CC BY
152
УДК 8Р1
ЖАНР «ВОСТОЧНОЙ» ПОВЕСТИ В ЛИТЕРАТУРНОМ ТВОРЧЕСТВЕ В. И. ДАЛЯ
© Н. С. Сербина
Оренбургский государственный педагогический университет Россия, Оренбургская область, г. Оренбург, 460844, ул. Советская, д. 19.
Тел.: +7 (3532) 31 5656.
E-mail: serbinans@mail. ru
В статье рассматриваются особенности жанра «восточной» повести в литературной практике В. И. Даля. Анализируя написанный в Оренбурге корпус текстов, автор приходит к выводу, что указанный жанр претерпел в творчестве писателя значительную эволюцию. Если в ранних произведениях была видна ориентация на традицию авторов эпохи Просвещения, то в зрелом творчестве на первый план выходят, трансформируя жанр, новаторские элементы, связанные с формированием «натуральной школы»
Ключевые слова: русская литература, «натуральная школа»
Жанр «восточной» повести получил широкое распространение в европейской и русской литературе XVIII века после перевода Г аллана с арабского на французский язык «Сказок 1001 ночи» (1703-1713) и «Персидских писем» Монтескье (1721). Т. Ж. Юсупов отмечает, что «восточная» повесть, сначала переводная, а затем и написанная отечественными авторами, была весьма популярна во второй половине XVIII века в России. Он приводит внушительный перечень произведений этого жанра, многие из которых выдержали не одно издание. Среди наиболее известных - «Селим и Роксана, или Превратность жизни человеческой» С. Глинки (1798), «Каиб» И. А. Крылова (1792), «Аравийский пустынник» Н. П. Шаликова (1797) и множество других, чьи авторы не всегда известны [8, с. 71].
Но в практике русских беллетристов жанр «восточной» повести был весьма размыт, условен, относился «к таким произведениям, в которых имеется восточный сюжет (он может соответствовать восточной действительности, или же в них могут лишь фигурировать восточные имена, порой обстановка - но все это является только прикрытием мыслей автора)» [1, с. 49].
Т. Ж. Юсупов отмечает, что «под восточным «покрывалом» обнаруживаются различные по сути типологические ряды: повесть по преимуществу ориентальная, ориентальная притча, повесть просветительская, повесть философско-нравоучительная, повесть социально-политическая, любовно-авантюрная и т.д.» [8, с. 70].
Среди произведений, написанных В. И. Далем за годы, проведенные в Оренбурге (1833-1841), мы обнаруживаем несколько произведений, которые с большей или меньшей вероятностью могут быть отнесены к жанру «восточной» повести. Это сказка «О баранах», «Сказка о прекрасной царевне Мило-неге-белоручке, по прозванью Васильковый Глазок, и о трёхстах тридцати трёх затяжных волокитах и поклонниках её», повесть «Бикей и Мауляна». Хотя не все эти произведения были опубликованы в орен-
«восточная» повесть, В. И. Даль, жанр,
бургское восьмилетие, исследователи установили, что написаны они были именно в Оренбурге [7, с. 404-405].
«О баранах» имеет подзаголовок «восточная сказка» и типологически может быть обозначена как ориентальная притча. Восточный колорит здесь необходим автору для придания произведению характера вымысла, именно сказочности. Кроме того, апелляция к восточному деспотическому режиму позволяет автору обойти препоны недремлющей цензуры, которая даже в сказках находила намеки на недостатки существующего в России порядка. Даль, как человек опытный (вспомним о неприятностях, последовавших после издания «Сказок первого пятка»), счел правильным не привлекать вновь излишнего внимания III Канцелярии.
