CC BY
49
[А:
ВАРИАНТ С.Р. МИНЦЛОВА
П.С. Глушаков
Ключевые слова: историческая проза, историко-авантюрный жанр, художественное время, художественное
пространство, рецепция.
Keywords: historical prose, historical-adventure genre, fiction time, fiction space, reception.
Историко-авантюрный роман как жанр имеет специфическую формально-организационную семантику: в нем, в отличие от собственно исторического романа, превалирует пространственная организация, а исторически прошлое время (как правило, это время достаточно отдалено от современности как минимум на несколько столетий, воспринимаясь в качестве «неактуализированной» хрономодели, зачастую не восстанавливаемой с датировочной точностью; историческая романистика более привязана к конкретной дате, времени известного исторического события, тогда как историко-авантюрный жанр ограничивается «намеком» на время) является «условием» исторического фона.
Историко-авантюрный жанр в творчестве Сергея Минцлова1 представлен романом «Приключения студентов», который открывается важным для авторской задумки предисловием:
Цель данной книги - вскрыть перед читателями быт - и только быт - далеких от нас и полных глубокого интереса десятого и одиннадцатого веков по Р.Х.
Люди этих времен были охвачены страстью к передвижениям, и героями своего романа я выбрал -как всегда - незамеченных историей обывателей.
Выдумки, а тем паче преувеличений, в моем романе нет, и я наоборот - ради соблюдения верной исторической перспективы и по чисто этическим и религиозным соображениям, - многое преуменьшаю.
Но что было - то было: из спетой песни слова не выкинешь!
[Минцлов 1928, с. 3].
Пристрастия писателя к быту очевидны. Бытовая, собственно житейская сторона существования здесь принципиальна для С. Минцлова: «не замеченные историей обыватели» «воскресают» (значимое словоупотребление для автора мистических сюжетов о «чудесном воскрешении» человека) именно под его пером, благодаря его художественной воле, тогда как История «отказала» им в праве на существование. История, по Минцлову, оперирует бытием, это, в определенном смысле, явление меньшинства. Беллетристика же имеет дело с бытом, то есть «знаком большинства».
Историческая проза Минцлова - это учитывающее влияние и рецепционные ожидания читателей («...полных глубокого интереса...») изображение давнего прошлого не в ключевые и судьбоносные («поворотные») моменты действительности, а по преимуществу предшествующие или последующие после известного события этапы, изображение, личностной основой которого является «типологически-средний» представитель городского населения (мещанин, «обыватель»). Историческая проза Минцлова развивается в двух основных своих типологических моделях: собственно исторической беллетристике и историкоавантюрном романе, который структурирован как типологическая модель «познания мира» посредством перемещения персонажей и описания сюжетных коллизий, непосредственно не влияющих на исторически закономерные процессы.
Г ерои исторических романов Минцлова практически не участвуют в «битвах народов», не наблюдают за выдающимися личностями в минуты принятия ими «волевого решения». Они живут своей жизнью в эпоху, которая еще не приобрела «исторической значимости» (накануне исторического события). Они не влияют на событие, но составляют большинство людей этой эпохи. Это не исключительные личности, это обычные люди, - возможно, это обстоятельство и делало романы Минцлова столь популярными в эмигрантской среде, ведь среди огромного Русского Зарубежья абсолютное большинство, чьим певцом и являлся Минцлов, составляли «люди быта», «нерелевантная» для историков «масса». Индивидуализации этой «массы» и посвятил свой художественный пафос писатель.
