CC BY
70
Читаем книги
Предлагаем фрагменты из новой книги Владимира Мартынова, любезно представленной автором в редакцию. Автор - кандидат филологических наук. В 1991 г. создал и возглавил кафедру культурологии ОмГУ (одну из первых в тогда ещё СССР). С 2013 г. - доцент кафедры теории и истории мировой культуры социально-гуманитарного факультета Омского государственного университета имени М. Ф. Достоевского. Его перу принадлежат такие работы: Martynov V. L'Italia nella vision storiosofica di Stepan Sevyrev // I Russi e L'Italia /A cura di Vittorio Strada. Milano, 1995; Мартынов В.А. Эпизод из жизни «русской идеи»: С.П. Шевы-рев. Омск, 2011; Мартынов В.А. У истоков «русской идеи»: жизнь и судьба С.П. Шевырева. М., 2013.
Владимир Мартынов
ЗОЛОТОЙ ВЕК РУССКОЙ ИДЕИ: ИСТОРИКО-ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
Предисловие
Для начала - о главном термине. О «русской идее».
Впервые словосочетание «русская идея» употребил, по-видимому, Ф. И. Тютчев в 1848 году (в трактате «Россия и революция», написан по-французски). Затем - К. Аксаков. Затем - Н. Я. Данилевский. Во всех случаях - между прочим. То есть почти случайно. В 1888 году это выражение в заглавие небольшого трактата (тоже написанного по-французски) вынес В. С. Соловьев, дав ему новый статус, полноценное самостоятельное бытие. Затем более или менее регулярно словосочетание «русская идея» будет появляться в публицистике «Серебряного века». Монументальная кульминация этой традиции - книга Н. А. Бердяева «Русская идея», опубликованная в Париже в 1946 году.
Основные методологические решения, связанные с определением предмета термина, не могут идти мимо дихотомии, отчётливо сформулированной Владимиром Соловьевым. «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»1. Полагаем, что в этой формуле можно вывод отделить от самой постановки проблемы. И тогда получаем два разных предмета. Первый - это то, что «думает Бог», это своего рода «эйдос» русского народа. Собственно, это «русская идея» «по Соловьёву». Но возможен и второй предмет, тоже указанный В. Соловьёвым, - это конкретно-исторические формы интеллектуальной рефлексии «замысла Бога». Для начала следует отчётливо разделить два этих предмета и перестать их путать! Понимая их связь, всё-таки отчётливо различать!
Первый вывод ввиду этой фундаментальной дихотомии: подавляющее большинство огромного количества работ о русской идее, написанных в последние двадцать лет - это именно русская идея «по Соловьёву». Никто не хочет размышлять о «думах» «нации», всем хочется поучаствовать в том, что «Бог думает».
И тогда сразу второй вывод: может быть, именно поэтому спор о русской идее и оказался столь запутанным.
И тогда третий вывод: преимущественным предметом научного исследования может быть в первую очередь именно то, что «нация» «сама думает о себе во времени».
На первый взгляд это задиристо-полемично по отношению к традиции. К прямому предписанию Владимира Сергеевича. К Н. А. Бердяеву, который принимал формулу Соловьёва. Но это на первый взгляд. Бердяев, декларируя согласие с определением предмета «по Соловьёву», в действительности свою книгу «Русская идея» написал именно как историю. В развитии, «во времени». Его история -это история того, как «замысел Бога» отражается в самосознании нации. И тогда получается, что именно Бердяев нарушил прямое предписание Соловьёва, и тогда можно связать два понимания предмета русской идеи с двумя именами. Русская идея по Соловьёву - это то, что «думает Бог». По Бердяеву -это исторические формы интеллектуальной рефлексии «замысла Бога». «Эйдетически» определённые, но всё же исторические.
Именно «Русская идея» Н. А. Бердяева была образцом для автора этой книги.
Вспоминается первое прочтение бердяевской книги в 1989 году (в том году состоялось возвращение Бердяева на Родину, началась активная публикация его текстов, в том числе «Русской идеи»). Просто-таки волна неприятия некоторых (важных) положений. А потом вспоминается, как часто за эти годы приходилось задумываться о репликах Бердяева и о своих возражениях. Так приходит отчётливое понимание того, что уже этим сопротивлением влияние Бердяева было принято, энергетика его мысли осталась постоянным фоном работы собственного сознания. Всё это время собственный путь казался самостоятельным, давнишний проект этой книги выглядел вполне оригинальным, но при ясном свете вдруг осознаётся, что весь её замысел целиком предопределён импульсом, исходившим от той «русской идеи» из «Вопросов философии» 89-го года. Вся эта книга - развёрнутый комментарий к нескольким положениям книги Бердяева. Много это или мало? Для меня много. Возможность задать два-три вопроса Николаю Александровичу, склонив голову в глубоком смирении, полагаю для себя в высшей степени почётной.
Именно сейчас, вспоминая огромное количество написанного на эту тему, понимаешь, насколько Бердяев был прав, выбрав в качестве предмета своей книги именно историю, «думанье» «нации» «во времени». Более того, сузив «нацию» до интеллигенции и превратив книгу фактически в учебник по истории русской философии - только так пока возможно более или менее рациональное освоение предмета. Двадцатилетний опыт споров именно это и показал: уж слишком легко рассуждения об «эйдосах» уходят в радикализм противостояния крайностей, в перетягивание каната.
В науке плохо не само по себе полярное противостояние позиций, а отсутствие диалога. Возможны позиции полярно противоположные, но соотнесенные. А возможны близкие, но диалогически глухие друг к другу. Именно это и происходит даже с относительно близкими позициями внутри континуума вариантов «нео-славянофильства». А «молчание»2 «нео-западников» - это категоричное утверждение невозможности диалога3.
Мнений много4. Множественность - это хорошо. Это претендует на то, чтобы быть многообразием. Но есть подлинное многообразие, а есть имитация. Бывает, что множество мнений оказывается устроенным слишком уж просто. Как круговорот мифов. И тогда множественность начинает выглядеть плохо. Именно как имитация многообразия. Кажимость (симулякр?).
Возможно ли вообще выйти из круговорота мифов, оставаясь в пределах дискурса об «эйдосах»?
О непродуктивности накапливания мнений об «эйдосах» говорилось уже в начале 90-х. Но при
этом чаще всего это происходило по схеме: говорилось: «Хватит заниматься спекуляциями, хватит копить мифы». И тут же предлагалась новая, своя, «настоящая», концепция того, что «думает Бог». Так, Л. Карасев, посетовав на избыточность предположений об «эйдосах», тут же предложил свою модель (вполне, кстати, симпатичную)5. Ещё драматичнее это противоречие в статье 93 года В. Коше-лева, крупнейшего специалиста по истории русской культуры. Скептически обозревая круговорот мнений, он говорит: «На наших глазах рождается новая мифология - вполне ещё теоретическая, но далеко не безобидная»6. Это в начале статьи. А ближе к концу читаем: «Между тем, понятие «духа народа» вовсе не так уж неопределяемо, как кажется на первый взгляд»7. То есть как? Что, всё-таки в конце концов сам собой рождается ещё один вариант «того, что думает о народе Бог»? То есть ещё один миф - на этот раз «настоящий», «окончательный»? Похоже, так. Итоговая формула: содержание Русской (у В. Кошелева так, с большой буквы) идеи - «очень русская» «форма общежительности»8. Это ясно как день. Так понятая русская идея «безо всяких философских штудий ясна для русского человека»9. Позвольте, а это действительно так уж очевидно ясно? Что, здесь невозможен никакой скепсис? Возможен. И тогда получается, что возможна позиция, с точки зрения которой мнение В. Кошелева будет ещё одним мифом в ряду прочих. Статья В. Кошелева наглядно демонстрирует, насколько велико искушение попробовать свои силы на том же предмете, которым озабочен «Бог» Соловьева.
