<<золотой горшок>> Э. Т. А. Гофмана как романтическая модификация платоновского мифа Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ФИЛОЛОГИЯ

Вестник Омского университета, 2003. №2. С. 66-68.

VTTK оо ПСИ

(с) Омский государственный университет 1 ^

«ЗОЛОТОЙ ГОРШОК» Э.Т.А. ГОФМАНА КАК РОМАНТИЧЕСКАЯ МОДИФИКАЦИЯ ПЛАТОНОВСКОГО МИФА

Е.П. Барановская, Н.Н. Мисюров

Омский государственный университет, кафедра русской и зарубежной литературы

644077, Омск, пр. Мира, 55а

Получена 29 октября 2002 г.

Especially German character of this cult fairy tale is indisputable; its destiny on Russian ground is unique. The romantic masterpiece has turned to the text (Fr. Schlegel's dream), concluding in itself all last and future poetic creations. This article is an attempt to comprehend Hoffmann's imagination in contexts, the most enriched initial Plato's myth.

Судьба этого сугубо немецкого романтического шедевра на русской почве уникальна и до сих пор не оценена в должной мере; перевод Вл. Соловьева стал осуществлением мечты Фр. Шлеге-ля о тексте, прототипически заключающем в себе не только все прошлые, но и будущие поэтические творения. Сам Гофман недаром считал «Золотой горшок» своим лучшим произведением: концептуальный сюжет в духе платонизма представлен ab ovo usque ad mala («от яйца до яблок»).

Романтическая Атлантида - вожделенная родима души,, утопия идеального существования. Искания немецких романтиков мучительны и принципиальны: по Новалису, каждая поэтическая книга - потенциальная Библия. В контексте серапионовой «идеальной беседы» история об Ансельме - яркая страница в вечной книге книг.

Согласно масонскому обряду инициации высший чин - Magus Philosophus; ему предшествуют Practicus, Theoreticus, Zelator. Студент Ансельм в своих злоключениях совершает тот же путь: неудачник, профащ затем ученик мага, получающий перо и чернильницу; наконец, избранник, обладатель волшебной лилии и золотого горшка. Переписывание таинственных бумаг в этом контексте - воскрешение утраченного Гнозиса. Все случившееся с героем в канцелярии архивариуса есть альтернатива его «дневной» чиновной карьере и вместе с тем ее магическое обоснование: в награду ему - не Вероника и «звенящие и сверкающие специес-талеры» (пародийный эквивалент потусторонних «звона» и «сияния»), а змейка Серпентина.

Язык по отношению к бедному студенту, переживающему серию коммуникативных неудач, столь агрессивен, как и окружающая действительность. Одним-единственным словом («Kümmeltürke» - «пьяный турок») Гофман передает целую гамму болезненных самоощущений героя, смешного человека, изгоя университетской среды. Поведение, походка, маршрут Ан-сельма не совпадают с движением праздничной толпы: «должно быть, господин-то не в своем уме». Другой мир просвечивает сквозь будни и праздники бюргеров. Динамичные глагольные конструкции сталкиваются в фигурке Ансельма, спешащего бульварами Дрездена: «und gerade zu in einem Korb min Äpfeln und Kuchen hinein» («и как раз врезался в корзину с пирожками и яблоками»). Ироничный, напряженный по словарю, язык Гофмана создает бесконечное разнообразие потенций автора и героя; этого ни один перевод не может передать.

Сфера существования героя очерчена не общением, а письмом, наделенным высокими полномочиями в обоих измерениях. Ансельм отнюдь не ритор, он «заика», не понимающий смысла происходящего, но имеющий простецкий жизненный план: получить должность, достойную его каллиграфических способностей. Серия трагических превращений (онемение, оледенение, окаменение и т. п.), по наблюдению П. Флоренского, дает картину психопатологической изоляции человека от сущности мира. Подобные «заточения» человека 3. Фрейд назвал «чудовищно-странным» (на полотнах И. Босха Адам и Ева плавают в прозрачных сферах, грешники поме-

«Золотой горшок» ЭЛ.А. Гофмана как романтическая .модификация платоновского .мифа

67

щены в мутные, треснутые «коконы» в лапах адских существ).

Антиномические стихии вещественного и духовного вовлекают бедолагу Ансельма в свои коловращения; как игрушка в руках противоборствующих «чиновных стратегий» он испытывает житейский (Furcht) и онтологический (Angst) страхи.

При этом имя, сохраняя свою материальную оболочку теряет духовное содержание, становясь как бы интертекстуальной «копией» других личностей (берлинский дирижер Ансельм Вебер упоминается в дневниках писателя; один Ансельм - герой «Повести о безрассудном любопытном» в «Дон-Кихоте» М. Сервантеса, другой

- художник-анахорет в «Странствиях Франца Штернбальда» Л. Тика; наконец, это средневековый «учитель рассуждения» Ансельм Кентер-берийский).

Самосознание героя затруднено, ироничен сам факт его существования, напряжение достигает своей кульминации, когда герой попадает в стекло, заточен в чернильницу. После манипуляций Вероники и Лизы студент «совсем было образумился», стал переписывать очередную страничку таинственного манускрипта, приложив все канцелярские способности, но не прозрел ее тайн и в страхе и беспомощности посадил кляксу. Склянка - метафора иллюзорной жизни, как будто весь праздничный Дрезден, филистерская копия Эдема, оказался механическими картинками.

