CC BY
240
Социальная история России
ЖЕНСКАЯ ДВОРЯНСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ В КОНТЕКСТЕ ГЕНДЕРНО ЧУВСТВИТЕЛЬНОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
А.В. БЕЛОВА
Кафедра истории древнего мира и средних веков Тверской государственный университет
170000, Тверь, ул. Желябова, 33
Статья посвящена анализу проблемы женской повседневности в российской дворянской культуре XVIII - середины XIX в. в контексте междисциплинарного взаимодействия истории повседневности, женской и гендерной истории и этнологии. Автором уточняется значение исторического и этнологического изучения повседневной жизни российских дворянок для проекта антропологизированной гендерно чувствительной социальной истории.
Женская повседневность - одно из предметных полей истории повседневности, существующей как направление в западной историографии с конца 60-х гг. XX в. и практически сразу же обнаружившей свой интерес к женскому опыту1. Цель данной статьи - выяснение перспектив изучения женской повседневности на примере российского дворянства XVIII - середины XIX в. для проекта антропологизированной гендерно чувствительной социальной истории. В связи с этим в интерпретации нуждаются: и дефиниция «женская повседневность», и проблема источников по истории женской повседневности, и вопрос о причинах недооценки ее эвристического потенциала в отечественной историографии.
Предметом специального анализа в российской историографии истории повседневности женская повседневность стала сравнительно недавно2. Под женской повседневностью (.Frauenalltag в немецкоязычной историографии) я понимаю способы проживания и переживания всех разновидностей, форм, сфер и проявлений неинституциона-лизированного женского опыта (как отрефлексированного, так и ментального, вербального и телесного, эмоционального, культурно-символического, хозяйственного, религиозного, сексуального и др.). Важно подчеркнуть, что даже в рамках таких значимых в этнологическом и социологическом дискурсах институтов, как, например, родство, брак, семья и др., собственно женский опыт отличался разнообразием реакций, часто выходил за рамки предписываемых практик и «нормативных» поведенческих стратегий. «Неинституционализированный опыт» только и был специфически женским, ввиду того, что опыт женщин в рамках того или иного социального института, конституируемого мужчинами, в чистом виде таковым не являлся.
Своеобразным дисплеем женской субъективности являются так называемые «субъективные источники» {subjektive Quellerif, иначе называемые «частными источниками»4 во французской традиции, или «источниками личного происхождения»5 в российской. Это важнейшие источники по истории повседневности: письма,
дневниковые записи, автобиографические тексты, мемуары, частные альбомы и журналы, книги домашних расходов6. Существенно, что они не только служат источниками типичного для своего времени восприятия внешних событий, но прежде всего выражают грань внутрипсихического переживания, сокровенные мечты и страхи, сознательные и бессознательные стратегии действия и вытеснения7. Субъективные источники позволяют выявить плюральность культур и жизненных укладов, сделать акцент на различиях ценностных ориентаций и мотиваций человеческих действий, отказаться от монолитной картины мира, якобы присущей людям разного пола, находящимся на разных уровнях властных иерархий.
В женских письмах реже, чем в мужских, можно встретить упоминания о фактах общественно-политической значимости, принадлежащих событийной истории, а чаще
- описания повседневных реалий и личных переживаний8. По этой причине письма женщин занимают маргинальную позицию в иерархии исторических источников, основанной на критерии узко понимаемой документальности и «мнимой объективности»9. Наглядным подтверждением служит невостребованность женских писем как источника в составе частных дворянских архивов (в РГАДА, ЦИАМ, ГАТО).
В российском научном пространстве женская повседневность как область исследования находится в позиции как минимум двойной маргиналъности из-за неоднозначности статусов тех субдисциплин, с которыми она непосредственно соотносится, а именно: истории повседневности и истории женщин.
В отличие от западных национальных историографий, процесс институционализации истории повседневности как одного из направлений в российской исторической науке, сегодня нельзя считать завершенным. Изучение повседневных опытов «обычных» людей блокируется консервативным глобализмом традиционного научного сознания10. До восприятия же истории повседневности «как интегративного метода познания человека в истории, как истории «целиком», то есть «тотальной» истории»11, как инструмента видения «всей истории» сквозь призму повседневных опытов и переживаний многих конкретных людей, тем более, далеко.