В таком позиционировании проявляется жанровая (роман как форма выражения не только времени, но и «обстоятельств жизни»; роман как «бытовой эпос»), этическая (классический интерес русской литературы к «маленькому» человеку, претворенный у Минцлова в интерес и изображение «человека
1 Сергей Рудольфович Минцлов — прозаик, библиограф, мемуарист, археолог - родился в Рязани 1 (13) января 1870 года. Окончив Александровское военное училище в Москве (1890), служил юнкером в 106-м пехотном Уфимском полку в Вильне. В 1892 года вышел в отставку, поступил в Нижегородский археологический институт. Служил в губернских канцеляриях и таможнях Одессы, Уфы, Новгорода, одновременно занимаясь археологией и краеведением. Основные сочинения: «Стихотворения» (Одесса, 1897); комедия «Женихи» (Одесса, 1898), «Женское дело» (1899), драмы «Боярин Кучко» (Варшава ; Петербург ; Витебск, 1901), «Первый камень» (Петербург, 1902). В 1900—1914 годах жил в Петербурге (оставил содержательные мемуары, опубликованные в Риге). Автор популярных исторических романов «На заре века» (1901), «В грозу» (1903), «В лесах Литвы» (1904), «Во тьме» (1907), «Литва» (1911). В 1916 году служил в Кавказской армии; в 1917 году вернулся в Петроград. В эмиграции жил в Югославии, был директором русской гимназии в Нови-Саде. С 1926 года в Риге, где издал свыше 15 книг. Сотрудничал с журналами «Современные записки» (Париж), «Перезвоны» (Рига), с газетой «Сегодня» (Рига); продолжал писать исторические романы («Под шум дубов», 1919; «Приключения студентов», 1928), воспоминания и дневники («Далекие дни», 1925; «Трапезондская эпопея», 1925; «У камелька», 1930 и др.). Умер в Риге 18 декабря 1933 года.
среднего», не маргинального - как позитивно — «одиночество гения», так и негативно — «отверженность») и историческая концепция прозаика.
Историческое для него - соответствующее не «глобальным» закономерностям, но «редуктивной» «правде жизни» («многое преуменьшаю»). Его романы в таком понимании можно, с известной долей гипотетичности, даже назвать «большими повестями» (одна сюжетная линия, один главный герой, небольшой временной промежуток).
Актуальным в этой связи представляется вопрос об источниках, историографии Минцлова. Историческая компетентность профессионального археолога и историка Минцлова не вызывает никаких сомнений. Его капитальный труд по русской мемуарной и дневниковой историографии [Минцлов 1911] является до сих пор наиболее полным сводом подобных материалов. Детальная нюансировка, точное знание исторических деталей и даже введение новых и неизвестных материалов - все это делало прозу Минцлова ценным источником для исторических штудий (так произошло с его романами из литовской истории, которые в годы отсутствия новейшей историографии внимательно прочитывались в Литве как своего рода материал для «дополнительной информации»). Но сама концепция исторической прозы («многое преуменьшать») потребовала некоторого «смещения акцентов».
«Актуальное» для современников события и «актуальное» для историков этого события - разные вещи, поэтому, акцентировав свое изображение на «мире синхронном», Минцлов избрал и своеобразную «бытовую» источниковедческую базу. В его поле зрения, безусловно, находятся исторические хроники, воспоминания о знаменитых событиях, жизнеописания выдающихся персон и их мемуары. Между тем в центре внимания беллетриста находятся дневники путешественников, переписка ученых монахов, хроники провинциальных монастырей и университетов. Большое место занимают и «неавторитетные» с официально-научной точки зрения источники: апокрифы, легенды, городские мифы, «устная
история» (интерес к которой появился лишь во второй половине ХХ века).
Наконец, нужно отметить одну минцловскую метафору, представляющуюся очень важной для понимания им феномена историчности: метафора спетой песни, из которой слова не выкинешь. Это образное сравнение непосредственно указывает на художественно-ассоциативный пласт в восприятии писателем данного явления, соединяя подобные размышления с поэтическим эпиграфом к роману (Константин Фофанов):
Звезды ясные, звезды прекрасные Нашептали цветам сказки чудные;
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные.
И цветы, опьяненные росами,
Рассказали ветрам сказки нежные,
И распели их ветры мятежные Над землей, над волной, над утесами.
И теперь, в эти дни многотрудные,
В эти темные ночи ненастные,
Отдаю я вам, звезды прекрасные,
Ваши сказки задумчиво чудные...
