CC BY
41
98 1 ОБЩЕСТВО
и линия жизни Л■ ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №02 (58) 2007 ■
Говорят, вдохновение не любит ленивых. Если так, оно любит Александра Журбина. В детстве он сказал, что хочет стать музыкантом, и с тех пор сочиняет для театра и кино, детей и взрослых, концертного исполнения и эстрады, пишет о музыке, продюсирует и даже поет. Полвека спустя эти слова повторил его сын. И это значит, что главное у Журбина — еще впереди.
Саша КАННОНЕ
Молодой композитор Алексей Журбин и его семья
Жанр
птица
— Как композитор вы работаете в разных жанрах—и в академическом, и в легком. Какой из них вам наиболее близок?
— Я действительно попробовал себя во всех жанрах, какие только существуют в музыке, — во всяком случае, конвенциональной. Но сейчас я могу с уверенностью сказать, что самое для меня любимое — музыкальный театр. Это синтетический жанр, который объединяет в себе все. Тут и театр, и литература,
и живопись, и балет, и музыка. В этом смыс- п
ле театральный композитор — уникальная °
<
специальность, здесь можно максимально проявить свои творческие способности. ^
— Вы начинали с симфонической и о
■ ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №02 (58) 2007
общество/линия жизни I 99
камерной музыки. Как вышло, что уже в конце 1960-х вы предпочли ей эстраду?
— Это произошло само собой. Да, я начинал как классический музыкант, учился в музыкальной школе и консерватории, изучал и играл только классическую музыку и старался стать академическим музыкантом. Но в какой-то момент я понял, что академическая музыка существует для очень ограниченного круга. И чем дальше, тем меньше людей ходят на такие концерты. А если говорить о
мои первые классические пластинки я запомнил на всю жизнь. Но мои детские впечатления были связаны с легкой музыкой, и, изучая классику, я нет-нет да и подсаживался к пианино — подбирал сначала популярные песенки тех времен, а потом и собственные мелодии. И вскоре, в узких кругах, я стал по-настоящему популярен. Все вокруг не умели играть ничего, кроме Моцарта и Бетховена, а я подбирал «Ландыши», «Платочек», «Пять минут». И я понял, что это ценится: все компании стали меня приглашать, чтобы я это играл.
— В классической музыке таких успехов вы не достигли?
— К сожалению, нет. А еще Мольер сказал, что в театре есть только одно слово: успех. Ты должен ощущать публику, знать, что работаешь не зря. Конечно, есть композиторы, которые пишут в стол и считают, что ес-
Божьим, является проводником некоей божественной истины. И на самом деле пишем не мы, а некий Высший Разум, который водит нашей рукой. Я много об этом думал, и у меня есть целая статья, которая так и называется: «Художник как декодер». Что такое декодер, все знают. Это когда из одного шифра переводится в другой. Все получают одну и ту же информацию, но только художник ее понимает и в состоянии дешифровать и преподнести человечеству. Но если таким декодером становится Лев Николаевич Толстой или Рахманинов, их собственная личность накладывает на эту информацию колоссальный отпечаток.
— Еще о вдохновении. Чайковский говорил, что оно не любит ленивых. Эту фразу вы сделали своим девизом, пояснив, что можете обходиться и без
современной классике, об авангарде, то количество их поклонников и вовсе ничтожно. Причем не важно, Москва это, Нью-Йорк, Париж или Лондон: повсюду их очень мало. А мне хотелось обращаться к большему числу слушателей.
— В какой момент вы это поняли?
— Да с самого сначала. Мои папа и мама не были музыкантами. Простые люди, инженеры. И дома у нас звучали мелодии послевоенных времен — Утесов, «Рио-рита», Шульженко... Потом, когда я стал музыкантом, мне начали покупать пластинки — «Кармен», «Пиковую» даму», Рахманинова. Эти
ли их слушают десять человек, то и достаточно, и если не поймут современники, то оценят будущие поколения. Но я — не из их числа. Мне недостаточно, чтобы меня слушали десять человек. Я хочу, чтобы меня слушали сотни тысяч.
— Вы утверждаете, что в своих произведениях любой художник говорит о себе. А как же пушкинский поэт-пророк — проводник высшей правды? Вдохновение — это всегда выход за пределы себя. Не случайно древние сравнивали поэтов с бесноватыми и блаженными.
