CC BY
54
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2011. Вып. 4 (26). С. 7-20
«Золото в лазури» (памяти М. Ф. Мурьянова)1
М. И. Чернышева
Публикация представляет собой мемуарный очерк о жизни Михаила Федоровича Мурьянова и его вкладе в возрождение гимнологии в нашей стране; в ней представлен опыт постижения и дальнейшего применения необычного исследовательского метода, использованного ученым в его статьях.
В настоящее время исследования по славянской гимнографии переживают свой золотой век. Михаил Федорович Мурьянов не дожил до этого времени всего лишь пять—десять лет. После многолетнего перерыва в славистике он первым начал заниматься гимнографией, возродив дело Ватрослава Ягича в то время, когда в нашей стране давно позабыли, что это такое. Для того чтобы постичь предмет до самых глубин, он не только изучил всю доступную литературу на эту тему, вступив в переписку с европейскими учеными, не только пересмотрел и скопировал множество древних славянских минейных рукописей, выучил для их правильного понимания греческий язык, но — что значительно важнее — прикладывал усилия, чтобы воспринять духовный опыт и восстановить в самом себе заглохшую православную струю. Посещения служб ему казалось мало, и он — неслыханное дело для СССР 70-х гг. XX в. — поехал на юг, поселился в монастыре и «брал уроки» у монаха. К сожалению, при жизни М. Ф. Мурьянов не успел (или не захотел?) издать ни одного минейного памятника, хотя две рукописи XI в. — Минея Дубровского и Путятина Минея — были полностью подготовлены им к печати, но он бесконечно шлифовал и шлифовал свою работу. Времена И. В. Ягича давно миновали, гимнографию приходилось открывать заново. Тогда он был первым, кто стремился не просто аккуратно, в соответствии со сложившимися к 1970-м гг. европейскими стандартами эдиционной практики, подготовить рукопись к печати, он не просто ставил себе цель до конца раскрыть иногда с трудом поддающийся пониманию синтаксис гимнографических песнопений — он вживался в византийско-славянскую гимнографию через собственный исследовательский метод, излагая свои соображения специально выработанным способом, почти недоступным для разумения тогдашнего неподготовленного советского читателя, восстанавливал и выстраивал утерянную
1 Работа написана при поддержке гранта РГНФ № 10-04-00248а «Историко-лексикографическое описание русского языка Х1—ХУП вв.» (руководитель Е. И. Державина).
традицию, находил параллели в ней самой, в мировой и русской литературе и культуре, а потом, поймав полюбившуюся мысль, переводил ее из исконной словесной материи то в мир изобразительного искусства и иконописи, а то и за пределы гуманитарных исканий — например, куда-нибудь в физику (вспомним его статьи, наделавшие столько шума в филологической среде, о понятиях и словах «время»2 и «сила»3).
Его первое образование было инженерным — он окончил тогдашнее Высшее техническое училище им. Н. Э. Баумана. Видимо, какое-то время мир техники увлекал его: известно авторское свидетельство об изобретении № 22879, выданное в 1961 г. Но однажды он «сбежал» от технических занятий в филологию, потому что стал задыхаться среди железок и чертежей. (Здесь что-то, надо думать, объясняет выдержка из письма Владимира Соловьева, совпадающая по времени с переходом будущего поэта и философа с физико-математического на историкофилологический факультет Московского университета, приведенная М. Ф. Му-рьяновым в статье «О первом стихотворении Вл. Соловьева»4: «Эта “наука” не может достигнуть цели. Люди смотрят в микроскопы, режут несчастных животных, кипятят какую-нибудь дрянь в химических ретортах и воображают, что они изучают природу! Этим ослам нужно бы на лбу написать: Природа с красоты своей / Покрова снять не позволяет, / И ты машинами не вынудишь у ней, / Чего твой дух не угадает. Вместо живой природы они целуются с мертвыми скелетами».)
Итак, он снова отправился учиться. На кафедре немецкой филологии Ленинградского университета Михаил Федорович получил новое образование (1961). После аспирантуры защитил кандидатскую диссертацию «Реконструкция романо-германских средневековых рукописей (на материале ленинградских собраний)» (1966). Безусловно, высокоинтеллектуальная среда петербургских (тогда ленинградских) филологов, куда он попал и в которой учился, не могла не сделать свое дело (кстати, его семейная жизнь того времени протекала среди родственников Л. В. Щербы). Счастливая встреча и добрые отношения с учителями-академиками, высокообразованными учеными-энциклопедистами старой выучки, сформировали его как филолога: академик В. М. Жирмунский был его научным руководителем во время прохождения аспирантуры, М. П. Алексеев, о котором он отзывался всегда с огромным уважением и почтением, стал его наставником и постоянным собеседником.
Сказалось ли впоследствии в его филологических работах первое техническое образование? (Кстати, недоброжелатели намертво окрестили его «технарем».) Конечно, сказалось — но дело не в этом. В посттехнический период постепенно в его творчестве все стало сплетаться. Знания математики, физики, техники не были забыты и не просто «случайно» всплывали, но сознательно ис-
2 Мурьянов М. Ф. Время (понятие и слово) // Вопросы языкознания. 1978. № 2. С. 52—66 (переизд.: Мурьянов М. Ф. История книжной культуры России. Очерки. Ч. 1 / Сост. Т. А. Исаченко. М., 2007. С. 307—324; далее — Мурьянов М. Ф. История... Ч. 1).
3 Мурьянов М. Ф. Сила (понятие и слово) // Этимология 1980. Москва, 1982. С. 50—56 (переизд.: Мурьянов М. Ф. История. Ч. 1. С. 325—331).
