CC BY
72
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 821.511.131.09 (045)
С. Т. Арекеева
ЖАНРОВО-СТИЛЕВЫЕ ИСКАНИЯ В УДМУРТСКОЙ ПРОЗЕ 1920-1930-х гг. (НА МАТЕРИАЛЕ ТВОРЧЕСТВА М. И. ВОЛКОВА)
В контексте жанрово-стилевых исканий удмуртской прозы 1920-1930-х годов рассмотрена поэтика произведений Макара Волкова, отличающаяся взаимопроникновением документально-публицистического и художественного начал и объективно отражающая процесс развития национальной литературы.
Ключевые слова: удмуртская проза 1920-1930-х годов, М. Волков, жанр, очерк, рассказ, памфлет, стиль, синтез художественного и документально-публицистического, плутовской герой, ритмизованность прозы.
S. T Arekeeva
Quest of genre and style in Udmurt prose of 1920-1930 years (based on M. I. Volkov’s works)
In the context of genre and style quest of Udmurt prose of 1920-1930 years poetics of Makar Volkov’s works is observed. The poetics differs by it’s interpenetration of documentary-publicistic and literary origins and objectively reflecting the process of national literature development.
Key words: Udmurt prose of 1920-1930 years, M. Volkov, genre, sketch, story, pamphlet, style, synthesis of artistic and documentary-publicistic, roguery character, rhythmically accentuated prose.
Удмуртская литература первых послереволюционных лет характеризуется многообразием идейных и жанрово-стилевых поисков. Одной из отличительных черт финно-угорских литератур народов Поволжья данного периода является взаимодействие документально-публицистического и художественного начал [1]. Анализируя мордовскую литературу первой трети XX в., О. И. Бирюкова справедливо отмечает, что в основе ее жанрово-эстетической специфики лежал «очерковый реализм». «Очерки, художественная публицистика в целом заложили тематические параметры литературы, обозначили ее идейнотематическую направленность» [2, с. 177]. Литературовед Л. Лыткина также подчеркивает, что «проза 20-х представлена как собственно сюжетным повествова-
АРЕКЕЕВА Светлана Тимофеевна - к. п. н., доцент кафедры удмуртской литературы и литератур народов России ФГБОУ ВПО «Удмуртский государственный университет». E-mail: sveta.arekeeva@gmail.com
нием, так и пограничными образованиями, сочетающими в себе признаки новеллистики и публицистики» [3, с. 62].
Творчество удмуртского писателя Макара Иосифовича Волкова (1903-1995) являет собой яркий пример обращения национальной литературы к художественнопублицистическим формам освоения действительности. Путь М. Волкова в литературу начался в газете «Гудыри» («Гром»), стоявшей у истоков удмуртской литературы. В это время в газете работали писатели, которые придерживались разных идеологических взглядов и художественных принципов. Здесь он опубликовал свои первые рассказы «Тол базар» («Зимний базар», 1927), «Поськы» («Оспа», 1927), очерки «Москва» (1927), «Андан кар» («Стальной город», 1929) и др. Большое значение для становления М. Волкова как писателя и для развития удмуртской литературы в целом стала его учеба в Московском государственном институте журналистики. После окончания института в 1930 г. М. Волкова назначают
главным редактором газеты «Удмурт коммуна» (переименована из «Гудыри») и одновременно управляющим Удмуртским книжным издательством. При непосредственном содействии Волкова были изданы художественные произведения и научные труды опальных удмуртских писателей Т. Борисова (1891-1943), К. Яковлева (1890-1937), К. Герда (1898-1937), М. Тимашева (1903-1937) и др., имена которых сегодня составляют золотой фонд истории народа. Это стало одним из значительных факторов, использованных в 1937 г. в обвинениях М. Волкова в буржуазном национализме. Писатель отбывал ссылку в д. Орлово-Зуево Новосибирской области на лесозаготовках. После возвращения из лагеря М. Волков полностью отошел от литературного творчества, умер в 1995 г. в п. Кама Камбарского района Удмуртской АССР.
