CC BY
216
ния. Философия была для них «вратами в мир действительный», была «горнилом», через которое можно было «провести... статью за статьей прежнего кодекса» (А.И. Герцен). Таково типичное понимание роли и значения философской мысли для общественного и художественного развития России 1830-х гг.
Развитие философии мыслилось лишь в том направлении, которое открывало пути к решению трудных и сложных проблем современного общественного бытия. «Живя среди абстракций и варварства, - вспоминал это время Н.И. Сазонов, - мыслящее меньшинство русской молодежи, воодушевленное любовью к родине и свободе, с неутомимым рвением искало выхода, который примирил бы ее с народом» [9, с. 196]. Именно в русской эстетической мысли, основанной на немецкой философии, начало возрождаться свободолюбие.
Таким образом, процесс формирования русской
философской прозы неразрывно связан с ведущей тенденцией общественной мысли 1830-х гг. к выявлению философии личности и истории, с внедрением проповеднического и публицистического начала в литературу. Общий процесс поиска смысла бытия, универсальных идей, атмосфера бурных кружковых споров вокруг наследия немецкой философии - все это способствовало внедрению философии в искусство.
Процесс рождения и утверждения оригинальной русской прозы был неразрывно связан с поиском «общих начал» бытия, с циклизацией малых форм и жанров, с освоением дидактикориторических форм высказывания. Эти два процесса тесно переплетались в эпоху жгучих дискуссий о нравах и обязанностях личности. Философская проза в этом смысле стала формой времени и художественной лабораторией общественно-философских поисков.
Литература
1. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 13 т. Т. 4. М., 1954.
2. Кожинов В.В. Немецкая классическая эстетика и русская литература // Традиция в истории культуры. М., 1974.
3. Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М., 1969.
4. Баратынский Е.А. Стихотворения, поэмы, проза, письма. М., 1951.
5. Киреевский И.В. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1953.
6. Герцен А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М., 1956.
7. Веневитинов Д.В. Избранное. М., 1956.
8. Станкевич Н.В. Переписка // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857.
9. Литературное наследство. Т. 41-42. М., 1941.
О.Б. Кафанова
ЖОРЖ САНД И НАЧАЛО РАЗРУШЕНИЯ ПАТРИАРХАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА
Томский государственный университет
Под патриархатным сознанием в настоящее время понимается сознание, соответствующее культуре, в которой ответственность полов внутри публичного и приватного пространства дифференцирована и разделена: женщина в большей мере отвечает за семью, дом, воспитание детей; мужчина доминирует во властных структурах, суде, на руководящих постах в экономике, производстве и т.д. На протяжении многовековой истории развития человечества «всеобщее оказалось на полюсе мужчин», а «частное, особенное и малозначимое - на полюсе Женин» [1, с. 165]. Своего рода асимметрия в организации общества, в
том числе европейского и российского, безусловно, существует и в наше время. Поэтому можно говорить о сохранении черт патриархатного сознания и в современной России [2].
Что касается второй трети XIX в., когда началось проникновение в русскую литературу романов Жорж Санд, то в это время общественное сознание страны репрезентировало крайности патриархатного мышления. Женщина была абсолютно выключена из публичных сфер бытия. Все политические, законодательные, церковные, образовательные учреждения отражали «мужскую» точку зрения, которая идентифицировалась с об-
щечеловеческой, всеобщей. Этот «мужской» взгляд на мир, общество и распределение в нем ролей проецировался и на литературу. Фридрих Шлегель, прекрасно осознававший существующую оппозицию, настаивал на необходимости преодоления половой дифференциации человечества. «Что может быть отвратительнее, - писал он, - чем преувеличенная женственность; что может быть противнее, чем преувеличенная мужественность. А ведь они господствуют в наших нравах, в наших мнениях, даже в лучших творениях нашего искусства. < ..> Только мягкая мужественность, только самостоятельная женственность наделены подлинностью, истиной и красотой. < ..> На деле мужественность и женственность, как их обычно понимают, суть опаснейшие помехи для человечности!» [3, с. 128].