4 Вл. Соловьев приводит стихотворный перевод нескольких строк из монолога Фауста после разговора с Вагнером. См.: Мурьянов М. Ф. История книжной культуры России. Очерки. Ч. 2. СПб., 2008. С. 321.
пользовались для усиления гуманитарной аргументации (заметим в скобках, что две первых публикации отражают переходный период, балансируя на грани техники и филологии: «Происхождение слова “артиллерия”» (1959) и «Новый факт знакомства Руси с огнестрельным оружием» (1960), а ровно через десять лет после его первой статьи в журнале «Судостроение» появится маленькая заметка о термине «корабль»). Но над всем этим не просто возобладала, но воцарила гу-манитарность в самом широком ее понимании и проявлении. В его речах постоянно звучал протест против насильственного выделения лингвистики и литературоведения из единой филологии. Это произошло, несомненно, под влиянием Петербургской филологической школы.
С 1968 по 1970 г. М. Ф. Мурьянов был директором лаборатории консервации и реставрации документов АН СССР в Ленинграде. Зная характер этого в высшей степени эмоционального человека, легко догадаться, что все это время Михаил Федорович стремился исключительно к самостоятельной и индивидуальной научной работе. В 1970 г. осуществилась его мечта: в течение последующих шести лет он работал в Пушкинском доме.
Первые филологические статьи М. Ф. Мурьянова написаны в основном на немецком (реже — французском) языке. В 1960-х гг. он печатался в Германии, Швейцарии, Франции и Италии. Тогда ведущей в его творчестве была проблематика романо-германского Средневековья, разрабатывавшаяся во многом на материале ленинградских рукописных собраний.
Но уже в 1966 г. в двух работах — «К культурным взаимосвязям Руси и Запада в XII веке5» и «Andreas der Erstberufene im mittelalterlichen Europa6» — он обращается к новой тематике. Начиная с этого времени нащупывается и постепенно формируется «сакральная» и «древнерусская» линия интересов (Андрей Первозванный, Алексей Человек Божий, возникает особое внимание к Нередицкой церкви — ей посвящено по крайней мере три статьи). Эта линия в дальнейшем будет развиваться, углубляться и в конце концов станет определяющей.
В начале 1970-х гг. в научном творчестве М. Ф. Мурьянова появилось еще одно исследовательское направление, навсегда оставшееся любимым, — пушкинистика. Из семи статей, вышедших в свет в 1971 г., четыре были посвящены пушкинской лирике. Кто бы мог тогда подумать — на самом деле он написал не несколько статей, о которых было известно по публикациям, а несколько крупных трудов о Пушкине! Машинопись законченных книг так и лежала в течение многих лет в аккуратных папках, и только после смерти автора в 1995 г. усилиями преданной Изольды Викторовны, его вдовы, книги увидели свет. Это «Пушкинские эпитафии» (1995), «Из символов и аллегорий Пушкина» (1996; первоначальное название: «Пушкин и Русь»), «Пушкин и Германия» (1999).
В 1976 г. Михаил Федорович переезжает в Москву. Работа в Институте русского языка РАН вывела его в совершенно новую область. 1981 год, год «Лермонтовской энциклопедии»7 (где ему принадлежит 23 статьи, в полной мере раскры-
5 Ricerche slavistische. Roma, 1966. V. 14. S. 29—41.
6 Sacris Eruditi. Steenbruge, 1966. T. 17. Fasc. 2. S. 411-427.
7 Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. М.: Советская энциклопедия,
1981.
вающие его энциклопедизм), стал поворотным моментом в его творческом движении, что означало обращение к византийско-славянской гимнографии. В этом году было опубликовано сразу три статьи на эту тему: «О Минее Дубровского»8, «О работе И. В. Ягича над служебными минеями 1095—1097 гг.»9 и «Из наблюдений над структурой служебных Миней»10. Начатый в конце 1970-х гг. титанический труд по возрождению научного интереса к гимнографии — то, что называется теперь гимнологией, — завершился защитой докторской диссертации на тему «Гимнография Киевской Руси (филологическое исследование)» (1985). Новаторский характер этого исследования сразу заметил и оценил О. Н. Трубачев: «М. Ф. Мурьянов поставил перед собой сложную и новаторскую задачу. Естественно, что подходы и способы решения для такой задачи не могут быть обычными. В нашей науке такие инициативы — редкость (курсив мой. — М. Ч.). Но в принципе именно такими и должны быть докторские диссертации. Автор решал свою задачу комплексно, подчас выходя за рамки филологии в медиевистику»11. После кончины М. Ф. Мурьянова Институт философии РАН в серии «Памятники религиозно-философской мысли Древней Руси» опубликовал эту диссертацию в составе книги «Гимнография Киевской Руси»12.
Как уже было сказано, углубление в византийскую и древнеславянскую гимнографию было и строго научным, и своеобразно, разноаспектно интеллектуальным, к тому же оно сопровождалось глубоким постижением религиозного опыта и погружением в церковную жизнь. Это привело к тому, что, с одной стороны, появились работы теоретического характера, а с другой — исследования, ориентированные на осознание понятийной и символической системы гимно-графии. Мало кто знал тогда, что одновременно он копировал древнейшие рукописи служебных миней из наших хранилищ. Только после его смерти выяснилось, что дома у него громоздятся папки рукописей чуть ли не всего годового цикла, аккуратно переписанных его крупным разборчивым почерком.
