CC BY
102
ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВО О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА 30-Х ГОДОВ: ЛЕСТНИЦЫ И КРИСТАЛЛЫ
Е.А. Худенко
Ключевые слова: жизнетворчество, Мандельштам, иерархия, персонализм, биология, кристаллообразование.
Keywords: life creativity, Mandelshtam, hierarchy, personalization, biology, crystal formation.
Жизнетворческие интенции пронизывают все творчество Осипа Эмильевича Мандельштама - как его поэтическую ветвь, так и прозаическую. Современники и исследователи отмечают две поведенческих особенности Мандельштама, моделирующих своеобразие его жизне-творчества. Н.Я. Мандельштам утверждает в «Воспоминаниях», что «мысль у О. М. (Осипа Мандельштама - Е. Х.) всегда переходила в поступки <.. .> Я уже при его жизни знала, что и стихи, и проза как бы определили его поведение, вернее, многое из сказанного им, прозвучало для него как обет» [Мандельштам, 1989, с. 341]. Вторая поведенческая особенность, на которую указано в последней творческой биографии Мандельштама [Лекманов, 2009], связана с тенденцией к самоотрицанию - он развивался, отказываясь от ранее выдвинутых концепций, сознательно «перерастая» и «видоизменяя» себя. О. Лекманов аппелирует к суждению Анны Андреевны Ахматовой, которая признавалась Павлу Лукницкому, что «никак не может понять в Осипе одной характерной черты»: «Мандельштам восстает прежде всего на самого себя, на то, что он сам делал, и больше всех. <...> Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства - с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался или что было его идеей» [Мандельштам в архиве.., 1991, с. 128]. Эти две особенности личности поэта, казалось бы, противоречат друг другу. Одна знаменует целостность жизнетворческих установок Мандельштама, вторая - раздробленность и, порой, даже эклектичность его поисков. Однако на самом деле противоречие лишь поверхностное, ведь все написанное (по природе ассоциативности, на которую указала Л.Я. Гинзбург [Гинзбург, 1982]) тоже видоизменялось вместе с поэтом, вырываясь из старых «зароков» к новым смысловым
(или бессмысленным) связям с миром. Нашей задачей является проследить, каковы жизненно-творческие установки зрелого Мандельштама - «человека эпохи Москвошвея» - готового к постоянному изменению собственной личности и мировоззрения, но никак не подходившего под «лекало» эпохи.
Большинство исследований, изучающих поэтику и поэтическую философию зрелого Мандельштама, указывают на его увлечение естественнонаучными взглядами, на увлечение биологией. Этот тезис порождает такие исследовательские определения для мандельштамов-ской поэтики, как «органическая поэтика» [Пак Сун Юн, 2008], «метаболизм поэзии» и «органическая эстетика» [Генис, 2002], «органическая психология» [Зинченко, 1997]. На сегодняшний день не подлежит сомнению, что «прозрения» Мандельштама в поздней поэзии связаны с новейшими достижениями современной нам науки - это создание текста как свернутого носителя информации и предчувствие теории световых волн в «Стихах о неизвестном солдате» [Макогоненко, 2000], различного рода оптические и голографические эффекты [Генис, 2002], таксономические явления и принцип «маятника Фуко» [Ямпольский, 2003], осознание психического мира человека как некой ступенчатой ракеты [Зинченко, 1997], - все эти научные открытия были сделаны позже, интуитивно «считываясь» поэтом. Однако нас в данном случае будет интересовать не сам факт причастности Мандельштама к научным веяниям времени, а то, как (с поведенческой точки зрения) с помощью интереса к точным наукам поэт вырабатывал стратегию противостояния эпохе 30-х годов - стратегию, так верно приведшую его к гибели. В контексте описанных нами моделей игрового и монистического жизнетворчества русской литературы [Худенко, 2010] это была сознательная установка на монизм поведения - с его максималистской ставкой на стирание границы между творчеством и жизнью.