Сказка посвящена извечной российской (да и не только российской) беде: взяткам. О популярности этого сюжета в отечественной литературе говорит тот факт, что одна из первых русских повестей, ещё анонимная и с ярко выраженной фольклорной основой - «Повесть о Шемякином суде» - обращалась к данной теме. И Даль в «Сказках первого пятка» пересказывает ее же. В сказке «О баранах» повествуется о калифе, который пытался устроить для своих подданных справедливый суд без взяток. Стремясь ограничить произвол казы, судьи, калиф увеличил количество судей: «казы сидит один на судилище своём <...> он самовластен, может действовать самоуправно и произвольно: от этого все зло. Надо дать ему помощников.» [3, с. 88]. Но взятки увеличились по числу прибавившихся судей. Тогда калиф поставил над судьями стражу - но «слышал одни жалобы на ненасытную корысть нового сонма недремлющих стражей правосудия» [3, с. 91]. И тогда он нашел старого Хуршита и спросил: лучше ли стало жить. На что Хуршит ответил, что раньше было тяжело - приходилось нести на своих плечах барана судье. Потом стало ещё тяжелее - стали таскать по два барана. «А теперь <.> совсем легко - гуртом гоняем» [3, с. 91].
В этой сказке нет столь любимых Далем отвлечений от основной линии повествования: ярких деталей быта, новых для европейского читателя; этнографических экскурсов относительно костюмов, пищи и т. д.; перевода красочных восточных имен. Даль будто сдерживает себя, не насыщает повествование множеством пословиц и поговорок. Он лишь порой имитирует цветистые обороты восточной речи, что создает ориентальный колорит и дает выход авторской иронии. Налицо основные признаки притчи: аллегоричность, афористичность, тяготение к умозаключению, ориентированность на многозначность слова («легче»), отсутствие психологического рисунка, лаконизм. Таким образом, мы можем конкретизировать жанр этого произведения как «ориентальная притча».
Во второй книге «Былей и небылиц Казака Вл. Луганского», вышедшей в Петербурге в 1835 году, была напечатана «Сказка о прекрасной царевне Ми-лонеге-белоручке, по прозванью Васильковый Глазок, и о трёхстах тридцати трёх затяжных волокитах и поклонниках её». Стилистически эта сказка сближается с другими сказками Даля из «Пятка первого». Как отмечает В. Гофман, «смешение, сталкивание разных форм фольклорного сказа - сказочного, раёшного, былинного, - с элементами и со штампами письменно-литературной речи было основным стилистическим приёмом Даля в сказках» [2, с. 252]. На эту особенность сказочного стиля Даля обращала внимание ещё современная ему критика: Шевырев, Максимович, Сенковский, Тургенев и др. Особенно показательно мнение Л. Майкова: «Склад речи в Далевых сказках - говоря его же словами - затейлив, непрост и даже кудряв. По большей части это особенная размеренная или рифмованная проза, притом обильно приправленная поговорками, присловьями и прибаутками, проза в конце концов столь же искусственная, однообразная и утомительная, как высокопарный слог старинных риторов.» [2, с. 252].
И действительно, все эти черты мы можем увидеть и в «Сказке о прекрасной царевне Милонеге-белоручке». Она состоит из трёх сказочных новелл, каждая из которых имеет своего рассказчика. Новеллам предшествует развёрнутая интродукция, которая значительно развита и усложнена по сравнению с обычным зачином народной сказки. Мотивация появления сказочных новелл внутри повествования вполне выдержана в традиции народной сказки - это испытание для претендентов на руку любимой царской дочери: рассказавший сказку лучше всех получит в жёны прекрасную царевну Милоне-гу. Три претендента рассказывают, соответственно, три сказки: сказку о похождениях Принца Адольфа Липадийского, на острове Вечного Веселия; сказку о калифе багдадском, о семи славных мудрецах его и о прокажённой; и сказку о Морозе Снеговиче и о двух родных братьях. Сказки, как видно из их названия, ориентированы на разные сказочные традиции: за-
падноевропейскую, восточную и русскую. Это осознают и сами персонажи. Так, царевна Милонега, выбирая победителя, говорит: «.Тот, что сказки говорит не восточные и не западные, а свои, коренные, доморощенные - тот пусть будет господином моим!» [3, с. 57] .Однако при ближайшем рассмотрении сюжетов этих сказок и поисках их источников нетрудно заметить, что и «западная», и «восточная» сказки таковыми в прямом смысле слова не являются. Их источник - не западноевропейский и азиатский фольклор, а русская книжная традиция XVIII века.