Минейные тексты с их редкой, почти забытой лексикой и многоступенчатой поэтической символикой служили ему бесконечным источником вдохновения. Он начал писать и выступать, но не просто был не понят, но часто и освистан. Одно из объяснений: при изысканном языке у него был довольно сложный стиль (некоторым казалось — запутанный), в изложение включался не только основной лингвистический и литературный материал, но и ассоциации и типологические параллели из других литератур, культур, фоновый материал изобразительного искусства, а также (что особенно раздражало его оппонентов) рассуждения, основанные на его знании точных наук. В этом он тоже был у нас первым. Тогда все повторяли, что «технарь» не может заниматься всерьез филологией, и вслед ему неслось: «Мурьянов опять написал муру». О том, что у него
8 Вопросы языкознания. 1981. № 1. С. 121—141.
9 Там же. 1981. № 5. С. 93-105.
10 Проблемы структурной лингвистики. 1979. М., 1981. С. 263-278.
11 Из отзыва на докторскую диссертацию, отрывок приведен в статье: Мурьянова И. В. М. Ф. Мурьянов и О. Н. Трубачев // Академик Олег Николаевич Трубачев: Очерки. Материалы. Воспоминания / Отв. ред. Е. П. Челышев. М., 2009. С. 415.
12 Мурьянов М. Ф. Гимнография Киевской Руси / Отв. ред. М. Н. Громов, М. А. Исаченко. М., 2003.
есть второе — гуманитарное — образование, слышать не желали. Он не столько жил в нашей филологической науке, сколько отбивался и огрызался. Смелый и дерзкий был человек. Неуживчивый и конфликтный. Недругов нажил немало. Но были и восторженные поклонники. К ним, к счастию самого Михаила Федоровича, относились крупнейший славист-этимолог академик О. Н. Трубачев, директор Института русского языка Ф. П. Филин и еще несколько человек, среди которых были И. Г. Добродомов, В. П. Григорьев, Н. Н. Лисовой, и не только. Перед отъездом в Америку с ним подружилась чета Страховых. Позже, посмертно, А. Страхов издал в своем журнале «РаІаеоБІауіса» подготовленную Мурья-новым «Путятину Минею»13. Нужно признать, что, несмотря на то, что позже появилось еще два издания этой рукописи (полное, но без указания на греческий оригинал14, и неполное15), версия Мурьянова представляется нам наиболее удачной.
Владея высокими абстракциями, он, оказывается, делал попытки публиковаться в «Вопросах философии», но, конечно же, безрезультатно. М. Н. Громов так рассказал об этом: «Он не был узким специалистом педантичного (вагнеровского...) типа. Однако он был во многом скован в своих суждениях и действиях. Ибо жил и творил в эпоху, когда гимнография, как и все древнерусское наследие, вызывала неприятие властей и непонимание представителей секуляризированного знания. Это делало его несколько ершистым и язвительным в адрес тех, кто препятствовал публикациям его текстов16. Мурьянов несколько раз посылал в журнал “Вопросы философии” свои высокопрофессиональные статьи, ибо понимал значение мудрости и испытывал к ней глубокую приязнь, но каждый раз получал отказ»17.
Прежде чем опубликовать даже совсем небольшую заметку, М. Ф. Мурьянов перерывал груду книг, выискивал, подбирал и выверял каждый факт для доказательства своей и опровержения чужой мысли. Объединение достижений естественных и гуманитарных наук высекало новый заряд творческого импульса, что приводило к появлению новаторских вдохновенных этюдов. Как уже говорилось ранее, ему было свойственно широкое понимание филологии без искусственного, по его мысли, деления на лингвистику и литературоведение.
Требовательность к себе высокого класса в сочетании с всеядностью эрудита приводила к тому, что его непривычно сделанные работы было очень трудно читать: слишком велики (иногда казалось — алогичны) были колебания маятника его мысли. Она уводила так далеко от исходного материала и первоначальной идеи, что порой его не просто не понимали, но попросту отказывались понимать.
13 Путятина Минея на май // РаІаеоєІауіса VI (1998). С. 130—192; VII (1999). С. 140—206; VIII (2000). С. 127-221.
14 Новгородская служебная минея на май (Путятина минея). XI век / Отв. ред. В. М. Марков; подгот. текста, коммент., указатели В. А. Баранов. Ижевск, 2003.
15 Щеголева Л. И. Путятина минея (XI век) в круге текстов и истолкования. 1-10 мая. М.,
2001.
16 И не только в их адрес, его резкие оценки звучали по отношению к невеждам и людям ограниченным. Об одной даме с хорошим образованием, но весьма, как он выяснил в ходе бесед, недалекой, он отозвался довольно резко: «Ей только белье в прачечной выдавать».
17 Громов М. Н. Гимнография Киевской Руси. М., 2003. С. 8.
При жизни он опубликовал почти 200 работ. Снова повторю, что огромное наследие: авторские работы (несколько фундаментальных монографий, статьи) и копии древних минейных рукописей — долго оставались, а отчасти и остались, неизданными, хотя подготовленные им работы содержали тщательно выверенный материал и представляли собой перепечатанные или аккуратно переписанные рукописи, совершенно готовые к печати. Что останавливало автора? Почему все это богатство не было опубликовано при жизни? Думается, из-за стремления к совершенству.
Никогда не забуду, как рождалась его работа об одной эпиграмме Пушкина:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Выбор для анализа именно этой эпиграммы наводит на мысль об исповедальном подтексте, но на поверхности был интерес к эпитету бега «пахучий»18. Чтобы понять, почему Пушкин употребил это слово, Михаил Федорович отправился за консультацией к зоологам19.