Стихи известного «певца весны», мастера «иллюзорной музыкальности» Фофанова привлекли Минцлова, думается, очень значимой для прозы беллетриста «пантеистичностью». Рождение «сказок» (произведения искусства вообще) связывается с «вселенской авторскостью («нашептали звезды»). Воплощение идеального и высокого в земных природных образах, наполнение внешне хаотического и «материалистически» понимаемого как «нейтральное» поэтическим смыслом, обретение, наконец, гуманистической ценности, концентрация этих смыслов в человеке и, собственно, радость от обретения -весь этот утверждающий пафос согласуется с жанровой семантикой историко-авантюрного романа как романа открытия мира, жанра гносеологического. Отсюда и форма «открытого повествования», без завершения судьбоносных сюжетных линий, мифологема дороги, уходящей в небо (финал текста) как реализация сущностной парадигмы произведения.
Не случайно, видимо, роман открывается следующим, далеко выходящим за рамки «пейзажности», описанием: «Шумит в глубоком провале горная речка, а где — не видать из-за камней и вершин деревьев... <...> Куда ни глянь — горы да лес, да небо» [Минцлов 1928, с. 5], в котором человек присутствует лишь «косвенно», как наблюдатель прекрасного мира, но никак не преобразователь его. Это не только ощущение «исторической активности», это признание закономерности естественного развития событий.
Монастырь, находящийся как бы «по ту сторону бездны» (прозрачная символика двоемирия), становится исходной точкой путешествия послушника Марка - главного героя «Приключений студентов», причем само название романа, таким образом, получает дополнительное значение - «путь из монахов в студенты», то есть в мир, обретение этого мира.
Познание мира во всей его красочности для монаха, привыкшего воспринимать действительность в противоборстве светлого и темного, очень затруднительно; первоначальная цветовая гамма текста
ограничена оппозицией черного и белого: «сладко спит привратник <...> на голове чернеет ермолка», «похрапывает черный, как ворон, кудлатый пес», и «только одно человеческое существо бодрствует в всем видимом мире - белокурый, статный послушник...» [Минцлов 1928, с. б].
Мотив сна развивается и далее, в эпизоде уже собственно сна Марка. Этот сон - как бы «свернутое» до аллюзии содержание всего текста: послушник, который ничего не знает о мире, вопрошает ангела о смысле собственной жизни; получая в ответ: «Узнаешь!» - Марк как бы благословляется небесами на путешествие. «Авантюрное» в наименовании жанра Минцлова (напомним, что это авторское определение жанра, данное самим прозаиком) нужно интерпретировать без позднейших смысловых наращений и коннотаций «сниженно-негативного» порядка: как собственно путешествие, познание себя и мира вокруг.
Действительность в исторических романах Минцлова творится на глазах читателей в буквальном смысле этого слова. Писатель применяет любопытный изобразительный прием: конкретные формы (очертания, предметы и т.д.) появляются из некой «туманной субстанции» [Минцлов 1928, с. 9], они не даны заранее, но возникают при появлении человека. Вне человека они как бы не существуют. Это «творящийся мир», реальность экзотики и необычности, которая призвана поразить героя, заставляет остаться в этом мире, тогда как «обычная» (данная Богом, по мысли прозаика) действительность «гармонична», не бросается в глаза.
Аналогично обстоит дело и с историческими реалиями: есть история «творящаяся» и «уже претворенная». Первая возникает и развивается по воле людей, личности, по прихоти случая. Вторая - это «бытовая» история, «история большинства», которая для воспринимающего ее человека протекает очень плавно, без скачков и неожиданностей. Первая модель качественна (сумма событий дает новое качество бытия, придает истории новые формы), вторая количественна (жизнь как сумма постоянных величин; не битв интриг, а рождения, свадеб, работы и пр.). Первая парадигма хроноцентрична (время определяет событие, велика роль мига, мгновения, времени принятия решения), а вторая топосоцентрична (родной дом и дорога, уход и возвращение и пр.).
