30ФИЛОСОФИЯ
А. Н. Портнов
ЗНАКОВАЯ ФУНКЦИЯ
КАК МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОЕ ПОНЯТИЕ
Рассматривается «семиотическая функция» как междисциплинарное понятие. Семиотическая функция нередко трактуется только как лингвистическое или семиотическое понятие, в реальности она выступает как важное структурообразующее понятие в философии, психологии, психолингвистике, социологии, теории коммуникации. Поэтому представляется важным привлечь внимание к ее интердисциплинарному статусу.
The paper focuses on semiotic function as an interdisciplinary concept. As a rule semiotic function is treated only as part of semiotic or linguistic conceptual system, but as a matter of fact plays an important rule in structuring and organizing the knowledge and discourse in philosophy, psychology, psycholinguistics, sociology and communication theory. So it is necessary to drive attention to interdisciplinary status of semiotic function.
Ключевые слова: знак, семиотика, семиотическая функция, интердисциплинарные исследования, структура.
В настоящее время мы сталкиваемся со своеобразной ситуацией в философии науки, по крайней мере в отечественной. С одной стороны, совершенно ясно ощущается необходимость не просто междисциплинарного синтеза, но и осмысления понятийного аппарата для него. С другой же стороны, мы часто видим совершенно безответственное использование терминологии и идей, созданных в некоторых областях науки и для вполне определенных целей, в самых различных научных сферах. В таких случаях требуется серьезная методологическая рефлексия, иначе мы сталкиваемся с «романтической наукой», родом натурфилософии — и это в лучшем варианте. В других случаях — что как раз характерно для современной отечественной науки — методологию ищут в русской религиозной философии конца XIX — начала ХХ века, совершенно не отдавая себе отчета, что религиозные искания В. Соловьева, С. и Е. Трубецких, П. Флоренского и других являются наиболее слабой, подчас просто беспомощной, а то и явно бессмысленной стороной их творчества — при всем блеске их стиля — и уж в любом случае никак не годятся в качестве методологического основания для серьезного исследования. Вместе с тем и в русской религиозной философии можно найти некоторые интересные идеи для нашей темы, отделив немногие ценные зерна от религиозно-мистических плевел. Об этом несколько слов ниже.
В чем смысл разработки идеи семиотической функции? Ответов может быть несколько. Во-первых, раз мы принимаем, что знание — неважно, выражено оно в обыденном или специальном языке, в образах или символах искусства, либо в определенных практических действиях, — организовано с помощью знаков, то настоятельной задачей выступает не просто выявление
© Портнов А. Н., 2008
структуры знаков и знаковых систем, а ясное понимание того, как незнак превращается в знак. Эта проблематика, методологическая по своей исконной природе, оказывается весьма ценной в тех областях науки, которые изучают генезис и развитие знаковых систем, а также связанных с ними когнитивных операций. Классическим примером здесь является генетическая эпистемология Ж. Пиаже и его школы. В настоящее время мы видим серьезный прирост знания в области эволюции человека. Для нашей проблематики это означает необходимость соотнесения теоретических и практических представлений об эволюции знака, полученных при изучении развития семиотических средств в онтогенезе, различных средств, используемых народами, стоящими на ранних ступенях культурного развития, знаковых процессов при их диссоциации вследствие поражений мозга с теми явлениями, которые мы предполагаем в филогенезе и с определенной степенью уверенности можем считать знаковыми. Социологические и культурологические исследования также в значительной степени зависят от определения границ знака и понимания иерархии знаковых систем. Несколько забегая вперед, отметим, что в этом вопросе царит большая путаница. Она порождена отчасти низким логическим уровнем авторов, отчасти же некритическим использованием терминологии. Наконец, в науках о жизни мы наблюдаем достаточно вольное обращение с идеей семиотической функции [9, 48, 49, 50].
В нижеследующем тексте мы попытаемся с помощью понятия семиотической функции пролить свет на некоторые принципиальные проблемы семиотики.
A propos семиотика. Хотя в настоящее время существуют библиотеки книг, посвященных этой науке, не говоря уж о десятках журналов, начиная от классической «Semiotica», выходящей с 1968 г., и до изданий на португальском и шведском языках, до сих пор нет сколько-нибудь ясного и единообразного понимания предмета и самого смысла этой науки. Как нам представляется, существует несколько основных толкований того, для чего проводятся семиотические исследования и где пролегают границы семиотики. Данные толкования связаны с именами Ф. де Соссюра, Ч. В. Морриса, Ю. М. Лотма-на, У. Эко, Й. Хайнрихса. При этом позиции первых пяти авторов отличаются, главным образом тем, как устроен знак и что можно относить к знаковым системам, тогда как Й. Хайнрихс рассматривает семиотику как науку о смысловых процессах [46, 47]. В зависимости от методологической ориентации того или иного автора в число объектов семиотики могут попадать как объекты, традиционно включаемые в сферу культуры: национальный язык, знаки общения глухонемых, одежда, формы поведения, обычаи, использование различной цветовой символики, «поэзия садов» [21], так и механизмы поведения животных и управления в организме (нейрогормональная регуляция, механизмы, управляющие ростом клеток и тканей, поведением бактерий, наконец, генетический код [44]). Соответственно, в семиотику смысловых процессов не могут быть включены биологические мотивы, тогда как ряд авторов вообще ограничивает предмет и объект семиотики только национальным языком [28].
Естественно, в такой ситуации очень актуален анализ, который выявил бы механизмы становления знака. Он может быть как чисто логическим, так и генетическим. Считается, что понятие семиотической (в других терминах — знаковой, символической) функции наиболее ясно было сформулиро-
вано в датском структурализме (глоссематике). Действительно, на страницах «Пролегомены к теории языка», книги, вышедшей в оккупированной Дании на датском языке и поэтому почти в течение 20 лет мало кому известной (английский перевод — в 1961 г., немецкий — только в 1974 г.), но затем оказавшей немалое влияние на лингвистику и семиотику, в отношении знаковой функции предпринята экспликация понятийного аппарата, используемого со времен античности. Но при этом надо иметь в виду, что а) понятие знаковой функции в глоссематике строится дедуктивным способом и б) Л. Ельмс-лева интересует не понятие знака, а структура языка.
Однако еще несколько ранее мы видим использование идеи знаковой функции у ряда других авторов. Здесь мы бы прежде всего упомянули Л. С. Выготского. В своем анализе детской речи и развития высших психических функций он показал, и впоследствии это было верифицировано на большом экспериментальном материале, что основная линия развития психики человека определяется включением знаков и знаковых систем в психические процессы. Важнейшим результатом становится то, что, с одной стороны, протослова, жесты, мимические движения и т. д. приобретают функции знаков, образуя нечто вроде пропозициональных структур, и лишь затем обретают принятое в данном обществе интерсубъективное значение, с другой стороны, ребенок оказывается в состоянии действовать в семиотическом пространстве, а это значит, что происходит дифференциация знаковой ситуации (семиозиса). Используя знаки и значения, ребенок, а впоследствии и взрослый, не только обозначает, описывает мир, но и создает мир виртуальный. В этом смысле знак выступает в функции психического орудия [12], с помощью которого не только решаются определенные познавательные и коммуникативные проблемы, но одновременно происходит развитие сознания. Существовавшие ранее элементарные психические функции «включаются в новую структуру, вступают в новый синтез, входят в качестве подчиненной инстанции в новое сложное целое, закономерности которого определяют и судьбу каждой отдельной части. Процесс образования понятий предполагает в качестве основной и центральной части овладение течением собственных психических процессов с помощью функционального употребления слова или знака» [10, с. 134]. Еще в «Психологии искусства» (1925 г.) Выготский показал, что знаковые средства, используемые автором и предположительно имеющиеся у читателя, обладают несколькими слоями значений: то, что непосредственно дано в художественном тексте, то, что подразумевается автором, читателями, зрителями, и, добавим мы, то, что будет восприниматься через значительный промежуток времени, после того как психологический фон произведения неизбежно изменится и достаточно хорошо понятное современникам будет нуждаться в герменевтической обработке. Выготский осознавал, что персонажи литературных произведений и сами выступают как знаки определенных идей, типических жизненных положений и т. п. «Сильная сторона учения Выготского, — совершенно справедливо отмечал М. Г. Ярошевский, — не в том, что он придал знаку силу демиурга поведения, а в том, что, согласно ему, продукты культуры (прежде всего — слово, которое всегда выполняет также и знаковую функцию), будучи независимыми от индивида и его сознания творениями, опосредуют высшие (культурно-исторические) формы психической активности» [35, а 308]. Но кроме того, Выготский ясно понимал то, что осталось вне сознания современников и что
непонятно до сих пор многим, работающим в этой области [11]. А именно: использование знака и развитие мышления идут в онтогенезе рука об руку и это порождает некоторое символическое «пространство», в котором человек оперирует не с самими вещами, и не с их образами, а с означенными образами и означенными вещами, что позволяет ему «отстраиваться» от давления непосредственно данной ситуации и открывает путь к творческому воображению и мышлению, произвольной памяти и осмысленному восприятию.