Внимание к личности М. Волкова, как и к другим забытым, не включенным в «выправленную» историю удмуртской литературы авторам, обозначилось в 1990-е гг. И интерес этот наметился не в научных исследованиях, а в очерках писателей и журналистов Н. Евсеева [4], А. Шкляева [5], В. Ар-Серги [6] и др. Примечательно то, что в национальном самоощущении обозначился процесс осмысления судьбы репрессированного М. Волкова в контексте всей трагической, противоречивой эпохи, которая выпала на долю основоположников удмуртской литературы, являвшихся одновременно и творцами, и жертвами системы.
Разножанровое творчество писателя, поэтика его текстов до настоящего времени не становились предметом научного исследования. Между тем, осмысление художественных особенностей произведений М. Волкова дает наглядное представление о поисках литературы, внутренних закономерностях становления и развития национальной прозы. Творческое наследие Волкова представлено рассказами «Парсь Петя» («Петя из деревни Свинья», 1927) и «Забойщик Петров» (1930), пьесой «Кристос Батуев» («Христос Батуев», 1927), вышедшими отдельными книгами, незаконченной повестью «Сылалкож» («Соляной поворот», 1930), сборником очерков «Тул-кым вылти» («По волнам», 1931). Сегодня обнаружен целый ряд его рассказов и очерков, напечатанных на страницах разных газет и журналов тех лет (к примеру, «Адями восясьёс» - «Замаливающие человека», 1928). В качестве наиболее характерных и показательных примеров для анализа выбраны рассказ-очерк «Парсь Петя» и очерк «Адями восясьёс».
«Парсь Петя» имеет подзаголовок «Вылэм уж» («Событие, случившееся на самом деле»), оттеняющий факт достоверности или невымышленности «дела» («уж»), связанного с личностью удмуртского сектанта-самозванца. В предисловии к пьесе «Кристос Батуев»,
сюжетно перекликающейся с рассказом «Парсь Петя», автор дает пояснение: «Основное содержание данной пьесы взято из судебно-следственных материалов открытого судебного заседания суда над Батуевым, который был произведен в феврале 1925 г. в г. Ижевске, где автору удалось вести наблюдение за работой суда, а также некоторые моменты из личной жизни Батуева автором установлены из бесед с первой женой подсудимого и с прибывшими на суд крестьянами в качестве свидетелей и просто послушать» [7, с. 5]. Используя разные литературные приемы (например, подзаголовок, предисловие), автор стремится акцентировать внимание читателя прежде всего на документальной основе своих произведений, в то же время в них задействовано «вымышленнохудожественное» начало.
Мы предполагаем, что идея создать не только прозаическую, но и драматическую версию истории новоявленного «Учителя-Криста», распространявшего среди людей мысль о грядущем конце света, была связана со стремлением автора через пьесу привлечь значительно большую зрительскую аудиторию и вызвать широкий общественный резонанс. А значит, пьеса могла иметь и значительный эффект просветительского воздействия. В любом случае самоцитация есть некий вариант повтора, в целом характерного для почерка писателя, особенно на стилевом уровне.
Жизненные перипетии героя пьесы «Кристос Батуев» обусловлены кознями богатеев и служителей церкви. Автор обращается к драматическому конфликту, имеющему классовый характер. Богатый сосед Батыя (Батуева) Мулёг нанимает людей поджечь дом главного героя пьесы. Став бездомным скитальцем и послушав совет подговоренных тем же Мулёгом монашек, герой с семьей отправляется к Ивану Кронштадтскому.
Появлению в тексте «Парсь Петя» образа главного героя предшествуют слухи, играющие роль сюжетной интриги и способствующие беллетризации повествуемой истории. Отсюда сказовость повествования: некая героиня рассказывает о своей многотрудной жизни, об испытанных ею и близкими ей людьми лишениях и невзгодах. Именно она, безликий анонимный рассказчик, становится для читателя первоисточником информации о Парсь Пете, отправившемся к Ивану Кронштадтскому. Интересно то, что рассказчица передает слова мужа Семена, который, в свою очередь, услышал эту новость на крестьянском сходе. Таким образом, получается тройное преломление: «Парсь Петя, пе, кошкем...» («Слышали ли, говорят, мол, Парсь Петя ушел.») [8, с. 73].