Наиболее ярко просветительские тенденции проявляются во второй сказке «О калифе багдадском, о семи славных мудрецах его и о прокажённой». Жанр этой вставной новеллы скорее можно определить как восточную повесть. В ней рассказывается о калифе Багдадском, недавно унаследовавшим трон от отца: «Он славился доселе чутким ухом своим, зорким оком, проницательным умом и правотою сердца, но с того дня, как сделался он калифом, всё это изменилось» [3, с. 57]. За пределами дворца юный монарх терял и слух, и зрение и был вынужден во всём полагаться на мнение своих мудрецов: «Правоверные жаловались, угнетённые плакали, могучие злочинствовали - юный калиф потешался, следовал советам мудрецов своих и верил, что народ его блаженствовал» [3, с. 58]. И вот однажды во дворце появилась прокажённая, излечившая калифа. Она нашла в изголовье монаршьего ложа золотой орех, изъеденный семью червями: «Золотой орех -это ты и добрые в тебе зародыши, семь червей -семь мудрецов твоих, которые чародейскими умыслами своими сделали из тебя калеку, а из подданных твоих мучеников» [3, с. 62]. Калиф казнил мудрецов и прозрел глазами, и ушами, и душой. Но его наставница по имени Истина пропала, прося передать монарху, что она не может жить при дворе и что любой властелин должен быть счастлив, если Истина хотя бы ненадолго посетит его сераль.
Налицо параллель с двумя произведениями русской литературы XVIII века: «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (глава «Спасская Полесть») и «Почта духов» И. А. Крылова (XLV письмо). Л. И. Кулакова и В. А. Западов указывают на общий источник двух этих фрагментов: сборник Луи Себастьена Мерсье «Философические сны» [6, с. 72]. В пятом «сне» «О монархии и тирании» богиня, олицетворяющая добродетельное правление, избирает героя в наставники молодому правителю. С её помощью герой показывает принцу картины «разумного» царствования, а затем - деспотического правления.
Л. И. Кулакова и В. А. Западов подчёркивают, что Радищев говорит в своём аллегорическом сне о России и непосредственно о Екатерине II. Даль, естественно, такой цели не преследует. Однако легко заметить прямые совпадения в текстах Радищева и
Даля, в частности мотив излечения монарха и имя врачевательницы.
Н. Д. Кочеткова, рассматривая особенности сатирической прозы Крылова, устанавливает связь между XLV (45) письмом «От сильфа Выспрепара к волшебнику Маликульмульку» из «Почты духов» и жанром «восточной» повести. Она отмечает, что Крылова привлекает не этнографический интерес, не экзотика этого жанра, а его широкие сатирические возможности: «С Востоком в то время было связано представление о неких сказочных странах, о мире «Тысячи и одной ночи». Соответственно фантазия, вымысел автора «восточной» повести приобретали большую свободу (в сказке всё возможно: даже то, чего не бывает в действительности). Поэтому введение смелых политических аллюзий и сатирическое изображение социальных верхов в произведениях этого жанра могло быть гораздо свободнее, чем, например, в сатирико-бытовом очерке» [5, с. 74]
Следуя сказочному канону, Крылов не уточняет, в какой именно стране происходит дело, а реалии, упоминаемые им, несут характеристику «Востока вообще»: действие происходит в столице Великого Могола, вельможи называются мандаринами и эмирами, а в небе этой сказочной страны порхают колибри. Таким образом, с одной стороны, достигается эффект условного сказочного пространства, а с другой стороны, описываемые события приобретают качества всеобщих, происходящих при любом дворе. Со сказкой Даля XLV письмо «Почты духов» сближает образ монарха: юного, недавно пришедшего к власти. И у Даля, и у Крылова отрицательную нагрузку несут образы вельмож, приближённых к правителю. Но если Крылов придаёт образам придворных сатирические черты, то у Даля этот мотив отсутствует. Его сказка всячески подчёркивает именно всеобщность происходящего, он избегает какой-либо сатиры «на лица», в результате чего просветительская повесть сатирической направленности, посвящённая философским и социальным проблемам, столь характерная для русской литературы XVIII века, под его пером становится восточной сказкой с яркой моралью.