Многочисленность прикладных исследований в отечественной историографии 1980-1990-х гг.12, которые могут быть отнесены к проблемному полю истории женщин, и разнообразие трактовок названия, предмета и направлений, отражающее особенности ее институционализации в историографическом дискурсе, от «исторической феминологии» (термин H.JI. Пушкаревой)13 до «новой российской истории женщин» (термин И.И. Юкиной)14 позволяют судить об истории женщин как об особой субдисциплине в постсоветской историографии. Между тем ей по-прежнему необходимо доказывать свою эвристическую значимость для корректировки объяснительных концептов прошлого. Представленная полновесной традицией конкретно-исторических и интерпретирующих исследований, эта субдисциплина продолжает тем не менее нести реноме экзотичности и дополнительности.
В то же время значение истории женской повседневности как научного направления в современном историко-этнологическом и культурологическом знании велико. Проблематизация женской повседневности позволяет сделать объектами этнологического изучения те культуры, которые никогда не маркировались как традиционные, и следовательно, не привлекали внимания этнологов, например, дворянская. Именно исследование женской повседневности станет одним из искомых реальных путей «интеграции истории женщин в пространство всеобщей истории»15. При этом аналитический подход к женской повседневности позволяет pea-
лизовать новое качество исторического и культурологического исследования, поскольку история повседневности, будучи, в отличие от прочих направлений и методологических подходов, «пережитой» историей16, - это, как назвал ее бросающий «взгляд через границы» немецкий историк Дитер Гро {Dieter Groh), «история изнутри» {Geschichte von innen)11.
Как вариант социальной истории, история повседневности принимает в расчет целостное восприятие человеческой жизни в разных циклах - от рождения до смерти, через череду повторяющихся природных сезонов в течение каждого календарного года, с утра до вечера на протяжении суток. Несмотря на распространенный среди столичных жительниц18 и поддерживаемый литературой19 миф о провинциальной «скуке», женская повседневность в провинции20 отличалась плюральностью практик: участие в обычае гостевания, принятом между соседями по имениям, координирование хозяйственной жизни дворянской усадьбы, попечение об образовании детей, следование требованиям религиозного благочестия в отношении себя и детей (в частности, дочерей), заботы о собственном здоровье и здоровье детей, регулярное ведение обширной переписки. Если добавить к этому время, необходимое для ежедневного приема пищи и ухода за собой, и учесть, что в условиях усадебного быта день начинался и заканчивался раньше, чем в столицах, то станет ясно, что «обычный день» дворянки оказывался чрезвычайно насыщенным разными видами деятельности и эмоциональных реакций.
Гендерная специфика провинциальной повседневности была обусловлена фактором неизменного и преобладающего присутствия женщин. То, что московские дворянские семьи часто были «многодевичьими», подметил в свое время еще П.А. Вяземский21. В Тверской губернии - провинции, расположенной между Санкт-Петербургом и Москвой, - это наблюдение современника также подтверждается документальными, генеалогическими и эпистолярными свидетельствами 2. Уже в XVIII в. нередки были случаи, когда в дворянских семьях не просто дочерей было больше, но вообще при выяснении потенциальных наследников недвижимой собственности «сыновей и племянников и внучат родных сыновьих детей... не имелось»23. Симптоматично и щепетильное прописывание подобных ситуаций законодателем24. У антропологов есть на этот счет мнение о большей «затратности» мужчин в сообществе25. Правда, на рубеже XVII-XVIII вв. встречались многодетные дворянские семьи, в которых были, напротив, одни сыновья26.
Наряду с большим количеством дочерей в провинциальных дворянских семьях роль главы зачастую тоже принадлежала женщине. При наличии в семье нескольких поколений - это была старшая женщина: бабушка27, мать28 или старшая сестра29. Мотивацией могли служить разные обстоятельства объективного и субъективного характера, например, отсутствие мужчины в семье30 или, при его наличии, длительное нахождение его вне дома31 и даже проживание вдали от семьи в связи со служебной занятостью32 или другие особые обстоятельства, в силу которых дворянка могла занимать лидирующую позицию в семье. «Женское» главенство, как и мужское, основывалось на обладании недвижимой собственностью и, прежде всего, на возможности самостоятельно (единолично) распоряжаться экономическими ресурсами семьи33. Наряду с сосредоточением в руках дворянки хозяйственных функций, вокруг нее, как правило, концентрировались коммуникативные связи семьи, о чем свидетельствует преобладание женских писем в составе семейной переписки провинциального дворянства. Изучение этих «сетей влияния» представляет-
ся существенным для понимания механизмов внутренней консолидации дворянской общности. Для женщин было характерно установление горизонтальных связей, создание «сети отношений» (термин К. Гиллиган) с многочисленными родными, знакомыми (в том числе и заочными), и, вместе с тем, написание писем означало для них постоянно возобновлявшееся переживание собственной субъективности (одновременно и конструирование идентичности).