—Это экзистенциальный вопрос. Существуют разные типы художников. Настоящий артист, действительно отмеченный даром
Первая советская рок-опера «Орфей и Эвридика» попала в Книгу рекордов Гиннесса
высшего импульса. Вы автор трех симфоний, десятка концертов, 35 мюзиклов, сотни песен и музыки более чем к 50 фильмам. Какая часть этих произведений создана по вдохновению, а какая профессионально, технически?
— Это — сложный вопрос. Я пишу каждый день, постоянно. Это не значит, что все время меня посещает вдохновение: оно спонтанно и является по велению свыше. Но композиторская работа только на 10% состоит из сочинения как такового. Сочинение мелодии занимает от одной минуты до нескольких недель. Когда она готова, ее надо записать,
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №02 (58) 2007 ■
обработать, сделать клавир, партитуру, оркестровать. Это—бесконечная техническая работа, в которой вычленить, что по вдохновению, а что без, очень трудно. Большую ее часть составляет механический труд. Ведь все надо записать — физически. Я пишу рукой. Многие мои друзья перешли на компьютеры. Оговорюсь: компьютером я владею — набираю на нем все свои тексты. Однако писать на компьютере музыку я не умею. Он меня тормозит.
— А часто вам приходится писать за-
В «Нью-Йорк Таймс» писали, что у очень талантливого Льва Журбина большое будущее
ведомо на заказ?
— Композитор моего положения почти все пишет по заказу. Так устроена жизнь. Но и здесь определить, что написано по вдохновению, а что нет, невозможно. Во всяком случае, когда произведение уже готово. Однако в самый момент работы — любой композитор подтвердит — понять это легко. Перед тобой как бы отверзаются небеса, и ты буквально не успеваешь записывать. Бывает, что это обман, перечитываешь и думаешь: «Вот ужас! Надо это все поскорее зачеркнуть и забыть». Но, как правило, выходит наоборот. Смотришь и думаешь: «Боже мой! Как это я написал?»
— Консерваторию вы окончили по классу виолончели, в Гнесинке изучали композицию, а в аспирантуру Ленинградской консерватории поступили на музыковедение. Почему на каждом новом этапе вы начинали с нуля?
— Когда я поступал в музыкальную школу, мама сказала: «Мы хотим, чтобы он играл на пианино». Ей ответили, что на фортепьяно у них места нет, и предложили отделение вио-
лончели. Родители согласились: семья у нас была бедной и купить пианино мы вряд ли смогли бы. С виолончелью в этом отношении проще, если не считать, что ни я, ни мама не знали, что это такое. Мы думали, что это духовой инструмент, и когда ее увидели, очень удивились. А вот сочинять музыку я стал уже не случайно. Поступать на композицию было моим осознанным желанием, и это — мой выбор до сегодняшнего дня. Далее, окончив Институт Гнесиных, я решил поступать в аспирантуру и поехал в Питер. С Москвой меня тогда ничего не связывало, а там в те годы, в начале 1970-х, была замечательная аура. Теперь я понимаю, как мне повезло. Там тогда жили Бродский, Барышников, Довлатов, Лосев, Рейн, Найман... Совершенно случайно я попал в этот круг и всех узнал. Когда я сдал все экзамены (причем сдал блестяще, так что все удивились моим подготовке и знаниям), мне вдруг сказали, что на композиции нет места и предложили пойти на музыковедение. Сначала я с ужасом подумал: какое музыковедение, я никогда в жизни этим не занимался! Но после решил, что это интересно. И стал учиться, читать книги на немецком языке, писать свою диссертацию о позднем Малере. Меня это очень сформировало — как человека и как музыканта.
— В 1974 вы сочинили первую в России рок-оперу «Орфей и Эвридика». Вы не боялись, что в СССР ее никогда не поставят?
— Боялся, конечно. Сейчас я вряд ли бы за это взялся, но тогда был молод и мне нечего было терять. Я был начинающим композитором, моих произведений никто особенно не играл, песен я не писал и никому не был известен. Вдруг ко мне приходит Анатолий Васильев —тогдашний руководитель ансамбля «Поющие гитары» — и говорит: «Давайте напишем для нашего коллектива рок-оперу». Я подумал: «А чем я рискую? Ну, не получится — так не получится».
— А почему именно «Орфей и Эври-дика»?