Историческая проза Минцлова по преимуществу культивирует вторую модель, пространственную. Интересной иллюстрацией к этому положению служит следующий эпизод: старик-монах искренне удивлен желанию молодого послушника Марка «поднять белый свет»:
-Ишь, тоже придумал!.. - сказал он, - ты, миленький, до того мудрствовать стал! А ты дыши и радуйся - вот тебе цель жизни. Бог один знает, что к чему и зачем на свете!
- Что там за этими горами? Вы далеко бывали за ними?
- У, далеко... дня на три пути забредал!!!
- И там такие же люди и так же живут, как и мы?
- Поблизости такие же, а дальше Бог весть; великие чудеса, сказывают, там творятся!
- Великие?! - жадно переспросил Марк. Он весь превратился во внимание.
- Где-то с песьими головами люди есть; есть страны, где вечная ночь и непрерывно снег валит! А существуют и такие, где и дров не надо: прямо на песке все и варить и печь можно. Птица-страус там живет. Перья ее рыцари на шлемах носят. Золота, камней самоцветных по берегам рек - лопатой греби! А добраться трудно: люди там дикие, страшные, черные, что уголь, силы нечистой полным полно! В старых рукописях много пишут о них! [Минцлов 1928, с. 11-12].
Действительность в таких представлениях является «пространством миров», источником же информации становятся предания, уже не отделяющие вымысел от реальности. В сознании Марка мир представляет собой подобие tabula rasa, герой восприимчив к слову авторитетных для него людей. Отец Антуан - человек несколько «широких» взглядов, поэтому действительность для него - свод разнородных сведений, пестрая картина, в которой «люди с песьими головами» соседствуют с Папой Римским и великими героями прошлого. История для этого героя - чудесное и удивительное явление, но столь далекое и «неличное», что никогда не затрагивает чувств и эмоций.
Для другого монаха - отца Петра - история - враждебный и потусторонний мир. Исторические события, причем всякие - это отход от Бога и приближение Апокалипсиса. Минцлов специально дублирует свой первый диалог, чтобы «столкнуть «оппозиционные» представления:
- А там, за этими горами и лесами что?
- Что там хорошего? Те же горы да пропасти, ведьмы да колдуны, бароны да нечистая сила!.. Хорошего, брат, нигде на свете нет!
Марк покачал головой.
- Как же так: мир-то, ведь, Господь сотворил? Как же может он нехорошим быть?
- Да вот так же! Господь-то на небо вознесся, а сатана с чертями на земле остались! Они все и испакостили! <... >
- А горы тоже наваждение?
- Понятно: нам-то они горами кажутся, а на деле ими пело прикрыто! Недаром по ночам крики да хохот внизу слышны!
[Минцлов 1928, с. 14-15].
«Крики и хохот», эти обычные явления, оказываются весьма относительными при соприкосновении с ними непосредственно: когда Марк покидает монастырь, «хохот» зачастую сопровождает не только радость, но и горе (как истерический смех), а крики радости сменялись криками о помощи. Относительность знаний
о мире и детерминированность самого мира, неизменность его доминант, в какой-то степени «аисторичность» - такова идеология Минцлова.
Мир прошлого, мир исторической действительности, авторский миф о котором создает писатель, - еще и синкретичный мир, в котором свободно уживаются чудо и логическая материалистичность. Легко сосуществуют различные национальности (в романе совместное путешествие - «дорога всех примирит» - совершают итальянец. немец, русский), а сами люди обладают сверхъестественными способностями (разрядка в цитатах здесь и далее авторская. - П.Г.). Так, Марк не только подражает «голосу» птиц, но и «понимает их язык». Гармоничный мир неподвластен «капризу» истории, никакие перипетии, никакие «судьбоносные события» (с современной точки зрения) не могут поколебать устоев мироздания. История - только часть мира - такова оригинальная концепция Минцлова.
