелочи, богатства из природной субстанции превращаются в достояние
капиталистического духа. Дух же «дышит, где хочет»: даже наиболее зыбкие, наименее естественные участки бытия должны быть использованы в качестве плацдарма для развертывания воли к саморепрезентации, познавания себя в инобытии. «Ценная бумага» есть не что иное, как «протокол о намерениях» и свидетельство готовности к «обналичке» или «поставлению», т.е. запуску в оборот любого рода сущего. И если металл — образец эффективной воли, то бумага дает место расчету изволения: она придает дефициту статус позитивного фактора, рассматривает его как «реальную возможность»; извечная нехватка реального потенцирует тотальную колонизацию воображаемого10. Если металл — воплощенная страсть, то бумага — страсть к воплощению, воля к позолоте мира.
Есть что-то карнавальное в описании гиперинфляции, когда общество буквально наводняется бумагой, — безумная пляска цифр, обрамляющая истинное бытие: пачку сигарет, плитку шоколада, бутылку водки. Возможно, Dasein Хайдеггера с его безудержной волей к подлинности рождается именно в этой обстановке (среди факторов, обусловивших написание «Бытия и времени», Э. Соловьев выделяет «ощущение иррационального, суетного характера деловой предприимчивости... вызванное инфляцией 1921-1924 годов)11. Бумажные деньги в своей вырожденной форме ничем не обеспеченных бумажек наиболее адекватно проводят в жизнь онтологию иллюзорного бытия — бытия проектов, своею беспочвенностью и бесплотностью оглашающих тем не менее желание неких однозначно понимаемых почвы и плоти (истина как «просвет»). Очевидно, что даже очень далекая от оригинала копия все еще бесконечна далека от симулякра: реальность истончается, едва шелестит, но все еще довлеет над собой.
Мы, однако, живем в эпоху электронных денег: львиная доля денег в современной экономике существует в качестве записей в компьютерной памяти. El-money же, в отличие от предшествующих форм, показательно лишены собственного голоса. На первый взгляд, переход к электронным деньгам возвещает последний этап на пути к полной имматериализации денег. Очевидно, что подобная трансформация приводит к утрате деньгами своего «естества» — электронные деньги лишь на уровне искусственно созданной (в декоративных или музейных целях) видимости могут как-то «выглядеть», имитировать то или иное звучание —как бы звенеть, как бы шуршать. В футуристических прогнозах предсказывается формирование на электронной основе абсолютно рациональной, т.е. централизованно управляемой и полностью контролируемой, кредитно-денежной системы12. Денежные страсти должны однажды умолкнуть; однако воцаряется ли тишина на том месте, где когда-то был звук?
Но не утопично ли подобное желание? Не начнут ли лишенные собственного голоса деньги имитировать чужие голоса? Если же имитация будет совершенной, исчезнет сама «чуждость чуждого». Вещь превратится из предмета потребности в эквивалент таковой, удовлетворение будет носить упреждающий характер, а неудовлетворенность — лишена предметного статуса. Стоит прислушаться к тому, как герой одного из романов У. Гибсона оценивает голос банкомата: «...странноватый, напряженный, сипловатый голос маленького кастрата, и Райделл никак не мог понять почему. Но можно было не сомневаться, что это тоже продумано: вполне вероятно, что такой голосок отбивал у людей охоту ошиваться вокруг и от нечего делать трепаться с машиной»13. Здесь есть два идущих рука об руку момента. Во-первых, возможность тотального одиночества беспрестанно удовлетворяемого субъекта, любое сообщение которого обречено на понимание (Бодрийяр пишет о Нью-Йорке: «Здесь это встречается повсюду: самая печальная сцена в мире, она печальнее, чем нищета; тот, кто на людях ест в одиночестве, еще печальнее, чем тот, кто собирает милостыню»14). Во-вторых, из абстрактной,
трансиндивидуальной экономической субстанции деньги превращаются в персонализированную систему, ориентированную на определенный круг лиц и ориентирующую на определенный стиль поведения, жизни15.
Помимо функциональной структурированности, базирующейся на критерии ликвидности, мировая денежная масса сегодня имеет еще и экзистенциальную, зависящую от специфики имитируемых (эмитируемых?) голосов.