Как известно, в символическом, мифологическом плане «мужское» начало отождествляется с духом, логосом, культурой, активностью, силой, рациональностью, светом. «Женское», напротив, ассоциируется с материей, хаосом, природой, пассивностью, слабостью, эмоциональностью, тьмой и т.д. [4, с. 132]. В европейской патриар-хатной традиции эти ряды рассматриваются не только как дихотомия, но и как иерархия: «мужское», соотносимое обычно с «человеческим» и «общечеловеческим», якобы призвано держать под своим контролем «женское, отождествляемое, как правило, с “половым” и “второстепенным”» [5, с. 126]. Возникла устойчивая тенденция рассматривать женщину как придаток к ее детородной функции. Способность к деторождению модифицировалась в тезис о природной предопределенности женщины. А отсюда следовало и «отождествление мирового женского начала с Материей, зачинающей от мужского начала -Логоса» [6, с. 175].
Христианская церковь на протяжении многих веков проводила идею о вторичном, подчиненном положении женщины. Этой цели служили два ветхозаветных мифа: о происхождении Евы из ребра Адама и о грехопадении. Став андрокра-тической в течение средневековья, церковь закрепила это недоверие к женщине как «сосуду зла», воплощению греховности. С этим связано и отрицательное отношение христианской традиции к эросу. Для всех отцов церкви было свойственно отвращение к плотской любви. Английская исследовательница Р. Тэннэхилл, изучавшая этот вопрос, констатирует: «Фактически существовало негласное соглашение, что Богу следовало бы изобрести более подходящее решение проблемы размножения» [7, с. 130]. Даже русские религиозные философы XX в. испытывали своего рода
ужас перед репродуктивной функцией женщины. Например, Н. Бердяев полагал, что именно женщина отдает человека «во власть дурной бесконечности полового влечения, ибо сам по себе мужчина менее сексуален, чем женщина» [8, с. 408410].
Сама Пресвятая Троица в сущности являет собой мужской знак: Бог - Отец, Бог - Сын, Бог -Святой Дух. И эта маркированность Бога (в частности и средствами грамматики) как мужского знака пребывает незыблемым и в богословии и в общественном сознании. Таким образом, патри-архатному сознанию свойственно обожествление «мужского» начала и, наоборот, отношение к «женскому» как чему-то не вполне самостоятельному, требующему постоянного силового контроля со стороны «мужского».
Следствием отношения к плотской любви как греху стало патриархатное понимание брака. В качестве института церкви и государства брак призван был служить функции продолжения рода. Он считался пожизненным и нерасторжимым. Лишь несколько исключительных условий делали возможным его расторжение при обязательном согласии церковного Синода или Папы Римского (для католиков). Одним из таких условий было прелюбодеяние, доказанное в суде. Вполне понятно, что именно женщина, в силу своей замкнутости в частной жизни, оказывалась в этом случае страдательным лицом. Муж при желании мог очень легко доказать преступность супруги. Соответственно цели брака - деторождение и материально-экономическое обеспечение потомства -делали отца или брата ответственными за выбор для девушки мужа. Конечно, в практике русского дворянского быта встречалось бережное отношение отцов к духовным запросам своих дочерей. Но более распространенным было игнорирование их сердечной склонности. Ярким примером тому является судьба Анны Петровны Полторацкой, выданной в шестнадцатилетнем возрасте замуж за пятидесятитрехлетнего генерала Керна, на которого она и смотреть не могла «без отвращения».
И литература и критика первой трети XIX в. сублимировали идеалы мужчин, поэтому женские образы являлись объектом нарративного дискурса. И.Л. Савкина, исследовавшая весь корпус русских журнальных текстов 1830-40-х гг., выделила два типа женских персонажей, которые воплощали поведенческую модель, соответствующую патриархатному принципу.
