CC BY
0
строений в области теории языка в замкнутом кругу. Такое положение вещей без существенных изменений остается и на протяжении Средневековья.
На рубеже XVIII и XIX веков идеи компаративистики все более укрепляются в языкознании. Стало понятно, что, исходя только из наличных доктрин и старых методов, без основательного исследования всего многообразия языкового материала невозможно продвинуться вперед в постижении сущности языка.
В результате в языкознании утверждается и получает всеобщее признание принцип историзма. В этот же период в языкознании принцип историзма воплощается в методе сравнения языков и классификации языков с учетом их происхождения.
В подготовке этой парадигмы значительна роль Иосифа Юстуса Скалигера, который в трактате «Рассуждение о языках европейцев» (Париж, 1610) предпринял попытку классифицировать все европейские языки, выделяя одиннадцать групп.
Готфрид-Вильгельм Лейбниц в работе «Новые опыты о человеческом разуме» выдвигает задачу сравнения всех современных языков мира как между собой, так и с их более ранними формами, что явилось новшеством в лингвистической науке.
В 1786 г английский востоковед Вильям Джоунз в научном докладе, прочитанном Азиатскому обществу в Калькутте, указал на связь санскрита с греческим, латинским, кельтским, готским и древнеперсидским языками. Джоунз пришел к выводу: не может явиться результатом случайности сходство не только корней, но и грамматических форм. Налицо родство языков, восходящих к одному общему и, возможно, уже более не существующему источнику.
В 1808 г вышла книга Фридриха Шлегеля «О языке и мудрости индусов», в которой он высказал идею о том, что санскрит является источником, из которого развились другие индоевропейские языки.
Вся указанная научно-исследовательская деятельность в обосновании сравнительного изучения языков на основе исторического подхода к языку подготовила почву для возникновения сравнительно-исторического метода и становления новой парадигмы в языкознании.
Системно-структурная парадигма характеризуется тем, что внимание прежде всего ориентировано на предмет, вещь, имя, поэтому в центре внимания находится слово. В русле этой парадигмы строятся учебники и академические грамматики, различного рода справочные издания. Выполненные в рамках этой парадигмы фундаментальные исследования остаются ценнейшим источником сведений как для современных исследований, так и для поколений лингвистов, работающих в иных лингвистических парадигмах.
Как известно, античные языковеды не рассматривали язык как системно-структурное образование. Системный характер языка одним из первых обосновал В. фон Гумбольдт Он полагал, что в языке нет ничего единичного, каждый
отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого. Более полное обоснование языка как системно-структурного образования находим у Ф. де Соссю-ра и структуралистов.
Антропоцентрическая парадигма возникает в конце XX века. Она заключается в том, что интерес исследователя переключается с объектов познания на субъект, т. е. исследуется человек в языке и язык в человеке. Идея антропо-центричности языка получила широкое распространение в современной лингвистике.
В процессе формирования антропоцентрической парадигмы язык был постепенно переориентирован на факт, событие, в результате чего в центре внимания становится личность носителя языка. Формирование антропоцентрической парадигмы привело к развороту лингвистической проблематики в сторону человека и его места в культуре.
Таким образом, антропоцентрическая парадигма выводит на первое место человека, язык же считается главной конституирующей характеристикой человека. При этом, правда, возникает закономерный вопрос: в какой степени исследуются проблемы языка в таких работах, не выхолащивается ли из изысканий подобного рода собственно лингвистическое составляющее? Вместе с тем антропоцентрическая парадигма как модель постановки проблем и приемов их решения прочно обосновалась в современной лингвистике.
Лингвистическая мысль в различную эпоху становления языкознания развивалась в разных руслах, преследуя различные цели и задачи. В результате складывалось научное сообщество, руководствовавшееся в своей исследовательской деятельности совокупностью знаний и подходом к исследованию языка, последствием которого и явились различные парадигмы в языкознании. Традиционное выделение трех парадигм в языкознании - сравнительно-исторической, системно-структурной и антропоцентрической - представляется неполным, так как целая эпоха в истории языкознания при таком раскладе остается вне парадигмы. Вместе с тем эта эпоха также характеризовалась свойственной ей моделью постановки проблем и приемов их решения, что дает основание выделить описательно-нормативную, или прагматическую парадигму в качестве самостоятельной.
Все четыре лингвистические парадигмы сосуществуют в современном языкознании и продолжают развиваться с разной степенью интенсивности. Приоритет той или другой парадигме в каждом случае зависит от целей и задач, которые поставлены перед конкретным исследованием. Но описательно-нормативная парадигма непременно сопровождает каждое исследование, какие бы цели и задачи оно перед собой не ставило.
В рамках этой парадигмы составляются прежде всего нормативные грамматики, учебники и учебные пособия, справочники по языкам, а также различного рода словари.
Библиографический список
1. Кун Т. Структура научных революций. Москва, 1977.
2. Маслова В.А. Лингвокультурология. Москва, 2004.
3. Амирова Т. А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. История языкознания. Москва: Академия, 2005.
4. Томсен В. История языкознания до конца XIXе. Москва, 1938. Available athttps://textarchive.ru/c-2649013.html
5. Березин Ф.М. История лингвистических учений. Москва, 1975.
6. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. Москва, 1933. Available at: https://djvu.online/file/cRlq3NnevPGWv References
1. Kun T. Struktura nauchnyh revolyucij. Moskva, 1977.
2. Maslova V.A. Lingvokul'turologiya. Moskva, 2004.
3. Amirova T.A., Ol'hovikov B.A., Rozhdestvenskij Yu.V. Istoriya yazykoznaniya. Moskva: Akademiya, 2005.
4. Tomsen V. Istoriya yazykoznaniya do konca XIX v. Moskva, 1938. Available athttps://textarchive.ru/c-2649013.html
5. Berezin F.M. Istoriya lingvisticheskih uchenij. Moskva, 1975.
6. Sossyur F. de. Kurs obschej lingvistiki. Moskva, 1933. Available at: https://djvu.online/file/cRlq3NnevPGWv
Статья поступила в редакцию 26.05.24
УДК 821.161.1
Urmanov A.V., Doctor of Science (Philology), Professor, Blagoveshchensk State Pedagogical University (Blagoveshchensk), E-mail: a.v.urmanov@gmail.com Zhai Li, postgraduate, Department of Russian Language and Literature, Blagoveshchensk State Pedagogical University (Blagoveshchensk); instructor, Department of Russian, Institute of Foreign Languages, Harbin University of Science and Technology (Harbin, China), E-mail: zhaili1225@mail.ru
GENRE-STYLE SPECIFICITY OF L.P. VOLKOV'S POEMS DEDICATED TO THE TOPIC OF COMMON HISTORICAL FATES OF RUSSIA AND CHINA. The
article analyzes lyrics of L.P. Volkov, dedicated to issues of Russian-Chinese relations. The purpose of the study is to consider it in terms of genre affiliation and ideological and thematic features. The researchers pay attention to the artistic language of the works and the poet's idiomatic style. In the work, with varying degrees of detail, not only a motive analysis of the poems is carried out, but also the creative evolution of L. Volkov is outlined. It is noted that the genre of elegy in the poet's artistic world, although based on traditional ideas, is undergoing innovative changes. The article presents genre and style parallels with the work of other poets, which allows to gain a broader understanding of the literary process of the 19th century. Particular attention is paid to understanding the historiosophical views of L.P. Volkov, reflected in the images of the Russian Empire, Russians and China, the Chinese (Manchus). The article is a useful material for literature teachers, philology students, including foreign ones.