В этом ключе заслуживает особого внимания три составляющих поведенческой стратегии зрелого Мандельштама, которые отражают повышенный интерес поэта к тесному переплетению философии, биологии и истории (периода Средневековья). Это три условных «лестницы» («три кита»), на которых держатся жизнетворческие поиски в последнем периоде творчества поэта. Начнем с биологии, которая помогает связать «находки» позднего Мандельштама в целостную картину.
Одним из ближайших друзей Мандельштама в 30-е годы становится московский биолог Борис Сергеевич Кузин, роль которого в мандельштамовской биографии приравнивается исследователями к роли Вергилия в дантовом тексте. Мандельштам сам указывал, что
именно благодаря этому человеку к нему вернулся вкус к поэзии. Н.Я. Мандельштам вспоминает: «С каждым приходящим к нам в дом у О. М. был особый разговор. Кузин и биологи разговаривали о генетике, бергсоновской жизненной силе и аристотелевой энтелехии» [Мандельштам, 1989, с. 215]. О. Мандельштам писал в начале апреля 1933 года М. Шагинян по поводу ареста Б.С. Кузина: «У меня отняли моего собеседника, мое второе я, человека, которого я мог и имел время убеждать, что революция есть и интеллект, и виталистическое буйство, и роскошь живой природы. Я переставил шахматы с литературного поля на биологическое, чтобы игра шла честнее. Он меня по-настоящему будоражил, революционизировал, я с ним учился понимать, какую уйму живой природы, воскресшей материи поглотили все великие воинствующие системы науки, поэзии, музыки» [Жизнь и творчество.., 1990, с. 73-74]. Сам характер поэзии, по мысли Мандельштама, должен быть «биологический», то есть нужно «преодолеть канон во имя внутреннего движения организма» [Мандельштам, 1991, с. 404]. Б.С. Кузин оказал большое влияние на творчество поэта, он был ламаркист, а не дарвинист, и несомненно, что под воздействием личности этого человека и общих разговоров Мандельштам создает своего знаменитого «Ламарка» (1932).
Множество рецепций этого стихотворения практически не оставляют места для исследовательских догадок (см. достаточно полный обзор исследований по этому тексту в статье А. Жолковского [Жолковский, 2010]). Однако сам поэт всегда настаивал на значимости «поправки», говоря об искусственности всякого описания. «Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намерения и амплитудные колебания» [Мандельштам, 2002, с. 553]. Кроме того, эллиптический характер природы мандельштамовского дарования позволяет сделать круг, и, вспять от текстового анализа, предложенного в русле поэтики выразительности А. Жолковским, вновь обратиться к биолого-биографической интерпретации текста. Только теперь такая интерпретация будет актуализирована в аспекте изучения жизнетворческих установок Мандельштама 30-х годов.
Исследователь М. Ямпольский, изучая историософские взгляды зрелого Мандельштама [Ямпольский, 2003], обосновал идею творческой эволюции поэта от платоновской модели истории, подразумевающей непрерывное восхождение к прогрессу (20-е годы) - к ламар-ковскому типу систематизации, подразумевающему пустоты, провалы
и атемпоральное движение (30-е годы). Именно знакомство с натуралистами (эссе о которых поэт помещает в «Путешествии в Армению» (1933)) помогает выработать Мандельштаму концепцию идеального развития действительности, в которой сцепление элементов должно происходить не по принципу восхождения (эволюции) и не по принципу наследования традиций (генезиса), а по принципу магнита - притяжения и отталкивания разнородных элементов. В этом ракурсе случайность и необходимость в истории (и культуре) уравновешиваются по законам «магнитного поля», и периоды «простоя» компенсируются «взлетами». Такая концепция искусства, несомненно, реализована в последнем периоде творчества Мандельштама, во всяком случае, она позволяет понять, каким образом в поэтических и прозаических текстах этого периода соседствуют Чаплин и Египет, американка и египетские пирамиды, Чаадаев и Данте и т.д. (хотя и раннее творчество Мандельштама отличалось неожиданностью сопоставительного ряда). Однако эта концепция не уточняет, каково же место самого поэта в его новой идеальной истории культуры и каково - в поисках собственной идентичности в совсем не идеальной эпохе?