В другом фрагменте рассказа создана зарисовка, подлинно передающая бедственное существование крестьянской семьи, потерявшей кормильца на
войне. Примечательно, что безымянность героев способствует собирательности изображенных картин жизни, придает им обобщающую силу. В тексте также присутствуют «прямые» публицистические сообщения, несущие типизирующее начало: «Та
аръёсын уноез курадзизы, синву полын пыласькизы» («Многие в эти годы страдали и мучались, в слезах купались») [8, с. 74]. Повествование в этом фрагменте идет от третьего лица, однако оно отличается субъективной эмоциональностью, образуемой повторами, параллелизмом, восклицаниями, создающими своеобразную ритмизованность текста: «Гурт вылэ пилем ошкемын. Пеймыт, сьод уй. Калык вылэ секыт куашкамын» («Над деревней повисла туча. Темная, черная ночь. На людей навалилась тяжесть»); «Секыт, секыт, туж секыт улонэд!..» («Тяжкая, тяжкая, очень тяжкая жизнь!..») [8, с. 74]. Авторскую рефлексию динамично сменяют строки, отражающие на уровне слухов мироощущение и сознание простых людей: «Кин пиям... кин кулэм... кин салдатысь бертэм. Москваез немычъёс басьтиллям... Эксэй но пленэ сюрем...» («Кто-то родил, кто-то умер, кто-то с солдатчины вернулся. Москву, говорят, немцы захватили... И царь, мол, в плен попал») [8, с. 74]. Взаимодополняя друг друга, точки зрения народа и повествователя в самой непосредственной форме передают общую картину разрухи, хаоса, человеческой безысходности.
Образ исторической эпохи - Первая мировая война, революция, голод 1921 года, - хотя и нарисованный в произведении весьма пунктирно, есть явное проявление в предельно эмоциональной форме открытого авторского начала. Для описания хроники драматической современности автором использованы емкие, экспрессивные образы, передающие динамику судьбоносных исторических событий. В тексте умело применен прием парцелляции: «Революция... Та гуртэ но вуиз. Ваньзэ сэзъялтиз, кудзэ чашйиз. Толпери кадь калык полы чузъяськыса мертчиз, оло, музъем ик валлань кук луиз» («Революция. И этой деревни достигла. Всех встряхнула, некоторых, как молния, поразила. Проносясь вихрем, вонзилась в народ, словно и земля вверх тормашками перевернулась») [8, с. 76]. Сознательно или подсознательно, так или иначе, революция преподносится автором как событие грозно-трагическое, стихийно-катастрофическое.
Описание М. Волковым голодного 1921 года воспринимается современным читателем как мощный эмоциональный выплеск человеческой боли. Сквозным является образ вожделенного «хлеба» («нянь»), который оформлен как слово-выкрик, слово-мольба: «Нянь!.. Нянь!.. Нянь!.. Эх, тон...» («Хлеб!.. Хлеб!.. Хлеб!.. Эх, ты.») [8, с. 77]. В больном сознании человека, изможденного голодом, хлеб уподобляется врагу: «Нянь!.. Мар быдза тон тушмон!..< ... > Тон
сюрсэн-сюрсэн калыкез шунды йылын куасьтыса быдтид!..» («Хлеб!.. Какой же ты большой враг!.. <...> Ты тысячи-тысячи людей, высушив под жгучим солнцем, уничтожил!..»). В обращении к олицетворенному образу хлеба звучат сожаление, упрек, разочарование, досада и ужас, фрагмент же в целом воспринимается как апофеоз смерти: «Овол ни, овол, калык улэмысь дугдиз! Калык интые солэн вужерез гинэ кылиз на. Пельпум вылазы йырзэс нуллыны уг йондыро, кисыр-касыр каньсыраса ветлыны даурто» («Нет, никого не стало, народ перестал жить! Вместо народа осталась только тень. Люди не способны носить на плечах свои головы, обессилев и разомлев, еле-еле двигаются») [8, с. 77].