Да, формулировки «эйдоса русскости» и «по Карасеву», и «по Кошелеву» мудры и взвешены. Но поток порождения мифов они не остановили (как показала практика), потому что не могли остановить. Потому что сам по себе дискурс об «эйдосах русско-сти» обречён оставаться круговоротом мифов. Пока, во всяком случае. Наведение здесь хоть какого-нибудь рационального порядка, то есть установление научного диалога, пока невозможно.
Вот фрагмент одного из выступлений на конференции, посвящённой А. С. Хомякову. «Не нужно выдумывать «русскую идею». Она есть, она дана Творцом»10. Хорошо, согласимся с почти прямым воспроизведением слов В. Соловьева. Да, замысел Творца есть. Он определён и, может быть, действительно достаточно «прост», так, что ничего не надо «выдумывать». Но из того, что сам замысел прост, никак не следует то, что простым может быть понимание этого замысла, его интерпретация. К сожалению, тут-то всё как раз сложно. Здесь начинается работа людей, а в мире людей просто не бывает. Люди разные. Всегда есть момент субъективного выбора (на самом деле даже в небольшом действии таких моментов множество), фактически произвола.
Представлять дело так, что этого произвола нет, -странно и не совсем честно.
Дальше следует формулировка «идеи», «данной Творцом». «Эта наша Православная вера и традиции русского правосознания»11. Очевидно, что это не «выдуманная» формула. Для автора важно, чтобы за каждым словом было дыханье веков. Но веков не так уж много. В таком лаконичном и ёмком виде эта формула никогда не звучала до 1832 года. Формула - вольное переложение лозунга из «манифеста С. С. Уварова» «Православие. Самодержавие. Народность» 12. И тогда мы понимаем, что не всё так просто. Как минимум, здесь есть С. С. Уваров - первый в ряду «трансляторов» слов «Творца», первый «переводчик». Конечно, можно допустить, что Уварову удалось в силу какой-то особой интуиции угадать эти слова абсолютно точно и без погрешностей, и что это они действительно и есть та самая «идея», «данная Творцом». Но мешает история. Она хорошо документирована13. В наибольшей степени Уваров пытался угадать замысел не «Творца», а настроения Николая I. И тогда появляется ещё один «интерпретатор» «замысла Творца», а за ним ещё несколько «переводчиков» в лице ближайших советников императора, старшего брата, бабушки и т. д. А затем уже в наше время В. И. Большаков, размышляя над почти двухсотлетней традицией «переводов», решает эти слова переформулировать заново и выкидывает из уваровского лозунга «народность».
Нет, даже самая «простая» и «ясная» формула, даже такая выразительная и монументальная, как «Православие. Самодержавие. Народность», не есть существующая вне времени данность. Она сплошь пропитана именно временем и множеством субъективных «идей» её реальных создателей и позднейших интерпретаторов. Можно ли пробиться к «исконным» сакральным словам сквозь эту формулу, минуя работу «переводчиков», минуя существование во времени? Нет, проще по-другому: сделать вид, что у кого-то есть особые сакральные полномочия на «истинную» интерпретацию.
Ещё раз повторим: угадывать «замысел Бога» можно. Но делать вид, что какая-то из угаданных нами формул будет полностью лишённой всего человеческого, субъективного, временного, вряд ли возможно.
Один из хороших критериев научности в гуманитарном мире - возможность истории, «наррати-ва». На сегодня нет аналитических средств, чтобы сделать из ряда «эйдосов» внятную историческую картину. А вот история того, что «думает нация», возможна. Более того, она уже существует. Это прежде всего «Русская идея» Н. А. Бердяева. Да, есть проблемы, недопонимание. Но, по крайней мере, это
территория, где возможен диалог. «Русская идея» «по Бердяеву» - более верифицируемое «дискурсивное пространство», нежели «русская идея по Соловьеву». Навести порядок хотя бы здесь, на более простом материале, а потом уже можно вернуться к более сложному, к «эйдосам» русской народности.
Огромное количество публикаций о «русской идее» и ощущение избыточности с очевидной наглядностью демонстрируют исчерпанность и тупи-ковость именно магистрального пути - накопления «мифов». И, наоборот, востребованность логики и истории. О логике и истории эта книга. Историческая логика русской идеи. Историческая типология. Одновременно, как и у Бердяева, очерк русской интеллектуальной истории. Именно «очерк», потому что, говоря словами Э. Кассирера, это позволяет сделать выбор «интенсивности» (ценой отказа от «экстенсивности»)14. Ну а раз уж произнесено слово «типология», то не может не появиться ссылка на О. Шпенглера. «Стиль эпохи». «Морфология стилей». А ещё ссылки на А. Ф. Лосева, С. С. Аверинцева, Ю. М. Лотмана. «Типология стилей». Исследуются пределы стилевых трансформаций «инвариантной» логики. Тексты, реализующие пределы трансформаций, становятся первоочередными для исследования. Собственно, именно поэтому и становится возможным жанр «очерков». Более того, необходимым. А вообще не получается ли, что только в форме типологических очерков и возможна история?
Эта книга о тех логических условиях, которые исторически сложились так, чтобы «нация» «во времени» смогла осознать, что «Бог думает о ней в вечности». Все-таки зачем-то «Богу» Соловьева было нужно, чтобы нация «подумала о себе», причём именно «во времени», в строго определённое время.
Вся эта история началась в 1825-м году... Об этом книга.
Очерк научный, но и популярный. Задача, которую ставил перед собой автор - такая предельная степень простоты языка, при которой не теряется необходимая сложность самого предмета. Необходимая сложность в допустимо возможной простой форме (если честно, то автор этой книги полагает, что таковыми должны быть не некоторые специально популярные гуманитарные книги, а вообще все - потому что избыточная сложность слова - это разновидность социального насилия, одна из самых жестоких).
При встречах со школьными учителями приходится слышать: «ну а что такое на самом деле славянофильство?». «А что такое западничество?». «А почему они так долго спорили?». Совершенно нормальные «почему?». Видимо, школьный учебник на все «почему?» не отвечает. Выбирая слова и формулировки, автор помнил и эти вопросы. Книга написана так, чтобы её мог прочитать школьный
учитель (не любой, но хороший). И, стало быть, её может прочитать и старшеклассник (не любой, но особо любознательный, то есть тоже хороший). Это то, что позволяет написать в конце предисловия:
книга адресована широкой аудитории читателей. * * *
Термины. «Золотой век»
В название этой книги понятие «Золотой век» попало из литературоведческой практики. Но если в литературоведении оно имеет весьма приблизительный статус и даже не претендует на терминологическую строгость, то здесь, в конкретном случае типологизации русской идеи оно становится вполне терминологичным, ясным и точным.
В литературоведении о «Золотом веке», например, русской поэзии можно было сказать давно. При этом понятно, что в таком словоупотреблении «Золотой век» - даже не метафора. Скорее эпитет. Ничего другого, кроме того, что соответствующая поэзия хорошая, не предполагалось.