Key words: L.P. Volkov, lyric poetry, genre system, elegy, motive, Russian-Chinese relationship theme
А.В. Урманов, д-р филол. наук, проф., зав. каф. русского языка и литературы, Благовещенский государственный педагогический университет, г. Благовещенск, E-mail: a.v.urmanov@gmail.com
Чжай Ли, аспирант, Благовещенский государственный педагогический университет, г. Благовещенск, ст. преп., Институт иностранных языков Харбинского научно-технического университета, г. Харбин, E-mail: zhaili1225@mail.ru
ЖАНРОВО-СТИЛЕВАЯ СПЕЦИФИКА СТИХОТВОРЕНИЙ Л.П. ВОЛКОВА, ПОСВЯЩЁННЫХ ТЕМЕ ОБЩНОСТИ ИСТОРИЧЕСКИХ СУДЕБ РОССИИ И КИТАЯ
В статье анализируется лирика Л.П. Волкова, посвященная вопросам российско-китайских отношений. Целью исследования является её рассмотрение в аспекте жанровой принадлежности и идейно-тематических особенностей. Авторы также обращают внимание на художественный язык произведений и идиостиль поэта. В работе с разной степенью детализации не только проводится мотивный анализ стихотворений, но и прочерчивается творческая эволюция Л. Волкова. Отмечается, что жанр элегии в художественном мире поэта, хотя и опирается на традиционные представления, претерпевает новаторские изменения. В статье представлены жанрово-стилевые параллели с творчеством других поэтов, что позволяет получить более широкое представление о литературном процессе XIX века. Особое внимание уделяется постижению историософских взглядов Л.П. Волкова, отражённых в образах Российской империи, русских и Китая, китайцев (маньчжуров). Статья представляет собой полезный материал для преподавателей литературы, студентов-филологов, в том числе иностранных.
Ключевые слова: Л.П. Волков, лирика, жанровая система, элегия, мотив, тема российско-китайских отношений
Актуальность данного исследования в значительной степени определяется его участием в процессе возвращения в национальную культуру незаслуженно забытых писателей и устранения таким образом «белых пятен» в истории русской литературы, что в конечном итоге направлено на получение более полного представления о подлинном многообразии национальной художественной культуры.
Актуальность статьи обусловлена также особой значимостью в современных реалиях вопросов, связанных с межкультурным взаимодействием, с необходимостью развития и углубления взаимопонимания народов двух соседних стран - России и Китая. Осознание общности исторических судеб находящихся в одном геополитическом и социокультурном пространстве государств, а также близости ценностных представлений населяющих их народов в течение длительного времени происходило в разных сферах гуманитарной деятельности, в том числе в художественной литературе, в частности в творчестве Л.П. Волкова, самобытного дальневосточного лирика, в силу идеологических причин более столетия находившегося в забвении.
В связи с этими обстоятельствами на данный момент проблематика и поэтика талантливого автора - почти сплошное «белое пятно». Назрела острая необходимость основательного изучения поэзии Волкова - её жанрово-стилевого и проблемно-тематического своеобразия.
Для достижения этой цели в статье решается несколько взаимосвязанных задач. Во-первых, в ней исследуется одна из наиболее объёмных и значимых в лирике дальневосточного поэта тематических групп - стихи, посвящённые российско-китайским отношениям. Во-вторых, пристальное внимание обращено на жанровую специфику произведений Волкова, на эволюционные процессы, которые происходили в недрах его жанрово-стилевой системы. В-третьих, стихи Волкова рассматриваются в аспекте установления их типологического родства с произведениями классической русской поэзии.
Научная новизна исследования заключается в том, что в нём впервые лирическое творчество дальневосточного поэта Л.П. Волкова рассмотрено в аспектах эволюции жанровой системы, традиций и новаторства, а также отражения темы российско-китайских отношений.
Теоретическая значимость определяется тем, что изучение лирики этого автора расширяет представление о литературном процессе последнего десятилетия XIX века и тем самым готовит почву для установления связей между региональным и общероссийским культурными пространствами.
Значение полученных результатов для практики состоит в том, что они могут найти применение в вузовском преподавании русской литературы (поэзия второй половины XIX века), в спецкурсах по истории литературы Дальнего Востока, в дальнейшем изучении творчества Л.П. Волкова и истории межкультурных контактов России и Китая.
Леонид Петрович Волков (1870-1900) - один из первых крупных дальневосточных поэтов, однако его творческое наследие в силу ряда причин, прежде всего идеологических, более века оставалось в тени: не издавалось и практически не изучалось. По основному роду деятельности Волков был офицером, сотником Амурского казачьего полка, по взглядам - монархистом. Поэт прожил короткую жизнь: в июле 1900-го, когда ему было 30 лет, он был вовлечён в российско-китайский вооружённый конфликт и погиб, как тогда было принято говорить, «за веру, царя и Отечество».
При жизни Волков выпустил в Благовещенске два поэтических сборника: «На Амуре» (1895) и «На Дальнем Востоке» (1899), а через два года после гибели поэта в Хабаровске вышло посмертное издание его стихов и прозы [1]. Следующего книжного издания пришлось ждать очень долго: большая подборка стихов Волкова пришла к читателям лишь спустя 121 год - в 1-м томе книжной серии «Из золотого фонда литературы Приамурья» [2, с. 10-52].
В 1890-е годы произведения Волкова публиковались в периодических изданиях Благовещенска, Владивостока, Иркутска, Томска, имя его было широко известно в пределах огромной Восточной Сибири. После Октябрьской революции поэт был забыт. Первым о нём вспомнил в начале 1980-х годов исследователь сибирской и дальневосточной литературы А.В. Лосев [3]. Общий обзор творчества «забытого поэта» содержится ещё в одной его статье, опубликованной после смерти учёного [4]. В последующие годы научных исследований, посвящён-ных Волкову, появилось немного: одно из них нацелено на постижение общих
свойств художественного мира [5], второе, основанное на архивных источниках, представляет собой выверенную биографию поэта [6].
В ранний период творчества (рубеж 1880-1890-х годов) Волков отдавал предпочтение элегии, близкой к классическому канону (анализу произведений этой жанровой формы будет посвящена отдельная наша статья), однако данная разновидность элегии уже к середине 1890-х годов начинает постепенно вытесняться другими. Эти изменения стали результатом перемен, происходивших в сознании, мировоззрении и мироощущении Волкова. Настроения умиротворённости, чисто «лирические» или «лирико-философские» переживания поэта всё чаще уступают место переживаниям, имеющим острый социальный или социально-исторический характер. Важно понять, с чем это связано. В каком-то смысле с взрослением поэта, с расширением круга его жизненных интересов и приоритетов, с постепенной выработкой собственной гражданской позиции, с более глубоким постижением закономерностей исторических процессов. С тем, наконец, что поэт начинает воспринимать свою жизненную судьбу в тесной взаимосвязи с социальным и национально-историческим контекстом. Юношеские романтические устремления и грёзы под воздействием отнюдь не идиллической российской действительности, суровых жизненных обстоятельств постепенно улетучиваются, а им на смену приходит более трезвый взгляд на мир, следствием чего и становится критическое отношение к окружающей действительности -и амурской, и общероссийской.