Последнюю ступень верха или низа «подвижной» лестницы хочет занять герой Мандельштама в стихотворении «Ламарк»? Развертывание поэтической логики позволяет утверждать, что это движение сверху - вниз, от человеческой «горячей крови» - к хладнокровным беспозвоночным. В терминах платоновской модели развития - это путь вспять. Для Мандельштама же в его жизнетворческих поисках - это способ сменить точку зрения на мир. Эпитет «подвижный» можно прочитать как «обратный», что позволяет поэту увидеть мир с другого конца, с противоположной стороны. Тогда лестница, двигаясь в пространстве (пусть мысленно), превращается в спираль, по структуре напоминающую человеческую ДНК, функционирование связей в которой напоминает связи в кристаллической решетке.
Интересно, что уже в основной работе Ламарка - «Философия зоологии» (1809) - был впервые подвергнут сомнению сам способ «чтения» живого мира, предложенный биологической наукой. Ламарк пишет: «Отнюдь не безразлично, с какого конца начать это общее распределение животных, <...> не от нашего выбора зависит, какую из крайних точек ряда принять за его начало. Установившийся, доныне сохраняемый обычай помещать во главу животного царства наиболее совершенных животных и заканчивать его наименее совершенными и самыми простыми по своей организации обязан своим происхождением, с одной стороны, склонности человека отдавать предпочтение
предметам, которые производят на него впечатление, больше нравятся и больше интересуют его, с другой - тому обстоятельству, что предпочитают переходить от более известного к менее известному» [Ламарк, 1955, с. 363]. Господствующий тип систематизации излагает порядок рассуждений о природе, обратный порядку самой природы, наделяющей жизнью свои создания. М. Ямпольский так характеризует это противоречие: «Порядок нисхождения и деградации связан с искусственным аранжированием явлений, восходящий порядок от простого к сложному - с естественным распределением существ в истории (выделено - М. Я.)» [Ямпольский, 2003, а 69].
Следовательно, Мандельштам предпочитает в стихотворении «начать с начала», то есть следовать логике самой природы, а не ее описателей. В данном случае - логика природы есть одновременно, по Мандельштаму, и логика Истории. Природная и социальная модели развития сведены в одной точке: основной носительницей биологической (= культурно-исторической) преемственности выступает отдельная особь - животная, человеческая, которая становится основанием для видообразования в системе Ламарка или основанием для осмысления Мандельштамом современного этапа развития общества не как истории, а как пустоты, промежутка. Всеобщая деиндивидуализация и нивелировка человеческой личности, усилившиеся к 30-м годам, приводят поэта, доводившего в этом «логику» современной «истории» до абсурда, к отказу от человеческих прерогатив (главная из которых -речь) и воспеванию лестничного «низа» - беспозвоночных.
Беспозвоночные (насекомые и черви) населяют всю позднюю поэзию и прозу Мандельштама. Так, в метаописательных текстах поэт сравнивает фольклор с гусеницей, комментарии к текстам с саранчой («Рождение фабулы»), время предстает как «робкая хризалида, обсыпанная мукой капустница» («Египетская марка»), смена кинокадров уподобляется движению ленточного глиста («Разговор о Данте»). Поэтические тексты Мандельштама 30-х годов «кишат» дождевыми червями, улитками, ящерицами, цикадами, кузнечиками, стрекозами, бабочками. В образе беспозвоночных (которые были поименованы так именно Ламарком) Мандельштаму видится модель «личности» новой эпохи, его прельщает примитивность, служащая гарантией целостности. Червь, гусеница, большинство насекомых могут изогнуться как угодно и под любым углом, не повредив при этом внутренних органов и наружных покровов, они не могут задохнуться, сломать хребет, у них нет заболеваний кишечника, так как эти органы не переминаются, мимикрия беспозвоночных достигает 90% [Цуриков, 2005, с. 184]. Такая
природная организация воспринимается поэтом как идеальная модель существования в мире, где в один момент можно потерять все - голос, тело, дыхание.