— Мы перебрали массу тем: «Фауст», «Анна Каренина», «Мастер и Маргарита» и даже Гомер. Но по разным причинам от них отказывались. И вдруг я произнес: «Орфей и Эв-ридика». Вот сюжет! Не политический, не христианский — ведь христианство в то время было под запретом, — а мифологический. Это можно. Кроме того, это один из самых музыкальных сюжетов в мире, ведь его герой — певец.
— Где и как проходила премьера?
— Спектакль ставил совсем тогда молодой Марк Розовский. Одновременно, кстати, он работал над «Холстомером» в театре Товстоногова.
Репетировали мы с пылу-с жару: я писал,
и по мере появления новых сцен их воплощали на сцене. И все вместе мы думали: «Не может быть! Все запретят. Дадут сыграть один раз и закроют». Но вот собирается худсовет, который должен был принимать работу. На него съехалось начальство из обкома, райкома и проч. И вдруг встает Андрей Павлович Петров и начинает говорить, что это прекрасно, это достижение и надо это поддержать. Сразу за ним выступает Константин Сергеев, когда-то муж Улановой, сам великий танцовщик. И тоже говорит, что спек-
Ирина Гинзбург-Журбина, писательница, создала вместе с мужем несколько известных
шлягеров
такль замечательный и что его надо не только поддерживать, но и пропагандировать. И люди из обкома спасовали: «Ну, раз вы так считаете, пусть играют». Премьера состоялась в оперной студии консерватории и прошла триумфально. Появились даже статьи в «Комсомольской правде» и «Правде», что, по тем временам, было невероятно. Так началось победное шествие «Орфея» по всей стране...
— ...И на следующий день он проснулся знаменитым...
— Именно так. Все было удивительно быстро. Мне было 29 лет, и это был невероятный возраст. Я совершенно ничего не понимал, и вдруг меня судьба бросила в объятья славы, почета, богатства... Правда, вокруг меня мгновенно образовалась сильная оппозиция, которая начала меня гнобить и уничтожать, объясняя, что моя опера — это империалистическая пропаганда. Кабалевский Дмитрий Борисович, наш мэтр, выступил на каком-то совещании и заявил, что рок-музыка — это чуждые нам идеалы. Но даже ему не удалось ее снять. И «Орфея» иг-
■ ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №02 (58) 2007
общество/линия жизни 1101
рают до сих пор — вот уже 31 год, с 1975-го. Прошло более трех тысяч спектаклей!
— Я слышала, его даже в «Книгу рекордов Гиннесса» хотели занести?
— И занесли! У меня есть диплом «Книги Гиннесса». Два года назад пришли люди из российского филиала. Они выяснили, что «Орфей и Эвридика» является самым «долгоиграющим» спектаклем этого жанра в одном коллективе. Последнее важно, потому что, например, в Америке есть мюзиклы, которые живут дольше — и по 50, и по 60 лет, но не в одном коллективе. В нашем спектакле
— Вам это удается? Ведь подобного успеха у вас больше не было!
— Я не считаю, что «Орфей и Эвридика» — мое лучшее произведение. Наоборот, я думаю, что оно юношеское и незрелое. Просто так сложилось, так попало, такое было время. Ведь я был первым из плеяды композиторов музыкального театра. Артемьев, Дашкевич, Рыбников появились позже. Но мои мюзиклы «Биндюжник и король» по Бабелю или «Униженные и оскорбленные» по Достоевскому на порядок лучше и по драматургии, и по музыке. Так бывает. Человек пишет
раза в день, я получал — страшно сказать! — по 10-12 тысяч рублей в месяц. Зарплата тогда была 100-120 рублей, «Жигули» стоили 5 тысяч, «Волга» — 8, примерно столько же — кооперативная квартира. Но это продолжалось недолго. У меня очень быстро это право отняли. Я до сих пор храню приказ от Министерства культуры, где написано: «Оперу «Орфей и Эвридика» оперой не считать». Был такой замминистра Кухарский, который его издал. Под этим соусом мне сильно уменьшили гонорары. Но я не очень расстроился, ибо к богатству никогда не стремился.
кто-то уже, конечно, сменился, но те, кто начинал в 20, играют до сих пор.
— Итак, к вам пришла известность. Художнику она мешает или помогает?
— И то и другое. Когда человек говорит, что слава ему мешает, это кокетство. Конечно, приятно, когда тебя узнают, просят автограф, просят с тобой сфотографироваться. С другой стороны, известность повышает ответственность. Если ты написал что-то стоящее, ты должен постараться быть на этом уровне, не можешь позволить себе расслабиться.