Годы вхождения Волкова в зрелый период жизни и творчества (середина 1890-х годов) приходятся на эпоху, весьма далёкую от тех почерпнутых преимущественно в книгах возвышенных идеалов, которые воодушевляли поэта в юности. Зрелая лирика Волкова не могла не вобрать в себя и не отразить настроения «безвременья», характерные для общественного сознания конца 1880-х - 1890-х годов. В истории общественно-политической жизни России это был один из самых тягостных и мрачных периодов. Воспринимал ли таким образом окружающую действительность Волков? Судя по немалому числу его стихов, по преобладающему в них тону, воспринимал. В тех произведениях, которые обращены к современным реалиям и к образам современников поэта, преобладают предельная жёсткость оценок, острое неприятие и критицизм. Эти особенности проявились в целом ряде стихотворений: «Скучны мне шумной толпы ликования...» (1893), «Вы ищете жизни, вы жизни хотите?!.» (1894), «Тина» (1895), «Суровая Сибирь! Тебе я не родной.» (1896), «Золото в крае здесь главная сила.» (1898).
Эти и другие подобные им лирические произведения показывают, что характер элегии у Волкова меняется. Она остаётся медитативной по своей природе, но размышления, раздумья лирического субъекта приобретают принципиально иные свойства и иную смысловую направленность.
В этих стихах на смену «вечным темам», картинам природного совершенства и отвлечённой созерцательности, которая присуща элегической медитации, приходят элементы социальной и (чуть позже) исторической конкретики. В лирике Волкова всё заметнее становятся мотивы разочарования, острой тревоги за судьбу России и осуждения пороков общества. На этом этапе творческого развития явственно проявляется типологическое родство его лирики с поэзией М.Ю. Лермонтова. На тематическую перекличку стихотворений этих двух поэтов, на то, Лермонтов - «самый близкий [Волкову] по мироощущению и трагической судьбе поэт» [7, с. 108], уже обращалось внимание.
Стихи Волкова и стихи Лермонтова подобного рода представляют собой жанрово-видовую разновидность элегии, характерную для гражданских течений русского романтизма. В стихах Волкова «Скучны мне шумной толпы ликования...» (1893), «Вы ищете жизни, вы жизни хотите?!.» (1894), «Суровая Сибирь! Тебе я не родной.» (1896), как в стихах Лермонтова «Гляжу на будущность с боязнью.» (1837), «Печально я гляжу на наше поколенье!..» (1838), «Как часто, пёстрою толпою окружён...» (1840), «И скучно и грустно.» (1840), сходным образом выражается романтическая неудовлетворённость окружающей российской действительностью. Как и Лермонтов, Волков не столько жалуется, сколько осуждает, негодует. По отношению к порокам, которые он находит и у отдельных людей, и у общества в целом, поэт занимает непримиримую позицию. Его лирический герой, как и герой Лермонтова, не может и не хочет мириться с проявлениями алчности, пошлости, лживости, лицемерия, а потому обличает отдавшихся во власть низменных соблазнов современников.
Для этих произведений Волкова, как и для упомянутых выше стихов Лермонтова, характерно сочетание элегического и сатирического начал, включение в элегическую основу элементов инвективы. Для инвективы характерны следующие жанровые признаки: гневный пафос, личная форма высказывания, обязательный адресат - конкретное лицо или группа лиц, агрессивные императивы, ораторский тип интонации, реализованный ямбическими интонациями [8; 9].
Представление о том, что в ряде произведений Лермонтова смешиваются особенности разных жанров, сформировалось сравнительно давно. Например, ещё Б.М. Эйхенбаум, определяя специфику таких стихотворений, как «Дума», находил в них «сочетание сатиры с элегией» [10, с. 109]. Д.Е. Максимов видел те же самые жанровые компоненты, но расставлял их в иной последовательности. По его мнению, в этих стихотворениях автор «совмещает признаки элегии и сатиры» [11, с. 33]. Иначе говоря, доминантой в «Думе» и других подобных произведениях известный лермонтовед считал элегическую, а не сатирическую тональность. С точки же зрения Л.П Фризмана, в стихотворениях «Дума», «Смерть Поэта», «Как часто, пёстрою толпою окружён.» и т.п. осуществлён синтез элегии с инвективой [12, с. 132]. Идеи этого учёного позднее были развиты H.A. Анненковой [13] и рядом других современных исследователей.
Подробно анализировать данную разновидность элегии здесь не будем, так как в произведениях Волкова подобного рода тема Китая не затрагивается. Нас эта разновидность интересует лишь как промежуточное звено в эволюции жанровой системы поэта, без которого понять его интерес к исторической теме нельзя.
Завершающий этап трансформации элегии в творчестве Волкова - обращение поэта к такой разновидности этого жанра, как элегия на историческую тематику (историческая элегия). С точки зрения современной науки роль «стержня» в исторической элегии «выполняет сюжетика исторической преемственности» [14, с. 151]. Обращение Волкова к данной жанровой форме является свидетельством его следования по мировоззренческой и художественной траектории, по которой чуть более полувека назад проходил Лермонтов.
Как и его великий предшественник, разочаровавшись в своём «поколенье», не принимая современность с её торгашеским духом, отсутствием высоких идеалов и пошлостью, резко негативно оценивая образ жизни своих современников, главные их устремления и интересы, поэт мучительно искал и в конце концов обрёл идеал, без которого человеческая жизнь, по его мнению, лишена подлинного смысла. Этот идеал открылся Волкову в сравнительно недалёком историческом прошлом. И не в воображаемых, далёких землях, а рядом, здесь же - на Амуре.
Когда Волков оказался в Благовещенске (1888), здесь ещё доживали свой век немногие из тех, кто принимал участие в «амурском деле» - в первых «сплавах» по Амуру, кто стойко преодолевал выпавшие на их долю испытания, кто самоотверженно исполнял служебный долг. Кто в невероятно трудных условиях обживал и обустраивал прежде «бесприютные» берега Амура.
Не сразу, постепенно стихи, рисующие или, чаще, реконструирующие образы участников первых амурских сплавов - сподвижников генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьёва - стали занимать едва ли не главенствующее место в лирике Волкова 1890-х годов. А сами эти образы - романтизироваться, героизироваться, а в подтексте - противопоставляться современникам поэта.
Если на многих своих современников Волков смотрел критически, а порой и с нескрываемым презрением («Тина»), то участники первых сплавов по Амуру вызывали у него огромное уважение и прилив высоких патриотических чувств. Раз за разом обращаясь к теме освоения Амурского края, к образам Муравьёва и его сподвижников, поэт пытался найти ответы на многие волновавшие его вопросы исторического развития России.
Обобщённый образ сподвижников генерал-губернатора Восточной Сибири выведен в первой части стихотворения «В первые дни покорения края.» (1894), где Волков не столько описывает их, сколько выражает своё к ним отношение: «В первые дни покорения края, / Дни неустанных трудов, / Вниз по Амуру, препятствий не зная, / Плыл на плотах Муравьёв. / Были с ним люди могучие волей, / Смелые духом и полные сил.» [2, с. 33].