У беспозвоночных нет артикуляционного аппарата - и отсутствует потребность выражать мир, замененная на звуки, производимые от соприкосновения их частей тела (например, при стрекотании кузнечик приподнимает и раздвигает надкрылья, а затем приводит их в вибрирующее движение из стороны в сторону, в результате чего зубчики «смычка» левого надкрылья трутся о рамку «зеркальца» правого надкрылья). При этом у многих насекомых есть звуковой аппарат - то есть базисные органы для издания звуков. Это прообраз того «немого» слова, на котором строилась вся ранняя акмеистическая эстетика Мандельштама, когда само «тело» (без дополнительных приспособлений) уже было текстом. Два противоположных чувства владеют героем -это стремление отречься от слова, и боязнь, что когда-нибудь это окончательно свершится (Ахматова вспоминает, что Мандельштам «больше всего на свете боялся собственной немоты, называя ее удушьем» [Ахматова, 1989, с. 122]). Артикуляция составляет, с точки зрения Мандельштама, главный «нерв» личности. В «Шуме времени» поэт вспоминает о В.В. Гиппиусе и В. Недоброво, особенности артикуляции которых трактуются Мандельштамом не только как выражение личностного начала, но и знак божественного «косноязычия». Так, о Гиппиусе говорится: «.вся сила его личности заключалась в энергии и артикуляции его речи. У него было бессознательное влечение к шипящим и свистящим звукам и “т” в окончании слов. Выражаясь по-ученому, пристрастие к дентальным и небным». Слушая русскую литературу в «исполнении» Гиппиуса, Мандельштам ощущал «радость внешнего неблагозвучия русской речи» [Мандельштам, 1991, с. 105].
Стремление отречься от артикуляции как от личностной составляющей возрастает у поэта в последнем периоде творчества. Парадокс жизнетворения состоял в том, чтобы проартикулировать то, что не поддавалось никакому озвучанию - пустота не порождала ничего, не аккумулировала, как в ранней поэтике, культурные формы будущего, а просто была. Это бытие небытия пугало и приводило к особой поведенческой стратегии: Мандельштам понимает, что «побег» от хищного века результативен для настоящего поэта только как побег из языка. В стихотворении, посвященном Б.С. Кузину - «К немецкой речи» (1932) - поэт наделяет себя свойством беспозвоночного - фототропическим поведением - перемещением в область более высокой освещенности,
часто приводящим к гибели. Он желает избавиться от русской речи, осознавая смертоносность подобного поступка.
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно [Мандельштам, 1999, с. 255].
Обращает на себя внимание грамматическая «корявость», которая все чаще к этому времени становится у Мандельштама предметом поэтической рефлексии [Успенский, 2008, с. 63]. Поэт хочет уйти не «потому (что)», и не «из-за», а уйти «за» - это отмщение за обязанность говорить, за поэтическую каторгу, которую герой Мандельштама несет «бессрочно». Освобождением для поэта становится «чужая речь» как оболочка, как панцирь насекомого, и никакого перерождения при этом не происходит: поэт обращается к пушкинской строчке из «Пророка» «вырви мне язык», но кардинально перерабатывает ее смысл, отказываясь от всякого другого языка и от самой возможности говорить («вырви мне язык - он мне не нужен»), повторяя при этом миф о ласточке-Филомеле из раннего сборника «Tristia» и выбирая судьбу молчащего Пилада. И только присутствие в мире бога Нахтигаля, пришедшего из стихотворения Гейне (где он поет, как Соловей - бог Слова [Ронен, 2008, с. 78]) хоть как то оправдывает существование Поэта.