Интересное начинает происходить тогда, когда прочно и твёрдо, как почти термин, утверждается понятие «Серебряного века» - вначале русской литературы, а затем русской культуры. Тогда получается, что в своём историческом становлении понятие «Золотого века» оказывается вторичным по отношению к «Серебряному веку», в то время как логически «Золотой век» первичен.
После утверждения понятия «Серебряный век» любое употребление сочетания «Золотой век» становится строже, точнее. Но в основном словосочетание «Золотой век» так и осталось эпитетом. Так, границы предполагаемого «золотого века» настолько аморфны, что всерьёз определять их невозможно. А вот границы «Серебряного века» совершенно, даже чересчур (потому что неизбежно появляются драматичные нотки о трагическом конце эпохи), конкретны. Это ровно семнадцать лет между 1900-м и 1917-м годами. Плюс примыкающие годы на «пролог» и «эпилог» (отрезки жизни «героев», и тогда «бонус» может растягиваться больше чем на полстолетия).
Но некоторые пути превращения понятия «Золотой век» в термин наметились. Во-первых, есть возможность небезынтересной оглядки на мифологию и образ «золотого века богов и героев»15. Тогда золотой век русской литературы - время образцовых текстов. Во-вторых, концептуальные уточнения могут идти из логики общей культурологии. Выразительно и логически продуктивно получается у С. С. Аверинцева. В его культурологии одна из важнейших оппозиций - дихотомия «первичных» текстов и «вторичных». Вторичные - это те, в слово которых как бы «зашит» самокомментарий. И тогда
важное следствие: вторичные системы оказываются более продуктивными, чем первичные, им легче подражать. Отсюда один из любимых примеров Сергея Сергеевича (он несколько раз приводил его на лекциях в разных контекстах): противопоставление «Пушкин - Лермонтов». За Лермонтовым можно было идти (и шли), а за Пушкиным - нет. Поэзия Пушкина здесь именно «золотой век».
Но всё-таки в литературоведении понятие золотого века вряд ли сможет преодолеть приблизительность и аморфность. Хронологически выдержанной типологии истории литературы на понятии золотого века не построить. А вот на материале истории «русской идеи» можно. Хотя вначале надо сразу отметить, что и здесь ясность с качеством «золота» наступает на фоне знания о «серебре». Прежде всего, есть несомненный и очевидный факт существования «Серебряного века» «русской идеи». Серебряный век русской идеи - целостная традиция с вполне определёнными историческими рамками. А именно теми же самыми, что у серебряного века в литературе. С теми же прологом и эпилогом. Философствование о русской идее в начале XX века - целостная системно устроенная логика. Пролог - статья Владимира Соловьева «Русская идея». Эпилог - трактат Н. А. Бердяева «Русская идея» 1946-го года16.
А раз определено и сказано, что это логика с системными параметрами, то нельзя не задуматься об этих параметрах. И как только вопрос определяется, сразу приходит ответ. Он очевиден. Язык. Язык описания. Он принципиально различен для логики начала XX века и для логики второй трети Х1Х-го. Все тексты, связанные хоть сколько-нибудь всерьёз в единую традицию русской идеи, написанные в девятнадцатом веке вплоть до «пролога» Серебряного века, как бы написаны на одном языке. И это другой язык, нежели язык текстов о русской идее Серебряного века. Это неожиданно. Это, может быть, даже и странно. Но это так. Это основная научная гипотеза этой книги. Это первое. Это объясняет факт наличия двух разных эпох. При этом необходимо уточнение, которое объяснит, почему логика XIX века - именно «золотой» век, а не, к примеру, «бронзовый». Потому что язык «серебряного» века - вторичен. Он пытается быть иным, чем язык «золотого», но он на него оглядывается. Это именно «серебро» по отношению к «золоту». Язык основоположников, по сути, предполагается именно «золотом».
Дать в двух словах содержательное определение этого «языка» философской публицистики трактатов основоположников русской идеи нельзя, об этом книга. Может быть, дойдёт дело и до «Серебряного века» «русской идеи». Может быть, и до «железного». А пока - книга о «золотом».
1 Соловьев В. С. Сочинения: в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 220.
2 Это именно молчание. «Серьёзные» «западники» до обстоятельных разговоров о русской идее не опускаются. В органе, интегрирующим вокруг себя авангард российской гуманитаристики, журнале «Новое литературное обозрение», специальных фундаментальных публикаций о русской идее за двадцать лет не было. При этом нельзя сказать, что не было вовсе никаких оценок. Но они сообщались внутри рецензий, как бы мимоходом.
3 Категорическая невозможность диалога очевидна уже из языка отзывов о «русскоидейных» текстах в «Новом литературном обозрении». Еще в 1999 г. из текста одной из рецензий следовало, что какие-либо разговоры о русской идее возможны только в «третьесортной публицистике», т. е. в науке в принципе неуместны (рец. «Н. К.» на сб. «Достоевский и современность» в 35-м номере журнала).
4 Автору этих строк уже пришлось однажды подробно выразить удивление по поводу почти невероятной огромности количества этих мнений - см.: Мартынов В. А. У истоков «русской идеи»: жизнь и судьба С. П. Шевыре-ва. М., 2013. С. 3-5.
5 Карасев Л. В. Русская идея (символика и смысл) // Вопросы философии. 1992. № 8. С. 92
6 Кошелев В. Парадоксы «мифологизации» // Москва. 1993. № 7. С. 123.
7 Там же. С. 127.
8 Там же. С. 127.
9 Там же. С. 128.
10 Большаков В. И. Историософские воззрения А. С. Хомякова и современность // А.С. Хомяков - мыслитель, поэт, публицист: Сб. ст. по материалам международной науч. конф., состоявшейся 14-17 апреля 2004 г. в г. Москве в литературном ин-те им. А.М.Горького / Отв. ред. Б.Н.Тарасов. - М., 2007. Т. 2. С. 179.
11 Там же.
ПРИМЕЧАНИЯ К ПРЕДИСЛОВИЮ
12 «Наши» «традиции правосознания» - это, конечно, монархическое правосознание. Это очевидно из текста статьи.
13 Об этом множество в том числе самых современных исследований. Подробнее эта история будет обсуждаться
ниже.
14 Кассирер Э. Философия Просвещения. С. 7.
15 Предыстория метафор «золотого» и «серебряного» веков здесь вряд ли возможна. Скажем только, что автора этой книги особенно вдохновляло пристрастие к картинам «золотого века» Дон-Кихота, который, как известно, родился в «железный век», чтобы воскресить «золотой». «Блажен тот век, который древние называли золотым, - (...) потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твоё и моё. (...) Тогда всюду царили дружба, мир и согласие. Кривой лемех тяжёлого плуга тогда ещё не осмеливался разверзать и исследовать милосердную утробу праматери нашей. (...) Тогда движения любящего сердца выражались так же просто и естественно, как возникали, без всяких искусственных украшений и околичностей. Правдивость и откровенность свободны были от примеси лжи, лицемерия и лукавства» («ДонКихот», 1, XI).
16 Кстати, на самом деле история «серебряного века» русской идеи уже есть. Это книга А. Гулыги «Русская идея и её творцы» (первое издание: М., «Соратник», 1995). Её предмет совпадает с нашим пониманием «серебряного века русской идеи» предельно точно. Очерки персоналий А. Гулыга начинает с Достоевского, заканчивает Бердяевым, Карсавиным и Лосевым, последними героями Серебряного века. То, что именно этот ряд персоналий образует в понимании А. Гулыги некую целостность, и потому эпоху, для нас очень важно. Но логику его анализа хотелось бы дополнить и уточнить. Это, впрочем, не отменяет главного: вплоть до «железного века» история русской идеи уже существует.