ерунду — и все ее знают. Потом создает что-то в сто раз большее, но это проходит незамеченным.
— А деньги как-то изменили вашу жизнь? За своего «Орфея» вы получали баснословные по тем временам гонорары!
— Я никогда не страдал от отсутствия денег, но по-настоящему большие суммы я получал, пожалуй, только тогда. Мне шли авторские отчисления, что по закону было чуть ли не 9%. Поскольку спектакль давали в огромных залах и на стадионах, да еще по три
Алексей Журбин написал 3 симфонии, 10 концертов, 35 мюзиклов, музыку к 50 кинофильмам и бесчисленное количество песен. Но еще не вечер...
Главное для меня, чтобы были хорошие книги, записи, автомобиль, музыкальная аппаратура. Мне никогда не хотелось ни собственного самолета, ни острова.
— Вы член четырех союзов: композиторов, кинематографистов, театральных деятелей и писателей. Зачем вы повсюду вступали?
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №02 (58) 2007 ■
— Это получилось более или менее случайно. Когда я стал композитором, меня почти автоматически приписали к Союзу композиторов. Потом я стал писать музыку в кино, и попал в Союз кинематографистов.
— Ну не на аркане же? Вы шли туда потому, что так делают все?
— Я был воспитан в СССР и считал, что так полагается—быть членом какого-то объединения. В Союз композиторов все тогда рвались, а я там оказался без всяких затруднений: написал симфонию и был принят. В Союз кинематографистов я пошел, потому что там были Дома творчества. В Союз журналистов — потому что часто ездил за рубеж и ходил там в музеи, а с международной картой журналиста в них пускают бесплатно. И потом, я ведь имею отношение к прессе. У меня много газетных публикаций, а на радио «Маяк» идет еженедельная программа «Звуки мюзикла». За нее меня даже наградили национальной премией «Золотой микрофон».
— В КПСС вы тоже состояли?
— Вот туда я не пошел.
—А вас звали?
— Было один раз. Мне сказали: «Александр, если вы хотите сделать карьеру... » Но я отказался: «Я еще не созрел». Я никогда не был диссидентом или борцом за права человека. Просто я считал, что это — не мое дело, старался держаться подальше от политических организаций и политиков. Даже с Ельциным из-за этого «раззнакомился». Когда он еще не был президентом, у нас были хорошие отношения. Мы встретились в 1979 году на премьере моего спектакля в Свердловске. Он был там первым секретарем обкома и меня привечал. После спектакля в театре устроили банкет. Ельцин сказал: «Ну, давай, еще приезжай!» И я приехал. Потом он перебрался в Москву, стал председателем Госстроя, и я послал ему поздравительную телеграмму, на которую он как-то тепло ответил. Но когда он пошел дальше—стал первым секретарем горкома, потом ЦК, потом президентом, я перестал ему писать. Мне этого не надо. С сильными мира сего мне не по пути. Творческие союзы — это другое дело. Это нормальные объединения людей.
— В 1990 вы эмигрировали в США. Почему? Ведь в России у вас все складывалось неплохо?
— Я никогда не эмигрировал, а уезжал. Это большая разница. В 1990 году я уехал на работу по контракту — тогда это было уже можно, — оставив здесь квартиру, машину, дачу и сохранив российский паспорт. Меня пригласили на должность штатного композитора, заключив со мной контракт на три года. Я согласился, потому что мне было интересно поработать в новом жанре, в новой стране, с новым языком. Я попробовал — и, как оказалось, довольно успешно. Мне удалось
много невероятных вещей, которые до меня никто даже не пытался делать. Я основал первый в мире российско-американский театр и фестиваль русского кино. Сейчас им занимаются другие люди, но он существует до сих пор.
— Говорят, что вы работали тапером в «Русском самоваре». Зачем — ведь Америка приняла вас с распростертыми объятиями и вам не надо было думать о куске хлеба?