Первый, негативный вариант, обозначенный понятием порчи, исследовательница продемонстрировала на материале повести О.И. Сенковского «Вся женская жизнь в нескольких часах» (1834):
героиня, ангелоподобная куколка, гибнет, пройдя через такой инструмент «порчи», как бал. Другим средством «деградации» могли быть книги, особенно французские. Героиня репрезентировалась в основном через телесность и одежду, а смерть девушки оказывалась наказанием за ее природную греховность.
Второй, позитивный вариант героини, воплощающий идеалы авторов-мужчин, приближался к адаптированной романтизмом руссоистской идее «естественного человека». Это, например, черкешенка в «Кавказском пленнике» и даже Татьяна Ларина в «Евгении Онегине». Пушкин реабилитировал провинциальный дискурс, но и у него сохраняется дихотомическая иерархия: герой-мужчина мобилен, он движется через границы пространства, тогда как женщина в повествовании - топос, место, через которое герой или сюжет может двигаться [9, с. 83-86].
В обоих случаях собственно история женского персонажа отсутствовала. Перед нами разные варианты того, что американская исследовательница Барбара Хельдт называет и^еМе8Спрйоп -т.е. уничтожение, умаление, употребление, подчинение письмом, которое превращает женщин из субъекта в объект описания, в проекцию мужских желаний и страхов [10, с. 16].
Начиная с 1832 г. в российское литературное пространство вторгаются романы Жорж Санд, которые благодаря своей привлекательной художественной форме значительно более эффективно, чем философские трактаты, начинают разрушать пат-риархатную идеологию. Романистка делает это через поэтику сюжета, новые мотивы, коллизии и способы их разрешения; через инновационную типологию характеров, особенно женских; наконец, через новые способы организации художественного пространства [11, с. 16-28, 113-131].
А главные «революционные» идеи Жорж Санд, подорвавшие веру многих ее современников в незыблемость патриархатной нравственности, были следующими.
Церковь не тождественна религии. Она является инструментом подавления личности, и в первую очередь женской. При этом церковь исказила истину христианского учения. Женщина и мужчина равны как создания Бога. Церковный брак, заключенный из расчета или утилитарных нужд продолжения рода, есть своего рода узаконенная проституция. Любовь - необходимейшее условие его заключения - предполагает абсолютное единство двух существ, души и тела, материи и духа. Вместе с тем романтический мистицизм страсти допускал в сандовской концепции признание иррациональной природы чувства. А отсюда выте-
кало требование расторжения брака при исчезновении любви. Таким образом, Жорж Санд разрушала мифологему святости брака и заменяла ее «святостью любви».
В 1830-е гг. большинство российских крити-ков-мужчин (О. Сенковский, Ф. Булгарин, В. Белинский) объединились против Жорж Санд. И это произошло прежде всего, по-видимому, из-за стремления не допустить расшатывания «священных устоев» - разрушения патриархатной семьи и «святости» брака. Ведь очень скоро всем стало ясно, что, протестуя против насилия над женской личностью и доказывая иррациональную природу чувства, Санд не только подрывала веру в таинство церковного брака, но и выступала против общественных законов, закрепляющих неравенство мужчины и женщины. Поэтому все ее первые «романы страсти» - «Индиана», «Валентина», «Леоне Леони» и другие - сначала вызывали своего рода скандал.
Находясь под сильнейшим влиянием идеалистической философии, русская общественная мысль осуждала Жорж Санд как нарушительницу спокойствия, представительницу французской «неистовой словесности», эстетика которой была своеобразной формой отрицания реальной действительности. Эпатирующие черты внешнего облика и биографии Санд - ее независимая жизнь женщины, разведенной с мужем, зарабатывающей на жизнь литературным трудом, смелость, с которой она носила мужские брюки и курила сигары, - накладываясь на «безнравственный» пафос ее произведений, только закрепляли устойчивый образ «развратительницы нравов» [12, с. 8-10].