1. Начало и «начала»
1.1. Русская народность по-французски и по-немецки
Поздней осенью 1824 года в русской интеллектуальной истории произошло знаменательное событие. Известный денди и сноб князь П. А. Вяземский в письме ближайшему товарищу (возможно, нелишним будет напоминание, что ещё одним ближайшим товарищем Вяземского был А. С. Пушкин) А. И. Тургеневу в порядке вольного упражнения в сравнительной лингвистике задал приятелю риторический вопрос: «Зачем не перевести nationalité -народность?». Таким вот образом впервые в истории русского языка было впервые употреблено слово, ставшее вскоре очень и очень популярным: «народность». Это слово упало на готовую почву, оно было востребовано. Иначе оно не стало бы столь популярным почти моментально. Уже через несколько месяцев о «народности» говорят практически все. Помимо Вяземского о народности рассуждают
и пишут в середине 1820-х А. Пушкин, Н. Полевой, В. Одоевский, Д. Веневитинов, С. Шевырёв, О. Сомов, П. Катенин, А. Улыбышев. От времени появления проблемы до дня ареста у А. Бестужева-Марлинского, К. Рылеева и В. Кюхельбекера был всего год, но и они успели основательно отметиться участием в оживленном споре.
Для темы этой книги появление слова «народность» - исключительно важный факт. Судя по всему, только начиная с этой точки можно говорить о складывании предпосылок, которые предопределили возможность появления того явления, которое позже и будет названо «русской идеей».
Речь здесь не идет о том, чтобы признать П. Вяземского изобретателем «русской идеи». Нет, полусветский разговор Вяземского с Тургеневым -не самый важный сюжет среди всего, что происходило в начале 1820-х. Было ещё много чего другого, в том числе и гораздо более важного. Но этот разговор - важный индикатор. Непростое словечко «народность» - рубеж, который разделяет эпохи.
А для истории нашего предмета особенно важный. Именно по этому индикатору можно утверждать совершенно определённо, что до 1820-х годов о существовании «русской идеи» говорить нельзя. Её история начинается именно в начале третьего десятилетия XIX века.
Произнести этот тезис совсем непросто. В сознании философствующих кругов русской интеллигенции «русская идея» совершенно понятным образом накрепко слита с таким, например, понятиям, как «русское национальное самосознание». А совсем рядом с этим последним стоит ещё и такое: «русская национальная идентичность» - это уже ближе к терминологическому строю современной гуманитаристики. Это уже социология, всё строго и очень серьёзно. Самоидентичность - это интегральный взгляд на самих себя как на целое, фиксация нас самих как «мы».
Не вступает ли заявленный тезис об очень позднем рождении «русской идеи» в решительное противоречие с какими-то самыми-самыми простыми первоэлементами нашего социального и культурного бытия? С более чем реальным существованием таких явлений, как «патриотизм», «национальная воля»? Ведь не Вяземский же изобрёл патриотизм! Ведь и за сто, и за 500 лет до Вяземского русские люди шли отдавать свои жизни за Отчизну. Патриотизм - не изобретение интеллектуалов, это и проще, и сложнее, и уж точно серьёзнее. А как возможно быть патриотом в ряду таких же патриотов без осознания «мы» как народа? Не абсурдом ли будут какие-то философствования на этом поле, и, ещё хуже, не кощунством ли?
Всё это непросто. Несмотря на твёрдую определённость некоторых исторических свидетельств, здесь не все ясно, не доведено до цельной логики. Но некоторые вещи более или менее понятны.
Итак, патриотизм. Вот, например, один из самых ярких текстов в истории русского патриотизма. Время высокого подъёма национального духа, 1612 год. «Новая повесть о преславном Российском царстве» -выдающийся памятник русской литературы и русской истории. Центральное и ключевое место в тексте - слова о «прекрасной невесте», красивая и яркая метафора русской земли. Польский король, «злонравный» «супостат», «подобен... некоему злому безбожнику», который «не по своему достоянию и данию ему от сотворителя всЕхъ, хощетъ пояти за ся невесту, красну и благородну, богату же и слав-ну, и всячески изрядну, паче же и благоверну»1. Кто она, эта «невеста»? Да, это Россия, вся наша земля, и великая, и хрупкая, как прекрасная девушка. Россия - это земля, бесчисленные богатства, крепкие города. Что ещё? Может быть, люди, народ? Нет. Нигде, как в этой метафоре, не очевидна неважность, вторичность человеческой массы. «Невеста» - это прежде всего и именно богатая земля. Польский
король - прежде всего вор, который «велико богатство хощетъ обрЕсти» и «в душе своей уже ликует». Россия - это прежде всего земля. А ещё города. Ну в городах-то люди, скажем мы. Русские люди, это же само собой очевидно; а раз люди, то и народ. «Народ» - то, что легко и просто объединяет «русские города». Для нас очевидно, но не для автора «Новой повести». Насколько проще было бы этому безымянному автору, если бы он мог вот так запросто исходить из самоочевидности единства этих городов. Но в том-то и дело, что это неочевидно. Автору как-то не очень понятно, как города связаны. Для него это проблема, которую он даже и назвать не может. И поэтому идею этого единства он собирает на наших глазах из каких-то частностей, кусочков, из отдельных мотивов. Ему нужны какие-то сверхусилия, чтобы понять, зачем же этим городам быть заодно. Собственно, для этого и пишется повесть. Нужны какие-то сверхаргументы. Поэтому и понадобился такой пространный текст. Вся повесть - это на самом деле похвальное слово городу Смоленску. И удивление тому невероятному факту, что Смоленск оказался вместе с Москвой, в каком-то вовсе не самоочевидном единстве.
Нет, не всё так просто. Сказать «русский народ» с пафосом - это не просто. Сегодняшняя очевидность - результат долгой и иногда парадоксальной работы.
А вот ещё текст. «Рассуждение о любви к Отечеству». Два столетия спустя, почти год-в-год. Слова одного из самых главных патриотов начала XIX века адмирала А. Шишкова.
«Что такое Отечество? Страна, где мы родились; колыбель, в которой мы взлелеяны; гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышали; земля, где лежат кости отцов наших, и куда мы сами ляжем»2.
Довольно пространное рассуждение о самом главном, о патриотизме. Больше, чем рассуждение. Призыв к защите Отечества, как и двести лет назад. Сложный риторический период, включающий пять рядов топики. Пять аргументов, пять форм мотивации патриотического чувства. И ни одного упоминания хоть чего-либо похожего на «русский народ». Да и людей-то нет. Только «земля». Как и в безымянном патриотическом воззвании XVII века. Для нас был бы чем-то само собой разумеющимся призыв к воодушевлению объединенных общим порывом людей. Для нас - да, но не для Шишкова. Никаких следов оглядки на этно-социокультурную идентификацию хозяев «земли-Отчизны», «мы». Патриотизм без представления о народном единстве.
И это вовсе не есть плохо. Это не какой-нибудь плохой патриотизм. Вовсе нет. Это самый настоящий патриотизм. Патриотизм без «народности». Может быть, такой патриотизм ещё крепче, прочнее,
эффективнее, чем оглядывающийся на людей, чем патриотизм «с народностью». Напомним, что текст Шишкова - 1812-го года, а и этот год, и 1612 - годы величайшего подъёма русского патриотизма.