* * *
Мы познакомились, насколько я помню, в 1984 г. Этому предшествовала драматическая история в жизни Михаила Федоровича, когда новый директор Института русского языка не захотел больше держать его при дирекции, так что в результате он оказался в нашем отделе и должен был, как все мы, писать Словарь20. Ему удалось убедить руководителя отдела Г. А. Богатову дать ему время для завершения темы, которую он начал еще в недрах сектора С. И. Коткова. Речь шла о подготовке к печати Минеи Дубровского XI в.21
Поскольку Мурьянов ничего не делал, как все, он задумал совершенно необычное для того времени издание. Помимо собственно текста рукописи он подобрал и подготовил греческий оригинал, составил не просто славянский словоуказатель, но славяно-греческий с грамматическими характеристиками славянских форм, мало того, он подготовил еще и греческо-славянский словоуказатель, причем каждая греческая форма имела грамматическую дефиницию на латинском языке. Ничего подобного у нас тогда никто не делал. Когда он предложил мне принять участие в разработке этой последней части, я не смогла устоять и согласилась. Согласилась потому, что этот человек открыл мне произведения, с которыми я сталкивалась, конечно, в своей работе, но не понимала ни их сложную структуру, ни, главное, глубинные смысловые и символические
18 Кстати, создатели «Словаря языка Пушкина» почему-то оставили это слово без толкования; см.: Словарь языка Пушкина: В 4 т. / Отв. ред. акад. АН СССР В. В. Виноградов. М., 2000 (переиздание). Т. 3. С. 301.
19 См.: Мурьянов М. Ф. О стихотворении Пушкина «Напрасно я бегу к сионским высотам» // Творчество Пушкина и зарубежный Восток: Сб. статей. М., 1991. С. 164—180.
20 Словарь русского языка XI—XVП вв. (издается с 1975 г.).
21 Минея служебная Дубровского, месяц июнь, на пергамене. Рукопись РНБ, Е П. I. 36. Л. 1-15.
пласты гимнографической поэзии. Предлагая совместную работу, он, конечно, в первую очередь учитывал мое классическое образование, но потом, к общей радости, обнаружилось, что мне интересно практически все, чем он занимался.
Сначала он устраивал мне осторожные, почти незаметные, экзамены: то подсовывал синтаксически трудное место в славянском переводе и просил меня перевести его и прокомментировать, то спрашивал мое мнение по какому-то вопросу, хитро при этом улыбаясь (явная ловушка), то просил письменно выразить только что высказанную мною мысль. Когда я удивлялась: «Зачем?» — он объяснял, что опыт показывает, что есть сколько угодно людей, легко болтающих, но, как только попросишь написать, ничего не могут. По-видимому, я экзамен выдержала, и даже Анна Николаевна Шаламова, которая всегда относилась ко мне с некоторой настороженностью, после их разговоров заметно потеплела. Оба с очень неуживчивыми характерами, к нашему удивлению, они крепко подружились. Среди достоинств Михаила Федоровича можно упомянуть то, что он всегда ценил интеллектуалов высокой культуры и людей думающих, способных к развитию и стремящихся понять точку зрения другого человека.
К началу нашей совместной работы относится его внимание к моему увлечению идеей древнеславянского и русского слова «образ», включающего целый спектр составляющих, начиная от этимологии и заканчивая понятийной системой, истоки которой восходят к античности. До сих пор у меня сохранилась цитата, выписанная его рукой из тогда еще не опубликованной Путятиной Минеи: «Въскр’Ьсилл кси, чьстьнл^, плдъшжмоу мокму окрл^оу (т^у пептшкиьау цои цорфг|у ‘падший мой образ’), рождьши гав'Ь виноу выше кстьства въскрьсеник (вместо: въскрьсенига — ауасттастеш?) — ауесттг|ста?, ш Еецу^, т^у пептакиГау цои цорф^у, те^аста тОу профауш? аьтюу rq? иперфиои? ауасттастеш?» (Мин. Пут., л. 14.
XI в.), где мои образъ — это ‘я’, т. е. ‘человек’. Всякий раз, воспроизводя это замечательное место, обязательно вспоминаю благодарным словом того, кто мне указал на него.
Я перепечатывала его греко-славянский указатель с дефинициями на латинском языке, правила, соотносила со славянским словоуказателем и т. д. Так мы работали довольно долго. Сначала я стеснялась делать замечания человеку значительно старше меня, но постепенно как-то все наладилось. В этот период постепенно сложилось мое собрание оттисков работ Мурьянова с его дарственными надписями, особенно я дорожу надписью на оттиске статьи «Еще раз о Минее Дубровского»22: «Первому союзнику в сражениях за Минею Дубровского — Маргарите Ивановне Чернышевой». К сожалению, он не поставил рядом со своей подписью дату — это было время нашей совместной работы над «Минеей Дубровского».
Публикацию Минеи Дубровского ожидала история, так и оставшаяся для меня непонятной: подготовленную Михаилом Федоровичем рукопись отправили в Германию, и она появилась в печати посмертно, причем в соответствии с совершенно другими принципами23; славянский указатель упростили, а греческий не
22 Опубликована в журнале «Вопросы языкознания» (1982. № 5).
23 Das Dubrovskij-Menaum. Besorgt und kommentiert von M. F. Mur’janov / Hrsg. von H. Rothe. Opladen; Wiesbaden, 1999.
просто упростили до предела, но вообще исключили собственно авторский вариант; кроме того, неприятное впечатление производит предисловие к изданию, полное опечаток. В довершение, первоначальная версия со следами нашей работы каким-то образом исчезла, восстановить ее не представляется возможным. Вдова М. Ф. Мурьянова Изольда Викторовна рассказала о еще одной непонятной ситуации, произошедшей с посланной ею в Германию февральской Минеей24.