Но все изменилось уже в начале 1840-х гг. Бурные либерально-демократические процессы в России, а также поиск новых способов изображения действительности неожиданно высветили, выявили новые грани идейно-художественного потенциала Жорж Санд. Ее идеи вызвали оживленную полемику в русской литературе, которая привела даже к возникновению термина «жорж-сандизм» (именно так называлась одна из центральных глав в романе А.Ф. Писемского «Люди сороковых годов», воссоздающем духовную атмосферу эпохи). В это время в России начал осваиваться культурно-исторический тип жорж-сандовского героя/героини. Он основывался на обобщении черт лучших персонажей, образцовых в авторской системе ценностей. Для мужского культурно-исторического типа характерными были такие свойства личности, как демократизм, республиканские убеждения, гуманное отношение к окружающим, альтруизм, эстетическая развитость (талант музыканта, художника или хотя
бы способность к наслаждению искусством) и, что особенно важно, - особая деликатность в интимной сфере жизни, уважение прав женщины.
Самым ярким ориентиром в этом синтезе черт был Жак, главный герой одноименного романа («Jacques», 1834). Через него Жорж Санд с новых нравственных позиций рассмотрела коллизию прелюбодеяния и ввела мотив самоустранения мужа. В ситуации общественно-церковного ущемления женщины в правах благородный мужчина обязан взять на себя ее защиту. А так как природа любви непредсказуема и не поддается рациональному осмыслению, то нельзя карать за измену. Поскольку порядочный мужчина в любви должен быть прежде всего другом своей жене и думать о ее благе, то единственным выходом из любовного треугольника становится его добровольное самоустранение. Этот мотив получил развитие в таких произведениях русской литературы, как «Полинька Сакс» А.В. Дружинина, «Подводный камень» М.В. Авдеева, «Что делать?»
Н.Г. Чернышевского, «Живой труп» Л.Н. Толстого и др. Западники восприняли его как поведенческую модель и перенесли в любовный быт [11, с. 257-293]. А литература «второго» ряда запечатлела, насколько роман Жорж Санд был популярен у читателей. В повести Е. Майковой «Недоумение» (1850) говорится о том, что одна из героинь, Надежда Васильевна, дарит «изорванного “Жака”» своей приятельнице, Авдотье Алексеевне. «Вторично изорванный “Жак” был крепко перечитан» [13, с. 74-75]. А А.Н. Плещеев в повести «Две карьеры» (1859) описывает своего героя Виктора Костина «горячим поклонникам первых произведений автора “Жака”». На вечере у губернатора он с запальчивостью доказывает, что «Жорж Занда несправедливо называют безнравственною, что ей навязывают идеи, которых она никогда и не думала проповедовать, и что если бы даже она иногда увлекалась, как и все увлекаются, то ей можно простить это, вспомнив ее жаркое, энергическое заступничество за слабых, страдающих, угнетенных; за попранные права женщин и проч.» [14, с. 354].
Женский вариант жоржсандовского культурно-исторического типа предполагал те же общечеловеческие характеристики, что и мужской, с той лишь разницей, что его доминирующими чертами становились гордость, врожденное чувство собственного достоинства и независимость от общепринятых (в свете или мещанской среде) норм поведения. Самой проблемной героиней стала при этом Лукреция Флориани из одноименного романа («Lucrezia Floriani», 1846). Жорж Санд сумела изобразить достойной уважения
женщину, которая имела четверых детей от четырех мужчин, ни с одним из которых она не состояла в браке. Тем самым ей удалось пересмотреть и совершенно реабилитировать традиционный тип «падшей» женщины. Из мемуарнокритической литературы известно, какие страстные споры велись по поводу этой героини в литературном быту. Так, благодаря дневнику Аполлинарии Сусловой, возлюбленной Ф.М. Достоевского, выясняется, что и в 1864 г. Лукреция Фло-риани и связанная с нею этическая концепция имели для нее значение жизненного ориентира. Не соглашаясь с утверждением собеседника, что «любить можно только однажды», она привела в пример героиню Санд, которая «много любила, и ей всякий раз казалось, что она любит в первый и последний раз» [15, с. 216].