Существуют деньги с возвышенным звучанием — деньги международных финансовых спекуляций, валютных фьючерсов, миллиардных сделок в режиме он-лайн, высокоскоростных перемещений капиталов. Здесь свой «концерт»: живой гомон биржевых залов, переливы сотовых телефонов, сверхценная информация, поставляемая в форме слухов, а также нелицеприятные звуки... больных животов (еще Кейнс говорил, что при оценке инвестиций мы должны «принимать во внимание нервы, склонность к истерии, даже пищеварение и реакции на перемену погоды у тех, от чьей стихийной активности в значительной степени и зависят эти инвестиции»16) — такова сегодня «музыка сфер».
Существуют непристойно звучащие деньги — не только печально известный «черный нал», но и вообще система расчета наличностью как таковая, чем дальше, тем больше характеризующая хозяйственный стиль мировой периферии, а также многочисленных «гетто» с их «параллельными экономиками». Звон и шелест сегодня имеют тенденцию смыкаться с дурным запахом отсталости, бедности и криминала17. Но здесь есть и своя романтика, а также эзотерика, поскольку налицо превращение звучания собственного имени («1000000 $ в мелких купюрах!») в заклинание или пароль, свидетельствующий о членстве в «проклятом сообществе» эпохи глобализма. Так, герои романа В. Сорокина «Лед» простукивают тела в надежде на то, что в человеческой груди отзовется абсолютная валюта подлинной сопричастности Бытию.
Существуют, наконец, повседневно звучащие деньги —деньги, обращающиеся на той или другой волне «экономического вещания». В самом деле, с помощью современных информационных технологий деньги изначально поступают к субъекту в качестве гетерономной реальности: поскольку современный субъект есть по преимуществу субъект сети, то форма денег подобна голосам сирен, призывающих, правда, не в бездну, но к включению в данную, а не другую, конкурирующую, систему потребления18. Деньги здесь —отнюдь не просто универсальное платежное средство, важны также система скидок, дополнительных услуг, гарантий, информации о нововведениях, атмосфера заботы о клиенте и т. п. — все то, что призвано индивидуализировать субъекта, т. е. гарантировать отклик на его «зов». Такая тенденция хорошо прочитывается в оценках идеологов виртуализации: происходит «размывание» контуров компаний, в результате чего организуются предпринимательские сети, стремящиеся к вовлечению «пользователя в „метапредприятие" с целью совместного создания и усовершенствования потребительских ценностей, ибо покупатель выступает и судьей в последней инстанции всех созданных компанией продуктов и услуг, и даже, во все возрастающей степени, выполняет функции специалиста по обслуживанию, сборщика и даже конструктора»19.
Сколь бы разительно ни отличались друг от друга эти параметры, в своем бытии они охватываются одним общим измерением, которое можно, следуя М.Кастельсу, связать с логикой новой бинарности. Суть ее состоит в том, что «все виды сообщений в обществе нового типа работают в бинарном режиме: присутствие или отсутствие в коммуникационной мультимедиасистеме. Только присутствие в этой интегрированной системе позволяет передать и социализировать сообщение. Все прочие сообщения сведены к ин-
дивидуальному воображению или ко все более маргинализирующимся субкультурам, где господствуют личные контакты»20. Индивидуальное переживание судьбы, волею которой ты принадлежишь к богатым или бедным, может быть сколь угодно драматичным, но во всяком случае оно имманентно системе «тоталитарного плюрализма» на основании изначальной кодировки всякой «специфичности»21. Нет изгоев, ибо каждый «род бытия», вплоть до индивидуального уровня, имеет свой «штрих-код», будь то место в колонке новостей, статья расходов (например, пособие или гуманитарная помощь) и т.п. Деньги превращаются в средство всеобщего благозвучия, в универсальную упаковку, на одной стороне которой конституируется субъект, на другой — образ его желания: взаимное отражение и притяжение* В то же время в рамках этой системы возможны любые смещения и отклонения, ибо данная логика делает взаимозаменяемыми любые крайние члены. Как пишет Д. Везерфорд в своей «Истории денег», «компьютеры сделали для денег то, что противозачаточные таблетки сделали для секса. Результатом была эпоха беспрецедентной монетарной беспорядочности в связях»22. Подобно тому как позиционирование субъективности в глобальном мире обеспечивается монополией на кодирование и перекодирование сообщений, биржевые спекуляции в режиме он-лайн, в отличие от «классической» порчи монет, являются не эксцессом, но основанием мировых экономических процессов.