Романтики восприняли средневековую антиномию Буквы и Духа, внешнего и внутреннего, видимого и невидимого. Герой поступает на службу к Линдгорсту как чиновник-копиист, но любовь к змейке ( интуиция) делает из него каб-балиста, прозревающего в буквах тайный смысл. Наставник предрекает Ансельму искушения на пути веры и познания. Зато когда герой пишет в уединенной комнате, исчезают «заботы скудного существования»: он вдохновляется и направляется змейкой, нити письма распускаются и шелестят, подобно Серпентине и ее подружкам; Ансельм вдруг слышит хрустальные колокольчики (du den das). Лирическая песня змеек полна ассонансов: «Zwischendurch - zwischenein - zwischen Zweigen, zwischen schwellenden bluten, schwingen, schlangen, schlingen wir uns - Schwesterlein -Schwesterlein, schwinge dich Schimmer - schnell, schnell». Идеальное письмо для самого Гофмана

- ноты.

В финале Ансельм становится богословом-« златоустом»; разнообразны символы золота: солнце, «златовратная» Атлантида, золотые чернила, золотые змейки, солярная символика вина, атрибуты Линдгорста - белого мага и т. д. Огненная лилия, вырастающая в горшке, знаменует «цве-

тение уст» - высшее достижение каллиграфа. Согласно Я. Беме, пасхальная лилия - символ невинности и чистоты. Известны схожие образы других немецких романтиков: в живописи О.Ф. Рунге - аллегория утра; в «Октавиане» Л. Тика - божественный предмет поклонения; в «Генрихе фон Офтердингере» Новалиса - поникший лик возлюбленной и т. п. Это вообще один из концептуальных образов-символов в романтической культуре.

Романтическая утопия Гофмана - попытка смертного проникнуть в божественный универсум, в котором все тела и предметы ритмически соотнесены. Позднейшие модификации платоновского мифа утверждают единство структуры мироздания: универсальный Логос обладает абсолютной неизменной константностью. Открыв его, атланты положили в основу своей цивилизации не афинскую идею бесконечного развития, ставшую краеугольным камнем нашей цивилизации, а идею Вечности. Атлантида никуда не исчезла, она отгородилась от потока времени. Уникальность романтического дискурса - в поисках некоей альтернативы современной ему цивилизации - магической по смыслу «великой истории». Судьба человечества в этом контексте получает иные обоснования и перспективы.

Стилевую манеру Гофмана наиболее адекватно можно осмыслить только в контексте проблемы «телесности письма», активно разрабатываемой в последние годы В. Подорогой и М. Ямполь-ским. Письмо гомогенно сновидению: с одной стороны, выполняет функцию защиты, с другой

- исполнено страха. «Страх» подстерегает пишущего, любая ошибка отбрасывает скриптора за пределы достигнутого. Письмо, производящее реальность, становится чем-то большим. Романтическая Innerlichkeit для Гегеля - философская категория, для Гофмана - неразрешимая жизненная ситуация.

Прочесть «Золотой горшок» - значит услышать, это ритмическое произведение; мотив пуншевого вдохновения высвобождает ритм («Ишь ты, как пишет, не угнаться», - читаем мы в словаре В. Даля). В последней вигилии автор как бы замещает героя, сообщая, что вся эта история записана со слов Ансельма во время ночных бдений; впав в меланхолию и выпив не одну чашку любимого напитка, «сидит, смотрит и пишет», глядя в языки пламени. Ансельм переписал историю о Фосфоре и Лилии, Гофман

- об Ансельме и Серпентине и т. д. В. Соловьев не перевел-таки последнюю страницу сказки, нарушив сложную организацию архетипов, ведь именно в заключительном абзаце все, что мы прочли, оказывается копией. Это похоже на прием Л. Стерна, когда все девять томов его ро-

68

Е.П. Барановская, H.H. Мисюров.

мана сворачиваются в узенькую полоску бумаги от мотка ниток, за ненадобностью брошенную в камин. Гофман же предлагает читателю сесть за стол в пальмовой комнате и заново переписать текст (романтическое произведение принадлежит сразу всем поэтам Земли, представляя собой фрагменты утраченного бесконечного творения, переписываемого от века в век).

Видение растаяло подобно «пене в вине» и «снам в голове», но запечатленные «солнечные нити» письма не дают грезе исчезнуть...

[1] Hoffmann Е.Т.А. Der golden Topf. Stuttgart, 1996.

[2] Hofe G. Zaubereich Atlantis. Zum Thema des dichterischen Enthusiasmus im Golden Topf // Text und Kontext. 1980. Bd.8. Heft 1.

[3] Гофман Э.Т.А. Золотой горшок // Гофман Э.Т.А. Собр. соч.: Пер. с нем. М., 1996. Т.1.

[4] Подорога В. Выражение и смысл, М., 1995.

[5] Рабинович В. Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух. М., 1991.

[6] Флоренский П. Имяславпе как философская предпосылка // Флоренский П. У водоразделов мысли. М., 1990. Т.2.

[7] Ямпольский М. Демон и лабиринт. М., 1996.