Отказ от артикуляции осмыслен Мандельштамом и в танатологическом ключе. Став хоть кем, но не человеком (низшие формы есть частичное воплощение небытия), не страшно умирать: слово «гроб» в стихотворении связано внутренней рифмовкой и анаграмматически со словом «погребок», куда можно сбежать по ступенькам (тот же образ лестницы), «без страха», «за кружкой мозельвейна». Возникающие здесь аллюзии на «погребок Ауэрбаха» из трагедии Гете ценны тем, что по принципу звукового эха вводят имя Баха - следовательно, музыка (по Платону, «музыка небесных сфер») может присутствовать и в низшем мире, и услышать ее можно, совершив не только восхождение, но и нисхождение.
Образ лестницы присутствует еще в более раннем стихотворении Мандельштама - «Я по лесенке приставной...» (1922). М. Ямпольский обращает внимание, что это первый текст, который подвергает сомнению платоновскую модель истории как прогресса [Ямпольский, 2003]. Поэт «воспевает» пребывание внизу - молчаливое наблюдение за звучащим миром (при этом занимая пространственный верх на стоге сена), не желая торопиться, замедляя процесс обрастания лиры «косматым руном» - это метафора окультуривания, пути вперед. Сам сеновал
превращен в «древний хаос», а современные поэты еще не выработали своего языка - они шуршат «не своей чешуей» и поют «против шерсти мира». Возможности эксперимента с грамматикой здесь тоже заданы: ритмическое начало первой строки (пиррихий с ямбом) позволяет первоначально поставить ударение в слове приставной на второй, а не на третий слог - приставной. Такая поправка превращает стихотворение в движение по еще одной лестнице - лестнице приставок (графическое обозначение приставки напоминает ступеньку) - куда? Очевидно, к корню слова - это графический образ стога сена, вслед за которым можно обнаружить подобие суффиксов - рисунок изогнутого ковша в созвездии Медведицы («Звезд в ковше Медведицы семь»), но далее -пустота. Окончания (последней ступени) этой лестницы нет, и, по Мандельштаму, быть не может. Мир как слово не просто не дописан, он пребывает в «рое звучаний», в котором не всегда нужно ловить чудесный строй эолийской речи. Но в этом стихотворении, в отличие от более позднего «Ламарка», поэт готов вернуться в «родной звукоряд», сравнивая себя с выпавшим из гнезда щеглом, которого косари приносят назад. Это свидетельствует о том, что внутренняя антиномия «я -речь» еще не достигла здесь трагического накала, еще сохраняется внутренняя целостность бытия поэта, которая все больше начинает разрушаться, в том числе и под воздействием внешних факторов. И знаком этой нарушенной стройности становится прежде всего проза -«Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928). Сам переход Мандельштама к прозе, по мнению Н.Я. Мандельштам, свидетельствовал о нарастании неблагозвучия в мире поэта, его хаотичности. «Не целостная, гармоническая картина мира, а разорванная в клочья, прерывистая, страхом и смертью скомканная - таково было бытие, было сегодня» [Филипов, 1991, с. 5].
В статье «О природе слова», написанной в том же году, что и стихотворение «Я по лесенке приставной.», Мандельштам утверждал, что единственное настоящее, что есть в «неархитектурной» и хаотичной русской культуре - это язык. «Столь высоко организованный, столь органический язык не только дверь в историю, но и сама история» [Мандельштам, 1991, с. 247]. Что же заставляет поэта оставить эту последнюю «пристань» (вместо того, чтобы с ее помощью систематизировать мир вокруг)?