В рамках пражской лингвистической школы (Cercle linguistique de Prague), которая объединяла в своих рядах не только чистых лингвистов и филологов, таких, как Я. Скаличка или Н. С. Трубецкой, но исследователей с различными семиотическими интересами (Р. Якобсон, Я. Мукаржовский), понятие семиотической функции получило разностороннее толкование. Нас прежде всего интересует трактовка Мукаржовского. Он очень тонко подметил, что объект искусства устроен таким образом, что эстетическая функция знака в нем (в противоположность, например, функции референции) воспринимается в первую очередь ради самой себя (вспомним здесь Канта и его идею искусства как незаинтересованного созерцания). Когда и как некоторому объекту приписывается эстетическая (в данном контексте это следует понимать как символическая) функция, зависит от реципиента, но также от принятых в данном обществе конвенций относительно эстетических норм. «Так, например, краски и линии картины нечто означают, даже в том случае, когда отсутствует какой бы то ни было сюжет <...> Именно в этом виртуально семиологическом характере "формальных" элементов заключается коммуникативная сила бессюжетного искусства, которую мы называем рассеянной. <...> В качестве значения, в том числе коммуникативного, функционирует вся структура произведения» (курсив наш. — А. П.) [25, с. 195]. Произведение искусства, отмечает далее Мукаржовский, имеет двоякое значение — автономное и коммуникативное. Если мы вслед за Мукаржовским будем учитывать диалектику семиотической функции автономного и коммуникативного знака, то должны признать, что применительно к произведениям искусства нужно говорить о таких знаках, которые направлены прежде всего на сообщение («сюжетные виды искусства», по Мукаржовскому), и таких, которые выражают замыслы, чувства, настроения автора, предполагающего все же, что его творения будут кому-то понятны, но они как знаковые сущности не направлены на определенную реальность, например на точно выделенное событие, на определенное лицо и т. д. [там же]. Развивая мысль Му-каржовского, мы увидим, что приобретение некой вещью (действием и прочим) знаковой функции зависит от того, будет ли она помещена в некоторый смысловой контекст, где данная вещь осмысляется как знак и наделяется значением, пусть даже это значение не является вполне определенным и может варьировать. Именно в таких смысловых контекстах, полагаем мы, произведения, подобные «Черному квадрату», начинают значить нечто, не обозначая ничего. Очень ясно превращение «обыденных вещей» в знаки понимал С. Эйзенштейн. После него остались не только фильмы, в которых он осуществлял такое превращение на практике, но теоретические работы, в которых он осмыслял данную проблему. С большой глубиной это рассмотрено в книге Вяч. Вс. Иванова, поэтому мы не будем вдаваться в подробности, отсылая читателей к его работе [18]. Итак, самые скромные выводы из рассмотрения семиотики искусства состоят в следующем. 1. Знак (в искусстве
или в более широком контексте) не есть априорно данное явление. 2. Для того чтобы стать (быть) знаком, некое явление должно быть извлечено из «обыденного» контекста существования и подвергнуться «остранению». 3. При этом явления обладают различной степенью знаковости. Некоторые из них подчиняются достаточно строгому канону, принятому в данной культуре. Чтобы люди этой культуры не думали о тех изобразительных средствах, с которыми они встречаются (допустим, они могут полагать, что скульптура или изображение являются непосредственными воплощениями высших сущностей, обладают такими свойствами, которые содержатся имманентно в знаке). 4. В каждом произведении искусства — независимо от того, осознается это или нет, — существует несколько слоев смыслов, которые, как правило, не сводятся к значениям знаковых средств (например, высказываний на национальном языке), используемых в данном произведении искусства.
Но вернемся к анализу, предпринятому Л. Ельмслевом. Сталкиваясь с реальной трудностью определения знака, Л. Ельмслев полагает, что на первом этапе исследования приходится ограничиваться «нечетким понятием, установленным традицией», а именно: знак определяется по функции. «Знак» функционирует, обозначает, указывает; «"знак" в противоположность незнаку есть носитель значения» [15, с. 302]. Как и многие ученые до него, да и после, Ельмслев сталкивается с реальными трудностями в установлении границ знака и незнака. Он вполне сознательно ограничивает себя лингвистическим материалом. Тем не менее его исследование может иметь междисциплинарное значение. В конечном счете он приходит к выводам, оказавшим влияние на весь последующий лингвистический и нелингвистический структурализм: язык по своей цели — прежде всего знаковая система; чтобы полностью соответствовать этой цели, он всегда должен быть готов к образованию новых знаков. Но при такой безграничной избыточности необходимо, чтобы язык был «удобным в обращении и практичным в усвоении и употреблении». Это, полагает Ельмслев, достигается за счет того, что наряду с полноценными знаками функционируют незнаки, число которых строго ограничено. Из полноценных знаков и незнаков (фигур — в терминах датского структурализма) можно строить «легион знаков», т. е. бесчисленное их множество. Но оказывается, что определение языка как чисто знаковой системы, ставшее после Соссюра знаменем всего европейского структурализма, не вполне удовлетворительно: «Оно затрагивает, — писал Ельмслев, — только внешнюю функцию языка, его отношение к внелингвистическим факторам, окружающим его, но не его собственные функции» [15, с. 305]. Ельмслев делает существенный шаг вперед по сравнению с соссюреанской традицией. Правда, нужно помнить, что сам Соссюр никогда не писал свой ставший впоследствии знаменитый «Курс общей лингвистики»; мы имеем дело со своего рода евангелием, записанным его слушателями в разные годы (1907— 1911) и отредактированным Балли и Сеше. Думается, что если бы Соссюр создавал книгу как систематический курс, то он бы сослался на своих предшественников. Многие мысли, которые вошли в широкий оборот благодаря Соссюру, были высказаны задолго до того, как он приступил к чтению своего «Курса». К релевантным в данном контексте идеям, которые мы находим у Сосссюра, мы бы отнесли следующие.