Таким образом, в рассказе-очерке «Парсь Петя» налицо стремление автора создать эффект «разорванности» текста посредством его графического деления и отсутствия видимой сюжетно-логической связи между эпизодами. Фрагментарная композиция, эмоционально-взволнованный тон повествования «работают» на раскрытие идеи художника, что мутное, хаотичное время больших перемен и потрясений
- благоприятная почва для появления всякого рода самозванцев, «пророков», смутных личностей. Автор апеллирует к темноте народа, его неграмотности, благоприятствующим пародийно-аморальным деяниям нового «Криста».
Мошенник-плут Парсь Петя манипулирует людьми, легко внушая им мысль о конце света и спасении через блуд. Эпизоды и сцены, в которых описываются оргии и безобразия, организуемые героем, воспроизведены очень подробно и натуралистично. Все это отражает общие натуралистические тенденции, свойственные литературе анализируемого периода. Следует отметить и то, что детализация интимных частностей - не просто «дань» документализму, но и желание автора шокировать, впечатлить читателя. В этом смысле почерк М. Волкова схож с манерой Б. Пильняка, у которого наблюдается «очевидное тяготение к элементам натурализма: физиологические инстинкты в наиболее явном и неприкрытом виде, ибо они практически не обузданы социальными связями человека, культурой, воспитанием» [9, с. 164].
Героя Волкова можно рассматривать как организатора и участника своеобразного «карнавала», когда «верх» и «низ», сакральное и профанное меняются местами. Евангельское учение, учение Христа оказываются абсолютно перевернутыми по смыслу. Маргинальный герой и его деяния воссозданы в явном травестийном ключе.
«Развенчание» героя происходит по причине несбывшегося предсказания о конце света. Обманутые люди разочаровываются в своем кумире и отходят от него. И тут автор предлагает совершенно неожидан-
ный поворот в судьбе героя, приведя его в коммуну. Вокруг Парсь Пети вновь собирается народ: «Со котыре солы оскыса улись, ваньбуртэк кылем калык люкаське» («Вокруг него, доверившись ему, сходятся люди, оставшиеся без имущества») [8, с. 81]. Эпатажная метаморфоза героя сродни его скандальной личности: из крестьян - в «попы», затем - в коммуну.
Для повествователя Парсь Петя - загадка, до конца непознанный объект. Интересно то, что автор в окружающей его современности увидел новый тип личности, а простых людей сумел показать в роли жертв кризисного исторического времени, катаклизмов эпохи.
В литературном контексте 1920-1930-х годов рассказ-очерк «Парсь Петя» в целом является достаточно необычным произведением для своего времени. С одной стороны, главный герой рассказа
- самозванец, шарлатан, представляющий собой так или иначе вариацию плутовского антигероя, который стоит в одном типологическом ряду с художественными образами шулеров, проходимцев, знахарей, ворожей из произведений других удмуртских писателей, творивших в этот же период (Е. Евсеев, К. Яковлев). С другой стороны, персонаж М. Волкова имеет реального прототипа, и его история, заканчивающаяся судом и вынесением приговора на долгих восемь лет тюрьмы, направлена на то, чтобы произвести эффективное воспитательное воздействие на читателя. И все же мысль автора о перерождении святотатствующего самозванца и справедливом суде над ним достаточно противоречива, как и само время.
Другой очерк М. Волкова «Адями восясьёс» («Замаливающие человека») приурочен к 35-летию печально известного «Мултанского дела», связанного с обвинением удмуртов в человеческом жертвоприношении. Не случаен и подзаголовок этого художественно-публицистического очерка - «Вуж Мултан вылэ верам кылъёс» («Слова, высказанные в адрес Старого Мултана»), который функционально дистанцирует читателя от лживой сущности слов, преднамеренно вынесенных автором в заглавие произведения.