Используя категорию «провинциальный» для характеристики российского дворянства, исследователи подчас невольно оказываются в зависимости от негативной ценностной коннотации, сопряженной в русском языке и литературе34 с понятием «провинциального». В контексте исторических исследований это выражается в оценке «столичного» как нормативного, а «провинциального» как девиантного и во многом предопределяет интерес именно к реалиям столичной повседневности. Вместе с тем асимметричность такой оценки, на мой взгляд, очевидна. Важно учесть и то, что фактором национальной идентичности дворянок, естественно по-разному проявлявшейся у провинциалок и столичных жительниц, была своеобразная российская «двустоличность», символически воспроизводившая известную дихотомию дворянской культуры, обращенной одной стороной к традиционному русскому быту, а другой - к западноевропейским образцам35.
В реальных социокультурных условиях России провинциальные дворянки составляли подавляющее большинство по отношению к столичным, а провинциальные миры воплощали глубинный пласт корневой культуры, который либо вообще не был затронут европеизацией, либо подвергся ей весьма поверхностно. Важно изучать именно этот традиционный аспект дворянской культуры, что позволит решить чрезвычайно существенную проблему ее функционирования на основе сохранения обычаев, традиций и родовых связей. Родовое начало и начало соборности, то есть представление социальной общности как религиозного единства, относимые обычно к атрибутам народной культуры, в не меньшей степени определяли повседневную жизнь провинциальных дворянок. Наиболее явно это проявлялось в культуре религиозных праздников, в свадебной, родильной и крестильной обрядности.
Источником данной гипотезы является опровержение устоявшегося в российской историографии представления о дворянстве как об одном из сословий феодального общества. В реальности сословный принцип был юридической фикцией, конструктом, создаваемым с целью унификации достаточно аморфной социальной структуры России XVIII в. Поэтому рецепция элементов западноевропейской повседневности, как то - модные стили в архитектуре и интерьере жилищ, предметах обихода, рационе питания, одежде, образе жизни, организации досуга - должна была в известной мере компенсировать отсутствие адекватной сословной идентификации, способной заменить традиционные формы представления дворянства как родовой общности и конфессионального единства.
Наряду с представлением о значимости провинциальных миров для сохранения традиционности русского быта, несмотря на все европеизации, частью моей гипотезы является утверждение о преодолимости различий в образах жизни столичных и провинциальных дворянок, грань между которыми благодаря сезонным миграциям, в известном смысле, представляется условной и «подвижной». Провинциальный образ жизни могли вести столичные дворянки, выезжая на лето в свои родовые загородные имения36 или отправляясь погостить в имения родных и друзей37. Напротив, представительницы провинциального дворянства нередко перебирались на зиму в столицы38. Туда же они часто направлялись и на время многочисленных ро-
дов39, и для того, чтобы обновить гардероб40 (как заметила одна вышневолоцкая дворянка, «в Волочке так дурно шьют уж четыре платья испортили»41). Неоднозначность формальной классификации дворянок по локальному признаку заставляет переносить акцент на анализ собственно этоса дворянской культуры, то есть внутренних культурных норм, организующих единство дворянской социальной общности, и, непосредственно, женского этоса, сочетавшего антропологическое измерение с социокультурным, подверженным влиянию гендерных предписаний.
При этом неизбежно возникает вопрос не только о том, кого считать провинциальными дворянками, но и какова их позиция внутри своей культуры? Провинциальные дворянки оказываются в позиции двойной, а то и тройной маргинальное™: как нестоличные жительницы по отношению к столичным дворянкам, как женщины по отношению к «своим» мужчинам, как нестоличные женщины по отношению к столичным мужчинам.