В ранней поэтике Мандельштама мир тоже содержал пустоты и промежутки, а слово стремилось вернуться в музыку, в молчание, стать непроизнесенным. Известный тезис Мандельштама о том, что акмеистическое искусство (готическое по своей сути) должно бороться с
пустотой - есть уже признание этой пустоты и ее права на существование. Почему герой Мандельштама 30-х годов не просто покидает мир речи, наблюдая за ним со стороны, но покидает его, не желая больше туда возвращаться? Этот «языковой» бунт Мандельштама объясняется изменением характера связи между элементами современного мира. В поэтике первых сборников пустота, разломы и промежутки («цезуры») связаны с сущностными началами культуры в единое целое - это система отношений, где пустота «вплетена» в мир, без нее невозможно представить готическое кружево («Notre Dame»), узоры Вселенной («Дано мне тело.»), камень-кружево-паутину мира («Я ненавижу свет однообразных звезд.») и т.д. В «Четвертой прозе» (1931) Мандельштам пишет: «Настоящий труд это - брюссельское кружево, в нем главное - то на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы» [Мандельштам, 1991, с. 191]. К середине 30-х годов мир уже «не держится» по причине кардинальной реорганизации: проколов и пустот становится так много, что узор-кружево вот-вот исчезнет. В связи с этим Мандельштам стремится вернуться к природной органичности, к культурному «накопительству», дифференцировать пустоту и сделать ее частью культуры.
Для истолкования «хаоса иудейского» поэт все чаще обращается к эпохе Средневековья, которая в свете ренессансного мышления представляется «провалом», а в свете нового умозрения Мандельштама -эпохой накопления и дифференциации культуры. Cредневековые «кумиры» поэта осмыслены им через «догадку» - и Ариост, и Тассо - «чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз» («Не искушай чужих наречий.», 1933). Слово «чудовище», как нам представляется, не несет в данном контексте эстетическо-оценочной функции, это указание на свойство первичного (первобытного) мышления - все грандиозно-непонятное, пугающее создавалось как хтоническое (студенистость и многоочитость несут в поэтике Мандельштама попеременно позитивно-негативные смыслы). И как ни парадоксально, но и «тараканьи усищи» и «пальцы-черви» в знаменитом опальном стихотворении поэта «Мы живем, под собою не чуя страны.» (1933) можно трактовать в этом же ряду: фигура вождя (Сталина) осмысляется в хтониче-ском ключе - как сущность, стоящая у начала времен, не обладающая речью («бабачит»), и потому не познавшая культуры («тычет»), в том числе и культурной оппозиции «жизнь / смерть» (что дает возможность для «обратного» (архаического) прочтения метафоры «казнь - малина», сополагающей силы Танатоса и Эроса).
Червь, отраженный в старославянской букве «червь» Y, с которой писалось и слово «человек» (не будем говорить здесь о державинских реминисценциях), становился символом спасения от новой, «волко-давьей» эпохи (в конце концов, волки не интересуются червями). То, что вначале видится в стихотворении «Ламарк» движением сверху-вниз (нисхождением), на самом деле оказывается ценностным верхом, новым видом развития, нишей спасенной жизни, а не деградацией. Современному миру, по Мандельштаму, недостает добротной органической иерархичности, он пестрит «разломами», «глухотой», «продоль-ностью» (в контексте стихотворения это символ невозможности соединения правого и левого полушарий мозга у человека - символ, скорее, физиологического, а не психического свойства) - человеку закрыта дорога к своей пра-червиной сути, поэтому поэт готов вести себя как Ламарк-фехтовальщик, рыцарь, борющийся за идеалы Истории, но не прогресса.