В очерке проявляются черты памфлета - ирония, насмешка, броская афористичность, ораторские интонации, экспрессия [10]. Поэтому жанр произведения можно определить как памфлет-очерк. Произведение открывается сенсационной новостью: «Вятка губерняйысь удмуртъёс адями вандо. Ас инмарзылы адями вандо!..» («Удмурты Вятской губернии приносят в жертву человека - (букв.) режут человека. Своему богу приносят в жертву человека!..») [11, с. 186]. С самого начала автор нацелен на воспроизведение реальной атмосферы конца XIX в., когда удмурты были беспочвенно обвинены в человеческом жертвоприношении.
Повторы, характерные для стилистики всего произведения, оттеняют степень невероятности этого факта и одновременно передают то постоянство и настойчивость, как эта фальшь вбивалась в массовое сознание. М. Волков употребляет короткие восклицательные предложения, которые словно пригвождают удмуртов, ставших жертвами клеветы, к позорному столбу: «Петербург! Москва! Кылзэ! Удмуртъёс
адями вандо. Адями?! Удмуртъёс?» («Петербург! Москва! Слушайте! Удмурты приносят в жертву человека. Человека?! Удмурты?») [11, с. 186]. Возня, слухи, пересуды, шумиха, возникшие в обществе, переданы через отрывистые высказывания, эмоциональные выкрики определенных субъектов: как будто нервно-возбужденные люди взахлеб, перебивая друг друга, делятся чрезвычайной новостью: «Мар со, кызьы?! Та нуналъёсын-а адями вандо?! Кошкем, кошкем! Кызьы сое чидалод, малы сое кельтод? Кутсконо котыразы, сямзэс куштоно... наштано, со тушмонэз пыд улэ лёгано, выжыеныз быдтоно!» («Что это, как это?! В наше время приносят в жертву человека?! Ужасно, страшно! Как это можно терпеть, как можно с этим мириться? Надо взяться за них, надо заставить их бросить этот обычай... смешать с грязью, растоптать этого врага, вырвать с корнем!») [11, с. 187]. Прием гиперболизации подчеркивает абсурдность ситуации, сложившейся в связи с ложным обвинением удмуртов, и способствует саморазоблачению обманутой толпы. Ирония позволяет писателю опровергнуть клевету без назидательного, прямого авторского опровержения.
В тексте произведения также ощущается крайняя степень сочувствия писателя к униженному народу, его горестной, многотрудной судьбе: «Удмурт-а сое лэсьтоз, кинлэн солы киыз пыроз?.. Уд-а ма адзиське -со ти азьын сылэ. Тол-гужем изьытэк, йырзэ мыкыртыса возе. Со шуга йырзэ но жутыны, кышка тиледын вераськыны» («Разве удмурт такое сделает, у кого из них рука на это поднимется?.. Разве вы не видите - как он стоит перед вами. Зимой и летом без шапки, с опущенной головой. Он не смеет даже голову поднять, боится говорить с вами») [11, с. 189]. Волковские строки воспринимаются в контексте интонаций А. Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву»), Н. Некрасова («Ты проснешься ль, исполненный сил?») и находятся в явном диалоге с поэзией Кузебая Герда: «Э, куанер калыке, туж шудтэм калыке, / Тынэсьтыд шудтэмез вань меда кытын ке?.. / Ку меда, кужымдэ люкаса, тон султод? / Ку меда жильыдэ тияса сэрпалтод?») («Эх, мой бедный народ, мой несчастный народ, / Есть ли где-то кто-то несчастнее тебя?.. / Когда же, собрав силы, ты воспрянешь? / Когда же цепи, поломав, с себя сбросишь?») [12, с. 37].
Суетящаяся масса, взбудораженная слухами, и
покорные, обреченные удмурты, попавшие в эпицентр скандала, изображены контрастно. Для раскрытия испытаний, переживаемых удмуртами, использована фольклорная символика: пеймыт уй («темная ночь»), сьод пилем («темная туча»), сьод кырныж («черный ворон»). В текст повествования автором искусно введен хор голосов, звучащих как мольба, плач, стенания: «Мар ми карим, кинлы урод лэсьтим? -Эксэй, эксэй! Ма понна милемыз тазьы каро? - Э, кылдысинэ, коть тон адзы вал ук! Коть тон та тушмонъёслэсь висъя вал ук!» («Что мы плохого сделали? Кому? - Царь, царь! За что с нами так поступают? - Э, наш бог-кылдысин, хоть бы ты это увидел, до тебя бы это дошло! Хоть бы ты за нас заступился, спас от врагов!») [11, с. 188].