Складывание представлений о народном единстве - долгий и мучительный процесс. Здесь нужны оговорки. Вот само слово «долгий». Как только мы его произнесли, само собой возникает представление о том, что вот на всем этом «долгом» промежутке содержательные процессы распределены более или менее равномерно. Процесс неизбежно представляется плавной эволюцией. А эта импликация вовсе не обязательна. Вряд ли в этом случае была плавная эволюция. Скорее, революция с кульминационными точками. Хотя эволюция с точки зрения здравого смысла была бы здесь явно предпочтительнее. И не только по соображениям физической темпоральной гармонии, а как бы анропологически и социокультурно. Там, где эволюция, там по-человечески всё как-то солиднее выглядит. Там, где эволюция, там задействовано всё «тело» социума, там участвуют много-много людей, «все». Эволюция не может «делаться» кучкой маргиналов. Это именно дело всех, народа, нескольких народов. А вот революции. Революция - это всё-таки дело пусть и многих, но не всех, нескольких, некоторых. И этими некоторыми могут оказаться кто угодно. Прежде всего, по собственному опыту мы хорошо знаем, с какой обыкновенностью в революциях всплывает всякая маргинальщина. Так вот, к сожалению поборников здравого смысла, эта книга в значительной степени о маргиналах. О чудаках и фантазёрах, которые, как это ни печально, сплошь и рядом оказывались главными двигателями прогресса «русской идеи». Начиная с формирования самых ранних предпосылок. Там всё странно. И люди там странные, и сюжеты там самые невероятные, с точки зрения здравого смысла не могущие иметь никакого отношения к такой серьёзной вещи, как становление национального самосознания.
Начнём с людей. Одно из решающих событий в ряду тех, что приведут впоследствии в том числе и к «русской идее», это не состоявшаяся аудиенция у короля человека, которого звали Жан Жак Руссо. Эта история выглядит в «Исповеди» Руссо как начальная точка движения к полному одиночеству, как начало осознания полного несовпадения координат собственного «я» и окружающего мира.
Итак, Руссо. Да, для последующих веков всё более чем солидно. Французская революция воздвигнет ему монумент как творцу новой эпохи, как отцу великой нации. Но в точном социально-бытовом смысле уж кто как не Руссо - маргинал из маргиналов? Вряд ли Руссо действительно являлся самым неуживчивым существом в истории цивилизации. Но он, точно символ таковой неуживчивости, наглядно воплощённый в его «Исповеди» - самоот-
чёта о сплошной инаковости. Руссо сам всё это доказывает своей собственной жизнью и словом о ней. Последние годы он проводит в полном одиночестве, признавшись себе и всему миру в полной неспособности хоть как-то гармонизировать свои отношения с окружающим миром. Возможна ли большая степень маргинальности в точном социологическом смысле этого термина?3
Теперь об идеях. Одной из важнейших импликаций будущей идеи «народности» (а затем и всего комплекса представлений о «национальном самосознании») является идея уникальности человеческой индивидуальности. Каждый индивид уникален, неповторим и представляет собой сложность настолько невероятную, что её можно сравнить со сложностью Вселенной, «универсума». Идея нации содержит в себе идею индивидуальности как необходимую, как неотъемлемую часть, как внутреннюю импликацию. Не появись идеи индивидуальности, не было бы и идеи народного целого.
Парадоксальность здесь на грани абсурда. Ведь индивидуальность - это, как ни крути, «я хочу». А здесь уже полшага до «свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». «Человеку надо - одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» (слова «подпольного парадоксалиста» из «Записок из подполья» Ф. Достоевского). Иначе говоря, из идеи индивидуальности сразу и непосредственно вытекает тема нигилизма, нигилистического бунта. А нигилизм - это вроде бы нечто самое противоположное идее отечества, самое враждебное. Это, вроде, самое антипатриотическое, что только можно себе представить. И что, нигилизм находится рядомс идеей народности? Что, в ряду идей нигилистическое отрицание всего и вся («весь свет сейчас же за копейку продам») является ближайшим родственником идеи нации? Ещё раз выразим сожаление, но придётся признать, что это так. Реальная сложность истории культуры не боится сложностей. К сожалению. а, может быть, к счастью.
А тогда самые радикальные индивидуалисты конца XVIII века - это герои как раз нашей истории, процесса становления логики «народности». Причём герои в большей степени, чем собственно настоящие патриоты.
Очень и очень понятен вопрос, который может здесь прозвучать. Ну как же? Книжка о русской идее. Как ни крути, как ни поворачивай предмет, но это всё равно должно быть что-то очень серьёзное, исполненное значительности, национального и государственного пафоса. Всё же где-то очень рядом такие вещи, как «национальное самосознание», «воля и выбор нации». Это не может не быть рядом с русским патриотизмом. А раз так, то героями этой истории должны быть люди, несущие в себе, в своих
словах и в делах, в своей профессии, в самом своём облике следы той же серьёзности, того же пафоса, следы как бы даже государственной репрезентативности, зрелищности. Государство не может не быть репрезентативно ярким. И люди, реализующие задачи такого масштаба, не могут не быть репрезентативно значительными. Ну всяко это должны быть серьёзные люди. Разумеется, это должны быть бескомпромиссные патриоты. И, пожалуй, нормально ожидать, чтобы героями были патриоты, в том числе и по должности, по паспорту как бы. К тому же работа такая есть - Родину защищать. Вот Котов. Вот такие, как он, и должны быть героями книги про русскую идею. Прежде всего.
А тут. Стоит произнести: «Опыт маргинально-сти - фундаментальная импликация», так сразу всякая серьёзность улетучивается. В эту историю начинают проникать крайне сомнительные личности. Ну вот, например, чтобы не ходить далеко, взять главного русского философа ХХ века и главного же идеолога русской идеи, из рук которого, собственно, мы и получили это хлёсткое выражение, Н. А. Бердяева. Каково нормальному читателю, вполне здраво ожидающему от идеолога русской идеи ну хоть толики нормального человеческого патриотизма, прочесть в его исповеди-«Самопознании», следующее: Бердяев не чувствует себя человеком почвы, не чувствует себя привязанным к Родине. Да это ладно. Там есть и похлеще: Николай Александрович признаётся, что не уверен в глубине своих сыновних чувств. Слышал бы это Шишков! Возможна ли большая степень неприкаянности, т. е. маргинальности именно?! Наверняка найдётся немало тех, кто в этом месте выскажет вполне здравую идею поместить всех «индивидуев» с похожими установками в резервацию точно так же, как мы изолируем сумасшедших, тем более что как бы сам язык свидетельствует о прямом родстве чрезмерного индивидуализма и сумасшествия (напомним, слово «идиот» происходит от греческого «идиос», то есть всего лишь «другой», «особый»; идиотами в Древней Греции называли тех, кто живёт не как все, кто склонен увиливать от общественной жизни).
Если даже ограничиться периодом конца XVIII - начала XIX века, то и тут всё неладно. Все сплошь персонажи, которые с ходу, с порога не могут не показаться подозрительными. Даже в те годы и в тех краях (а это прежде всего Германия) можно подыскать кого поприличнее, посерьёзнее. Гегель, например. Государственный человек. Советник. Во Франции ещё лучше, солиднее. Гизо, Шатобриан, Ламартин. Эти уж и вовсе министры. Так нет же, в этой книжке в качестве ключевых фигур чаще будут фигурировать всё больше несерьёзные мальчишки Вакенродер, Новалис, ничего фактически не сделавшие, не состоявшиеся социально, не написавшие
ни одной полноценно завершённой книжки, склонные вместо реального мира строить фантастический, делая это с явно параноидальной увлечённостью.