Работая в нашем отделе, Михаил Федорович принял решение о защите докторской диссертации. Каким-то чудом у меня сохранилась машинопись обоснования темы и описание структуры будущей диссертации с его подлинной подписью (стоит дата: 11 декабря 1984 г.). Тогда тема называлась «Филологические проблемы древнерусской гимнографии». Как я вижу теперь, тогдашний замысел был очень близок к окончательному.
Михаил Федорович делал попытки найти себя в нашем словарном деле: написал несколько словарных статей (особенно он увлекся словом «память»), потом переключился на создание картотеки выписок из гимнографических рукописей (часть картотеки сохранилась), но уже тогда было ясно, что Словарь — явно не его дело и он томится. В 1988 г. М. Ф. Мурьянов перешел в Институт мировой литературы РАН, где готовил к печати Путятину минею и продолжал заниматься пушкинистикой.
Однажды (уже после его кончины) я сделала попытку проанализировать исследовательский метод Мурьянова (я не забывала его высказывания о том, что он вынужден писать специально приноровленным языком, и о том, что у каждого мастера есть свои тайны). Это случилось в 1999 г., в год Пушкинского юбилея, когда неожиданно я получила приглашение выступить с докладом на юбилейной конференции нашего института. Тогда я предложила тему, звучавшую приблизительно так: «Исследовательский метод анализа лирики А. С. Пушкина в работах М. Ф. Мурьянова». Конечно, моя идея не была поддержана.
Но эта мысль не оставила меня.
Со временем я все больше и больше стала тянуться к тематике, обозначенной Мурьяновым. То ли интересы окончательно совпали, то ли я додумывала и додумываю услышанное и прочитанное, во всяком случае, постижение символики и смысла гимнографических произведений, в поэтической форме представляющих и выражающих средневековое христианское мировосприятие, не кажется мне «игрой в бисер» по нескольким причинам (не говоря уже о чисто профессиональной необходимости разбираться в предмете в связи с моей работой в крупнейшем историческом словаре русского языка). Я назову только одну важную причину, которая понятна всем: гимнографическое наследие имеет непосредственное продолжение в классической русской литературе, особенно в поэзии, забыв его, мы перестали правильно понимать написанное классиками золотого и серебряного века.
* * *
Исследовательский метод М. Ф. Мурьянова, используемый в статьях, отчасти можно проследить на «цветовом» материале. Чтобы правильно понять одну
24 Мурьянова И. В. Указ. соч. С. 418.
из его работ — «Золото в лазури» 1983 г.25, нужно знать взаимосвязь этой статьи с двумя другими: «Синие молнии» 1971 г.26 и «К интерпретации старославянских цветообозначений» 1978 г.27 Только тогда понятна нить рассуждений автора. К решению вопросов, какие цвета использовали гимнографы и почему их так мало в византийской литературе28, особенно в гимнографии, и что такое «синий» в разных контекстах, М. Ф. Мурьянов подходит с разных сторон: демонстрирует необходимость учитывать взаимосвязь словесного и изобразительных искусств (в том числе храмовую роспись), привлекает данные историков культуры, изучает фрески и состав красок, рассматривает старые репродукции утерянных росписей. Но, помимо решения конкретных задач данной статьи, он приходит к главному: для постижения средневековой мысли необходимо «вживаться в эпоху», поскольку даже у известных ученых «может быть атрофирована способность читать средневековый текст глазами средневекового человека»29. Для правильного понимания этого текста нужно отказаться от современных представлений и попытаться воссоздать «доньютоновское сознание», когда «группировки цветов проводились по принципу символики»30, а не в соответствии со спектральным порядком. Вслед за В. Леттенбаэром М. Ф. Мурьянов повторяет, что «в исследованиях цветообозначений недостаточно этимологизировать... более результативным оказывается выяснение особенностей в духовном восприятии мира цветов»31 (ниже он добавит, что в христианстве в 1Х—Х11 вв. складывался цветовой канон литургики32), и добавляет, что «нужно от формального оперирования прилагательными цветообозначений, этапа важного и нужного, продвигаться к более трудной задаче — филологической интерпретации контекста»33. В то же время, опираясь на последние научные достижения, исследователь включает в анализ сопоставление с реальными возможностями человека: «человек с нормальным зрением способен различать до миллиона цветовых тонов»34.
Исследование, посвященное идее «света и славы»35, показало, что цветовая гамма в гимнографии укладывается фактически в три цвета: белый, черный
25 Первое издание: Проблемы структурной лингвистики. 1981. Москва, 1983. С. 265—278. Далее статья цитируется по переизданию: Мурьянов М. Ф. История... Ч. 1. С. 597—610.
26 Первое издание: Поэтика и стилистика русской литературы: Памяти акад. Виктора Владимировича Виноградова. Л., 1971. С. 23—28. Далее статья цитируется по переизданию: Мурьянов М. Ф. История. Ч. 1. С. 557—561.
27 Первое издание: Вопросы языкознания. 1978. № 5. С. 93—109. Далее статья цитируется по переизданию: Мурьянов М. Ф. История книжной культуры России. Ч. 2. Москва, 2008. С. 235-255.
28 Это удивление звучит в работе А. П. Каждана, см.: КажданА. П. Цвет в художественной системе Никиты Хониата // Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа: Сб. в честь В. Н. Лазарева. М., 1973. С. 132.
29 Мурьянов М. Ф. К интерпретации старославянских цветообозначений. С. 252.