Отличия провинциальной повседневности бросались в глаза столичным жительницам при первом же визуальном контакте с обитательницами провинциального города или сельской усадьбы. Маргинальность последних конструировалась через дискурсы инверсии и иронии, к которым прибегали столичные дворянки в переписке с женщинами «своего круга» - подругами и родственницами. Провинциалки казались им «смешными», потому что, с их точки зрения, «не так, как должно» (иногда даже не так, как должно дворянкам): выглядели, одевались, вели себя, распоряжались бюджетом времени. При этом столичных жительниц удивлял не сам факт наличия «другого», а неуместность проявлений этого «другого» (внешнего облика, манеры одеваться, вести и занимать себя) в конкретных ситуациях повседневной жизни, даже в определенное время суток, как в публичном42, так и в частном43 пространстве. Дискредитирующе в отношении провинциалок звучит акцентирование таких поведенческих стратегий, которые сами по себе не являлись негативными для столичных дворянок, например, внимание к собственной внешности, туалету, здоровью, более раннее, чем в столицах начало дня.
Вместе с тем, называя столичную дворянку «Петербургской Франтихой»44, обитательница провинции, не претендовавшая на «светскость», точно так же иронизировала над ее увлечением модными туалетами, которые с функциональной точки зрения не оправдывали себя в условиях деловой активности в имении. Женщина, которая «сей час была на гумне», где наблюдала за тем, как «девятой скирд кладется»45, у которой «на гряде возле спаржи сидят маленькия ксеры штук 20», и, которая умела «их осторожно вынуть, обвернуть в мокрый мох, оставив возле корня часть земли, положить в корзиночку, спрыснуть, закрыть сырою травою сверху»46, разумеется, ощущала себя комфортно в «простеньком»47 платье, как, впрочем, и
48
иностранка-художница, которая в эмиграции «жила только портретами» и, потому, «всегда носила только простые муслиновые платья»49. Принимая столичную гостью в родовом имении, провинциальная дворянка меняла свою обычную, повседневную одежду на более нарядную, праздничную50, видя в этом визите, в отличие от посещений соседей, событие, нарушающее ее повседневность.
Поскольку время, в котором реализовывалась российская дворянская повседневность XVIII - середины XIX в., - сверхмедленное и «структуры повседневности» являлись реальностями «длительных циклов», то важно понять, можно ли выявить элементы динамики в эволюции повседневных опытов людей, каково соотношение в них неизменного и «нового». При меньшем динамизме, большей размеренности и консерватизме провинциальной повседневности некоторые социокуль-
турные условности, накладывавшие ограничения на индивидуальные самопроявле-ния дворянок, отменялись в ней гораздо легче, чем в условиях неукоснительного соблюдения норм столичного этикета. Это касалось, как одного из наиболее ярких примеров, европейской традиции ношения жесткого корсета, которая относится к практикам «переделки» женского тела, обусловленным мотивацией превращения женской телесности в объект мужского сексуального внимания. К концу 60-х гг. XIX в. провинциальная повседневность допускала освобождение женщин от обязательного ношения корсета исходя из функциональной целесообразности, а не культурных предписаний. Провинциальные дворянки, не носившие корсетов регулярно, острее своих столичных подруг ощущали сопряженный с этим дискомфорт: «.. .ты... не понимаешь, привычная к корсету', что в нем неловко»51.
Постановка проблемы женской повседневности применительно к повседневной жизни российских провинциальных дворянок показывает, что результаты такого исследования позволят уяснить не только особенности самих повседневных опытов и переживаний, но и специфику гендерных отношений и идентичностей в культурной модели России, а, возможно, и уточнить характеристику российской гендерной системы. Изучение женской повседневности как способа исторической интерпретации человеческих субъективностей в их многообразных проявлениях может стать в отечественной историографии, как и в западных, одним из реальных вариантов перехода от событийно-политизированной истории структур к антропологизированной гендерно чувствительной социальной истории. Однако новое качество последней во многом зависит от признания познавательного потенциала «пережитой» истории, от переоценки значения субъективных источников и собственно плюральное™ исторических субъективностей, переживаний и опытов для интерпретации прошлого.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Подробнее о соотношении предмета и подходов истории повседневности как одного из направлений в историографии последней трети XX в. с женскими и гендерными исследованиями см.: Белова A.B. Женская повседневность как предмет истории повседневности // Этнографическое обозрение. (Далее: ЭО). - 2006. - № 4. - С. 85-97.