Или вот ещё герой: Гердер. Нет бы взять Канта. Они были современники, в чём-то близки. Тогда и надо брать Канта. Так нет же, именно вздорный неудачник и маргинал Гердер и будет представлен едва ли не самым-самым главным героем всей истории.
И это ещё не всё. Это если только ограничиться только самым близким горизонтом. Но ведь, если сказано: «маргинальность в онтогенезе русской идеи», то ведь тогда придётся учитывать не только ближний, но и дальние горизонты. Это ведь практически то же самое, что сказать «маргинальность навсегда». И тогда в эту историю в качестве дальних родственников хлынут просто толпы всякой нечисти. Бродяги, алкаши всех времен. Вплоть до «хиппи лохматых». И что, и среди этих придётся искать дальних родственников русской идеи?
Здесь пора остановиться и сменить ритм. Вопрос поставлен, на него придётся ответить. Для остроты постановки вопроса пришлось забежать вперёд и пойти на упрощения. А теперь пора начинать спокойное последовательное движение, разбираясь в деталях по существу и в историческом порядке. Лучше с самого начала, с анализа самых глубинных процессов, тех, что предопределили будущие идейные революции.
* * *
Вначале ещё один сюжет, не задуматься над которым по ходу разговора о глубинных и ранних источниках русской идеи нельзя. Это та история, с изложения которой начинает свою замечательную книгу Н. А. Бердяев (а вслед за ним и другие). Идея «Москва - третий Рим». XVI век, послания старца Филофея, «Сказания о князьях Владимирских» и «Повесть о новгородском белом клобуке». После падения Константинополя, «второго Рима», «Россия единственное православное царство вселенское, подобно первому и второму Риму»4.
Да, это очень по-русски. Да, это действительно идея. Но можно ли всё это вместе назвать «русской идеей»? Где здесь вообще серьёзные признаки национальной самоидентификации? Где здесь «острая национализация»? Ведь чуть дальше у Бердяева читаем: «Московские цари считали себя преемниками византийских императоров. Преемство доводили до Августа Цезаря»5. Но если Иван Грозный «производил себя от Пруста», «брата Цезаря» (так у Бердяева, в оригинальном древнерусском тексте фигурирует имя «Прус» (поэтому и «Прусская земля», Пруссия); во-вторых, этот «Прус» - просто «родич» Августа), то что же здесь русского, где здесь «национализация»?
Это именно имперская идея, и только она. При этом вовсе не обязательно педалировать, что это
плохая идея. Тут есть сложности. Важно, что имперская идея - это вовсе не наш предмет, это не есть «русская идея» (хотя, несомненно, очень и очень многие и сейчас захотят увидеть здесь прямое тождество). В самом деле. «Москва - Третий Рим, а другому не бывать». Где здесь хоть какой-то намек на особый путь? Как раз наоборот, путь обязательно представляется никаким не особым, а тем же самым, идеальным и образцовым, которым шли все великие: римляне и греки. Мыслится именно в точности т о т ж е с а м ы й путь. Любое допущение отступления от наднационального, всечеловеческого стандарта было бы кощунством. «Многажды и апостолъ Павел поминает Рима в посланиих, в толкованиих глаголет: «Рим - весь мир»»6.
Да, в самом способе провозглашения «Третьего Рима» было очень много русского, узнаваемого, родного. Но это просто «русское». Как таковое оно не является предметом рефлексии. Нет «русской идеи». Речь идёт только о монархии, о её воле и её судьбе. Нет интереса к «русскости» как специфичному субстрату - для этого просто нет логической возможности. Специфичный предмет интереса Филофея - истинная Церковь и истинная же Империя как земная форма реализации идеи Церкви. «Государь наш» -«во всей поднебесной единый есть христианам царь и сохранитель святых божиих престолов, святой вселенской апостолькой церкви, возникшей вместо римской и константинопольской и сущестующей в богоспасаемом граде Москве, церкви святого и славного Успения пречистой богородицы, что одна во вселенной краше солнца светиться» 7. Русь здесь -удобное место спасения наднациональной идеи, она призвана спасти идею Церкви, пошатнувшуюся под ударом с Востока.
Поясним уточнением. Можно сказать, что «Россия большая». Или что «нас, русских много». Или что «мы всех победим». Это тоже интересные положения, о них тоже можно порассуждать. Это тоже возможный разговор. Но это д р у г о й разговор. Несомненно, что и такого поворота темы найдутся сторонники, но очевидно, что возможность предметного разговора о русской идее будет в таком случае похоронена окончательно. Русская идея как понятие в таком случае - нечто излишнее, и непонятно зачем оно «изобретено».
Нет, лучшим выходом здесь будет признать, что Николай Александрович был исторически не всегда корректен. Послания Филофея - это не русская идея и не начало её истории. Равно как и идеология Петра 1. Тоже имперская идея, но тут уж особенно очевидно, что никакая она не русская. Хотя опять же реализована вполне по-русски. Пожалуй, в своей книге Н. А. Бердяев склонен смешивать русскую «идею» и русский «менталитет». Ну что ж, он имел на это право. Мы - нет.
Повторим: вплоть до начала XIX века отсутствовала хоть какая-то принципиальная возможность поставить вопрос об «особом пути». Была некая точка в истории, когда эта принципиальная возможность наступила. До наступления этой точки в течение многих веков этой возможности не было, не было и вопроса. Искать начало истории русской идеи в этой глубине веков - непродуктивно. Все «открытия» в этом направлении не выдерживают проверки на корректность. Началом описания истории русской идеи должно быть определение этой самой «точки» - точки появления оснований некой новой логики.
* * *
Когда же наступает то время, когда складываются предпосылки возникновения «русской идеи», когда начинается если не история, то предыстория? Ответ будет предельно конкретным. Это происходит в первые 5-6 лет третьего десятилетия XIX века.
Что это за время? Почему именно тогда? Ну, во-первых. Это время необыкновенно интенсивного развития русской духовной культуры. Достаточно сказать, что это время становления Пушкина. В 1820 г. он - «много», но пока только «обещающий» юноша. В 1826-м он - наш величайший национальный Поэт.
Затем именно на это время падает вся истории Декабризма. Не будем спорить, хорошо это или плохо. Важно, что это было.
Затем это время становления языка русского философского самосознания.
Всё это серьёзно, да. Но вот проблема: все эти положения не схватывают чего-то самого-самого важного, решающего. Нужен ещё какой-то контекст, который объяснит не только возможность появления русской идеи, но и заодно возможность появления вышеупомянутого философского языка, а заодно и само содержание этого языка, то, каким он был.