30 Там же. С. 236.
31 Там же. С. 235.
32 Там же. С. 236.
33 Там же. С. 253.
34 Там же. С. 241. Опираясь на теорию цвета, автор сообщает, что существует около 10 млн цветовых различий, которые могут быть описаны словами, указывающими направление изменения их цвета (сноска 36).
35 Находится в печати в сборнике памяти И. С. Чичурова.
явлены отчетливо, багровый — опосредованно, через указание на кровь. При этом два цвета совпадают со светом или его отсутствием: белый = светлый, темный = черный, т. е. в этом случае «свет» и «цвет» неразличимы. Это и есть главная средневеково-христианская оппозиция вообще: светлый (блестящий, сверкающий, сияющий и т. п., потом — истинный в отношении веры, подлинный и т. д.) — темный (мрачный, помраченный, почерневший и т. п., потом — неистинный, неподлинный в отношении веры и потому — несущий в себе непонимание, невежественность и т. д.). Светлый — он же белый — служил в символическом плане для обозначения божественного света и божественного начала, позже — святости. (Сейчас мы опускаем еще один сюжет о том, что христианские теологи различали разные типы света. В «Слове на Крещение»36 Григорий Назианзин (Богослов) говорит о 16 видах света37.) В науке существует даже понятие «византийская теология света»38. Свет, солнце («Солнце», «Солнце славы» и др.), огонь (во всех видах: пламя и т. д.) — символ Бога (у Григория Назианзина Бог — первый свет). В словесном портрете, представленном в «Апокалипсисе» с толкованиями Андрея Кесарийского, очи Христа сияют, «подобно огненному пламени» (о'ь офОаХцоь аитои ш? фХо^ тсирО?)39.
В реальном вещественном мире функцию света и сияния (блеска) выполняло золото. «Символ солнца — золото»40. «Свет есть. символ божественного, но. особый, привилегированный символ. Как золото — “абсолютная метафора света”, так свет — “ абсолютная метафора” Бога»41.
Темный, он же черный, представлял противоборствующее дьявольское начало.
Третий цвет — багор, багрец (старосл. клгъръ), пурпур (пурпурная одежда называлась поръфурл, прлпрждл, прлпрждъ) — представляет собой цвет жертвенной крови.
Только учитывая символическое наполнение этих цветов, можно понять, почему М. Ф. Мурьянов написал мне (без всякого комментария и пояснения)
36 Patrologiae cursus completus. Series graeca / Ed. J.-P. Migne. P., 1863 (далее — PG). T. 36. Col. 360 ff.
37 В греческом оригинале только первые три вида света имеют числовое значение, а остальные световые явления упоминаются в порядке перечисления, однако на полях рукописи славянского перевода (XI в.) на л. 98 об. —100 введена нумерация и насчитывается 14 видов света (см.: Будилович А. XIII слов Григория Богослова в древнеславянском переводе по рукописи Императорской Публичной библиотеки XI века. СПб., 1875; то же: Бруни А. М. Византийская традиция и старославянский перевод Слов Григория Назианзина. М., 2010), однако с учетом пропущенных то в оригинале, то в переводе частей можно насчитать 16 фактов такого рода.
38 К «теологии света» неоднократно обращался Е. М. Верещагин в своих работах, достаточно подробно об этом он писал в книге: Древнейший славянский богослужебный сборник Ильина книга. Факсимильное воспроизведение рукописи. Билинеарно-спатическое издание источника с филолого-богословским комментарием / Подгот. текста Е. М. Верещагина. М., 2006. С. 880-885.
39 Апокалипсис с толкованиями Андрея Кесарийского, на пергамене. Рукопись БАН, собр. Ник. № 1, 4°. Л. 1—108. XIII в. Л. 11 об.; греч.: PG, 106. Col. 228.
40 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 607 (сноска).
41 Аверинцев С. С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа. М., 1973. С. 46.
на дарственном оттиске статьи «Золото в лазури» (23.03.1984) строки Вл. Соловьева:
Посмотри, как потоками кровь
Заливает всю темную силу.
Старый бой разгорается вновь.
Солнце, солнце опять победило!
На время оставим в стороне цвета. В статье «Золото в лазури» приводится две выписки, где появляется «светлое облако» (Путятина Минея, л. 6 — описание Воскресения Христова):
Пр'Ькрлсьныи Твои Снъ,
И3 грокл въсига гако слнце,
Окллкъ
св^тлъ по^щимъ Та покл^л.
Дво Бце Мироу Влдчце42 (в греческом aсcusativus duplex: тоие уефеХг|у фштое ае ауицуоиутае — дословно: «воспевающих тебя облаком света»).
В другом месте Богородица названа «легким облаком» (феотокион третьей песни канона Иустину Философу, второго гласа, из нотированной Минеи
XII в. — ГИМ, Син. № 167, л. 3):
Окллкы д^ши мокга рлжени.
Сълньцю славы льгъкыи №кллкъ (коифг| уефеХг|), и рлзоумьно просвети омрлченик зълокы ютьмънено.
Следует комментарий автора: «Легкое Облачко на чистой лазури43, рождающее Солнце, — это троп, которым обозначена Дева Мария, рождающая Младенца Христа. Целомудренный троп выдающейся красоты, не имеющий с чем сравниться за всю историю сюжета рождения в искусстве»44.