В сравнении с пейзажной лирикой, в которой Волков рисовал образ Амура, здесь появляются новые мотивы, связанные с этой рекой. Первый из них - мотив сплочения лучших представителей русского народа, объединённых общим (государственным) делом: река Амур, «амурские сплавы» становятся местом притяжения особой породы людей - смелых духом, сильных, обладающих могучей волей и жаждой деятельности, готовых к самопожертвованию во имя высоких целей. Второй мотив связан с вектором исторического движения России: Амур направляет, ведёт этих «могучих» людей по своему широкому руслу в строго определённом направлении - на Восток, к восходящему солнцу, к Тихому океану, к огромным земным и водным просторам. В восприятии Волкова, это люди поистине «океанического» масштаба, им тесно в рамках мещанского благополучия и казённой чиновничьей службы. Эти люди для поэта олицетворяют лучшую, героическую часть русского народа. Они для него - и образец служения долгу, и луч надежды на иное будущее России: подлинно великое, несущее и русским, и соседним народам, в том числе китайцам, прогресс, процветание и мир.
В процитированных выше стихах ощутима аллюзия на строчки из стихотворения «Бородино»: «Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри - не вы! / Плохая им досталась доля: / Немногие вернулись с поля.» [15, с. 154]. Перои произведения Лермонтова готовы пожертвовать собою ради спасения России от внешних врагов: «Уж постоим мы головою / За родину
свою!»; «И умереть мы обещали, / И клятву верности сдержали / Мы в Бородинский бой.» [15, с. 154]. Выведенные в стихотворении «В первые дни покорения края.» и в ряде других тематически близких произведений Волкова, в частности в элегии «Не богат наш край преданьями.» (1894), казаки-первопроходцы тоже безропотно приносят себя в жертву во имя державных интересов: «Да! Тяжёлыми лишеньями / Покорён Амурский край!.. / Под трудами невозможными / Надломилось много сил; / Под деревьями дорожными / Много вырыто могил. / Не волнуясь больше злобами / Завоёванной реки, / Спят под снежными сугробами / Беспробудно казаки.» [2, с. 30].
Это (в восприятии Волкова - героическое) движение с целью расширения пределов России вплоть до Тихого океана не могло не обернуться выходом русских на северо-восточные границы Китая и столкновением интересов двух огромных имперских государств. Почти во всех элегиях на историческую тему речь заходит о Китае и китайцах (маньчжурах). Что касается живущих на правом берегу Амура мирных тружеников-маньчжуров, то они вызывают у поэта очевидные симпатии.
Китай же как государство воспринимается Волковым не столь однозначно, вызывая у него и опасения, и критические суждения, и сочувствие. Что касается опасений, то подобными переживаниями он наделяет своих героев-первопроходцев. В стихотворении «Не богат наш край преданьями.» (1894) казаки, пришедшие на Амур, испытывают тревогу из-за соседства новоприобретённых русских территорий с империей Цин: «Шли, тревожась опасеньями, / Что задавит их Китай.» [2, с. 30].
По мнению Волкова, которое находит воплощение в ряде его стихов, с обычными мирными китайцами (маньчжурами), проживающими на правом и левом берегах Амура, русским легко находить общий язык, налаживать дружеские или хотя бы взаимовыгодные торговые отношения, но с Китаем как государством, с империей Цин выстраивать отношения гораздо сложнее. Причина, по Волкову, кроется в природе, сущности соседнего государства.
Ослабленный внутренними противоречиями, испытывающий давление со стороны соседней Японии и более отдалённых империалистических держав -США, Англии и Франции, Китай как государство, в представлении Волкова, нуждается в мирном развитии и модернизации. А это немыслимо без обретения сильных, но миролюбивых, дружественно настроенных по отношению к нему соседей. В противном случае перспективы у начинающего «загнивать» государства весьма сомнительные. Именно по этой причине поэт использует такие предельно негативные определения - характеристики Китая, как «дикий» и «прогнивший».
Первое из них звучит в самом начале пронизанного сарказмом эскиза в стихах «Тина» (1895), открывающегося описанием Благовещенска: «В соседстве дикого Китая, / В стране, обвеянной пургой, / Где, волны дружные сливая, / Река встречается с рекой, - / Закрытый с севера горами, / Богатый пылью и ветрами, / Востока дальний уголок, / Лежит и дремлет городок.» [2, с. 38]. Китай предстаёт здесь именно как страна, находящаяся «по соседству» с русским городом. Волков никогда не называл «дикими» китайцев, маньчжуров, населяющих эту страну, эпитет относится исключительно к Китаю как государству.
Второе, ещё более жёсткое определение - «прогнивший» - применяется в стихотворении «"Страна восходящего солнца".» (1895), в котором поэт затрагивает «чувствительную на рубеже XIX-XX веков тему непростых дипломатических и военно-стратегических отношений трёх могучих дальневосточных соседей -России, Китая и Японии» [7, с. 98]. В изображении автора стихотворения отношения эти имеют все черты острого межгосударственного конфликта, участники которого играют разные роли. Япония в этом глобальном конфликте - агрессор, Китай - его жертва: «"Страна восходящего солнца" / Калечит прогнивший Китай.» [1, с. 112].
Воинственная Япония, в представлении Волкова, «калечит» Китай вследствие уязвимости его как государства, из-за наличия у него внутренних «болезней». Гигантская империя Цин, населённая вызывающим у поэта уважение трудолюбивым и талантливым народом, беззащитна перед агрессивным внешним воздействием, не в состоянии на равных противостоять небольшой в сравнении с ней, но хорошо организованной и милитаризованной Японии или западным странам, находящимся на огромном расстоянии от Китая. Ресурсов у огромной, густонаселённой империи не хватает даже на нейтрализацию сравнительно небольших воинских контингентов, перебрасываемых этими странами (Англией, Францией, Германией) по морю.
В глазах Волкова внутреннюю «гнилость», отсталость империи Цин обнажила японско-китайская война 1894-1895 годов, цель которой со стороны Японии - установление господства в Корее и экономическое проникновение в Маньчжурию. Китай потерпел поражение в этой войне и вынужден был подписать (как раз в год создания стихотворения Волкова) унизительный Симоносекский договор, по которому ему пришлось выплатить гигантскую контрибуцию и передать Японии часть своей территории: острова Пэнху, Тайвань и (на некоторое время) Ляодунский полуостров. Китай, кроме того, утратил контроль над Кореей. Резкость суждений автора стихотворения «"Страна восходящего солнца".» во многом объясняется тем, что произведение создавалось в те самые дни, когда на глазах у всего мира Китай был унижен, частично порабощён и ещё более ослаблен.
А потому, по Волкову, историческая миссия России состоит в том, чтобы взять под защиту притесняемого Японией южного соседа, помочь ему пресечь
экспансионистские притязания «страны восходящего солнца». Страны, которая не только «калечит» дружественный Китай, но и угрожает самой Российской империи. С точки зрения автора стихотворения, дерзость японцев по отношению к России объясняется тем, что они не встретили серьёзного отпора со стороны Китая и потому уверовали в свою непобедимость и безнаказанность: «Успех одурманил японца, / Японец хватил через край. / Макаки, в решениях скоры, / С Россией хотят воевать, / И - нас за Уральские горы / Грозятся в Европу прогнать...» [1, с. 112].
Стихотворение Волкова является реакцией на события международной политики, которые разворачивались в 1895 году. Исходя из сложившегося после поражения в японо-китайской войне внешне- и внутриполитического положения, империя Цин стала придерживаться принципа «союз с Россией против Японии». В результате, Российская империя получила множество привилегий в северо-восточных провинциях Китая, что вызвало острое недовольство у Японии, которая хотела установить собственный контроль над этими территориями. По этой причине «страна восходящего солнца» стала считать Россию своим главным геополитическим противником и не скрывала намерений изгнать её не только из Маньчжурии, но и вообще с Дальнего Востока и Восточной Сибири.