Но совсем уже неожиданное признание в связи с восприятием этого произведения сделала Наталия Александровна Герцен, женщина, в чьей нравственной непогрешимости и порядочности не усомнился ни один современник. «О, великая Санд, - записала свое впечатление Н.А. Герцен в дневнике в ноябре 1846 г., - так глубоко проникнуть человеческую натуру, так смело провести живую душу сквозь падения и разврат и вывести ее невредимою из этого всепожирающего пламени. - Еще четыре года тому назад Боткин смешно выразился об ней, что она Христос женского рода, но в этом правды много». И далее она сделала добавление, парадоксальное в устах русской женщины-матери: «О, если бы не нашлось другого пути, да падет моя дочь тысячу раз -я приму ее с такой же любовью, с таким же уважением, лишь бы осталась жива ее душа: тогда все перегорит, и все сгорит нечистое, останется одно золото» [16, с. 275].
Этот интимный отзыв - весомое доказательство того, что Санд побуждала мыслящих людей (в том числе и женщин) пересматривать устоявшиеся критерии нравственности. А сравнение Жорж Санд с Христом, которое было принято в среде российских западников, только доказывает степень их увлеченности (иногда преувеличенной) новой этикой.
Жоржсандовский идеал любви и брака заставил российских критиков по-новому взглянуть на образ Татьяны Лариной. Вслед за В.П. Боткиным Белинский сказал немало ироничных слов по поводу «благоразумия» «этой прекрасной россиянки», получивших затем развитие в девятой статье о «Сочинениях Александра Пушкина» (1845). Он горячо негодовал по поводу зависимости, несамостоятельности русской женщины, которая приносила себя в жертву общепринятому представле-
нию о нравственности. Верность Татьяны мужу он назвал «отношениями, которые составляют профанацию чувства чистоты и женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любо-вию, в высшей степени безнравственны».
Пушкинский идеал замужней женщины подвергся более или менее явной дискредитации многими «людьми сороковых годов» (В.П. Боткиным, П.В. Анненковым и др.), в то время как в Жорж Санд они видели идеолога нравственного обновления человека, которое должно начаться с интимно-бытовой сферы жизни.
Распространение жоржсандизма в России нашло благодатную почву в эпоху развития в стране радикальных идей. Не случайно в кругах московских и петербургских западников в 1840-е гг. Жорж Санд воспринималась не только и не столько как «первый поэт и первый романист нашего времени» [17, с. 106], но и как великий зачинатель культурного движения, которое должно привести к разрешению многих, если не всех, противоречий современной жизни. Поэтому, перефразируя пушкинскую формулу, относящуюся к Вольтеру, можно и Жорж Санд назвать «вождем умов и моды» для значительной части образованного русского общества. Даже И. А. Гончаров, который не принимал восторгов Белинского по поводу Лукреции Флориани в 1847 г., спустя двадцать лет в апреле 1869 г. в письме к Е. П. Майковой признавался, что этим образом Жорж Санд «захватила много - и, конечно, кое-что завоевала...» [18, с. 350].
Феномен рецепции Жорж Санд в России середины XIX в., сближающий ее с русским восприятием Байрона, как раз и состоял в том, что созданный ею культурно-исторический тип, порывающий с традициями патриархатного сознания, стал своеобразным эталоном поведения для части российской интеллигенции. Мужчина, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, должен был следовать неписаным (а вернее, описанным Жорж Санд) правилам любовно-супружеского кодекса. Разумеется, соответственно изменился и идеал женщины, от которой требовали интенсивного духовного развития, серьезных занятий, самосовершенствования, способности разделять интеллектуальные интересы мужа. Не случайно поэтому московские западники не приняли М.Л. Огареву, которая любила балы и наряды (признак легкомыслия и пустоты характера, согласно их этике) и почитали Н.А. Герцен, наиболее полно отвечающую новому идеалу.