Можно напомнить, что два наиболее известных символа Богородицы45 означают либо:
1) «источник света» (из которого исходит свет, т. е. Христос), так Богородица мыслится «светлым или светоносным светильником»: «Дньсь, вгкрнми. р лждлкть с а Двицл... св’Ьтильникъ св^тьлъ (q фштофОро? Хихуьа ‘светоносный светильник’), иж негаже члкомъ Хсъ жизнь и св^тъ въсига» (8 сентября, Рождество Богородицы — Ил. кн.46, л. 5), «свечой», «умной свечой» (тл? Хацтабо?...
42 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 601.
43 Сейчас оставим в стороне «лазурь», которой в феотокионе нет.
44 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 604.
45 Полностью вся символика Богородицы сейчас не разбирается.
46 Минея праздничная, сентябрь — февраль (Ильина книга). РГАДА, ф. 381 (Синод. тип.). № 131. 4°. Х1—Х11 вв.; изд.: Ильина книга. Рукопись РГАДА, Тип. № 131 / Линг. издание, под-гот. греч. текста, коммент., словоуказатели В. Б. Крысько. М., 2005; Древнейший славянский богослужебный сборник Ильина книга.
тг|? уог|тг|?), «иж негаже въсигакть св’Ьтъ неиздреченьныи» (21 ноября, Введение Богородицы; Ил. кн., л. 56 об.);
2) либо (второй символ) «вместилище»47: Богородица может быть названа «селищем невещественного света» (аиХои фшто? о’ислтлрюу) (Ил. кн., л. 112 об.), «ковчегом»48 (или «новым ковчегом») (Ил. кн., л. 5), «сосудом света», «носилом Солнца» (Ил. кн., л. 5): кысть оуко чр'Ьво твое слнцьное носило Хс ко слнце (Хрьато? уар о г|Хю?) (Мин. сентябрь. С. 081)49.
«Легкое облако» (льгъкыи №кллкъ), так восхитившее М. Ф. Мурьянова, — один из символов Богородицы, встречающийся не так редко, он входит в идею «вместилища»: «облако», «душевное облако» (л ецфихо? уефеХг|) (Ил. кн., л. 5), «светлое облако, носящее Царя Славы» (Ил. кн., л. 5), «светлое облако, носящее Солнце-Христа» (Ил. кн., 16).
Таким образом, Солнце и светлое (легкое) облако50 — один из парных символов Христа и Богородицы, как светильник и свет, свеча и свет, раковина и жемчужина и др. Понадобилось более двадцати лет, чтобы появился комментарий одного из ведущих современных гимнологов Е. М. Верещагина. В его рассуждении основная, символическая, трактовка дополнена библейскими ссылками и наблюдением грамматического характера: «Лексема уефеХл “облако”. женского рода, что позволяет произвести ее отнесение к Богородице. Аллюзируется Слава Господня (Шехина), которая в событии Исхода являлась как облако (Исх 16. 10), бывшее предводителем на пути (Исх 40. 36—37; Чис 9. 16—22), причем по ночам это облако было огненным (Исх 40. 38)»51.
Осталось только разобраться с «лазурью», которой нет ни в разбираемом феотокионе, ни в гимнографии. «Лазурь» в трактовке М. Ф. Мурьяновым фео-токиона появляется при подключении к словесному описанию Воскресения Христа воображаемых изобразительных средств: «Понадобилась бы гениальная мера мастерства в живописной композиции, в технике колорита, чтобы это проиллюстрировать кистью — чудо солнца, вспыхнувшего не на горизонте, а как-то
47 С. С. Аверинцев соотносит это с архетипом «пещеры»: «Пещера предстает как ниша — или, в христианском образном ряду, — алтарная апсида, — и мрак ее освещен неугасимой лампадой» (Аверинцев С. С. От берегов Босфора до берегов Ефрата. Антология ближневосточной литературы. I тыс. н. э. М., 1994. С. 35-40).
48 Толкование см. в: Древнейший славянский богослужебный сборник Ильина книга. С. 458.
49 Месяц сентябрь // Служебные минеи за сентябрь, октябрь и ноябрь. В церковнославянском переводе по русским рукописям 1095—1097 гг. Труд И. В. Ягича. СПб., 1886.
50 Наряду с «облаком» Богородица могла быть также названа «новым небом», например в Декабрьской минее XII в., см.: Gottesdienstmenaum fur den Monat Dezember nach den slavischen Handschriften Sin. 162 des staatlichen Historischen Museums Moskau (GIM). Служебная минея за декабрь в церковнославянском переводе на основе рукописи ГИМ, Син. 162. Historisch—Kriti-sche Edition. Т. 3: 20 bis 24 Dezember / Hrsg. von H. Rothe, E. M. Verescagin. Opladen, 1999. S. 733.
51 Древнейший славянский богослужебный сборник Ильина книга. С. 459. Исследователи используют разную терминологию: то, что Е. М. Верещагин называет «библейскими аллюзиями», Р. Пиккио именует «библейскими ключами» (Picchio R. The Function of Biblical Thema-tics Clues in the Literary Code of Slavia Orthodoxa // Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University. Jerusalem, 1997. Vol. 1 / Ed. by L. Fleischman, O. Ronen, D. Segal. P. 1-33; см. перевод: Пиккио Р. Функция библейских тематических ключей в литературном коде православного славянства // Slavia orthodoxa. Литература и язык. М., 2003. С. 431-473).
из земли, в центре ее изображения, превращение черной ночи в прозрачную лазурь со светлым облачком»52. Уже на первой странице своей статьи автор замечает: «Солнце на небе — вечная тема в искусстве слова»53. Цвет неба — лазурный. Это и есть источник отсутствующей в гимнографии «лазури» М. Ф. Мурьянова, которого так вдохновило название цикла А. Белого «Золото в лазури».