Вернёмся к Л. Волкову. В своём стихотворении он выражает не только собственные «геополитические» представления, но и образ мыслей и соответствующую лексику и фразеологию русского военного сообщества, мнение своих не привыкших выражаться «дипломатично» сослуживцев-казаков. Выбор такой точки зрения и приводит к появлению предельно грубого, оскорбительного наименования японцев - макаки.
Подобные этнические прозвища с негативной коннотацией принято называть этнофолизмами (от др.-греч. «племя, род» + фаиАо^ «ничтожный, порочный») или экспрессивными этнонимами. Этнофолизмы используются для выражения оппозиции «свой - чужой» по национальному признаку, для обозначения чуждости или враждебности по отношению к тем или иным этносам. Семантика подобных обидных прозвищ может колебаться от иронии до уничижения. В современной филологии этнонимы такого типа принято относить к так называемому «языку вражды», одним из проявлений которого являются «уничижительные наименования представителей другого этноса», создающие образ врага или, как минимум, использующиеся «как экспрессивные номинации отчуждающего характера» [16, с. 175].
А.И. Грищенко и Н.А. Николина относят этнонимы, основанные на сближении человека определённой национальности с животным, к числу наиболее экспрессивных, содержащих уничижительную оценку, которая грубо нарушает этические нормы поведения. В числе подобных экспрессивных наименований они называют и устаревший («времён русско-японской войны») этноним «макаки», который использовался для обозначения японских солдат [16, с. 186]. Стихотворение Волкова, созданное в 1895 году, показывает, что экспрессивный этноним «макаки» вошёл в речевой обиход задолго до начала русско-японской войны (1904) и являлся, очевидно, реакцией на агрессивную по отношению к России политику и риторику «японских милитаристов».
В данном стихотворении Волков использует уничижительную номинацию для обозначения представителей другой национальности - японцев, но не всех, а лишь милитаристов, захватчиков - тех, кто проявляет откровенную враждебность по отношению к России, угрожает ей, да ещё и «калечит», терзает миролюбивый народ соседнего Китая. Если это и «язык вражды», то ответный, вынужденный, спровоцированный агрессивными действиями и высказываниями японской стороны. По этой причине вряд ли правомерно квалифицировать использованный Волковым этноним как проявление национальной нетерпимости и ксенофобии. Тем более что, помимо этого конкретного случая, поэт ничего подобного по отношению к представителям других народов никогда и нигде не высказывал. Единственный во всём его творчестве этнофолизм «макаки» благодаря его повышенной экспрессивности используется поэтом как средство усиления выразительности, а также как способ, позволяющий автору продемонстрировать «геополитические» представления и языковую культуру российского военного сообщества.
Похожие явления, пусть и менее экспрессивные, можно найти, например, в стихотворении Лермонтова «Бородино» - в монологе участника битвы, который выражает точку зрения рядовых русских воинов. По отношению к врагу (французу) он тоже использует экспрессивные этнонимы: «Забил заряд я в пушку туго / И думал: угощу я друга! / Постой-ка, брат мусью!»; «Вот затрещали барабаны - / И отступили бусурманы» [15, с. 155, 156]. И если этноним «мусью» имеет преимущественно едко-ироническую коннотацию, то этнофолизм «бусурманы» - откровенно негативную. По Далю, басурман, басурманин - «неверный, нехристианин; особенно мусульманин, а иногда всякий неправославный; всякий иноземец и иноверец, в неприязненном значении» [17, Т. 1, с. 53].
В обоих случаях - и у Лермонтова, и у Волкова - экспрессивные этнонимы используются как средство выстраивания бинарной оппозиции «свои - чужие», «мы - они». Экспрессивные речевые маркеры «мусью» и «бусурманы», пусть в разной степени, выражают неприязненное, негативное отношение не к французам вообще, не ко всей нации в целом, а лишь к тем её представителям, которые с оружием в руках вторглись в пределы России и угрожают самому её существованию. Но и Волков в стихотворении «"Страна восходящего солнца".» применяет экспрессивный, ещё более грубый этноним «макаки» для именования
тех японцев, которые несут угрозу русским людям и российским интересам на Дальнем Востоке.
Транслируемая в произведении точка зрения строится на убеждённости поэта в том, что ответ России на возможную агрессию против неё со стороны Японии приведёт к бегству «страны восходящего солнца» не только с российского Дальнего Востока, но и из Китая: «Но только не знают бедняги, / Что им в результате войны / Придётся китайские флаги / Микадо кроить на штаны» [1, с. 112]. Таким видится поэту результат возможного, провоцируемого «страной восходящего солнца» военного столкновения: потерпевшая сокрушительное поражение от России Япония, освободившийся от иноземного гнёта Китай, император «страны восходящего солнца», прикрывающий и собственную «наготу», и общенациональный позор китайскими флагами - единственным, что у него останется «на память» об экспансии. Прогноз Волкова-лирика оказался неоправданно оптимистичным: в столкновении с Японией обнажится «гнилость» и самой царской России, которая, как прежде имперский Китай, потерпит поражение в русско-японской войне.
С наибольшей полнотой «геополитические» взгляды поэта, его представления о той роли, которую Россия сыграла, играет и будет играть в исторической судьбе Китая, нашли воплощение в элегии «Под небом Франции далёкой.» -пожалуй, лучшем его произведении на историческую, героико-патриотическую тему. Оно приурочено к юбилейной дате - 40-летию заключения Айгунского мирного договора (1858), установившего российско-китайскую границу по Амуру. В посмертном издании сочинений Волкова стихотворение сопровождено примечанием: «Читано в Благовещенске в мае 1898 г в день 40-летия заключения Айгунского трактата, у монумента, поставленного на месте первой ставки графа Муравьёва-Амурского» [1, с. 163]. То есть получается, что поэт прочитал его 16 мая 1898 года.
«Под небом Франции далёкой.» - плод зрелого творчества Волкова, последнее его стихотворение, тематически обращённое к российско-китайским отношениям. Очевидно, что поэт придавал ему чрезвычайно большое значение. Это было не рядовое стихотворение, предназначенное как другие, для публикации в газете. Произведение создавалось для особого, очень торжественного случая: автор собирался прочесть его (и прочёл) на торжественной церемонии, в присутствии большого числа горожан, в том числе амурских казаков. Судя по стихотворению, поэт заранее знал (или предполагал), что среди почётных гостей торжества будут ветераны «амурского дела» - участники первых сплавов по Амуру, те, чей подвиг он к тому времени воспел во многих произведениях. Им, постаревшим, поседевшим героям-первопроходцам он отдаёт дань особого уважения: «Ещё не все сошли в могилы, / Ещё живут в глухих углах / Борцы, растратившие силы / На бесприютных берегах. / И здесь я вижу, между нами, / Когда-то мощной силы цвет, / Давно покрыты сединами, / Стоят свидетели тех лет» [2, с. 46-47]. Конечно, Волков хорошо знал, что подавляющее большинство участников амурских сплавов, в том числе Муравьёв, уже «сошли в могилу», этим обусловлено доминирование печальной интонации в первых четверостишиях.