К концу 1840-х - началу 1850-х гг. каждый образованный россиянин был знаком с идеями Жорж Санд, потому что они касались сокровенных ос-
нов жизни, обнажали в традиционном семейном укладе много варварского, животного, унизительного и заставляли пересматривать привычные понятия и менять стереотипы поведения. И каждый производил эту «ревизию» с большей или меньшей пользой для себя и своих близких, в зависимости от индивидуальных склонностей, ума, темперамента, общего развития. В русской «второй прозе» отразилось также и яростное сопротивление этому постепенному распаду патри-архатных ценностей под влиянием Жорж Санд. Например, в повести П. С. Соболевой «История Поли» (1866) карикатурно изображен «громадный помещик» из провинциального городка со знаменательным названием «Плеснеозерск». В его монологе о непонятном для него требовании «равенства женщин с мужчинами» выражено искреннее недоумение: «Сам Бог сотворил женщину слабее мужчины. Какое же тут может быть равенство? А свобода им на что? Я даже не понимаю, какую им свободу надобно? Ведь не под замком же они у нас живут. Ведь мы не турки! Слава Богу, разъезжают они у нас по магазинам вволю... <...> Прежде женщина, нарушившая свой долг, так и считалась безнравственною женщиною, и все считали ее достойною осуждения, а нынче говорят, что не за что ее винить, - сострадания достойна, -гуманность, дескать, а какая гуманность! Безнравственность просто. Страстям волю дают. И женщин-то развратить хотят! А все это наделали французские писаки ваши, Вольтер, да вот эта, как ее... Жорж Занд». При этом имени помещик «от негодования стукнул даже по столу вилкой» [19, с. 239].
К.Ф. Головин (Орловский) констатировал: «И новые веяния - контраст между свободным чувством и формальным долгом, стремление отыскать новую, более искреннюю и менее условную мораль - проникают собой почти все несколько выдающиеся из тогдашних произведений» [20, с. 79]. А как следствие интереса к интимно-любовной сфере возросло внимание к женщине, ее внутреннему миру. При этом усложнилась характеристика женских образов. В середине 1840-х гг. в русской литературе появляются мнимые «жоржсан-дистки». Иногда осуждаемая автором героиня провозглашала себя сторонницей идеалов французской писательницы, но в контексте ее поступков выяснялась явная их профанация. Возникали образы, отражающие реально сформировавшийся тип.
Такова Милочка в одноименной повести С.П. Победоносцева (1845). Апология свободы выбора избранника превратилась у нее в свободу иметь любовников. А отрицание общественной формы
брака она поняла как принципиальное игнорирование обета супружеской верности. «Такие барыни, - утверждал С. С. Шашков, историк культуры XIX в., - вызваны к жизни не жорж-зандовскою пропагандою: они были всегда, но прежде, под гнетом патриархально-лицемерного общественного мнения, они жили постоянно под маскою и прикидывались добродетельными». «Грубое невежество» и «азиатская барственность общественного быта» приводили к искажению идеалов: «...чистая идея свободы чувства при первых опытах ее акклиматизации на русской почве давала и нехорошие плоды» [21, с. 848-854]. Герцен в «Былом и думах» дал своеобразную типологию этой деформации через описание нескольких хорошо известных ему женщин (М. Л. Огарёвой, А.Х. Энгельсон), а также собирательных понятий: «наши Травиаты и камелии», «наши нигилистки», «аристократический камелизм».