* * *
Первая строка разбираемого Мурьяновым феотокиона «Овлакы д^ши мокга ражени» побудила его сделать следующий шаг: указать на стремление человека избавиться от «загрязнения души». Он опирается на евангельский (2 Кор 3. 18; 1 Кор 13. 12; Иак 1. 23) и святоотеческий авторитеты (приводит высказывание свт. Афанасия Александрийского: «.когда душа избавляется от всякой нечистоты греха, распространившейся в ней. она созерцает в самой себе, как в зеркале — ше ёу катОптрш — Логос»). Такое указание рассчитано на подготовленного читателя, которому известно, что в восточно-христианской литературе зеркало, помимо функции отражения, имело еще символическую нагрузку54, вклю-
52 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 602. Раньше, в статье «К интерпретации старославянских цветообозначений», он нашел и историко-культурную информацию о лазури: «Задолго до возникновения славянской государственности обитатели Северного Причерноморья разбирались в оценках синего: они были поставщиками самой дорогой — скифской — ляпис-лазури на римский рынок» (Мурьянов М. Ф. Интерпретации старославянских цветообозначений. С. 254). Н. А. Замятина приводит другие данные о добыче лазури (лазори): с начала XV в. в Бадахшане (территория совр. Афганистана и Ирака), а с конца XVII в. в Сибири; по ее мнению, лазурь «из-за дороговизны в стенописи не использовалась, в иконописи употреблялась ограниченно, в основном применялась для мелкого письма и в миниатюрах рукописей» (Замятина Н. А. Терминология русской иконописи. М., 2000. С. 90). Тем не менее, все исторические словари русского языка (см. например: Словарь древнерусского языка (Х1—Х1У вв.). М., 1991. Т. 4. С. 387) цитируют первое употребление слова лазурь (лазорь) в Ипатьевской летописи (сп. ок. 1425 г.), где под 1259 г. находится упоминание росписи лазурью: «Созда же црквь стго Ивана красну и л^пу. И выспрь же в^рхъ украшенъ звездами златыми на лазоур^» (Ипатьевская летопись. 2-е изд. // Полное собрание русских летописей. Т. 2. СПб., 1908 (рукопись первой четверти XV в.) (воспроизв. текста издания 1908 г.: М., 1962). С. 843 (л. 281 об.)); еще одно свидетельство находится в описании рая в Софийской первой летописи (сп. XV в.): «Принесло ихъ къ высокимъ горамъ, и вид^ша на гор^ той написанъ Деисусъ лазоремъ чюднымъ и велми издивленъ паче м^ры, яко не челов^чьскыма рукама творенъ, но Божию влагодатию» (Софийская первая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 6. СПб., 1853. С. 88).
Кстати, иногда краску голубого цвета получали путем смешения белил и «сини» (по мнению Н. А. Замятиной, крутика, см.: Замятина Н. А. Терминология. С. 154, 87-88), ее тоже называли лазорь: «Положи белил. двЬ части и сини едину. и будет лазор» (К истории обихода книгописца, переплетчика и иконного писца при книжном и иконном строении. Материалы для истории техники книжного дела и иконописи, извлеченные из русских и сербских рукописей и других источников Х^ХУН столетий / Собрал и снабдил вводною статьею и объяснит. примеч. П. Симони. Вып. 1. Тексты и примеч. 1—ХХ1. СПб., 1906. С. 42).
53 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 597.
54 Именно этим вопросам было посвящено произведение Филиппа Монотропа «Диоптра» (т. е. ‘зеркало’), переведенное славянами и с XIV в. известное на Руси, где его чаще называли «Душеполезное зерцало», см.: «Диоптра». Антропологическая энциклопедия православного Средневековья / Изд. подгот. Г. М. Прохоров, Х. Миклас, А. Б. Бильдюг. М., 2008 (в издании воспроизводится греческий оригинал и славянский перевод).
чающую представление о совести = зеркале55. Однако, по справедливому признанию самого М. Ф. Мурьянова, «в феотокионе зеркало не названо»56. В нем говорится об осознании греха: «.и оумъ мои св^томъ настави, почернетемъ зловы юмраченныи» (завершающие стихи взяты из печатной Служебной минеи 1913 г.)57, т. е. о совести, с которой и связан традиционный образ «зерцала»58.
* * *
Интерес автора к символике цветообозначений в древнерусском и византийском искусстве объясняет, почему свою статью он завершает строками А. Белого из его цикла «Золото в лазури»:
В сердце бедном много зла Сожжено и перемолото.
Наши души — зеркала,
Отражающие золото.
Ключевые слова: гимнография, славистика, М. Ф. Мурьянов, гуманитарные науки.
«Gold in Azure»:
In memoriam Michail F. Muryanov
Margarita I. Chernysheva
The present article represents a biographic sketsch dedicated to Mikhail F. Muryanov and his input into the revival of hymnographic studies in Russia. His unique scholarly method has been observed and reconsidered under some new aspects.
Keywords: hymnography, Slavic studies, Mikhail F. Muryanov, history of humanities.
55 Автор попутно замечает, что «теория отражения на стадии ее предыстории в нашей науке совершенно не исследована», см.: Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 608.
56 Там же. С. 609.
57 Мурьянов М. Ф. Золото в лазури. С. 604.
58 Смысловая трактовка названия древнерусского «Мерила праведного» (XIV в.), присутствующая в его пространном заголовке, включает понятие зерцало свести (Мерило праведное по рукописи XIV в. / Изд. под наблюдением и со вступит. ст. М. Н. Тихомирова. М., 1961. Л. 2).