Следует отметить, что автор очерка не конкретизирует, в чей адрес направлены его гневные выпады, в тексте фигурирует обобщенная форма «ти» («вы»). Произведению в целом присуща образность условносимволического плана. Сам процесс «Мултанского дела», его развитие, обвинения, суды, привлечение защиты, участие русской демократической интеллигенции в защите обвиняемых и т. д. - все это изображено в «свернутой», в условно-образной форме.
Экспрессия авторских чувств обуславливает ритмизованность и метризованность текста. Ритмический орнамент создается за счет синтаксического параллелизма и многообразно-многочисленных повторов (лексических, грамматических, синтаксических и т. д.), а также глагольных рифм: «Тини отын // сьод кырныж черекъя, // кемалась пуке. // Калыкез кышкатэ, // сюлэмез дэймытэ» («Вон там черный ворон кричит, давно сидит. Народ пугает, сердце устрашает») [11, с. 187]; «Кышноёс чыргето, пиналъёс бордо. // Жандармъёс, толпери кадь, олань-талань бызьыло. // Отын пыд улазы удмуртъёс кыстасько. // Пыдъёссэс чупало, синвуэн сюлворо» («Женщины причитают, дети плачут. Жандармы, как вихрь, туда-сюда носятся. Перед ними раболепствуют удмурты. Целуют их ноги, слезно умоляют») [11, с. 188]. В этом эпизоде, как и в других сценах, автор обращается к анапестической метризации, в основном за счет трехсложных глаголов. Чтобы четче обозначить ритм повествования, автор нередко использует прием нарочитой паузировки путем ненормативного синтаксического членения текста: «Далай ортчыса, зеч муртъёс юрттизы. Сюлмись уж борды кутскизы. Тыршизы, выризы удмуртъёс понна. Шонерзэ утчазы, шыртчизы-пертчизы. Зэмзэ вань калыклы возьматизы» («Спустя много лет помогли добрые люди. С душой взялись за дело. Старались, приложили много усилий ради удмуртов. Правду искали, разобрали-распутали. Истину для всех народов раскрыли») [11, с. 189].
М. Волков был первым автором в удмуртской литературе, сделавшим попытку художественного
осмысления «Мултанского дела». Его гражданская позиция, публицистический темперамент нашли выражение в яркой эмоционально-выразительной образной форме. При этом автор придавал важное значение ритмической организации текста.
В удмуртской литературе 1920-1930-х гг. творчество М. Волкова развивало линию, связанную с синтезом документально-публицистического и художественного начал. Являясь известным профессиональным журналистом, он испытывал влияние популярных в отечественной литературе тех лет течений, в том числе лефовской «теории факта» и проповедуемой ею монтажности, доминирования материала и т. д. [5]. Этим во многом обусловлена его «привязанность» к достоверной истории, к реальной личности, обращение к бессюжетности, фрагментарным переключениям, свободной композиции, актуализация авторско-личностного начала и т. д. В то же время автор проявляет интерес к сюжетам, в основе которых - захватывающие истории, необычные обстоятельства и т. д. Яркая экспрессивная стилистика, заявка на усложненную повествовательную структуру, соединение прозаического и стихотворного начал, авантюрный тип героя и другие изобразительно-выразительные средства рассмотренных произведений М. Волкова свидетельствуют о литературнохудожественном характере его творчества.
Работа выполнена в рамках программы фундаментальных исследований Президиума Уральского отделения РАН «Литературные стратегии и индивидуально-художественные практики пермских литератур в общероссийском социокультурном контекстеXIX- первой третиХХв.».
Л и т е р а т у р а
1. Кудрявцева Р. А. Генезис и динамика поэтики марийского рассказа в контексте литератур народов Поволжья: монография / МарГУ. - Йошкар-Ола, 2011. - 324 с.