Может показаться, что концепция эта заимствована писателем из религиозного миросозерцания и трудов богословов. Однако отношение беллетриста к религии было далеко не простым. Минцлов, как можно судить, внимательно читал христианские апокрифы [Глушаков 2005, с. 102-107], изучал канонические легенды и устные сказания. Его проза буквально переполнена такими текстами:
Не так далече отсюда монастырь есть... <... > пришел туда душу спасать человек некий; обет дал послужить Пресвятой Богородице - статуя чудотворная там стоит. А был он плясун: на ярмарках народ тешил. Пожил в монастыре, горько ему стало: ни молитв не знал, ни петь за службою не умел... Другие кто молится, кто убор Пречистой делает, кто иконы ей пишет - один он как без рук - знай только поклоны бьет! Печалился он крепко, да вдруг и осенило его. Стала примечать братия - совсем переменился человек: повеселел, радостный сделался, приветливый. И пропадать где-то начал - это тоже приметили. Принялись следить: укараулили, что он в церкви по ночам остается. Схоронились двое из братии в нишах за статуями и, что бы ты думал, увидели? Обошел новичок весь храм, осмотрел - нет ли кого, кроме него, потом скинул рясу - ан под нею плясунский наряд надет! И давай плясать перед Пречистой - и в присядку, и всячески, и колесом ходил - вот для чего он тайком в храме прятался!
Братья бегом к настоятелю. Так и так, доложим: кощунство, пляс идет в доме Божьем; бесноватым новый брат оказался!
Настоятель с ними назад, в церковь. Вошли потихоньку - видят: лампадки, что звезды венцом кругом Пречистой теплятся, и полуголый человек перед ней на руках ходит; потом как запляшет что иступленный!
Только отец настоятель голос обрел, собрался крикнуть - и окаменели все трое: зашатался плясун, повалился на пол. А Матерь Божья озарилась вся как бы месяцем, улыбнулась... подняла руку, оперлась на колонну, сошла на пол, над плясуном склонилась и тихо пальчиками светящимися пот ему со лба отерла...
[Минцлов 1928, с. 18-19].
Подобные далеко не канонические и очень рискованные с ортодоксальной точки зрения вольные толкования церковных мотивов вызвали один из ярчайших литературно-религиозных скандалов в литературе Русского Зарубежья Латвии. Фабула произошедшего в общих чертах довольно проста.
В 1927 году состоялся очередной День русской культуры, традиционное мероприятие, посвященное дню рождения А.С. Пушкина. На праздновании с чтением своих произведений выступал и Сергей Рудольфович Минцлов. Спустя некоторое время в «Слове» появилось «Открытое письмо С.Р. Минцлову», автором которого был «заштатный» рижский публицист священник Михаил Бурнашев.
Письмо направлено в осуждение слишком «вольных» беллетристических тенденций и в предостережение от «неэтических» выпадов в сторону «официальной церковности», которые якобы содержатся в некоторых сюжетах Минцлова. Конкретных примеров не приводилось, но по некоторым признакам можно судить, что основными «объектами» критики Бурнашева явились роман «Гусарский монастырь» и, возможно, «Приключения студентов». Бурнашев, в частности, пишет: «Не “гусарские" монастыри принимали участие в создании русской культуры, которую мы собрались на акт праздновать, а те православные обители, которые вдохновляли наших лучших писателей и художников» [Бурнашев 1927].
Священник не узрел того факта, что концепция Минцлова ничем не отрицает церковной догматики: сам Минцлов был человеком верующим. Но плюралистичность и синкретичность мира, заявленная в его исторической прозе, требовала рассмотрения всех сторон действительности. Описание же быта городского населения средневековья закономерно привело к демонстрации того, что позже М.М. Бахтин определит как «городская низовая культура», - культуры неканонической по своему определению, культуры того большинства, «певцом» которого был беллетрист.
Занятную отповедь письмо Бурнашева получило в неавторизованных эпиграммах, опубликованных два года спустя в рижском еженедельном журнале «Панорама» (1927, №2).