El-money проблематизируют страсть как таковую, однако отнюдь не во имя торжества классического разума. Скорее, в эпоху всеобщей coolness на первый план выходит такой «превращенный» феномен, как страсть к страсти: значение имеет не предмет желания и не его сила, но факт признания такового (безразлично к его содержанию), регистрируемый мировой информационной индустрией. Голос и «жизнь» становятся придатком системы — живое пение как элемент системы караоке, хороший английский как элемент системы телекоммуникаций, разговор за ланчем как прелюдия к принятию бизнес-решений, которые будут выполняться компьютерами, и т.д., и т.п.23 —и значение их целиком базируется на том, «подключены» они или нет (как говорил Морфиус из «Матрицы», люди даже не рождаются —их выращивают, чтобы затем использовать как батарейки). Такова судьба звона и шелеста: будучи вытеснены в «гетто налички», они представляют уже не отголосок «живой» архаической страсти, но внутрисистемный эффект, симулякр, подтверждая тем самым господство программируемой аффек-тивности наших дней.
Многие сходятся на том, что в современном (глобально-капиталистическом) мире наличествует только одна «мировая вещь» — рынок: «В отличие от архаических империй, использовавших дополнительные трансцендентные кодировки, капитализм функционирует как имманентная аксиоматика декодированных потоков (денежных, трудовых, товарных...)»24. Однако абсолютные имманентность и декодированность все же не присутствуют в реальности, иначе субъект представлял бы собой абсолютную вывернутость в мир, исполненное гармонии соитие с вещью-в-себе. Вместо этого даже воля к тотальной демистификации мира, его подчинению императиву формальной рациональности, предполагает особого рода страсть и, таким образом, все равно подвергается кодировке на уровне чувственности. Обыкновенно приходится выслушивать примерно следующую историю. Некогда имел место «классический» субъект бытия как исполненности, для которого важно было опознать в мировых богатствах, залежах сущего стабильное, непротиворечивое целое. Его потеснил «модерный» субъект бытия как делового предприятия, цель которого — в потоке беспрестанных изменений реализовать возможности нетрадиционного, автономного способа существования. Наконец, сегодня заявляет о себе «постмодерный» субъект бытия как игры, пытающий-
ся совпасть с точкой резонанса различных событийных серий, проживая жизнь как случай.
Стоит ли однозначно оценивать это движение как развитие, прогрессивное или регрессивное? Если деньги есть метаязык современности, то в реальности им обеспечивается не столько бытие-в-созвучии различных «агентов», сколько осуществляемое «на местах» непрерывное переистолкование «смысла целого» каждым на свой лад, мир и социум гармоничны и «симфоничны» лишь в идеале. Если образец интеллигибельной истории — «Одиссея», то это во многом благодаря рассказу о встрече с неким подлинным голосом (пение сирен)25. Что это за голос и что могло бы послужить ему эквивалентом? Возможно, лучше его вовсе не слышать, а мудро полагаться на простые, надежные вещи (правильно истолковав гераклитово «ослы солому предпочли бы золоту»), Возможно, следует ясно и отчетливо (т.е. найдя точку привязки) отдать себе отчет, что хотя здесь и приоткрыта «бездна Чужого», но приоткрыта тем не менее — мне. Возможно, истина и вовсе на стороне поддавшихся соблазну и растворившихся в этом голосе. Ясно одно: в отголосках этого события все возможности слились воедино. Так, наверное, и здесь: разум как подчинение страсти и жизнь как серфинг в море вразумленных страстей; звон, шелест, фонограмма — событие есть полнота звучания. Неоспоримой всеобщностью современных денег (они и реальны, и виртуальны; и средство, и цель; и эйдетичны, и фонетичны) достигается тождество разума и страсти, но не в форме примирения, а, скорее, обоюдного разыгрывания. Вот почему вопрос, которым задаются сегодня, можно озвучить следующим образом: как возможно осмысленное (т. е. небезразличное) бытие в мире, где коррумпированы не только созерцаемые сущности, но и все то, что доселе воспринималось просто на слух, в качестве слухов («пустяшное», «маргиналии» как последний оплот истины)?