И этот контекст - история европейского Романтизма. И здесь проблема. Назвав этот новый предмет, мы резко усложнили себе задачу. Потому что история романтизма не написана даже вчерне, и придётся по возможности кратко делать это самостоятельно, рискуя усложнить композицию нашего разговора. Помещая целую эпоху русской интеллектуальной истории в контекст европейского романтизма, необходимо вначале романтизм вытащить из той роли, которая закреплена за ним в учебниках истории литературы. Это сложно. Понятна причина сложностей. Потому что дело не в романтизме как таковом. Романтизм - это всего лишь следствие. Романтика -некий крайний предел историко-культурных процессов цивилизационного масштаба. Главное - это тектоника. Об этом трудно говорить. Адекватный дискурс понимания не сложился, нет пока необходимых рабочих инструментов. Глубже всего об этом думал
С. С. Аверинцев, шедший к проблеме сразу с двух полюсов: от традиций классического литературного слова, восходящих к разработанной ещё в античности технике риторического слова, и от близкой ему внутренне современной гуманистической литературы от Гете до Мандельштама, Гессе и Готфри-да Бенна. Итог его мысли - тезис о тектоническом сдвиге, пережитом европейской культурой в конце
XVIII века. Настоящий, подлинный контекст романтизма - это ситуация катастрофического взрыва, который произошёл в европейской культуре на рубеже XVIII-XIX веков. Этот сюжет описан в той модели исторической типологии культуры, которая была предложена Сергеем Сергеевичем Аверинцевым и его единомышленниками в середине 1980-х годов как обобщение представлений о развитии «исторической поэтики»8. Напомним основное.
«Осью», образующей европейскую культуру, является интеллектуальная революция, произошедшая в Греции в VI-V вв. до нашей эры. Тот тип культуры, который образован в результате этого переворота, просуществовал больше 20 веков. Второй по значимости переворот европейская цивилизация переживает в конце XVIII - начале XIX в. Произошедший в это время перелом - катастрофа, по своему масштабу и по последствиям большая, чем всё, что пережила европейская цивилизация за предыдущие две тысячи лет. Переход от «рефлексивного традиционализма» к «нетрадиционализму» (а это главное содержание эпохи конца XVIII - начала
XIX веков) - это катастрофа, намного более страшная, слом гораздо большего масштаба, чем, например, переход от античного язычества к христианству. Ещё пример. Переход от Античности к Средним векам тоже был жуткой катастрофой. Сотни атомных бомб сделали бы меньше, чем то, что произошло в 5-6 века. Цивилизация многолюдных городов исчезла, Европа VII века - это цивилизация сельская, а то и первобытная. Тем, кто учился в советских школах и вузах, этот пример тем более понятен, это один их тех тектонических сдвигов, которые предписаны как самые фундаментальные в формационной модели К. Маркса. Но с точки зрения исторической типологии культуры переход от античности к средневековью - не «тектонический», это нечто гораздо более локальное, это революция внутри одного типа культуры, сохранившая главные определяющие механизмы культуры. То, что произошло в конце XVIII века, гораздо масштабнее. Это не сотни, это тысячи атомных бомб. Причём на «верхних» «этажах» культуры этот перелом свершился в невероятно сжатые сроки, в 30-50 лет. Самые главные сдвиги происходили где-то между 1760-м и 1810-м годами. Кардинально менялось то, что тысячелетиями было незыблемым. Заново были переписаны почти все культурные коды. Большинство культурных инсти-
туционально оформленных структур, которые сейчас обслуживают функционирование современной культуры, большинство ключевых категорий современной культуры или появилось впервые в результате этой катастрофы, или были заново пересозданы в совершенно ином, чем прежде, качестве. Например, история как известная нам научная дисциплина -детище первых десятилетий XIX века. Например, литературная критика. Например, наши понятия
личности, индивидуальности.
* * *
С нашей точки зрения, гипотеза «двух типов рационализма» С. С. Аверинцева - крупнейшее достижение русской интеллектуальной истории, наше национальное достояние, существенная часть нашего интеллектуального багажа (как «капитала», если угодно), требующее бережного освоения. Гипотеза смелая. Поражающая воображение. Объём её притязаний настолько велик, что не стоит обижаться на классиков, что они не прописали рецептов по всему списку следствий. К сожалению, картина становления культуры Нового времени осталась практически не прописанной в «исторической поэтике», и приходится брать на себя ответственность строить некие возможные предположения со всеми соответствующими рисками. Даже самые ближайшие элементарные следствия надо додумывать, уже не полагаясь на помощь «отцов-основателей». Пока отметим то, что имеет самое непосредственное отношение к проблеме.
Если гипотеза верна, то она имплицирует довольно нетривиальную диалектику в отношении к тому типу культуры, в котором мы живём (уже 200 лет). С одной стороны, новая европейская культура разворачивалась постепенно на протяжении последних двух столетий. К тому же на разных «этажах», в разных институционально оформленных секторах с различной скоростью, в некоторых случаях это «разворачивание» могло задержаться весьма существенно - на десятки и даже сотни лет. Но с другой стороны, культурная эпоха как тип, как «стиль» (в терминах О. Шпенглера, А. Ф. Лосева) -живое целое, и как целостность дана в каждый момент. В том числе и в точке своего появления. Уже в точке возникновения она в каком-то смысле проявила себя вся целиком. Вряд ли как данность. Но как горизонт - несомненно.
Так вот романтизм - это та точка, с которой этот горизонт был виден уже тогда, в пару десятилетий, примыкающих к рубежу XVIII-XIX веков. Романтизм - это точка встречи новейшей европейской культуры со своим собственным будущим. Встреча с будущим, в том числе и с кое-какими «гостями» «из будущего», в том числе и с такими гостями, которых добрыми не назовёшь, в том числе с незваными. Уже в той самой точке самые смелые посмотрели в глаза и самому страшному гостю - нигилизму (о первых
свидетельствах этой встречи, о том, что происходило в немецкой литературе 1790-х, см. филологически скрупулезное «расследование» А. В. Михайлова9).
Такая встреча не могла произойти спокойно «без нервов». Нет, именно «на грани нервного срыва». Уж очень драматичная встреча. Кстати, в этой точке есть одно соприкосновение с традиционно-школьным представлением о романтике. Это школьный образ героя эпохи, «романтика». Ему положено быть мечтателем-идеалистом, и на этой почве экзальтированным истериком, не способным жить на «земле». Мечтательность здесь действительно важна. Без буйной фантазии увидеть так далеко, посмотреть за горизонт было бы невозможно. Самые яркие герои эпохи - действительно фантазёры. А дальше сложнее. Эти фантазёры, «немецкие мальчики», в то же время - твердо стоящие на земле реалисты. Посмотреть в глаза нигилизму - для этого нужны были исключительное мужество и столь же исключительный реализм.
«Немецкая романтика - это мир, который только очень невнимательному наблюдателю может показаться . безобидно-мечтательным. Именно здесь впервые прочувствованы возможности нигилизма, абсурда, жуткой, пустой свободы, которая до конца предоставлена самой себе, покинута на себя самоё»10. Изобретение и апробирование «инструментов» противостояния нигилизму и абсурду - историческое
дело первых романтиков.
* * *
Роль романтизма исключительно велика. Дело в том, что великая культура «первого рационализма» (ключевой для нашей темы термин исторической типологии культуры С. С. Аверинцева11) обладала исключительными способностями самосохранения, сравнимыми с некоторыми биологическими организмами (ящерицей) или (да простит меня «научное сообщество») с терминатором «модели 101» из фильма «Терминатор: Судный день» (в народе «Терминатор-2»). В блестящем миниатюрном очерке об одном из шедевров поэзии века М. Л. Гаспаров мимоходом обронил метафору: «фабрика риторического слова»12. И констатировал, что конвейер этой «фабрики» (а имеется в виду «первый рационализм» как структурно-функциональное целое) проработал к XVI веку без единого сбоя, будучи запущенным около двадцати веков назад, а фабрика в целом не потеряла ни единого кирпичика! Факт невероятный, особенно если мы будем иметь в виду мощь того давления, которое шло от «базиса», от повседневности, подпитываемой уже во многом буржуазной динамичной экономикой. Сколько всего понапро-исходило в XIII, XIV, XV, XVI-е века, а «фабрика» стоит! Так вот эта «фабрика» оставалась в том же работающем состоянии вплоть до конца XVIII века!