1. Идея о том, что должна существовать наука, изучающая «жизнь знаков в рамках жизни общества». Такая наука, полагает Соссюр, призвана
объяснить нам, «что такое знаки и какими законами они управляются. <...> Лингвистика — только часть этой общей науки», и законы, которые она откроет, будут применимы и к лингвистике [29, с. 54]. Обратимся к Локку. Заканчивая свой «Опыт о человеческом разумении» главой, в которой трактуется о разделении наук, Локк указывает три основных раздела человеческого «разумения» (Understanding): a) Physica, «познание вещей как они сами существуют, их строения, свойств и действий <...> Цель ее — чисто умозрительная истина. Все, что может доставить человеческому уму такую истину, принадлежит к этому разделу, будет ли это сам бог, ангелы, духи, тела или какие-то их свойства, как число, форма и т. д.»; b) Practica, «умение правильно прилагать наши силы и действия для достижения благих и полезных вещей»; и, наконец, с) «Епцгюих^, или учение о знаках», которое Локк предлагает называть также логикой, «поскольку наиболее обычные знаки — это слова» (подразумевается греческая форма ^oyoi — «слова»). «Задача логики, — пишет Локк, — рассмотреть природу знаков, которыми ум пользуется для уразумения вещей или для передачи своего знания другим. Так как рассматриваемые умом вещи, за исключением его самого, не присутствуют в разуме, то ему непременно должно быть представлено что-нибудь другое в качестве знака или в качестве того, что служит представителем рассматриваемой вещи, — это и есть идея» (курсив наш. — А. П.) [23, с. 200]. Другими словами, Локк формулирует здесь в совершенно ясном виде идею репрезентации. Пятьдесят лет спустя немецкий физик и математик Й. Х. Ламберт публикует свой «Новый Органон» (не смущаясь тем, что за 100 лет до него «Новый Органон» был опубликован Ф. Бэконом). Большой раздел его книги посвящен семиотике, где он рассматривает инструментальную роль знаков, их роль а) в познавательном процессе в целом и его отдельных проявлениях (математике, физике, метеорологии и т. п.) и б) в отделении являющегося нам в восприятии, кажущегося, неопределенного («феноменология» в его терминах) от достоверного и четкого знания [60].
2. Идея о структуре семиозиса (знаковой ситуации). Думается, что в данном вопросе Соссюр не пошел дальше Аристотеля, в трактовке которого знак предстает как двусторонняя сущность. В литературе исчерпывающе показано, что в ряде отношений модель знака у Аристотеля глубже, нежели у Соссюра. А главное, у Аристотеля, а затем у стоиков присутствует вполне ясное понимание того, что знак представляет собой не просто некое явление, которое стоит вместо другого (классическая формула схоластики — alquid stat pro aliquo), а явление гораздо более сложное, включающее в свою структуру отношение между та ev т^ рабц^цата — «аффектами, или чувствованиями души», и аицРоАл, или апцвш (символами, или знаками, что для Аристотеля и стоиков означало одно и то же), они же, в свою очередь, делали возможным, что т^ рабц^цата могли быть отображениями или подобиями вещей (оцошцата), передаваясь звучащей речью (та ev те фюу^), для которых существует письменная фиксация или, иначе, символы для «написанного» (та урафоцеуа). Таким образом, уже у Аристотеля мы видим — в неявной форме — представление о семиотической функции, т. е. о знаке как явлении, порожденном связью между выражением и содержанием.
3. Идея о том, что в языке нет ничего, кроме различий [29, с. 152]. Хотя Соссюр неоднократно упоминал в своих лекциях нелингвистические знаки, но реально он работал, как хорошо известно, с лингвистическим материалом.
Поэтому идея семиотической функции оказывается у него в контексте работы с языковым материалом. Говоря о «рассмотрении знака в целом», он высказывает важную мысль: хотя «означающее и означаемое, взятые в отдельности, — величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный» [29, с. 153]. Иными словами, только соотнесение ряда различий в звуках с рядом различий в понятиях порождает систему значимостей. Вместе с тем Соссюр отмечает, что даже те знаковые системы, которые характеризуются некоторой «естественной выразительностью» (знаки учтивости и пр.), фиксируются правилом, «именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас применять эти знаки, а следовательно, для произвольности знака существуют пределы» [29, с. 101]. И хотя знаки целиком произвольные лучше всего реализуют идеал семиотического подхода, все же для этой произвольности есть определенные границы. На некоторые из них Соссюр указывает сам: произвольность знака, эта знаменитая arbitairité de signe, не должна пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящими, «мы лишь хотим сказать, что означающее немотивированно, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи» [там же]. Несколькими строками выше Соссюр указывает на символ, точнее, на то, что позднее получило название иконического знака. Весы как символ справедливости не могут быть заменены чем попало, например колесницей. Таким образом, если герменевтически прочитать Соссюра, то становится ясно, что важнейшим моментом его семиотики является механизм органического соединения означающего и означаемого. Действительно, как это отмечал уже Локк, «слова, будучи произвольными знаками, не могут быть ими, если человек прилагает их к вещам, ему неизвестным. Это значило бы сделать слова знаками ни для чего, звуками без смысла. Человек не может сделать свои слова знаками свойств в вещах или знаками таких понятий в уме другого, которых нет в его собственном уме» [22, с. 462]. Если это выразить в современных терминах, то речь должна идти о том, как существующие в обществе знаки соединяются с индивидуальными «идеями» (т. е. ощущениями, восприятиями, образами памяти, мыслями). Соссюр неоднократно подчеркивает, что и означаемое, и означающее имеют общественный характер.
В принципе можно выделить два основных механизма соединения означаемого с означающим. В первом случае предполагается, что и означаемое, и означающее существуют в готовом виде в обществе и соединяются в процессе обучения (это может быть изучение и иностранного языка, и специальной терминологии, и некоторого социального диалекта) либо человек постепенно выделяет определенные признаки предмета и соотносит их в своем уме с теми знаками, которые он слышит или как-то иначе воспринимает в социуме. Это традиция, идущая от Аристотеля, Локка, Кондильяка. Другой вариант, который мы находим у Ельмслева, предполагает, что означаемое и означающее уже существуют в социуме, проблема состоит в том, чтобы найти алгоритм построения означающего и выделения означаемых. В этой связи Ельмслев и использует понятие семиотической функции. Язык рассматривается им как механизм или исчисление, где бесчисленное множество правильных выражений получается в силу того, что используется некий генеративный принцип. В таком случае язык предстает перед нами прежде всего как система функций и лишь в силу этого как знаковая система. Разделяя язык на план содержания и план выражения, Ельмслев делает следующий шаг.
Выражение и его содержание или содержание и его выражение никогда не встречаются вместе без знаковой функции, существующей между ними. Если, анализируя текст, пишет Ельмслев, мы не примем во внимание знаковую функцию, то не сможем провести границу между знаками и разделить индивидуальные знаки на составляющие их фигуры [15, с. 307].
Ельмслев совершенно верно обращает внимание на то, что и его предшественник в области структурной лингвистики Ф. де Соссюр в имплицитном виде использовал понятие знаковой функции. Различия между Соссюром и Ельмслевом заключаются в следующем. Соссюр полагает, что и мышление само по себе, и язык до акта сигнификации аморфны: нет ни «материализации мыслей», ни «спиритуализации звуков», а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что язык вырабатывает свои единицы, «формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс», т. е. мысли и звука [29, с. 145]. Ельмслев же убежден в том, что материал, абстрагируемый от различных языков, т. е. мысль, представляет собой «нерасчлененный аморфный континуум, на котором проложило границы формирующее действие языков» [15, с. 310]. При всей близости позиций оба лингвиста рассматривают различные ступени языкотворческого процесса. Соссюр берет в качестве предельной абстракции такую ступень (она может быть как онтогенетической, так и филогенетической), на которой знаковая функция еще не сложилась, тогда как Ельмслев исходит из наложения знаковой функции на нерасчлененный и аморфный материал. В английском тексте используется в данном случае термин purport — довольно многозначное слово, одно из значений которого «смысл, содержание», тогда как в исходном датском тексте — material. У. Эко полагает, что purport прекрасно подходит в том случае, когда речь идет о плане содержания, но совершенно не подходит, когда речь идет о плане выражения [40, p. 78]. Этот материал может быть проанализирован, расчленен с той или другой логической или психологической точки зрения. Соответственно в разных языках такое расчленение проводится различным образом. Но тут нужно видеть, что анализ, расчленение мыслительного материала просто не могут существовать без соединения, синтеза, иначе язык был бы просто невозможен. Близкие мысли, впрочем, можно найти уже у Кондильяка, который в работе, написанной в 1780 г. и опубликованной в 1798 г., декларировал: всякий язык есть аналитический метод, и всякий аналитический метод есть язык [20]. Кондильяк забыл упомянуть, что никакой язык невозможен без синтеза и в каждом из языков, будь это математический или естественный язык, он осуществляется своеобразно. Таким образом, знаковая функция образует форму содержания, тогда как в области выражения она участвует в расчленении содержания — начиная от фонем и кончая лексической и грамматической семантикой.