По словам Н.Л. Лейдермана, художественный мир канонической элегии «окружён аурой смерти, размещён в координатах неизбежности, бесповоротной утраты и/или исчезновения, эстетически выверяется "мерой смерти"» [18, с. 335]. Первые два четверостишия стихотворения Волкова и тематически, и интонационно, и лексически вписываются в этот канон: в них поэт, оставаясь в рамках жанра, оплакивает своего кумира, ушедшего из жизни в 1881 году: «Под небом Франции далёкой, / Средь католических крестов, / На старом кладбище Ла-Шеза / Зарыт в могиле Муравьёв / Вдали любимой им отчизны / Скончался он, судьбой гоним; / В Париже шумном русской тризны / Друзья не справили над ним» [2, с. 46]. Эти строки, рассмотренные в отрыве от последующих, ошибочно могут быть отнесены к жанровой разновидности элегии, которую принято именовать «кладбищенской». В русской романтической поэзии её появление связывают с Жуковским, автором элегии «Сельское кладбище» (1802). Довольно часто к ней обращался и Лермонтов, особенно в ранний период творчества: «Оставленная пустынь предо мной.» (1830), «Кладбище» (1830), «Унылый колокола звон.» (1830-1831) и др. Очевидно, не без влияния Лермонтова и других поэтов-романтиков «кладбищенская» тема заняла заметное место в лирике Волкова. К числу элегических стихов подобного рода можно отнести такие его произведения, как «Одинокая могила.» (1894), «Ряд забытых могил.» (1896), «За кладбищем во рву, с верёвкою на шее.» (1899) и т. д.
Однако Волков следует канону «кладбищенской» элегии не во всех произведениях, содержащих описание мест упокоения. В соответствии с каноном, погост в «кладбищенской» элегии - «место погребения почивших в безвестности», а в исторической элегии могилы - «место, ассоциирующееся с погибшими на пике славы» [14, с. 153]. В «кладбищенской» элегии «все живущие равно достойны перед лицом смерти» [14, с. 153], в «исторической» же благодарной памяти удостаиваются тот, кто совершил деяние исторического масштаба, кто являет собой образец верности долгу, кто пожертвовал собой во имя великих целей.
В канонической версии «кладбищенской» элегии на первом плане должен быть «не лирический герой, а чувство, переживание, жанрово заданное» [19, с. 156]. В произведении Волкова переживания задаются не столько стремлением автора следовать канону, сколько идейно-смысловыми задачами. В стихотворении «Под небом Франции далёкой.», в некоторых других тематически близких произведениях Волков обращается к теме смерти, но совсем не для
того, чтобы выразить элегическую «грусть» по поводу конечности земного бытия. Основные переживания поэта связаны с потерей его современниками благодарной памяти о тех, чьими самоотверженными усилиями, подвижническим трудом и ратными подвигами создавался фундамент настоящего, в данном конкретном случае - осваивался Амурский край. Всякое проявление беспамятства по отношению к подвигу героических «отцов», забвение их могил вызывает у поэта горькие чувства. Одно из произведений, в котором звучат адресованные землякам упрёки в беспамятстве, - «Ряд забытых могил.» (1896). Автор не только датировал это произведение, но и указал, что оно создано в Благовещенске. Так (крайне редко) поэт поступал, когда ему хотелось донести до читателей мысль о связи описанного явления с конкретной местностью.
Стихотворение открывается авторским описанием заброшенного кладбища - характерной для «кладбищенской» элегии безрадостной пейзажной картиной, вводящей поэтическое сознание в медитативное состояние: «Ряд забытых могил, / Без оград и крестов! / Ходит ветер уныл / По верхушкам кустов» [2, с. 36]. Далее звучит медитативный «голос» ветра, который рассказывает ныне живущим о том, что довелось испытать «в былые года» их отцам и дедам. «Унылый» ветер этот (стоящий за ним автор) напоминает, что казак-первопроходец «воевал» с нуждой, «барки волок, / Выбиваясь из сил», «прибрежный песок / Своей кровью мочил», «тяготы нёс», «и служил, и пахал». Последнее четверостишие -прямой авторский укор, перечень претензий, адресованных амурским казакам: «.Память дедов не чтут / И без лишних затей / На костях их пасут / Табуны лошадей» [2, с. 37]. Образный строй и транслируемый автором идейный смысл произведения в целом соответствуют главному критерию жанровой формы элегии, который характерен для данного периода развития русской поэзии. Во второй половине XIX века, то есть в «неканонический период» бытования элегии все её жанровые разновидности «сохраняют единый стержень - настоящее время элегии проникнуто ценностным светом прошлого. Это прошлое дано в виде кладбища...» [20, с. 81].
Воздав в элегии «Под небом Франции далёкой.» должное ещё живым и уже ушедшим героям-первопроходцам, выразив горечь по поводу того, что человек, благодаря которому Россия «покорила» Амурский край, «зарыт в могиле» на чужбине, Волков основной акцент делает на результатах усилий Муравьёва и его сподвижников. Обелиск, установленный в Благовещенске на месте первой ставки генерал-губернатора Восточной Сибири, не только аккумулирует в себе историческую память, не только напоминает «о былом», но и служит своеобразной «охранной грамотой», гарантирует сохранение установившегося здесь и окрест желанного мира: «Шумят деревья, зеленея, / Желанный мир царит кругом, / И монумент стоит, белея, / Напоминая о былом» [2, с. 47].
Похожие мотивы у Волкова звучали и раньше, в стихотворении «В соседстве гольда и маньчжура.» (1894). Там тоже речь шла о памятном знаке в честь героев-первопроходцев - а именно о памятнике графу Муравьёву-Амурскому, установленном в 1891 году в Хабаровске, на берегу реки, связывающей и разделяющей Россию и Китай: «И в воды смотрится Амура, / Как в дни владычества суров, / Своею мощною фигурой / Наместник края Муравьёв.» [2, с. 32]. И в этом стихотворении Волков напрямую связывает пробуждение жизни на прежде диких берегах, а главное - установление здесь прочного мира с приходом сюда, на границу с Китаем, русских, ведомых генерал-губернатором Восточной Сибири: «Где диких гор немые груди / Ласкали грозы да пурга, - / Теперь шумят, волнуясь, люди / И дышат жизнью берега. / И вместо прежнего шаманства, / Раздоров, войн царит окрест / Великий символ христианства / И вестник мира - Божий крест.» [2, с. 32].
В элегии «Под небом Франции далёкой.» подобную причинно-следственную связь поэт прочерчивает ещё более отчётливо. По его мысли, исторический смысл того, что произошло на Амуре в 1850-е годы, по-настоящему начинает осознаваться только сейчас, спустя четыре десятилетия: «Несутся годы, мчится время, / Стирая прошлого следы, / Но в землю брошенное семя / Дало обильные плоды» [2, с. 46].
Образ семени, брошенного в землю и давшего обильные плоды, имеет иносказательный смысл и отсылает читателя к одной из самых известных евангельских притч - о сеятеле. В этой притче, приведённой у трёх евангелистов (Мф. 13:3-23; Мк. 4:3-20; Лк. 8:5-15), Христос говорит о судьбе семян, брошенных в разную почву: «И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать» (Мф. 13:1-8).
Элегия «Под небом Франции далёкой.» представляет собой авторские медитации о «плодах», произросших из «семени», брошенного когда-то Россией в благодатную амурскую землю. Итог труда «сеятелей»-первопроходцев, по Волкову, превзошёл самые смелые ожидания: «Мы твёрдо стали на Амуре, / Вошли
Библиографический список
в открытый океан, / Флаг русский поднят в Порт-Артуре / И отдан нам Талиенван» [2, с. 46].