2 Белова A.B. Женская повседневность как предмет истории повседневности...; Она же. Женская повседневность как предмет этнологического изучения // VI Конгресс этнографов и антропологов России. Санкт-Петербург, 28 июня - 2 июля 2005 г.: Тезисы докладов / Отв. ред. Ю.К.Чистов. - СПб., 2005. - С. 284-285; Она же. Повседневность русской провинциальной дворянки конца XVIII - первой половины XIX в. (к постановке проблемы) // Социальная история. Ежегодник, 2003. Женская и гендерная история / Под ред. Н.Л.Пушкаревой. - М., 2003. - С. 269-284; Она же. Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки конца XVIII - первой половины XIX века как проблема исследования // Женщина в российском обществе: Российский научный журнал / Гл. ред. О.А.Хасбулатова. - Иваново, 2004. - № 1/2 (30-31). - С. 72-82; Женская повседневность в России в XVIII-XX вв.: Мат-лы межд. научной конференции 25 сентября 2003 г. / Отв. ред. П.П. Щербинин. - Тамбов, 2003.
3 Diebvisch H. Einleitung // Alltagskultur, Subjektivität und Geschichte: Zur Theorie und Praxis von Alltagsgeschichte / Hrsg. von Berliner Geschichtswerkstatt; Red.: H. Diekwisch et al. - Münster, 1994.-S. 10.
4 Перро M. История под знаком гендера // Социальная история. Ежегодник, 2003. - С. 50.
Румянцева М. Ф. Исторические источники XVIII - начала XX века // Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие / И.Н. Данилевский, В.В. Кабанов, О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева. - М., 1998. - С. 466.
6 Diebvisch Я a.a.O. - S. 9-11; Davin A. Frauen und Alltagsgeschichte // Alltagskultur, Subjektivität und Geschichte... - S. 39.
7 Diehvisch H. a.a.O. - S. 10.
8 Белова A.B. Женская эпистолярная культура и дворянская повседневность в России конца XVIII - первой половины XIX века // Российские женщины и европейская культура: Материалы V конференции, посвященная теории и истории женского движения (Санкт-Петербург, 7-9 июня 2001 г.) / Сост. и отв. ред. Г.А. Тишкин. - СПб., 2001. - С. 49-55; Она же. «Женское письмо» в дворянской культуре России конца XVIII - первой половины XIX века // Выбор метода: изучение культуры в России 1990-х годов: Сб. науч. ст. / Сост. и отв. ред. Г.И. Зверева. - М., 2001. - С. 260-273; Belova A. Women’s Leiters and Russian Noble Culture of the Late 18th and Early 19* Centuries // Women and Gender in 18*-СепШгу Russia / Ed. W. Rosslyn. - Hampshire, 2003. - P. 147-161.
9 Будде Г.-Ф. Пол истории // Пол. Гендер. Культура: Немецкие и русские исследования. Сб. ст. / Под ред. Э. Шоре, К. Хайдер. - М., 1999. - Вып. 1. - С. 140.
10 Белова A.B. Повседневность русской провинциальной дворянки конца XVIII - первой половины XIX в. (к постановке проблемы). - С. 270-271; Она же. Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки конца XVIII - первой половины XIX века как проблема исследования. - С. 76-77.
11 Ястребицкая А.Л. Город в системе повседневной культуры средневековья: костюм и мода // Средневековая культура и город в новой исторической науке. - М., 1995. - С. 344; Она же. О культур-диалогической природе историографического. - С. 44.
12 См.: Пушкарева Н.Л. Новейшие разработки в области «женской истории» в России: направления и методы научного поиска (1986-2000 гг.) // Пушкарева Н.Л. Русская женщина: история и современность: История изучения «женской темы» русской и зарубежной наукой. 1800-2000: Материалы к библиографии. - М., 2002. - С. 34-45.
13 Пушкарева Н.Л. От «his-story» к «her-story»: рождение исторической феминологии // Адам и Ева. Альманах гендерной истории / Под ред. Л.П. Репиной. - М., 2001. - № 1. - С. 20-45.
14 Юкина ИИ. Проблема институционализации женской и гендерной истории в современной отечественной историографии // Юкина И.И. История женщин России: Женское движение и феминизм в 1850-1920-е годы. Материалы к библиографии. - СПб., 2003. - С. 28-47.