Поэт все больше тоскует по органичной иерархии, выработанной культурой Средневековья, и в статье «Разговор о Данте» (1933) метафорически сравнивает «Божественную комедию» с кристаллографией (алхимики трактовали кристаллы как вид философского камня): «Немыслимо объять глазом или наглядно себе вообразить этот чудовищный по своей правильности тринадцатитысячегранник. Отсутствие у меня сколько-нибудь ясных сведений по кристаллографии - обычное в моем кругу невежество в этой области, как и во многих других, - лишает меня наслаждения постигнуть истинную структуру Commedid”, но такова удивительная стимулирующая сила Данта, что он пробудил во мне конкретный интерес к кристаллографии, и в качестве благодарного читателя - кНдге - я постараюсь его удовлетворить» [Мандельштам, 1991, с. 376]. Через кристаллографию поэту видится многое - так, кристаллическая решетка становится аналогом биологической систематизации Ламарка и аналогом понятию «история». «О. М. различал два ряда явлений - у него был как бы положительный ряд и отрицательный. К положительному ряду относятся - гроза, событие, кристаллообразование <.> Он применял эти понятия и к истории, и к искусству, и даже к становлению человеческого характера. Отрицательный ряд - все виды механического движения: бег часовой стрелки, развитие, прогресс», - пишет в «Воспоминаниях» Н.Я. Мандельштам [Мандельштам, 1989, с. 314]. В философском плане поискам поэта наиболее близка, на наш взгляд, система русского философа Н.О. Лосского, чей иерархический персонализм предстает еще одним «лестничным аналогом» как кристаллической решетки и биологиче-
ской лестницы Ламарка, так и жизнетворческой модели зрелого Мандельштама.
Во множестве работ указывалось на увлечение поэта философией А. Бергсона (см.: [Демина, 2006]), начавшееся у Мандельштама после знакомства с его книгой в 1906 году. Н.О. Лосский, кстати, был первым философом, популяризировавшим идеи французского интуитивиста. Его книга «Интуитивная философия А. Бергсона» вышла в 1914 году, и Мандельштам мог читать ее. Нет фактов, указывающих на знакомство поэта (личное или книжное) с философией Николая Онуфрие-вича Лосского, что объясняется тем, что система Лосского окончательно сформировалась в эмиграции, куда он был выслан на знаменитом теплоходе 1922 года.
Прежде всего, Мандельштаму очень близка основная идея Н. Лосского о «мире как органическом целом» [Лосский, 1991]. Тезис Лосского «все имманентно всему» разворачивается во всем творческом наследии поэта, для которого интуиция выступала единственным адекватным средством познания живого органического мира, была синонимом сверхсознания. Интуитивизм Лосского - это тоже не что иное, как последовательно развернутое учение об открытости сознания. Требовалась некая организующая сила, та классицистическая стройность, которая сквозит в ранних сборниках Мандельштама, чтобы обуздать (хотя бы сознанием) тотально релятивистский мир. В философской системе Лосского эта сила обозначена как «субстанциальный деятель», на этой силе он создал свою философскую иерархическую лестницу. Низшую ступень на ней занимают электроны, протоны, «а может быть и какие-либо еще более простые существа, которые будут открыты со временем физикою» [Лосский, 1994, с. 334]. За ними идут деятели, составляющие царство органической природы, еще выше - наделенные сознанием и разумом, как человек, но и человек - далеко не высший среди субстанциальных деятелей, его превосходят более совершенные монады, менее зависимые от чувственного начала и наделенные большей творческой силой. Самую совершенную из них Лос-ский называет Высшей субстанцией (равной Богу) - это область металогического познания. Бог при этом толкуется как Логос (Бог-Слово) -идея, несомненно, близкая эстетике и практике акмеизма (см.: [Кихней, 2000]).