2. Бирюкова О. И. Жанровая парадигма мордовской
художественной прозы: генезис, межлитературный и
межкультурный контексты: монография / Морд. гос. пед. ин-т. - Саранск, 2011. - 322 с.
3. Лыткина Л. В. Очерковая проза о Зырянском крае первой половины XX века: Учебное пособие по спецкурсу. Часть 1. - Сыктывкар: Изд-во Сыктывкарского университета, 2000. - 64 с.
4. Евсеев Н. Виыны оз дисьтэ (Убить не посмели) // Пеймыт уй гинэ вералоз: Документъёсъя гожтэм повесть но очеркъёс (Скажет только темная ночь: Повесть, написанная на основе документов, и очерки). - Ижевск: Удмуртия, 1995. -С. 89-109.
5. Шкляев А. Г. Чашъем нимъёс: Репрессия улэ шедем писательёс сярысь. Соослэн кылбуръёссы, веросъёссы,
S3
пьесаоссы, статьяоссы (Убиенные имена: Об удмуртских репрессированных писателях. Их стихи, рассказы, пьесы, статьи). - Ижевск: Удмуртия, 1995. - 448 с.
6. Ар-Серги В. Макар Волков (1903-1995 // Известия Удмуртской Республики. - 2007. - № 107.
7. Волков М. Кристос Батуев (Христос Батуев): пьеса. -Ижевск, 1927. - 93 с.
8. Волков М. Парсь Петя (Петя из деревни Свинья) // «Кылёз лёгем но пытьымы...» («Мы след оставим на земле...»): хрестоматия-практикум по удмуртской литературе (1918—1935-е гг.) / авт.-сост. С. Т. Арекеева, Г. А. Глухова. -Ижевск: Удмуртия, 2008. - С. 72-86.
9. Голубков М. М. Утраченные альтернативы: Формирова-
ние монистической концепции советской литературы. 20-30-е годы. - М.: Наследие, 1992. - 368 с.
10. Литературный энциклопедический словарь / под общ. ред. В. М. Кожевникова, П. А. Николаева. - М.: Сов. энцикл., 1987. - 752 с.
11. Волков М. Адями восясьёс (Замаливающие человека) // Сюрес вожын (На перекрестке дорог): антология удмуртского рассказа 1920-1930-х годов на удмуртском языке / авт.-сост. С. Т. Арекеева. - Ижевск: Удмуртский государственный университет, 2010. - С. 186-190.
12. Кузебай Герд. Зарни кылчуръёсы: Кылбуръёс, поэмаос (Золотые мои строки: Стихи, поэмы). - Ижевск: Удмуртия, 1997. - 360 с.
УДК 801.6:7.031
Л. С. Ефимова
ЯКУТСКАЯ ФОЛЬКЛОРИСТИКА В XXI ВЕКЕ
Осуществлен анализ истории якутской фольклористики, рассмотрены задачи и перспективы научно-исследовательской деятельности в свете развития фольклористики народов Сибири (алтайцев, тувинцев, хакасов). Выявлено три периода развития, первые два периода были определены Г. У Эргисом. На основе его периодизации в исследовании якутского фольклора выделен период постсоветского времени.
Ключевые слова: историография, якутская фольклористика, фольклористика народов Сибири, классификация, периодизация, олонхо, алгыс.
L. S. Efimova
Yakut folkloristics of the XXI century
An analysis of Yakut folkloristics’ history is done, problems and perspectives of research in the light of folkloristics development of Siberian peoples (Altai people, Tuvinians, Khakass people) are observed. Three periods of development are determined, first two periods were determined by G. U. Ergis. On a base of his periodization of Yakut folkloristics the period of post-Soviet time is pointed out.
Key words: historiography, Yakut folkloristics, Siberian people folkloristics, classification, periodization, olonkho, algys.
ЕФИМОВА Людмила Степановна - к. филол. н., доцент кафедры фольклора и культуры ИЯКН СВ РФ СВФУ им. М.К. Аммосова.
E-mail: Ludmilaxoco@mail.ru