15 Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. - М., 1998. - С. 214.
16 Bausinger H. Erlebte Geschichte - Wege zur Alltagsgeschichte // Saeculum 43. - 1992. - S. 95-107; Burkardt A. «Am Leben gescheitert?» Die Kritik der Mentalitätsgeschichte in Frankreich und der Alltag // Alltagskultur, Subjektivität und Geschichte... - S. 60.
17 Groh D. «Geschichte von unten - Geschichte von innen». Blick über die Grenzen // Groh D. Anthropologische Dimensionen der Geschichte. - Frankfurt am Main, 1992. - S. 175-181.
18 «...милой сестрице Дарье Сергеевне кланяюсь, хоть бы она вас всех вз'манила побывать в нашу столицу повеселится нашими веселостями...», - так обращалась в письме к кашинской дворянке Елизавете Лихачевой жившая в Москве уроженка Санкт-Петербурга княжна Прасковья Долгорукова. См.: Государственный архив Тверской области. (Далее: ГАТО). - Ф. 1221. -On. 1. - Д. 89. - Л. боб.). Здесь и далее орфография и пунктуация источника сохранены.
19 «.. .Вздохнув, франтиха говорила,
- В Москве я пела и сама,
Но, к огорченью, все забыла.
В провинции сойти с ума Не мудрено от страшной скуки;
Я здесь четвертый год живу,
И не беру гитары в руки».
См.: Пушкин В.Л. Капитан Храбров // Пушкин В.Л. Стихи. Проза. Письма. - М., 1989. -С. 174.)
20 Я опираюсь на изучение материалов более двух десятков родовых, семейных и личных фондов, архивов и коллекций ГАТО: дворян Аболешевых (Ф. 1022), Апыхтиных (Ф. 1403), Бакуниных (Ф. 1407), Глебовых-Стрешневых (Ф. 866), А.В. Кафтыревой (Ф. 1233), Кожиных (Ф. 1222), Лихаревых (Ф. 1063), Лихачевых (Ф. 1221), Мальковских (Ф. 1066), Манзей (Ф. 1016), Озеровых (Ф. 1017), Постельниковых (Ф. 1230), Суворовых (Ф. 1041), Голенищевых-Кутузовых, Загряжских, Квашниных-Самариных, Кутузовых, Кушелевых, Лонских, Травиных, Трубниковых и др. в фонде Тверской ученой архивной комиссии (Ф. 103), коллекции «Кашинское дворянство» Кашинского филиала Тверского государственного объединенного музея. Однако из-за ограниченного объема статьи цитирование источников сокращено.
21 Вяземский П.А. Московское семейство старого быта // Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки / Сост. Н.Г. Охотина; Вступ. ст. и прим. А.Л.Зорина и Н.Г. Охотина. - М., 1988. - С. 315.
22 ГАТО. - Ф. 103. - On. 1. - Д. 1597. - Л. 1об.-2, 12об., 15-15об, 23об. и др.
23 Там же. - Л. 12об.
24 Указ от 23.03.1714 о порядке наследования в движимых и недвижимых имуществах // ПСЗ. l.-T. V. -№2789.
25 Арутюнов С.А., Рыжакова С.И. Культурная антропология. - М., 2004. - С. 166.
26 Например, в семье помещиков Холмского уезда Анны и Ивана Челищевых было 7 сыновей: Яков, Лука, Иван, Василий, Артемий, Макар, Сергей. См. об этом: ГАТО. - Ф. 103. -On. 1. - Д. 1597. - Л. 27об., ЗЗоб.
27 Там же. - Ф. 1403. - On. 1. - Д. 9. - Л. 22-23об.
28 Там же. - Ф. 1221. - On. 1. - Д. 92. - Л. 1-1об.; Д. 89. - Л. 3.
29 Там же.-Ф. 1016.-Оп. 1.-Д. 16.-Л. 1-2об.
30 ТГОМ - КАШФ. Рукописная коллекция «Кашинское дворянство». - КОФ № 6324. -Д. 4.-Л. 1-1об.
31 «...пошли Господи чтоб ты... благополучно изправил все свои дела. А мы вот только что без вас два дня, а кажеться очень уже много...». См.: Письмо В.А. Лихаревой к А.М. Лихареву от 4 августа 1850 г. // ГАТО. - Ф. 1063. - On. 1. - Д. 137. - Л. 65об.