Еще при жизни Жорж Санд в русской критике прозвучали признания ее глубокого воздействия на общество. К. Скальковский в книге «Женщины-писательницы XIX столетия» (1865) отмечал: «Жорж Занд знаменит не только как великий поэт, но и как философ и как политический деятель. Своими сочинениями она не только умела наполнить досуги людей образованных и удачно изобразить некоторые характеры и страсти, но и затронуть множество новых и важных вопросов, которых разрешения мы еще и не предвидим. Если она иногда и ошибалась, то и ошибки ее были плодом все той же гуманности и желания блага человечеству. <...> Жорж Занд правильнее сравнить с Жан Жаком Руссо или с каким-нибудь другим писателем, которого смелость и новость мыслей и прелесть языка действовали на несколько поколений и имели сильное влияние на внутреннюю жизнь народа» [22, с. 242-243]. Н.В. Шел-гунов в 1869 г. утверждал, что Жорж Санд получила «всемирное прогрессивное значение», потому что «владеет способностию глубокого, хотя и идеалистического анализа» [23, № 9, с. 5]; именно она заявила «первый сильный гениальный протест» против «скотского понятия о женщине» [23, № 10, с. 4].
Смерть романистки заставила многих общественно-литературных деятелей России осмыслить и заново оценить ее значение. Почти все столичные газеты и журналы откликнулись на это событие более или менее обстоятельными статьями. О некрологах можно было бы написать отдельное исследование, потому что некоторые критики заново перечитывали основные произведения Жорж Санд, чтобы вынести оригинальное суждение об ее творчестве и его значении для русской
культуры. Так, М.К. Цебрикова, убежденная шес-тидесятница, активная участница женского движения, констатировала, что «целое поколение русских женщин выросло на Жорж Занд». Многие из них, «измученные гнетом и ложью жизни, жаждавшие правды, света, человеческого счастья», ощутили «понимание великих задач, потребность приобщиться к ним и выйти из векового коснения». И если в такой женщине «проснулось сознание, что она - человек, а не вещь, которою могут располагать по произволу, не рабыня, прикованная к позору и лжи и обреченная целую жизнь выносить насилие... то всем этим она обязана Жорж Занд» [24, с. 441]. Пафос многих газетных и журнальных выступлений был выражен в анонимной статье «Санкт-Петербургских ведомостей» (1876): «Жорж Занд своего рода Жан Жак Руссо на почве так называемого “женского вопроса”. Главный смысл ее литературной деятельности, и даже ее индивидуальной жизни в первый, лучший период, заключается в указании и уяснении резких противоречий между природою женщины и ее узаконенным общественным положением, в вдохновенном возбуждении к борьбе за полноправность женского духа» [25, с. 1].
Своеобразный итог литературно-общественной деятельности Жорж Санд и ее воздействия на нравственные представления людей XIX в. был дан в академической «Всеобщей истории литературы» (1892): «Публика была поражена оригинальностью и богатством идей и уменьем автора затрагивать сердце человеческое и резко разделилась на две партии: молодежь, взволнованная революцией и победой романтизма, горячо сочувствовала стремлению Ж. Санд эмансипировать любовь и женщину и низвергнуть “устарелые” понятия о доме и семье; защитники существующего порядка вещей возмущались дерзкой безнравственностью тенденций автора, хотя и должны были признать за ним талант и искренность; но как поклонники, так и враги в своем увлечении преувеличивали резкость мнений Жорж Санд и не хотели заметить, что она вовсе не возводит в апофеозу так называемую свободную любовь и вовсе не восстает против брака в принципе» [26, с. 826-827]. И в заключение разрушительница патриархатного сознания совершенно справедливо была поставлена в один ряд с выдающимися гуманистами эпохи: «Ж. Санд, вместе с В. Гюго и Диккенсом, является, таким образом, апостолом величайшей нравственной идеи нашего столетия: безграничной гуманности, милости к падшим, к униженным и оскорбленным, не снисходительной, брезгливой милости дамы патронессы, а беззаветной евангельской любви сестры милосердия» [26, с. 830].
Литература
1. Джидарьян И.А. Представление о счастье в русском менталитете. СПб., 2001.
2. Малышева М. Современный патриархат. Социально-экономическое эссе. М., 2001.
3. Самосознание европейской культуры XX века. Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. М., 1991.