А это уже сюжет для фильма ужасов похлеще всех «Терминаторов»! Революции в физике, астрономии, в технике, в экономике, наконец, «буржуазные» революции как таковые - любое крупное событие в этих областях, казалось бы, должно было просто стереть с лица земли любые остатки культурных моделей, запущенных ещё в Античности. А «фабрика» даже не пошатнулась! Риторическая культура спокойно проглотила все эти новшества, сделав их частью самой себя - ну точно как тот «плохой» терминатор, который пули и снаряды глотал, делал частью себя и шёл дальше. С нашей точки зрения, огромное количество новшеств XIII-XVIII вв. было настолько враждебно старому, что даже руины старой культуры должны были превратиться в пыль. Ан нет. Старая культура умела спокойно вс' это глотать, превращая новшество в ещ' один риторический топос в неком «музее» образцовых риторических тем13.
Именно так и происходило, например, с представлением об уникальности опыта «Я». Отдельное, индивидуальное как абстрактные понятия были известны давно, но культура «первого рационализма» обладала мощнейшим инструментарием сведения этого к абстракции, годной только для отвлеченных интеллектуальных умозрений. Восемнадцать веков эта идея и покоилась на «положенном» месте внутри строго определ'нного умозрения особого типа. Было время и место, когда об этом можно было думать. За пределами этого времени и этого места идеи как бы и не было. Яркие индивидуальности были, слова об уникальности «Я» были (достаточно почитать начало главы «О раскаянии» «Опытов» Монтеня), но «конкретно-всеобщего» понятия уникальности «Я» не было.
Итак, для понимания процессов истории культуры начала XIX века важнейшим фактом этой истории является то, что к 1800 году «фабрика риторического слова» ещё стоит и выдаёт продукцию! Причём эта продукция «made in» «фабрика риторического слова» находится в самом центре литературы, фактически определяет собой содержание литературного процесса. А уже через два-три года эта продукция уходит из центра на периферию. Всё, нет больше «фабрики»! Две тысячи лет стояла так, что даже кирпичик не отвалился, а за пару лет рухнула! Вот для этого и нужен был романтизм, в этом его историческая миссия. Решающие события здесь: популяризация художественных открытий Гёте, Шиллера «йенцами» и популяризация самих «йенцев» Жерменой де Сталь во Франции и Кольриджем в Англии.
Так победил романтизм, сам предварительно погибнув (о гибели романтизма было объявлено уже в год его официального появления, в 1800 г.14).
Романтизм и оказался «могильщиком» «фабрики риторического слова».
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Новая повесть о преславном Российском царстве // Памятники литературы Древней Руси: конец 16-начало 17 веков. М., 1987. С. 30.
2 Шишков А. Рассуждение о любви к Отечеству // Чтение в Беседе любителей Русского слова. Книжка пятая. -СПб., 1812. - С. 4.
3 Выстраивая отношение Руссо к становлению представлений о народном самосознании, хотелось бы избежать некоторых возможных спрямлений проблемы. Французская революция, как известно, изобрела понятие «нация». А раз Руссо - едва ли не «изобретатель» как раз Французской революции, то велико искушение его объявить ещё и изобретателем идеи нации, а также будущего европейского национализма. Вот тут хотелось бы быть осторожнее. Невозможно здесь выдержать полемику в полном принципиальном объёме, коротко скажем лишь, что почти всегда аргументы для доказательства такового тезиса берутся не из текстов Руссо, а из любви к Руссо патриотов 1789-1793 годов. Представляется, что логика сложнее. Роль интеллектуального опыта Руссо здесь огромна, но она в другом.
4 Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 49.
5 Там же. С. 50.
6 Послания старца Филофея. Послание о неблагоприятных днях и часах / Памятники литературы Древней Руси. Конец XV - первая половина XVI века. М., 1984. С. 452.
7 Там же. С. 453.
8 Историческая поэтика. М., 1984. Итоговый вариант модели // Историческая поэтика. М., 1994.
9 Михайлов А. В. Из истории нигилизма / Михайлов А. В. Обратный перевод. М., 1996.
10 Аверинцев С. С. Поэзия Клеменса Брентано / Брентано К. Избранное (на немецком языке). М., 1985. С. 21-22.
11 Аверинцев С. С. Второе рождение европейского рационализма // Вопросы философии. 1989. № 1.
12 Гаспаров М. Л. Поэзия Иоанна Секунда / Эразм Роттердамский. Иоанн Секунд. М., 1982.
13 К тому ряду блестящих иллюстраций эффективности работы «фабрики», которые рассыпаны в статьях С. С. Аверинцева и М. Л. Гаспарова 1970-1990-х, добавлю картинку, которая в своё время поразила моё воображение и до сих пор поражает. Это поэма Эвариста Парни «Война Богов». В самые жуткие годы советского застоя эта поэма была переведена и просто-таки лилейно-бережно-любовно прокомментирована и издана, несмотря на рискованные эротические сцены, достойные современника Э. Парни маркиза де Сада. Откуда такая любовь к эротике в 1970 году? Ответ простой: текст Парни соответствовал магистральной для советской культуры программе «воинственного атеизма». Для нас же важно вот что: в поисках ярких красок, которыми автор хочет выразить свою ненависть к христианству, он не находит никаких других выразительных средств, кроме топики, почти целиком взятой у Овидия! Парни - такой же чистый тип овидианца, как и герой упомянутого выше очерка М. Л. Гаспарова Иоанн Секунд. Но Секунд жил в начале 16 века, а Парни на рубеже 18-19 вв.! Поэма написана в точности в 1799-м году! И это не периферия литературного процесса! Это любимый поэт Пушкина (вспомним «томик Парни» у Ахматовой)!
14 См. об этом в статье А. В. Михайлова «Античность
Продолжение в следующем номере
как ...»
Объявление
Азиатско-Тихоокеанский регион: история и современность - VIII Международная научно-практическая конференция студентов, аспирантов и молодых ученых
Организаторы: Восточный институт, Институт Внутренней Азии Бурятского госуниверситета Срок проведения: 15-17 мая 2014 года.
Место проведения: Республика Бурятия, г. Улан-Удэ, Бурятский государственный университет.
Направления
• Политические традиции Востока и государственно-правовые проблемы в странах Азиатско-Тихоокеанского региона
• Восточные типы культур: общечеловеческие ценности и национальная культура
• Территориальная и социальная дифференциация и формы существования национальных языков в странах Азиатско-Тихоокеанского региона
• Литературное творчество в странах Азиатско-Тихоокеанского региона
• Межкультурная коммуникация и взаимодействие языков в странах Азиатско-Тихоокеанского региона
• Проблемы обучения и современные информационные технологии в образовательном пространстве стран Азиатско-Тихоокеанского региона
Рабочие языки: английский, китайский, монгольский, русский.
Адрес: Россия, 670000, г. Улан-Удэ, ул. Смолина, 24а, Бурятский госуниверситет, ауд. 0311, Институт Внутренней Азии, Гармаевой Татьяне Иннокентьевне. E-mail: [email protected]