Умберто Эко в своей структуралистской семиотике, трактуя семиотическую функцию, отталкивается от понятия кода. Когда определенный код соединяет элементы некоторой указывающей системы с элементами той системы, которая служит объектом указания, то первая из них превращается в выражение второй, а она, в свою очередь, превращается в содержание первой.
Знаковая функция, по Эко, имеет место тогда, когда некоторое выражение ставится в соответствие некоторому содержанию и оба коррелирующие друг с другом элемента становятся функторами этой корреляции. Знак всегда конституируется одним (или несколькими) элементом плана выражения,
конвенционально связанным с одним (или несколькими) элементом плана содержания. Всякий раз, когда существуют корреляции такого типа, распознаваемые человеческим обществом, имеет место знак.
Подобного рода посылки имплицируют определенные следствия: а) знак не является физической сущностью, если принять, что физическая сущность — это в лучшем случае конкретное проявление некоторых элементов, принадлежащих выражениям; б) знак является не фиксированной семиотической сущностью, но прежде всего местом встречи элементов, взаимно независимых друг от друга, происходящих из двух различных систем и связанных между собой кодификационной корреляцией. Если говорить более точно, они не знаки, а знаковые функции. Знаковая функция реализуется тогда, когда два функтора (выражение и содержание) вступают в отношение взаимной корреляции, но один и тот же функтор может вступить в корреляцию с иными элементами, превращаясь тем самым в другой функтор, который порождает иную семиотическую функцию.
Таким образом, знаки представляют собой «временные результаты правил кодификации, которые стабилизируют корреляции, имеющие преходящий характер, и в которых каждому элементу, так сказать, разрешено образовывать ассоциативную связь с другим элементом и образовывать знаки в данных обстоятельствах, предусмотренных кодом» [40, р. 72—74]. Эко совершенно верно отмечает, что «наивное понятие» знака оказывается в кризисе. Знак распадается на многочисленные и меняющиеся отношения, образующие своеобразную сетку. В этом случае перед семиотикой оказывается размытая картина своеобразного молекулярного пейзажа, в котором то, что обычному восприятию является в качестве правильных и законченных форм, в действительности представляет собой промежуточный результат химических агрегаций, а так называемые «предметы» в действительности выступают внешним проявлением лежащей под их поверхностью сетки отношений между еще более мелкими единицами. Или, если хотите, семиотика в этом случае дает нам некий род фотомеханического отражения семиозиса, вскрывая то обстоятельство, что там, где мы видим образы, в реальности имеет место стратегическая пригонка друг к другу белых и черных пятен, чередование пустых и заполненных мест, огромное количество дифференциальных признаков, которые сами по себе ничего не значат, но представляют собой сетку, образованную формами, позициями, хроматической интенсивностью. Семиотику можно сравнить с теорией музыки: за узнаваемой мелодией скрывается сложная игра интервалов и нот, а за нотами — пучки формантов» [40, р. 74—75].
У. Эко стремится дать более дифференцированную трактовку понятия кода, нежели существующие даже и в наиболее серьезных работах [40]. Он выделяет четыре основных определения понятия кода в семиотике, которым могут соответствовать различные трактовки семиотической функции. Последний момент у него не отмечен особо. Тем не менее интересно проследить ход мысли выдающегося ученого. Итак, а) код как серия сигналов, регулируемых внутренними комбинаторными правилами; б) код как последовательность материальных состояний, рассматриваемых в качестве серии значений, которые могут стать предметом коммуникации (например, сигналы с помощью электрических лампочек, флагов, слов, барабанов и т. п.); в) код как последовательность возможных поведенческих ответов со стороны получателя сообщения. Эти поведенческие акты могут быть независимыми от кода в
значении (б), но могут использовать код в значении (а); г) код как система, которая ассоциирует определенные элементы системы (а) с элементами системы (б) или (в). В последнем случае устанавливается, что определенная серия синтаксически организованных сигналов соотносится с осмысленной сегментацией определенной семантической системы, или же это можно понимать как единицы, возникшие в результате соединения семантического и синтаксического рядов в их соотнесении с «единицами» предметного ряда, либо ряды знаков в их соотнесении с предметном рядом и т. д. Соответственно, продолжает У. Эко, во многих контекстах термином «код» обозначаются совершенно разные явления. Например, так называемый «фонологический код» представляет собой систему типа (а), тогда как «генетический код» мог бы рассматриваться как система типа (в), так называемый код «системы родства» является кодом типа (а), а сами отношения родства — скорее комбинаторным кодом типа (б) [40, p. 54—56]. Эко предлагает называть коды типов (а), (б), (в) — S-кодами (системными или структурными), имея в виду, что в таких кодах знаки строятся из элементов, организованных по принципу бинарной оппозиции и управляемых комбинаторными правилами. Они способны порождать конечные и бесконечные цепочки знаков.
Таким образом, семиотическая функция у У. Эко связана с механизмом кодового преобразования, бытие знака (в той или иной форме), вообще весь процесс «производства знаков» (la produzione segnica) — с использованием кода того или иного типа. На наш взгляд, это совершенно верная идея. Если уже Августин Блаженный констатировал, что там нет знака, где ничего не обозначается (non esse signum nisi aliquid significet), то естественно встает вопрос о механизмах этого обозначения и составляющих самого процесса семиозиса. С формальной точки зрения не может быть никакого процесса обозначения, если не используется некий кодовой механизм, т. е. аппарат трансляции выделенных вещей, свойств и отношений в такую форму, которая позволяет «прочитывать» их как знаки. Однако употребление понятия «код» должно быть достаточно строгим, в противном случае «код» превращается в метафору или синекдоху, как это часто было в работах круга Лотмана — Топорова — Иванова. При таком, достаточно свободном подходе в код и mutatis mutandis в знак превращается практически все, на что ориентируется поэт или писатель в тот или иной период: живопись, музыка, театр, проза, кино. При таком подходе и все художественные средства превращаются в код и знак, что как раз и соответствует действительности. В несколько ином ракурсе — в код превращаются любые условности и любые средства их описания. Именно поэтому формальные признаки сходства между генетическим кодом и естественным языком могут служить основанием для далеко идущих обобщений.
В этой связи встают по меньшей мере два серьезных вопроса: а) обязательно ли наличие субъекта, обладающего интенциональностью, т. е. в большей или меньшей степени осознающего, понимающего, что он занимается производством знаков с целью сообщить что-либо другому субъекту или решить определенную познавательную задачу, б) если мы, оставляя сейчас в стороне проблемы биосемиотики, поскольку они требуют особого, тщательного анализа, будем считать, что наличие субъекта коммуникации и субъекта-интерпретатора абсолютно необходимо, то как возникает и формируется знаковая функция.
Здесь мы видим два основных подхода — философско-социологи-ческий, психологический (психолингвистический). Первый реализован в работах Г. Шпета, Р. Барта, А. Щюца и его последователей, в этнометодоло-гии, второй — в трудах Ж. Пиаже, А. Валлона, Л. С. Выготского, Х. Вернера, Дж. Брунера, Э. Бэйтс и ряда других авторов.