— Я очень люблю играть в ночных клубах, и делал это всегда. Студентом подрабатывал в ресторане «Узбекистан», потом в Краснодаре и много где еще. Мне нравится играть на рояле и развлекать людей. Все мои друзья знают, что, когда собирается компания, я непременно сажусь за пианино. Что же касается «Русского самовара», это не просто ресторан, а что-то вроде элитного клуба, где бывают знаменитейшие люди России и вообще всего мира. Я встретил там множество известных лиц, общался с ними и аккомпанировал им. Меня спрашивают, зачем я это делал. А почему нет? Я играл раз в неделю, и специально приходили люди, чтобы меня послушать. Мы пели вместе, и это продолжалось до 3-4 часов утра. Я счастлив, что это делал, этого не скрываю и этим даже горжусь. Хотя замечу, что и деньги я там зарабатывал очень приличные. За вечер мог получить полторы-две тысячи долларов. Плохо что ли?
— Вам наверняка приходилось общаться с русской диаспорой в США. Она неоднородна. Чем отличаются эмигранты первой волны от уехавших до перестройки и после?
— Те уезжали навсегда, а сейчас ты уехал и можешь вернуться. Многие возвращаются, крутятся здесь и уезжают вновь или так и живут между двух континентов. Например, я сейчас веду такую двойную жизнь. У меня есть квартира в Нью-Йорке, там у меня сын, и я сам там часто бываю. Но в основном я перебрался в Россию, живу здесь, люблю свою страну, и, кроме нее, у меня ничего нет.
— Ваш сын тоже композитор, и довольно известный. Он пишет музыку как для кино, так и академическую, для прославленных исполнителей, вроде «Кронос-квартета» и виолончелиста Йо-йо Ма. Не ревнуете к славе?
— Успехи моего сына радуют меня больше, чем собственные. Он — мое продолжение: ужасно похож на меня внешне, и даже своей музыкой. Он тоже сочиняет что-то среднее между классикой и современностью. Недавно в Америке вышел его диск, на который «Нью-Йорк Таймс» написала большую развернутую рецензию. Это огромная честь — все равно что государственная премия в России. Причем сам он для этого ничего не делал. Просто компакт-диск попал в руки
критика, и тот решил написать. «Лева, — говорит он (сына зовут Львом, и это его сценический псевдоним), — очень талантливый человек, и у него большое будущее».
— В свое время вы не хотели, чтобы он посвящал себя музыке. Почему?
— Это не совсем так. Когда он был маленьким, я, наоборот, настаивал на том, чтобы он занимался музыкой. Возражала как раз мама: «Зачем ты его мучаешь? — пусть будет профессиональным слушателем». Но я заставлял, запирал его в комнате, лишал еды и проч. Иногда это нужно: Моцарта тоже силой сажали за рояль. А отговаривать его я стал, когда мы приехали в Америку. Я вдруг понял, что там музыка не специальность: денег не заработаешь, никому не нужен... Когда меня спрашивали: «Вы кто?» и я отвечал, что композитор, мне говорили: «Хорошо, но чем вы занимаетесь, чем зарабатываете?» И мне становилось немножко стыдно, что у меня такая дурацкая профессия. Вот я и решил, что, может, действительно моему сыну лучше пойти на какой-нибудь юридический. Но он сказал твердо: «Хочу быть музыкантом».
— «Левина мама», которая так ратует за «профессиональных слушателей», сама, между прочим, не только слушатель, но и создатель ваших песен. Слова ко многим из них — ее работа. Сейчас она продолжает с вами сотрудничать?
— Она по-прежнему мне помогает, хоть и считает, что это не ее дело, и предпочитает писать книги. За тридцать лет, что мы вместе, мы сделали немного: всего 10-12 шлягеров. Зато все звучат, и все хорошие.
— Вы как-то сказали, что, не будь вы композитором, пошли бы в писатели. В какие — в пелевины, акунины или солженицыны?
— Я бы хотел стать Набоковым, но вряд ли у меня это получится. Он недосягаем, и я понимаю, что мне так не написать. Пока я работаю в жанре публицистики и критики: недавно вышла моя четвертая книга эссе об искусстве. Но мне этого мало, и до конца жизни я мечтаю попробовать себя в жанре романа. Однако до этого надо дозревать.
— Зато как музыкант вы куда как плодотворны. Только в Москве идет шесть ваших мюзиклов, а в целом по стране около двадцати. Какой будет ближайшая премьера?
— Это детский мюзикл «Винни по прозвищу Пух» в театре Образцова. В конце октября в Перми состоится премьера мюзикла «Доктор Живаго». В Чите готовится премьера мюзикла по совершенно новой пьесе Нила Саймона «Учитель для дураков». На подходе мюзикл по пьесе «Дибук», которую в свое время ставил Вахтангов. В общем — масса планов. Щ