Особняком стоит повесть «Бикей и Мауляна». Хотя она впервые опубликована в 1836 году, а одно из первых изданий в русле «натуральной школы», «Наши, списанные с натуры русскими», появится только в 1841 году (термин «натуральная школа» возникнет как нелицеприятное выражение Булгарина в 1846 году), но произведение это можно смело отнести к указанному направлению.
На наш взгляд, повесть в какой-то мере развивает традицию «Цыганки», первого серьёзного литературного опыта Даля. В чем-то схож даже сюжет: в обоих случаях речь идет о влюблённой паре, создаётся притягательный образ героини, повествователь является очевидцем многих происходящих событий. Но если в «Цыганке» художественная условность
была достаточно высока, речь шла именно о вымышленных событиях, этнографическая точность деталей объяснялась в первую очередь стремлением рассказчика описать своё военное приключение, то в «Бикее и Мауляне» всё иначе. Даль сознательно снимает установку на художественный вымысел. Коллизии, происходящие с главными героями, служат лишь иллюстрацией к абсолютно документальному повествованию. Но и сами герои способны предстать перед нами в документах. И. К. Зубовой были найдены архивные записи, подтверждающие подлинность их истории. Автор даже не изменил имен: «Скажу о рассказе моем, на всякий случай, вот что: не только все главные черты его взяты с подлинного, бывалого дела, но мне не было даже никакой нужды придумывать ни одного побочного обстоятельства, вплетать какую-либо выдумку.» [3, с. 239]. Даль пишет как этнограф, лингвист, чиновник для особых поручений, исследователь, житель Оренбурга - и лишь потом как собственно писатель. Поэтому так трудно определить жанр этого произведения. О современной литературе такого рода мы бы сказали поп-йсйо, «без вымысла».
Даль постоянно откланяется от основного предмета разговора, забывает о героях - и мы понимаем, что не в судьбах несчастных влюбленных дело, что автору и нам вместе с ним важнее это непри-украшенное, строгое, почти научное исследование жизни пограничного Оренбурга и целого мира степного Востока. Автор открывает этот мир себе и нам; но он не сторонний наблюдатель, не праздный путешественник - он житель этого степного края и ученый, исследующий его. Даль дает научное описание климата: «Марево, это обыкновенное в степях состояние нижних слоёв воздуха в жаркие летние дни.», размышляет об экологии степи: «палы -главнейшая причина тому, что одни только жалкие остатки лесов в степи доказывают их прежнее существование», собирает новые слова: «. оренбургский карандас, или по-симбирски тарантас, а также раз-люли-долгуша», но особенно пристальный интерес у него вызывают люди. И здесь он тоже в первую очередь проявляет себя как ученый, объектами изучения которого является целый этнос киргиз-кайсаков, социальные группы, например, байгуши, киргизские нищие и отдельные индивидуумы.