Г. Шпет в своих работах вплотную подходит к пониманию семиотической функции. Он ставит вопрос иначе, чем принято в лингвистике и связанной с ней семиотике. А именно: каждый знак есть некоторая «физическая» вещь, т. е. кроме его бытия как знака следует учитывать и его «вещное бытие». Но в таком случае возникает вопрос следующего порядка: в чем же состоят семиотические качества всякого предмета [32, с. 492—493]?
Обращаясь к исследованию природы знака, значения и вещи, Шпет очень верно отмечает следующее: если предположить, что есть некоторая сущность (ens) как знак, то она имеет значение, а «ens как не-знак должно быть то ens, которое не имеет значения. Но это было бы ens, которое не только не существует, но и невозможно, т. е. ens, заключающее в самом себе противоречия. Ибо предмет без содержания так же невозможен, как невозможен знак без значения. <...> Следовательно, если и есть предметы, которые не суть знаки, то все же они могут быть знаками. Всякий предмет, если не актуально, то потенциально — знак. Или — всякий возможный, а поэтому и всякий действительный предмет в возможности есть знак; хотя и не всякий возможный предмет, а потому и не всякий действительный предмет есть in adtu знак» [31, с. 516]. В шпетовском анализе сущности знака, не имевшем себе равных в те годы, когда он проводился (между 1921 и 1925 гг. — а известен его текст стал только после публикации в 2005 г.), основной акцент сделан на реляционной онтологии знака и его социальности. Шпет совершенно верно отмечает, что «любую вещь "природы" мы можем принять, как средство — чем мы и делаем ее из вещи естественной вещью социальной <...> Любая вещь "природы", будучи средством, тем самым выступает перед нами так же, как некоторое (социальное) осуществление» [31, с. 548]. Таким образом, превращение некой «вещи» в знак, осуществление ее семиотической потенции, реализация ее семиотической функции, происходит в результате включения ее в социальные отношения. В той работе, которую мы цитировали, это сказано еще не вполне ясно, тогда как в «Эстетических фрагментах» и «Введении в этническую психологию» данная мысль реализована достаточно полно.
В семиотике Ролана Барта тоже обращается внимание на семиотическую функцию в ее отношении к бытовым вещам. Отмечается, что вещи, переживаемые нами как чистые орудия, имеющие некоторую функцию, полезное назначение, на самом деле являются носителями чего-то иного, а именно значения. Во-первых, как совершенно верно указывает Барт, вещи стремятся не к бесконечной субъективности, а к бесконечной социальности. В силу этого они несут в себе смысл, служащий для сообщения информации. «Можно ли вообразить себе более функциональную вещь, чем телефон, — пишет Барт, — однако же внешний вид телефона всегда обладает смыслом, независимым от его функции: белый телефон передает идею роскоши или женственности, бывают телефоны бюрократические, старомодные, передающие идею былого времени; одним словом, телефон тоже способен включаться в систему вещей-знаков» (курсив наш. — А. П.) [2, с. 419]. Когда же происходит такая семантизация вещи? — задает себе вопрос Барт. По его мнению,
это происходит в тот самый момент, когда вещь начинает производиться и потребляться обществом. Не существует абсолютно импровизированных вещей, не обладающих смыслом, — подчеркивает Барт. Это очень правильная мысль. Остается сказать, что в российской семиотике такая онтология вещи была разработана Густавом Шпетом задолго до Барта. «Вообще, функция вещи, — отмечает Барт, — всегда становится как минимум знаком самой этой функции; в нашем обществе не бывает вещей без какой-то дополнительной функции, без легкой эмфазы, заставляющей вещи обозначать самих себя» [2, с. 419]. То есть, добавим мы, вещь как знак приобретает аутореферентную функцию. Во-вторых, используя некоторые мысли Б. Брехта (но без ссылок на него), Барт совершенно верно говорит, что превращение вещи в знак, реализация ее семиотических потенций означает определенное остранение вещи, появление возможности взглянуть на нее совершенно под другим ракурсом. Например, заметим мы, если в музее или в иной экспозиции выставляются предметы, которые были еще сравнительно недавно абсолютно функциональными, но в настоящее время совершенно вышли из обихода, то они могут являть собой знаки определенной эпохи. В этом отношении музей следует рассматривать не только как «семиотическое учреждение», но и как хранилище смыслов. Часть из них понятна (например, при объяснении экскурсовода), тогда как относительно других мы только полагаем, что их смысл нам понятен. Сходные мысли Барт высказывал и в своих работах, посвященных риторике образа, семиотике мифологического текста [3, 4]. Нам же представляется, что в этом случае следовало бы углубить анализ семиотической функции, которая делает возможным знаковое бытие вещей. Это углубление может, как мы полагаем, происходить по нескольким параметрам: интерсубъективность, интенциональность, денотативно-коннотативные отношения.
Обратимся теперь к психологическому и психолингвистическому пониманию семиотической функции. Более ста лет назад психоневролог Джон Хьюлингс Джексон, один из первых исследователей нарушений речи при очаговых поражениях головного мозга, обратил внимание на то, что эти нарушения среди прочих могут принимать и форму неспособности к предикации. Такие расстройства речи он впервые связал с деятельностью доминантного полушария и был склонен рассматривать их в качестве одного из самых существенных нарушений мышления и сознания [51, 51, 59]. Немного позже психоневролог Х. Хэд на основании большого эмпирического материала выдвинул положение, что и речемыслительные процессы, и сложные формы предметной деятельности имеют единое психофизиологическое основание, которое он обозначил как символическую способность. Язык в этом контексте понимался Хэдом как наиболее ясно выраженное проявление символической способности (или функции) [45].
Впоследствии идеи Х. Хэда об общей символической подоснове всех сложных психических процессов использовались совершенно независимо друг от друга Э. Кассирером, А. Геленом, Ж. Пиаже, Х. Вернером, М. Кричли, А. Р. Лурия, Дж. Брунером .
Одним из наиболее важных положений теории познания и философской антропологии Э. Кассирера выступает положение об опосредованности мышления и сознания знаками. О сознании, как верно полагает Кассирер, можно говорить лишь тогда, когда существует дистанция между непосредственно переживаемым и личностью. Смысл любой «символической фор-
мы» — в прогрессирующем отделении от воспринимаемого в соответствии с возможностями, заложенными в данной знаковой системе. Кассирер считает, что в трактовке всех видов знаковых систем «должен быть уничтожен последний отблеск идентичности между действительностью и символом». Более того — «напряжение между ними должно быть доведено до высшей степени с тем, чтобы благодаря этому напряжению стали явными как возможности символического выражения, так и содержание каждой данной символической формы» [38, S. 135]. Смысл каждой символической формы состоит именно в преобразовании воспринимаемого и выражаемого с помощью знаков. Поэтому-то язык начинается там, где кончается непосредственное отношение к чувственному впечатлению и аффекту. Позже, в третьей части «Философии символических форм», Кассирер формулирует определения репрезентации и символической прегнантности (symbolische Prägnanz). Под репрезентацией Кассирер понимает следующее: материалом сознания не могут быть «сырые», «необработанные» впечатления; чтобы стать материалом сознания, они должны подвергнуться анализу, обобщению, а затем символизации. При этом важнейшим моментом является не просто абстрагирование некоторых элементов либо свойств целостного чувственного впечатления, но способность выделенных элементов выступать в качестве репрезентанта данного чувственного целого. Тем самым элемент чувственного опыта приобретает «новую всеобщую форму», не теряя своей материальной единичности и особенности. Он превращается в знак, который позволяет нам узнавать предмет, когда он вновь появляется перед нами [38, S. 133]. Касси-рер считает ложно поставленным вопрос о том, предшествует ли возникновение языка артикуляции чувственного опыта, либо дело обстоит прямо противоположным образом: «Все, что можно вскрыть в данном случае, это не наличие некоего "раньше" или "позже", но внутренняя связь, существующая между этими обеими основными формами и основными способами артикуляции духовного мира». Развивая эту мысль, Кассирер делает одно замечание, звучащее удивительно современно: он сравнивает артикуляцию действительности в языке и в символизированном, проникнутом репрезентациями опыте с двумя стволами, отходящими от единого духовного корня. Корень этот недоступен непосредственному восприятию, о нем мы можем судить, только наблюдая «поросль», исходящую от него [38, S. 133—134].