Summary
In panoptical metaphysics a sound symbolizes the pre-reflexive state of being as "life", and money (following S. Zizek) can be interpreted as a king of initial pathology of transcendental subject. Therewith, it makes sense to study monetization of economy in the perspective of specific acoustics of money. Elaboration of this subject allows considering the possible sounding philosophy as a "criticism of rationalized passions".
1 Жиже к С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. С. 25.
2 Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С. 493.
3 См., напр.: Харрис Л. Денежная теория. М., 1990. С. 78-82.
4 Цит. по: Исландские саги. М., 1956. С. 233.
5 Исследованию подобных «патологий» экономического разума посвящен знаменитый «Очерк о даре» М. Мосса; один из наиболее показательных примеров, приводимых в нем, — существующее в китайской традиции право на оплакивание проданной вещи (см.: Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996. С. 199-200).
6 Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М.; СПб., 1997. С. 101.
7 Зомбарт В. Буржуа. М., 1994. С. 123.
8 См.: Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 199-200; Слотер-дайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001. С. 389-396.
9 Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирно-исторические перспективы. М., 1998. С. 517-529.
10 О связи денег и воображения см.: Секацкий А. К. Деньги как плод воображения // Социальное воображение. Материалы научной конференции. СПб., 2000. С. 109-112.
11 Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас: Очерки по истории философии и культуры. М., 1991. С. 348.
12 Бекуитп Б. Восемь прогнозов для банковской системы США // Впереди XXI век: перспективы, прогнозы, футурологи. Антология современной классической прогностики. 1952-1999. М., 2000.
13 Гибсон У. Все вечеринки завтрашнего дня. Екатеринбург, 2002. С. 126.
14 Бодрийяр Ж. Америка. СПб., 2000. С. 82.
15 Иванов Д. В. Виртуализация общества. СПб., 2000. С. 50.
16 Кейнс Д. М. Общая теория занятости, процента и денег // Антология экономической классики. Т. 2. М., 1993. С. 262.
17 См. подробнее: Везерфорд Д. История денег: Борьба за деньги от песчаника до киберпростран-ства. М., 2001. С. 244-257.
18 Ср.: «В реальном мире трудно найти магазин, в котором нужный вам в данный момент товар стоит дешевле всего. Традиционный маркетинг учитывает тот факт, что человек не может раздвоиться, поэтому товары и услуги ему навязываются в определенных точках пространства и времени (в магазинах, на ярмарках и т.д.). Электронная коммерция в Интернет уничтожает все эти барьеры, создавая условия, при которых фактор времени и расстояния не играет никакой роли. В этом случав потребителю уже не „навязывают" товар, а ненавязчиво „затягивают" его, провоцируют на покупки, предоставляя богатый выбор и учитывая индивидуальные вкусы» (Кочергин Д. А. Электронная коммерция: экономический потенциал и особенности развития // Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 5. 2001. Вып. 2 (№13). С. 96).
19 Эдвинссоп Л., Мэлоун М. Интеллектуальный капитал // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л.Иноземцева. М., 1999. С. 443.
20 Кастелъс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 352.
21 Ср.: «Непристойность этого мира в том, что ничто здесь не оставлено видимостям, ничто не предоставлено случаю. Все здесь — очевидный и необходимый знак» (Бодрийяр Ж. Соблазн. М., 2000. С. 78).
22 Везерфорд Д. Указ. соч. С. 274.
23 Примеры взяты из: Кастелъс М. Указ. соч.
24 Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.; СПб., 1998. С. 138.
25 Бла.ншо М. Пение сирен. Встреча с воображаемым // Бланшо М. Последний человек. Романы. СПб., 1997. С. 5-16.
Статья поступила в редакцию 22 января 2003 г.