С точки зрения этнографа Даль подробно описывает одежду кайсаков, караваны верблюдов, особенности местной торговли, оружие, раскрывает перед европейским читателем подноготную калыма, многоженства, баранты, рассказывает об обряде пира и шаманстве. Как чиновник для особых поручений при губернаторе он имеет доступ к архивам, материалы которых цитирует в тексте: они в первую очередь связаны с положением русских пленных в Хиве. Документальность этих сведений подтверждается постоянно приводимыми точными данными: «.с 1758 по 1832 год увлечено в плен киргиз-
кайсаками с оренбургской линии 3797 челове; а следовательно, средним числом около 52 человек на год» [3, с. 229]. Будучи жителем Оренбурга, Даль воссоздает реальный пейзаж, узнаваемый до сих пор: «Позади менового двора, верстах в двух, на том же левом, пологом берегу Урала, зеленилась рощица, одна-одинехонька в обширной степи; на противоположном, крутом, европейском берегу реки, высилось несколько каменных зданий, разрушающийся губернаторский дом, собор - а повыше, в форштадте, церковь Георгиевская.» [3, с. 215]. Но где Даль-писатель? В чем проявляется авторская точка зрения?
Во-первых, именно в установке на документальность и объективность. Выбранная форма выражения авторского сознания - личный повествователь
- дает Далю возможность, с одной стороны, описывать события, увиденные глазами очевидца, а с другой стороны, не демонстрировать постоянно авторскую оценку. Стиль письма очень сдержан. Автор пользуется научным и деловым языком. Множество варваризмов, появляющихся в произведении, обусловлено спецификой рассказа о неизвестной европейцу стороне жизни. Ни одно из непонятных слов не остается неразъясненным: по ходу повествования или в сносках.
Во-вторых, автор не занимает позицию просвещенного «белого» среди «дикарей». Он не возводит преступление - убийство Бикея братьями - к непросвещённости и неразвитости кайсаков. Напротив, Даль все время подчеркивает, что несмотря на разницу в общественном развитии, в быту, собственно в культуре, кайсаки такие же люди, как и европейцы: они так же решают имущественные споры, влюбляются, страдают. Красоту Мауляны, дочери природы, автор ставит выше внешности столичных красавиц, сравнивая последних с куколкой, «которую шаловливые девчонки умывали, и смыли с нее и румянец, и алый цвет уст. »
Причина убийства стара, как мир - зависть братьев к более умному, красивому, удачливому брату, любимцу отца. Это мотив и библейских легенд, и народных сказок. Но Даль отчасти связывает причину преступления с мусульманским обычаем многоженства: «Многоженство мусульман всегда бывает поводом к раздорам семейным, которые может переносить равнодушно только закоснелая в исламизме душа» [3, с. 226]. Он пытается учесть все факторы, которые позволили случиться этому злодеянию: и внешние, связанные со спецификой жизни мусульман-кочевников, и внутренние - отсутствие нравственного стержня в человеке.
Таким образом, мы видим, что Даль в повести «Бикей и Мауляна» пытается снять флер романтической экзотики с мусульманского Востока. Его задача
- не поэтическое описание жизни «дикарей», не противопоставление цивилизации и природы, но достоверное научное изучение незнакомой культуры. Поэтому можно говорить о документальности, очерко-вости этой повести, стоящей у истоков «натуральной школы».
ЛИТЕРАТУРА
1. Геттнер. История всеобщей литературы. СПб. 1897. - 526 с.
2. Гофман В. // Русская проза. 1926. С. 248-269.
3. Даль В. И. Оренбургский край в художественных произведениях писателя. Оренбург: Оренбургское книжное издательство, 2001. - 416 с.
4. Зубова И. К. // Оренбургский край: Архивные документы. Материалы. Исследования. Вып. 1. 2001. С. 18-25.
5. Кочеткова Н. Д. // Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. 1975. С. 70-82.
6. Кулакова Л. И., Западов В. А., А. Н. Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву. Комментарий. Пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1974. - 114 с.
7. Прокофьева А. Г., Прокофьева В. Ю. Примечания // Даль В. И. Оренбургский край в художественных произведениях писателя. Оренбург: Оренбургское книжное издательство, 2001. - 416 с.
8. Юсупов Т. Ж. Развитие русской прозы XVIII века (Проблематика, поэтика, восточные мотивы). М.: Издательство МПГУ, 1993. - 86 с.
Поступила в редакцию 30.11.2007 г.