Вводя понятие символической прегнантности (Prägnanz — запечатлен-ность, четкость, наполненность), Кассирер имеет в виду случаи, когда восприятие, продолжая оставаться «чувственным» переживанием, приобретает определенный сверхчувственный, «не-наглядный» смысл, превращаясь в единство перцепции и апперцепции. Символизация восприятий, в свою очередь, имплицирует следующий момент: сфера чувственности становится системной, между ее символами образуются множественные связи, превращающие чувственный опыт почти в язык. Рассуждения Кассирера очень близки современным представлениям о «языках» чувственного познания или «языках мысли», хотя он не употребляет этих терминов. Тут нужно сказать, что идеи Кассирера о сущности символического процесса по-своему глубже и радикальнее современных представлений о «языках мысли». Символический процесс, пишет философ, пронизывает сознание как единый жизненно-мыслительный поток (Lebens-und Gedankenstrom). Аналитическое расчленение первичных чувственных восприятий и последующее рекомбинирование
отдельных элементов в сложные образы-символы с одновременным включением их в многочисленные связи — все это, полагает Кассирер, создает основу для репрезентации [38].
В конце жизни, суммируя свои взгляды по этому вопросу в «Опыте о человеке», Кассирер пишет: «У человека между системой рецепторов и эффекторов, имеющихся у всех животных, есть и третье звено, которое можно назвать символической системой. Это новое приобретение целиком преобразовало всю человеческую жизнь» [39, S. 50].
Какова же причина погружения в символические формы, придания образам и предметам символической функции? Ответ Кассирера: такова природа человека и таков сам человек. Символические формы занимают в его системе место кантовской трансцедентальной апперцепции. Они и в действительности являются таковыми, Человек реально погружен в лингвистические формы, художественные образы, мифологические символы, религиозные или иные ритуалы, и он вряд ли мог бы без них ориентироваться в действительности. Да и сама «действительность», прежде всего та ее часть, которую принято называть социальной действительностью и считать чем-то данным, существующим независимо от нас, в значительной степени создана нашими семиотическими механизмами. Сознание, по Кассиреру, не отражает мир, который остается недоступной для нас вещью в себе: «Основные понятия любой науки, — пишет он, — не являются пассивным отражением данного бытия, но созданными нами символами» [37, S. 5]. Таким образом, мы видим, что Кассирер не употребляет понятия символической функции, однако его представления о символизации восприятий и роли знаковых структур в организации психических процессов приближают его теорию к пониманию сущности знаковых процессов. Одной из наиболее сложных проблем, возникающих в этом контексте, является следующая: каким образом происходит перевод чувственного образа в знак.
В генетической эпистемологии Ж. Пиже символическая, или семиотическая, функция (последнее обозначение он считает более адекватным) рассматривается в контексте развития. Прослеживая развитие интеллекта, Пиаже относит начало возникновения семиотической функции к первым годам жизни. Однако само представление о ее структуре у Пиаже достаточно дифференцировано и позволяет не только рассмотреть довольно большой класс явлений, но и показать переходы от одной стадии развития к другой. Пиаже выделяет означающие-признаки, которые являются либо частью, либо причиной означаемых. Например, голос матери выступает как признак ее присутствия. Символы в системе Пиаже — это означающие, которые сохраняют определенную степень сходства с означаемыми (например, белые камешки обозначают в игре хлеб, а трава — овощи). Знаки — полностью конвенциональны и «социальны» (т. е. интерсубъективны), тогда как символы могут быть (но не всегда бывают) чисто индивидуальными. Под семиотической функцией Пиаже понимает приобретаемую на втором году жизни способность репрезентировать с помощью символов или знаков объекты, отсутствующие в непосредственном восприятии. Расширяя понятие репрезентации, Пиаже включает в него наряду с языком игры с использованием символов, представления, графические изображения (рисунки), отсроченное подражание и то, что по-английски обозначают day-dreaming, по-немецки — Tages-
träume. Все эти символические действия появляются приблизительно одновременно, тогда как знаки — несколько позже. Признаки имеют место уже в первые недели жизни. Продвижение от признаков к символам и знакам означает дифференциацию знаковой функции, что, по Пиаже, является ее важнейшим сущностным признаком [26, 64, 65].
Не вдаваясь здесь в детальный разбор идей Пиаже по данному вопросу, отметим, что, отталкиваясь от воззрений Х. Хэда относительно символического фундамента восприятия, представления и мышления, он создал теорию стадий развития психосемиотики интеллекта, где с точки зрения интересующей нас проблемы разработана идея дифференциации семиозиса. Тут необходимо выделить следующую мысль: образование символов происходит за счет того, что отсроченная имитация приводит к появлению означающих, а игра и интеллект прилагают эти означающие к различным означаемым. Начало овладения языком Пиаже относит к тому периоду, когда уже в основном сложились имитация и символическое представление: в психологическом плане символическая функция является качественным переходом от сенсорно-моторного интеллекта к области мысли, использующей репрезентацию. Впоследствии движение от допонятийного, преимущественно символического интеллекта к стадии операций также может быть интерпретировано в терминах дифференциации семиозиса. Высшая ступень, по Пиаже, — это понятийный интеллект, который в процессе своего становления «впитывает» схемы действий, сенсорно-моторные ассимиляции, сериации, превращая их в операции, т. е. действия, которые перенесены внутрь, обратимы и скоординированы в системе [26].
А. Валлон выдвинул понятие символической функции несколько раньше, чем Пиаже, и совершенно независимо от последнего. Рассматривая в 1942 г. генезис психического и подчеркивая, что «объяснение знаков и большей части символов может быть только историческим», он совершенно правильно считает, что «трудно решить, являются ли функциональные этапы, выраженные сигналом, признаком, изображением, символом и знаком, генетическими этапами» [8, с. 186]. Как и во всякой эволюции, можно составить прогрессирующую серию, но самое трудное, подчеркивает Валлон, — это объяснить, как совершается переход от одной ступени к другой.
В целом понимание А. Валлоном семиотической функции значительно отличается от трактовки Пиаже. Если Пиаже проводит четкую линию развития символики от сенсорно-моторного интеллекта к высшим формам обратимых операций, то для Валлона переход от моторики к интеллекту представляет собой серьезную проблему: «То, что отличает моторные реакции от интеллекта, является проблемой не степени, а различия направления, цели и средств. Поэтому возникает проблема, каким же образом движение, моторные схемы могут путем простого раздвоения или копирования дать категории познания» [68, р. 62]. В основу схемы психического развития в филогенезе Валлон кладет дифференциацию семиозиса — появление означаемых и означающих. Несложно заметить, что аналогичная проблема стоит и перед Пиаже. И когда Валлон пишет, что психическое развитие не может быть «простой автоматической производной от практической деятельности» [8, с. 177], то это следует читать в контексте его полемики с Пиаже. Однако, как известно, Пиаже также не считал, что дело сводится к простой интериоризации практического действия.
Отрицая первичность языка и настаивая на том, что существование слов «в известной степени случайно», тогда как основой является функция, «дающая возможность замещать реальное содержание намерениями или мыслями, а образы, выражающие его, — звуками, жестами, даже объектами...» [8, с. 189], Валлон трактует семиотическую функцию не как связь, устанавливаемую ad hoc, но как устойчивую психическую функцию, подобную памяти, восприятию и т. п.