32 «Муж мой служа при Губернаторе Смоленском чиновником Особых поручений и по
множеству дел в Смоленской Губернии до того обременен делами что не имеет времени занятся семейственными делами и вот уже шесть месяцев как муж мой отправлен по службе
в Губернию за 300 верст от меня и одно только благодетельное устроение почт дает мне
покрайне мере ту отраду чтоб иметь о нем сведение». См.: Письмо Е. Рачковской к A.B. Кафтыревой от 16 июня 1836 г. // ГАТО. - Ф. 1233. - On. 1. - Д. 2. - Л. 31.; «Вот все наши братья и мужья разедуться... Николаю придется уехать и неодин год жить в Твери, если он будет депутатом». См.: Письмо А. Бакуниной к В.А. Дьяковой от 12 мая 1858 г. // ГАТО. -Ф. 1407. - On. 1. - Д. 46. - Л. 1об.
33 «...с присовокуплением доверия любезнейшей сестре нашей Вере Логиновне и нашего уполномочия как по означенному имению так и по другим округам состоящему... во всем ей поручаем имением нам принадлежащим разпоряжать...» - писали в верящем письме на имя старшей сестры дворяне Вышневолоцкого уезда Тверской губернии полковник Н.Л. Манзей, подпоручики И.Л. и А.Л. Манзеи, девица М.Л. Манзей. См.: ГАТО. - Ф. 1016. -Оп. 1.-Д. 16.-Л. 2.
34 Русская провинция: Миф - текст - реальность. - M.-СПб., 2000; Strogonova Е. «Приезжий из столицы» и «спящая красавица» (провинциалы и провинциалки в русской литературе XIX века) // Vater Rhein und Mutter Wolga: Diskurse um Nation und Gender in Deutschland und Russland / Hrsg. von E. Cheauré, R. Nohejl und A. Napp. - Würzburg, 2005. - S. 387-395.
35 Подробнее об этом см.: Belova А. Национальная и гендерная идентичность русской дворянки конца XVIII - первой половины XIX в. (Die nationale und geschlechtliche Identität der russischen adligen Frau am Ende des 18. und in der ersten Hälfte des 19.Jahrhunderts) // Vater Rhein und Mutter Wolga... - S. 375-386.
36 «Мы уезжали из города в апреле месяце и возвращались только в ноябре». См.: Головина В.Н. Мемуары. - М., 2005. - С. 15.
37 «Я нынешнея лето раз'ежжала все по гостям была в разных Губерниях и в Орловской, и в Тульской, перед праздником только возвратилась домой...». См.: Письмо П. Долгоруковой к Е.Н. Лихачевой от 31 декабря 1817 г. //ГАТО. - Ф. 1221. - Оп. 1. - Д. 89. - Л. 5.
38 Например, Е.Н. Лихачева, проживая большую часть времени на территории Кашинского уезда Тверской губернии, зимы обычно проводила до 1818 г. в Москве, а, начиная с 1818 г., - в Санкт-Петербурге: «...к крайнему моему сожалению узнала, что вы не будете уж никогда при-ежжать в Москву а распологаетесь проводить зимы в Петербурге...». См.: Письмо П. Долгоруковой к Е.Н. Лихачевой от 31 декабря 1817 г.//ГАТО.-Ф. 1221.-Оп. 1.-Д. 89.-Л.5.
39 Неоднократные переезды из «Танбовской деревни» в Москву «по поводу жениных родин» упоминает в своих мемуарах М.П. Загряжский. См.: Загряжский М.П. Записки (1770-1811) // Лица. Биографический альманах / Ред.-сост. A.A. Ильин-Томич; коммент.
В.М. Боковой. - M.-СПб., 1993. - Т. 2. - С. 157, 160, 162.
40 Письмо П. Рыкачевой к В.Л. Манзей от 9 июля 1836 г. // ГАТО. - Ф. 1016. - Оп. 1. -Д. 45,-Л. 61.
41 Письмо М.Л. Манзей к В.Л. Манзей от 25 мая 1836 г. // Там же. - Л. 35.