Два главных «плода» - приобретения исключительно России как державы: выгоды территориального, экономического, торгового характера. Первый из перечисленных поэтом результатов - российское государство приобрело новые территории на Дальне Востоке, получило законное право на владение Приамурьем («Мы твёрдо стали на Амуре»). Второй «плод» - Российская империя получила выход в Тихий океан («Вошли в открытый океан»), что открыло перед нею практически неисчерпаемые возможности и перспективы.
Следующие «плоды» имеют военно-стратегическое, геополитическое значение и касаются не только России, но и соседнего Китая. Речь о закреплении военного, военно-морского присутствия России в Северо-Восточном Китае, в Маньчжурии, что, по мысли Волкова, является противовесом экспансионистским планам и действиям Японии, Англии, Франции, Германии, а значит, служит укреплению независимости соседней страны, предоставляет ей благоприятный исторический шанс на мирное развитие.
Последнее четверостишие - итоговые размышления автора о том, что даёт русским и китайцам закрепление России в Амурском крае. В видении и изображении Волкова, это масштабное историческое событие - в интересах обоих великих народов и государств: «Везде раскинулись селенья, / Могучей жизнью дышит край, / И смотрит, полный уваженья, / На нас с надеждою Китай» [2, с. 47].
Приход России на Амур обещает надёжный, прочный мир, пробуждает гигантскую жизненную энергию, запускает бурное экономическое развитие. Амурский край оживает, начинает «дышать» и мощно двигаться вперёд. Взгляд автора стихотворения «Под небом Франции далёкой.» устремлён не только в прошлое и настоящее, но и в будущее. По мнению поэта, это оказывается способен понять и Китай, усматривающий в России своего надёжного союзника и гаранта будущего процветания и мирной жизни.
Побывавший на Амуре в начале 1860-х годов С.В. Максимов уже тогда задавался вопросом: «Способны ли мы иметь силу национального влияния на чуждые народности?» [21, с. 118]. От ответа на него, по мнению известного русского писателя и этнографа, зависело, удержится ли, закрепится ли Россия на дальневосточных рубежах. Л.П. Волков, автор стихотворения «Под небом Франции далёкой.», написанного более трёх десятков лет спустя, уверен: безусловно, русские способны оказывать такое влияние на соседние народности и народы, в том числе на маньчжуров, китайцев. А потому поэт с оптимизмом смотрит на будущее и России, и российско-китайских отношений.
Таким образом, проведённое исследование позволило прийти к следующим основным результатам.
В научный дискурс введён в значительной степени новый, не исследовавшийся прежде материал: лирическое творчество незаслуженно «забытого», прежде практически не становившегося объектом серьёзного научного изучения дальневосточного поэта.
Доказано, что более чем на столетие преданная забвению лирика Л. Волкова представляет собой уникальное художественное явление, обладающее несомненной эстетической, общекультурной и познавательной ценностью, отразившее общественно-политические и духовно-нравственные настроения российского общества конца XIX столетия.
Статья вносит вклад в актуальный для современной науки процесс устранения «белых пятен» в истории русской словесности, в создание более полного представления о подлинном богатстве и многообразии русской литературы.
Получено целостное представление о логике и направленности эволюции жанрово-стилевой системы лирики Волкова. В самом общем виде направленность трансформации элегии в его творчестве конца 1880-х-1890-х годов заключается, во-первых, в том, что от сравнительно «чистой» жанровой формы поэт шёл к «смешанной», основанной на соединении различных компонентов (элегии и сатиры, элегии и инвективы, элегии и стихотворения на историческую тему).
Во-вторых, с течением времени в элегиях Волкова менялся характер переживаний. От выражения собственных чувств, индивидуальной точки зрения на явления окружающего мира поэт шёл к трансляции общенациональной, государственной позиции; от преимущественно «лирических», «лирико-философских» -к переживаниям с ярко выраженной социальной и социально-исторической направленностью.
Схематично трансформацию данного жанра в лирике Л. Волкова можно представить как движение от канонической элегии к элегии-инвективе, а от неё -к исторической элегии.
На основе анализа стихотворений, обращённых к теме освоения русскими Амурского края в 1850-е годы и затрагивающих взаимоотношения России и Китая, русских и китайцев, удалось прийти к выводу, что в восприятии поэта-воина, у этих двух государств и народов есть общая, устремлённая в будущее историческая судьба и общность многих ценностных идеалов.
В числе первоочередных перспектив нам видится анализ оставшихся вне подробного рассмотрения жанровых форм лирики Волкова.
1. Сочинения Л.П. Волкова. Хабаровск: Типография штаба Приамурского военного округа, 1902.
2. Амурские лирики рубежа Х1Х-ХХ веков: избранные произведения. Из золотого фонда литературы Приамурья. Составитель А.В. Урманов. Благовещенск: Издательство БГПУ, 2023; Книга I.
3. Лосев А.В. Забытый поэт. Дальний Восток. 1982; № 1: 135-140.
4. Лосев А.В. «Первый амурский поэт»: очерк жизни и творчества Л.П. Волкова. Амур: литературный альманах БГПУ. 2005; № 4: 31-47.
5. Урманов А.В. «Пали мне на долю горестные муки.»: жизненная и творческая судьба «первого амурского поэта» Леонида Волкова. Лосевские чтения: материалы региональной научно-практической конференции. Благовещенск: Издательство БГПУ, 2012: 22-40.
6. Гаршин А.А. Архивы открывают окно в прошлое. Найдены документы о первом амурском поэте Леониде Волкове и его семье. Амур: литературный альманах БГПУ. Благовещенск: Издательство БГПУ, 2023; № 22: 110-128.
7. Урманов А.В. «Мы твёрдо стали на Амуре...»: История литературы Приамурья в лицах, судьбах, творческих исканиях. Благовещенск: Издательство БГПУ 2019.
8. Матяш С.А. Жанр инвективы в русской поэзии: вопросы статуса, типологии, генезиса. Феномен русской классики: сборник статей. Томск: Издательство Томского университета, 2004: 17-32.
9. Бралина ГМ. Жанр инвективы в русской лирике середины XIXвека. Автореферат диссертации ... кандидата филологических наук. Самара, 2008.
10. Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. Москва - Ленинград: Издательство АН СССР 1961.
11. Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. Москва - Ленинград: Наука, 1964.
12. Фризман Л.Г Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. Москва: Наука, 1973.
13. Анненкова H.A. Сатира и инвектива в поэзии М.Ю. Лермонтова. Диссертация ... кандидата филологических наук. Оренбург, 2004.
14. Козлов В.И. Три модели русской исторической элегии. Жанр как инструмент прочтения: сборник статей. Ростов-на-Дону: НП «Инновационные гуманитарные проекты», 2012: 151-172.
15. Лермонтов М.Ю. Сочинения: в 2 т. Москва: Правда, 1988; Т. 1.
16. Грищенко А.И., Николина Н.А. Экспрессивные этнонимы как приметы языка вражды. Язык вражды и язык согласия в социокультурном контексте современности: коллективная монография. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2006: 175-187.
17. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Москва: Русский язык, 1978-1980.
18. Лейдерман Н.Л. Теория жанра. Екатеринбург, 2010.
19. Ермоленко С.И. «Элегии» М.Ю. Лермонтова: жанровый канон и творческая индивидуальность. Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2014; № 2 (2): 155-161.