Примечательно, что принцип соотнесения элементов высшего и низшего порядка Лосский черпает в социальной организации общества. «Образцом для понимания связи между Высшею субстанциею и остальными субстанциями может служить отношение между общест-
вом и индивидуумом: общество не творит индивидуума, но некоторые деятельности индивидуума имеют общественный характер, то есть подчинены требованиям общественного целого» [Лосский, 1991, с. 47]. Следовательно, в центр иерархической системы русский философ ставит два начала - это Личность («субстанциальные деятели» разного уровня) и некий Абсолют, связанные между собой по принципу Целого. При этом смысл Абсолютного может «просвечивать» на любом уровне - в том числе, бессловесном (нейронно-протонном, низших организмов и т.д.). «Абсолютного следует искать, восходя в область целого или, вернее, поднимаясь над нею, но никоим образом не среди элементов; элементы во всяком случае производны и относительны, то есть способны существовать только в отношении к системе, членами которой они служат (выделено - Н. Л.)» [Лосский, 1991, с. 341]. Более того, Лосский тесно сливается с поисками позднего Мандельштама в идее о вседуховности (свободе) созданных Богом объектов мира. Цель их существования - «выработать себе характер, то есть тип своей жизни», это «свободное творчество каждого существа» [Лосский, 1994, с. 54]. Философ проводит близкую поискам Мандельштама идею о «лимите» эволюции, говоря о том, что события эволюционного ряда не могут порождать сами себя, для саморегуляции (синергетики) эволюционного механизма необходим внешний «толчок» [Лосский, 1927, с. 255]. Метафору подобного «первотолчка» Мандельштам предлагает в своем первом стихотворении первого сборника «Камень» - это звук упавшего плода:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной... [Мандельштам, 1999, с. 35]
Следовательно, «побег» Мандельштама из речи знаменовал не столько потерю ценностно-смысловых связей с эпохой, сколько новый (более адекватный) способ трансляции «хаоса». Прорыв к эмпирической и телеологической сущности бытия без разломов, пустот и провалов (не обладающих содержательностью) требовал от Мандельштама поведенческого монизма. Этот творческий максимализм трагически компенсировался биографическими «пустотами» - ссылка, запрет жить в определенных городах, лагерь, психическая болезнь. Жизнетворчест-во зрелого Мандельштама видится нам как некий «кристаллический» продукт, остающийся в результате исполнительского порыва и, как исполнительский прорыв, до конца не завершенный.
Литература
Ахматова А.А. Из воспоминаний о Мандельштаме (Листки из дневника) // А.А. Ахматова. «Я - голос ваш.». М., 1989.
Генис А.А. Метаболизм поэзии (Мандельштам и органическая эстетика). М., 2002. Гинзбург Л.Я. Поэтика Осипа Мандельштама // Л.Я. Гинзбург. О старом и новом. Л., 1982.
Демина А.С. Поэтическая философия О.Э. Мандельштама : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2006.
Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания. Статьи и исследования. Воронеж, 1990.
Жолковский А. Еще раз о мандельштамовском «Ламарке» // Вопросы литературы. 2010. № 2.
Зинченко В.П. Посох Осипа Мандельштама и Трубка Мамардашвили. К началам органической психологии. М., 1997.
Кихней Л.Г. Осип Мандельштам. Бытие слова. М., 2000.
Ламарк Ж.-Б. Избранные произведения : в 2 тт. М., 1955. Т. 1.
Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2009.
Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994.
Лосский Н.О. Мир как органическое целое // Н.О. Лосский. Избранное. М., 1991. Лосский Н.О. Что не может быть создано эволюцией? // Современные записки. Париж, 1927. Т. 33.
Макогоненко Д. «Соборы кристаллов сверхжизненных...» («Смысловые формулы» в поэзии Мандельштама) // Вопросы литературы. 2000. № 6.
Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991.
Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989.
Мандельштам О. Стихотворения. Екатеринбург, 1999.
Мандельштам О.Э. Собрание сочинений : в 4 тт. М., 1991. Т. 2.
Пак Сун Юн. Органическая поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2008.
Ронен О. Поединки // Звезда. 2008. № 9.
Успенский Ф.Б. Три догадки о стихах Мандельштама. М., 2008.
Филипов Б. Проза Мандельштама // О.Э. Мандельштам. Собрание сочинений : в 4 тт. Т. 2. М., 1991.
Худенко Е.А. Жизнетворческие стратегии в русской литературе ХІХ-ХХ вв. и концепция творческого поведения М.М. Пришвина. Барнаул, 2010.
Цуриков М.Н. Беспозвоночные : следует ли их бояться? Воронеж, 2005. Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история // Новое литературное обозрение. 2003. № 59.