Совершенно верна мысль Валлона о том, что в случае семиотической функции наиболее важным моментом является особая онтология знака: с соответствующим объектом он может не иметь ни связи по принадлежности, ни сходства, ни аналогии. Знак искусственен в той мере, в какой его форма и значение становятся все более абстрактными и его источник нельзя более искать в вещах. «Подчинить знаки символической функции — значит отдать себе отчет в их относительности. Значение знаков выходит за пределы их чисто формального существования. В некоторых пределах они могут обмениваться, модифицироваться, изменяться, причем мысль не обязательно задерживается и деформируется» [8, с. 190]. Символы, или знаки, пишет Валлон, представляют собой средства замещения предметов, образов, мыслей, и в силу этого с их помощью мы способны актуализировать содержание нашей психики. Это качество имеет свои степени развития. Семиотическая функция тем эффективнее, чем менее символ привязан к вещи (adhérent à la chose). Смешение символа и той вещи, которую он призван обозначать, что было прекрасно показано Валлоном на материале развития ранних стадий вербального мышления, ведет нередко к «чистой игре символами» (pur jeu de symboles) вместо употребления понятий в одних случаях, либо к тому, что символы влекут за собой образы и мысли, которые с этими символами не должны были быть связаны [69, p. 444]. Отсутствие четкой дифференциации «слов», «образов» и «вещей» у детей, а в некоторых случаях у взрослых, приводит к синкретизму и инертности мышления. Иными словами, становление знаковой функции предполагает не только определенное соответствие между предметом, образом и знаком, но и определенную свободу, взаимозаменяемость, дифференциацию компонентов семиозиса. «Таким образом, — пишет Валлон, заканчивая второй том своей книги о развитии мышления детей, — символические и интеллектуальные функции представляют собой не что иное, как органически взаимосвязанные подструктуры; они должны развиваться в тесной взаимосвязи — в той новой среде, которую они открывают для деятельности человека. Они подчиняются условиям среды, которую создали. Если она примитивна, то таковы же и они, то есть тесно привязаны к самым конкретным видам практик и образов. И тогда мы видим, как это и имеет место у детей, смешение жеста, образа и слова. Они отделяются друг от друга и дифференцируются по мере того, как отношения в обществе становятся все более сложными, а мысль более абстрактной. Средства мышления также становятся все более сложными. Но в этой форме они не могут быть использованы ребенком, так как переход от конкретного к абстрактному, от эмпирического к виртуальному требует такого развития мозга, которое достигается только с возрастом» [68, p. 444—445].
Дж. Брунер размышляя над механизмами психического развития и обобщая значительный материал эмпирических и теоретических исследований, полагает, что презентация внешнего мира может осуществляться по-
средством символов, образов и действий и каждую форму презентаций можно приспособить для оперирования символами, построения образов или выполнения двигательных актов. «Каждая опосредствующая форма достигает цели своими собственными способами, иначе говоря, три системы презентации параллельны друг другу <. > при этом возможен частичный перевод с одного языка на другой» [6, с. 37]. В исследованиях Брунера важную роль играет культурно-историческая обусловленность семиотического развития. Влияние Выготского, на которого он часто ссылается, вполне очевидно, но значительную роль играют полевые исследования самого Брунера и его сотрудников. При этом взгляды его учеников и сотрудников могут расходиться с его собственными. Так, Э. Мак-Киннон Сонстрем, обсуждая развитие мыслительных операций, придает большое значение словесным обозначениям. «Когда мы выводим на сцену словесное обозначение, — пишет она, — мы пробуждаем символические процессы у наших испытуемых и тем самым расширяем их "потенциал кодирования" до такой степени, которой невозможно достичь при использовании чисто наглядных или двигательных признаков независимо от того, сколько бы таких признаков нам удалось активировать. <...> Словесное обозначение позволяет не только передать более богатую информацию, но и передать информацию другого рода» [24, с. 257]. Тут имеет смысл еще раз вспомнить А. Валлона, который отмечал, завершая второй том своей книги о развитии мышления ребенка, что знание проходит путь от абсолютно конкретного до символа, причем каждая стадия отличается способностью опираться на все более абстрактные признаки, в любой момент дополняя или же подчеркивая некоторые из них. Сама сущность репрезентации — в том, что она есть определенное упрощение, но такое, которое отличается вариабельностью и в этом ее значение для развития и функционирования мышления [69, p. 148—149].
Возвращаясь к идеям Брунера и его сотрудников, следует подчеркнуть, что развитие мышления и сознания во многом связано с развитием форм репрезентации. Можно предположить, что в генетическую программу человека встроен некий механизм, управляющий психическим развитием и проводящий его по определенным ступеням. Выдающийся немецкий психолог Х. Вернер [70, 71] называл это ортогенезом. Однако данное развитие совершается не автоматически, выключение из социальной среды, различные формы социальной депривации в той или иной степени искажают прямую линию развития. Тем не менее нам представляется, что его механизм обладает высокой степенью устойчивости. Эта тема требует особого, весьма тщательного изучения. Укажем лишь на следующее. Если рассматривать психическое развитие в целом и развитие семиотических средств как проявление общих закономерностей, как диссипативный процесс, то легко увидеть, что «порядок из хаоса» возникает здесь вполне закономерно. Вместе с тем есть и точки бифуркации, отклонения от общих, наиболее типичных схем развития. Некоторые точки бифуркации были, как нам представляется, пройдены на различных этапах филогенеза. Сейчас мы можем наблюдать это, например, изучая различные формы невербалной или паравербальной коммуникации, которые возникли, надо полагать, на тех ступенях филогенеза, когда еще о Homo sapiens не могло быть и речи. В онтогенезе эти формы коммуникации появляются также достаточно рано и служат для отработки в основном прагматических (в меньшей степени — семантических) аспектов общения [13, 14, 44,
46, 48, 54, 55, 59]. В самом общем виде психическое развитие в онтогенезе можно рассматривать как дифференциацию перцептивных и мыслительных процессов. Образование семиотической функции это и есть рабочий инструмент такого развития.
Не исчерпав все аспекты заявленной темы, мы, тем не менее, можем решиться на некоторые обобщения. Рассматривая семиотическую функцию как механизм, лежащий в основе коммуникации и мышления, мы тем самым можем говорить, что она выступает как междисциплинарное понятие, описывающее наиболее общие закономерности функционирования знаковых систем любого рода — от жестовых языков аборигенов Австралии и Америки до математической символики. С одной стороны, это понятие позволяет увязать в одно целое проблему структуры знака и кодовых механизмов, с другой — осознать взаимодействие коммуникации и репрезентации в психическом развитии.
Библиографический список
1. Аристотель. Об истолковании // Соч.: В 4 т. М., 1978. Т. 2.
2. Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика. М., 1989.
3. Барт Р. Мифологии. М., 1996.
4. Барт Р. Система моды: Статьи по семиотике культуры. М., 2003.
5. Брунер Дж. Онтогенез речевых актов // Психолингвистика: Сб. ст. М., 1984.
6. Брунер Дж. О познавательном развитии. [Ч.] 1 // Исследование развития познавательной деятельности / Ред. Дж. Брунер, Р. Олвер, П. Гринфилд. М., 1971.
7. Бэйтс Э. Интенции, конвенции и символы // Психолингвистика: Сб. ст. М., 1984.
8. Валлон Ф. От действия к мысли: Очерк сравнительной психологии. М., 1956.
9. Выготский Л. С. Из записок-конспекта Л. С. Выготского к лекциям по психологии детей дошкольного возраста // Эльконин Д. Б. Психология игры. М., 1978.
10. Выготский Л. С. Мышление и речь // Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 2.
11. Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Там же. Т. 3.
12. Выготский Л. С. Орудие и знак в развитии ребенка // Там же. М., 1984. Т. 6.
13. Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1987.
14. Горелов И. Н. Вопросы теории речевой деятельности: Психолингвистические основы искусственного интеллекта. Таллинн, 1987.
15. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике: Сб. пер. М., 1960. Вып. 1.
16. Исенина Е. И. Психолингвистические закономерности речевого онтогенеза: до-словесный период. Иваново, 1983.
17. Иванов Вяч. Вс. Нечет и чет // Избранные труды по семиотике и истории культуры. М., 1999.
18. Иванов Вяч. Вс. Эстетика Эйзенштейна // Там же.
19. Иванов Вяч. Вс. Очерки по предыстории и истории семиотики // Там же.
20. Кондильяк Э. де. Язык исчислений // Соч.: В 3 т. М., 1983. Т. 3.
21. Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей; Сад как текст. М.; СПб., 1991.
22. ЛоккДж. Опыт о человеческом разумении: В 4 кн. М., 1985. Кн. 1—3. (Соч.: В 3 т.; Т. 1).
23. Локк Дж. Опыт о человеческом разумении: В 4 кн. М., 1985. Кн. 4. (Соч.: В 3 т.; Т. 2).
24. Мак-Киннон Сонстрем Э. О понимании детьми принципа сохранения количества твердого вещества // Исследование развития познавательной деятельности / Ред. Дж. Брунер, Р. Олвер, П. Гринфилд. М., 1971.
25. Mукаржовский Я. Искусство как семиологический факт // Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М., 1994.
26. Пиаже Ж. Психология интеллекта // Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969.
27. Пирс Ч. С. Логические основания теории знаков. СПб., 2000.
28. Степанов Ю. С. Предисловие // Мартынов В. В. Категории языка. М., 1982.
29. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.
30. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты // Соч. М., 1989.
31. Шпет Г. Г. Введение в этническую психологию // Там же.
32. Шпет Г. Г. Язык и смысл // Шпет Г. Г. Мысль и слово: Избр. тр. М., 2005.
33. Якобсон Р. Лингвистика в ее отношении к другим наукам // Якобсон Р. Избр. работы. М., 1985.
34. Якобсон Р. Язык в отношении к другим системам коммуникации // Там же.
35. Ярошевский М. Г. Л. С. Выготский как исследователь проблем психологии искусства // Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1987.
36.Argyle M. The syntaxis of bodily communication // The body as a medium of expression / Ed. B. Jones. Cambridge, 1975.
37. Cassirer E. Philosophie der symbolischen Formen. Berlin, 1923. Teil 1. Sprache.
38. Cassirer E. Philosophie der symbolischen Formen. Berlin, 1929. Teil 3. Phänomenologie der Erkenntnis.
39. Cassirer E. Versuch über den Manschen. Frankfurt am Main, 1989.
40. Eco U. Tratatto di semiotica generale. Milano, 1975.
41. Eco U. Semiotik und Philosophie der Sprache. München, 1985.
42. Freud S. Die Traumdeutung // Freud-Studienausgabe. Frankfurt am Main, 1972.
43. Goethe J. W. von. Über die Gegenstände der bildenden Kunst // Sämtliche Werke. Stuttgart, 1912. Bd. 33.
44. Hadingham E. Secretes of Ice Age: The world of cave artists. New York, 1979.
45. HeadH. Aphasia and the kindred disorders of speech. Cambridge, 1926. Vol. 1.
46. Heinrichs J. Reflexionstheoretische Semiotik. Bonn, 1980. Teil 1. Handlungstheorie.
47. Heinrichs J. Handlungen: Das periodische System der Handlunsarten: Pilosophische Semiotik. München; Moskau; Varna; Wien; London; New York. 2007. Bd. 1.
48. Hoffmeyer J. Molekularbiologie und Genetik in semiotischer Sicht // Uexküll Th. von. Psychosomatische Medizin. München, 1995.
49. Hoffmeyer J. The biology of signification // Perspectives in biology and medicine. 2001. Vol. 43. № 2.
50. Hoffmeyer J. Semiotic emergence // Revue de la pensée d'aujourd'hui. Vol. 25—27. № 6.
51. Jackson J. H. Loss of speech, with hemiplegia of the right side // Ophthalmic Hospital Reports and Journal of the Royal Ophthalmic Hospital. 1857. Vol. 1.
52. Jackson J. Evolution and dissolution of the nervous system // Jackson J. H. Selected papers. London, 1946. Vol. 2. (First published 1981—1987).
53. Jakobson R. Die Biologie als Kommunikationswissenschaft // Jakobson R. Semiotik: Ausgwählte Texte 1919—1982. Frankfurt am Main, 1988.
54. Kendon A. Gesticulation, speech, and the gesture theory of language origins // Sign language studies. 1976. Vol. 9.
55. Kendon A. Some reasons for studying gestures // Semiotica. 1986. Vol. 62. № 1/2.
56. KimuraD. Neural mechanisms in manual signing // Sign language studies. 1981. № 33.
57. King B. The origins of language: what nonhuman primates can tell us. Santa Fe, 1999.
58. Kinsbourne M. Assymetrical function of the brain. New York, 1978.
59. Kuschel R. The silent inventor: the creation of a sign language by the only deaf-mute on a Polynesian island // Sign language studies. 1975. № 9.
60. Lambert J. H. Das Neue Organon. Berlin, 1990.
61. Luckmann Th. The constitution of language in everyday life // Life-world and consciousness. Evanston, 1972.
62. Luckmann Th. Aspekte einer Theorie der Sozialkommunikation // Lexikon der germanischen Liguistik. Tübingen, 1973.
63. Mukarovsky J. Kapitel aus der Ästhetik. Frankfurt am Main, 1970.
64. Piaget J. Einführung in die genetische Erkenntnistheorie. Frankfurt am Main, 1973.
65. Piaget J. Nachahmung, Spiel und Traum. Frankfurt am Main. 1974.
66. Jean Piaget über Jean Piaget: Sein Werk aus seiner Sicht. München, 1981.
67. SchützA., Luckmann Th. Strukturen der Lebenswelt. Frankfurt am Main, 1985. Bd. 2.
68. Wallon H. Les origines de la pensée chez l'enfant: les tâches intellectuelles. Paris, 1947.
69. Wallon H. Les origines du caractère chez l'enfant: les préludes du sentiment de personalité. Paris, 1949.
70. Werner H. Comparative psychology of mental development. Chicago, 1948.
71. Werner H., Caplan B. Symbol formation. Chicago, 1963.
И. В. Дмитревская
СИСТЕМНО-ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПРОБЛЕМЫ СМЫСЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ
Статья имеет двоякую цель: выявить структурный аспект понятия «смысл человеческого бытия» и применить системный метод к исследованию конкретного текста, а именно — показать, каким образом понимание смысла бытия Л. Н. Толстым отражается в развитии системы образов романа «Война и мир». Таким образом, решение чисто теоретической философской проблемы получает конкретное воплощение в прикладной феноменолого-образовательной задаче.
This article pursuits the double aim: to figure out the structural aspect of the sense of human existence and to use the systemical method of analysis in the exploration of a concrete text, that is to explain how L. Tolostoy's understanding of the sense of human life is reflected in the development of figures and images of his novel «War and peace». Thus a pure philosophical problem finds its concrete solution in an applied phenomenological-educational task.
Ключевые слова: смысл человеческого бытия.
I
Л. Н. Толстой ясно и просто отвечает на вопрос о смысле бытия человека: высший смысл нам не дано знать, а в обычной жизни мы можем обойтись и без понимания своего высшего назначения: в поступках следует руководствоваться долгом. Долг диктуется совестью, а совесть — божественное начало в человеке. Значит, если мы поступаем по совести и не забываем о своем человеческом долге, то наша жизнь осмысленна и, более того, она определяется и направляется высшим смыслом.
Что такое смысл бытия? В самом общем понимании — это определенное отношение человека к своему существованию. Задаваясь вопросом о смысле бытия, человек мысленно отчуждает себя от событий собственной
© Дмитревская И. В., 2008