20. Козлов В. Элегия неканонического мира. Арион. 2011; № 2: 79-91.
21. Максимов С.В. На Востоке. Поездка на Амур (в 1860-1861 г): дорожные заметки и воспоминания. Санкт-Петербург: Типография товарищества «Общественная польза», 1864.
References
1. Sochineniya L.P. Volkova. Habarovsk: Tipografiya shtaba Priamurskogo voennogo okruga, 1902.
2. Amurskie lirikirubezha XIX-XX vekov: izbrannye proizvedeniya. Iz zolotogo fonda literatury Priamur'ya. Sostavitel' A.V. Urmanov. Blagoveschensk: Izdatel'stvo BGPU, 2023; Kniga I.
3. Losev A.V. Zabytyj po'et. Dal'nij Vostok. 1982; № 1: 135-140.
4. Losev A.V. «Pervyj amurskij po'et»: ocherk zhizni i tvorchestva L.P. Volkova. Amur: literaturnyj al'manah BGPU. 2005; № 4: 31-47.
5. Urmanov A.V. «Pali mne na dolyu gorestnye muki...»: zhiznennaya i tvorcheskaya sud'ba «pervogo amurskogo po'eta» Leonida Volkova. Losevskie chteniya: materialy regional'noj nauchno-prakticheskoj konferencii. Blagoveschensk: Izdatel'stvo BGPU, 2012: 22-40.
6. Garshin A.A. Arhivy otkryvayut okno v proshloe. Najdeny dokumenty o pervom amurskom po'ete Leonide Volkove i ego sem'e. Amur: literaturnyj al'manah BGPU. Blagoveschensk: Izdatel'stvo BGPU, 2023; № 22: 110-128.
7. Urmanov A.V. «My tverdo stalina Amure.»: Istoriya literatury Priamur'ya v licah, sud'bah, tvorcheskih iskaniyah. Blagoveschensk: Izdatel'stvo BGPU, 2019.
8. Matyash S.A. Zhanr invektivy v russkoj po'ezii: voprosy statusa, tipologii, genezisa. Fenomen russkoj klassiki: sbornik statej. Tomsk: Izdatel'stvo Tomskogo universiteta, 2004: 17-32.
9. Bralina G.M. Zhanr invektivy v russkoj lirike serediny XIX veka. Avtoreferat dissertacii ... kandidata filologicheskih nauk. Samara, 2008.
10. 'Ejhenbaum B.M. Stat'i o Lermontove. Moskva - Leningrad: Izdatel'stvo AN SSSR, 1961.
11. Maksimov D.E. Po'eziya Lermontova. Moskva - Leningrad: Nauka, 1964.
12. Frizman L.G. Zhizn'liricheskogo zhanra. Russkaya 'elegiya ot Sumarokova do Nekrasova. Moskva: Nauka, 1973.
13. Annenkova H.A. Satira iinvektiva vpo'eziiM.Yu. Lermontova. Dissertaciya ... kandidata filologicheskih nauk. Orenburg, 2004.
14. Kozlov V.I. Tri modeli russkoj istoricheskoj 'elegii. Zhanrkakinstrumentprochteniya: sbornik statej. Rostov-na-Donu: NP «Innovacionnye gumanitarnye proekty», 2012: 151-172.
15. Lermontov M.Yu. Sochineniya: v 2 t. Moskva: Pravda, 1988; T. 1.
16. Grischenko A.I., Nikolina N.A. 'Ekspressivnye 'etnonimy kak primety yazyka vrazhdy. Yazyk vrazhdy iyazyksoglasiya v sociokul'turnom kontekste sovremennosti: kollektivnaya monografiya. Ekaterinburg: Izdatel'stvo Ural'skogo universiteta, 2006: 175-187.
17. Dal' V.I. Tolkovyj slovar'zhivogo velikorusskogo yazyka: v 4 t. Moskva: Russkij yazyk, 1978-1980.
18. Lejderman N.L. Teoriya zhanra. Ekaterinburg, 2010.
19. Ermolenko S.I. «'Elegii» M.Yu. Lermontova: zhanrovyj kanon i tvorcheskaya individual'nost'. VestnikNizhegorodskogo universiteta im. N.I. Lobachevskogo. 2014; № 2 (2): 155-161.
20. Kozlov V. 'Elegiya nekanonicheskogo mira. Arion. 2011; № 2: 79-91.
21. Maksimov S.V. Na Vostoke. Poezdka na Amur (v 1860-1861 g.): dorozhnye zametki i vospominaniya. Sankt-Peterburg: Tipografiya tovarischestva «Obschestvennaya pol'za», 1864.
Статья поступила в редакцию 29.05.24
УДК 811
Zheng Yangtong, postgraduate, Institute of Slavic Studies of the Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia), E-mail: Alexsasha1995@163.com
BINARY OPPOSITIONS IN SERBIAN FOLK CULTURE BASED ON THE MATERIAL OF NATIVE AND FUNERAL RITUALS. The paper attempts to present some binary oppositions in Serbian folk culture based on the material of maternity and funeral rituals. In the mainstream of philosophy, binary opposition is not only a relation in a semiotic system in which a sign acquires its sense and meaning only through its relation to its opposite sign, but also a universal means of rational description of the world, where two opposing concepts are simultaneously considered, one of which affirms a quality, and the other denies it. Semantic binary opposition within traditional folk culture is a concept based on the opposition of two opposing but interdependent concepts or symbols. Binary opposition reflects not only a system of language or thinking, but also a popular worldview. Examples of such oppositions in traditional folk culture may include: life - death, good - evil, light - darkness, sky - earth, sun - moon, day - night, own - alien, etc. This work attempts to describe and analyze the following oppositions presented in Serbian maternity and funeral rituals: male - female, right - left, first - last, longitudinal - transverse, external - internal, even - odd, happiness - misfortune and some others.
Key words: binary oppositions, male - female, right - left, first - last, even - odd, happiness - misfortune, Serbian maternity rituals, Serbian funeral rituals, ethnolinguistics, traditional folk culture
Чжэн Янтун, аспирант, Институт славяноведения Российской академии наук, г. Москва, E-mail: Alexsasha1995@163.com
БИНАРНЫЕ ОППОЗИЦИИ В СЕРБСКОЙ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЕ НА МАТЕРИАЛЕ РОДИЛЬНОЙ И ПОХОРОННОЙ ОБРЯДНОСТИ
Семантическая бинарная оппозиция в рамках традиционной народной культуры представляет собой концепцию, основанную на противопоставлении двух противоположных, но взаимозависимых понятий или символов. Бинарная оппозиция отражает не только систему языка или мышления, но и народное мировоззрение. Примеры таких оппозиций в традиционной народной культуре могут включать жизнь - смерть, добро - зло, свет - тьма, небо - земля, солнце - луна, день - ночь, свой - чужой и т. п. В настоящей работе предпринимается попытка описания и анализа следующих оппозиций, представленных в сербской родильной и похоронной обрядности: мужской - женский, правый - левый, первый - последний, продольный - поперечный, внешний -внутренний, четный - нечетный, счастье - несчастье и некоторые другие.
Ключевые слова: бинарные оппозиции, мужской - женский, правый - левый, первый - последний, четный - нечетный, счастье - несчастье, сербская родильная обрядность, сербская похоронная обрядность, этнолингвистика, традиционная народная культура