4. Нордгрен Э. Развитие постструктурализма в теории литературного феминизма // Преображение. 1994. № 2.
5. Габриэлян Н.М. Пол. Культура. Религия // Общественные науки и современность. 1996. № 6.
6. Габриэлян Н.М. Всплывающая Атлантида (медитации на тему феминизма) // Там же. 1993. № 6.
7. Тэннэхилл Р. Секс в истории. М., 1995.
8. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.
9. Савкина И.Л. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов XIX века). Wilhelmshorst, 1998.
10. Heldt B. Terrible Perfection: Women and Russia Literature. Bloomington and Indianapolis, 1987.
11. Кафанова О.Б. Жорж Санд и русская литература XIX века (Мифы и реальность). 1830-1860 гг. Томск, 1998.
12. Кафанова О.Б. Русская Жорж Санд: к 200-летию со дня рождения (статья первая) // Вестн. Томского гос. пед. ун-та. 2004. Вып. 3 (40).
13. [Майкова Е.] Недоумение. Повесть Е. Г-ва // Библиотека для чтения. 1850. Т. 102. Авг. Отд. I.
14. Плещеев А.Н. Две карьеры. Повесть // Современник. 1859. Т. 78. Дек. Отд. I.
15. Суслова А.П. Годы близости с Достоевским. М., 1928.
16. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 9. М., 1956.
17. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 10. М., 1956.
18. Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1980.
19. [Соболева П.С.] История Поли. Повесть // Современник. 1866. Т. 113. Март. Отд. I. - Подпись: Самойлович В.
20. Головин К.Ф. Русский роман и русское общество. СПб., б. г.
21. Шашков С.С. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. СПб., 1898.
22. Скальковский К. Женщины-писательницы XIX столетия. Т. 1. СПб., 1865.
23. Шелгунов Н. Люди сороковых и шестидесятых годов // Дело. 1869. № 9-12.
24. Цебрикова М.К. Жорж Занд // Отечественные записки. 1877. Т. 232. Июнь.
25. Заграничная хроника // Санкт-Петербургские ведомости. 1876. № 157 (9/21 июня). - Подпись: Р.
26. Всеобщая история литературы. [Составлена по источникам и новейшим исследованиям при участии русских ученых и литераторов. Начата под ред. В.Ф. Корша. Окончена под ред. проф. А. Кирпичникова]. СПб., 1892.
С.В. Татаркина
ПРИНЦИПЫ МОДЕЛИРОВАНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА В ПРОЗЕ А.Я. ПАНАЕВОЙ
Томский государственный педагогический университет
В современном литературоведении отчетливо прослеживается тенденция к переосмыслению роли категории пространства в художественном универсуме, что, по мнению ученых, свидетельствует о становлении «особой “спациализирован-ной”» (от лат. 8райиш - пространство) поэтики [1, с. 511]. Согласно В.Н. Топорову, в работах которого спациализированный подход получил наиболее глубокое обоснование, «пространство, и его заполнение, существенным образом предопределяемое, образуют род некой “первомат-рицы”, которая в конечном счете была “родиной” художественного» [2, с. 4]. С «пространственным» генетически связаны не только «художественное» и результат его воплощения - текст, но и тот, посредством которого оно воплощается, -художник, «ибо он. “голос” места сего, его
мысль, сознание и самосознание, наконец, просто
ярчайший образ персонификации пространства в одном плане и творец-демиург “нового” пространства художественной литературы в другом плане» [2, с. 5].
В «пространственности» получают онтологическое воплощение основные законы мироздания. Поэтому нередко в исследовательских работах наблюдается отождествление семантики понятия «пространство» с понятием «мир». В то же время пространственные структуры отображают логику развития менталитета человечества, следовательно, являются показательными для понимания истории культуры. В этом плане примечательно, что, например, П. Флоренский определяет культуру как «деятельность организации пространства». Способы взаимодействия человека с «пространст-венностью» помогают проследить тип его онтологической и этико-эстетической ориентированности.