42 «Вчера в первый раз, с тех пор как я в Тамбове, была я на обеде, данном для матушки одним из богатейших здешних помещиков. Здесь для меня все ново и есть, что изучать... Что касается женщин, только губернаторша - милая особа, остальные нестерпимы. Все с претензиями крайне смешными (выделено мной. - А.Б.). У них изысканные, но нелепые туалеты, странный разговор, манеры как у кухарок; притом они ужасно жеманятся, и ни у одной нет порядочного лица. Вот каков прекрасный пол в Тамбове!» См.: Письмо М.А. Волковой к В.А. Ланской от 2 декабря 1812 г. // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма / Сост. М. Вострышев. - М., 1989. - С. 316.
43 «Она зовет нас к чаю, а тем временем приказывает запречь коляску и приступает к туалету; посуди, каково было мое изумление, когда я увидела 30-летнюю женщину, разряженную, как на бал, но в 6 часов утра; платье из гроденапля, причесана в три этажа, были тут косы, букли, ленты, громадный гребень. Я начала с извинений, что обеспокоила ее в такую рань, а она мне отвечает, что встала уже в 4, ибо совсем больна, и в самом деле, она пахла Гофманскими каплями, как аптека, она мне говорит, я мучуся спазмами и Гистерикой (выделено в оригинале. - А. Б.). Кусая губы, чтобы не рассмеяться, я рекомендовала ей разные средства, ты знаешь, как я это люблю; если б нужны были ей пиявки, я в ту же минуту готова была бы ей их поставить, как я уже делала это покойной Дарье Герасимовне (выделено в оригинале. -А.Б.у, наконец, эта добрая и смешная (выделено мной. - А.Б.) г-жа Храповицкая (выделено в оригинале. - А.Б.) угощает нас чаем и кофе и отправляет в Тверь...». (Письмо Н.О. Пушкиной к О.С. Павлищевой от 8 мая 1833 г. // «Мир Пушкина». - Т. 1: Письма Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных к их дочери Ольге Сергеевне Павлищевой 1828-1835 / Пер., подгот. текста, предисл. и коммент. Л. Слонимской. - СПб., 1993.-№55.-С. 151-152.
44 Письмо М.Л. Манзей к В.Л. Манзей от 18 июня 1836 г. // ГАТО. - Ф. 1016. - Оп. 1. -Д. 45.-Л. 23.
45 Письмо В.А. Лихаревой к А.М. Лихареву от 4 августа 1850 г. // ГАТО. - Ф. 1063. -Оп. 1,- Д. 137.-Л. 66.
46 Письмо В.А. Дьяковой к H.H. Дьякову б/д // ГАТО. - Ф. 1407. - Оп. 1. - Д. 44. - Л. 8.
47 ГАТО.-Ф. 1016.-Оп. 1,-Д. 45.-Л. 61.
48 Виже-Лебрен. Э. Из писем к княгине Куракиной. Письмо двенадцатое // Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве. 1795-1801 / Пер., сост. и коммент. Д.В. Соловьева. - СПб., 2004. - С. 209.
49 Виже-Лебрен. Э. Воспоминания о пребывании в Санкт-Петербурге и Москве // Там же. - С. 11.
50 «...Платочки прекрасны один из них я уже обновила на днях была у нас Петербургская Франтиха... и я для нее принарядилась башмачки одне рантавые только в пору и то немножко усковаты но для гостей можно надеть а другие мне очень жаль такие прекрасные но никак нейдут...». (Письмо M.JI. Манзей к B.JI. Манзей от 18 июня 1836 г. // ГАТО. -Ф. 1016.-Оп. 1,-Д. 45.-Л. 23).
51 Письмо Н.Д. Хвощинской к О.А. Новиковой от 13 февраля 1869 г. // «Я живу от почты до почты...»: Из переписки Надежды Дмитриевны Хвощинской / Сост. А. Розенхольм и X. Хогенбом. - Fichtenwalde, 2001. - С. 204.
FEMALE DAILY OCCURRENCE OF THE NOBILITY IN THE CONTEXT OF GENDER SOCIAL HISTORY
A.V. BELOVA
Department of Ancient History and Middle Ages Tver State University
33 Jeliabova Sir., Tver, 170000 Russia
The article is an analysis of the issue of women’s everyday in the Russian noble culture at the 18th - the Middle of the 19th century in the context of interdisciplinary interactions of the history of everyday life, the history of women and gender, and ethnology. The author discusses the importance of the historical and ethnological study of Russian noblewomen’s daily life in the light of an anthropologically informed and gender-sensitive social history.