В рубрике «Камешки в лоб» неназвавшийся эпиграммист поместил два текста под заголовком «Эскиз портретов». Первый - М-в., что легко расшифровывается как «Минцлов»:
Почтенен и мастит. Известен черепами.
Он в дали прошлого искусный поводырь, -Как старины знаток, подняв культуры знамя,
Восстановил гусарский монастырь.
Эпиграмма подчеркивает статусность Минцлова в литературном мире Русского Зарубежья: писатель весьма узнаваем, воспринимается как «маститая» фигура, ученый и историк, своим художественным творчеством «восстанавливающий» утерянное и позабытое.
Второй текст имеет адресатом Б-ва, что также очень прозрачно - имеется в виду, конечно, сам Михаил Бурнашев:
Гнусав и постен. Прет в литературу.
Под рясой грудь его «стремленьями» полна.
Он, чтобы стать «великим», нынче сдуру
Залаял на слона.
Эта довольно злая эпиграмма, думается, поставила окончательную точку в вопросе о рецепционных предпочтениях читающей публики русской эмиграции.
Непререкаемость историко-беллетристической репутации Минцлова очевидна, и не последнюю роль в этом играл тот факт, что писатель воспринимался еще и как ученый - археолог, библиолог и собственно историк. Историк - это тот, кто пишет и интерпретирует исторические факты, то есть в некотором смысле «создает» свою историю. Такую «свою» историю ожидали от Минцлова русские читатели-эмигранты.
Свидетельством - пусть и сатирическим - понимания «истории по Минцлову» (то есть глазами писателя, через призму его художественного мира) является статья «Опыт исторического исследования» («Наши в Латвии и за границей») подписанная «Созерцатель». Статья представляет собой фельетонного типа сатирико-юмористическую заметку «историко-беллетристического» моделирования прошлого, созданного в рецепционном сознании русских Латвии не без влияния популярной беллетристики 20-х годов (статья появилась в 1927 году) и творчества Минцлова, в частности.
Наши сейчас имеются всюду - во всех демократических и недемократических странах, во всех алкогольных и неалкогольных государствах, но пребывание наших в Латвии покоится на историческом фундаменте, и в этом преимущество Латвии, как видно, осознавалось, пусть и в «сниженной» форме, уже первыми эмигрантами <... >.
Фундамент - важное дело. Без фундамента нельзя. Без фундамента получается шаткость, дым -нансеновский паспорт, и потому я, как человек положительный, базирую свой научный труд на фундаментальной почве.
Приступаю к исследованию именно наших в Латвии.
История пребывания наших в Латвии разбивается на три периода:
1) времена доисторические,
2) времена исторические,
3) времена современные, или исторические.
Далее автор, приводя характеристики первых двух «времен», затрагивает тему «вольной эмиграции»:
О них (временах доисторических. - П.Г.) сохранились изустные сказания в виде речей старообрядческого депутата в Сейме.
Но, как и все изустные сказания, эта часть истории темна, почему и носит название доисторической, в отличие от достоверной.
Изустные сказания говорят, что наши появились на берегах Двины, в качестве эмигрантов, еще в незапамятные времена.
О мужах сих изустный историк передает, что они были крепки в вере, стойки и тверды - все качества, необходимые для пионеров!
О них сохранились памятники - несколько постоялых дворов в Латгалии. В этих памятниках достопримечательны именно «стойки», служившие для испытания стойкости и твердости окрестных жителей.
Предание гласит, что жители не выдерживали испытания - теряли не только твердость у этой «стойки», но и последний скарб.
Наши же пионеры оставались твердыми не только на ногах, но и в вере... <... >.
Это все, что можно выжать из темных, как история мидян, изустных преданий о наших в Латвии.
«Времена исторические» непосредственно связаны у автора заметки с именем Петра Великого: «История говорит, что первым вошел в Латвию добрейший государь Петр Великий со своими войсками, залепив предварительно собственноручно пару ядер в Пороховую башню.
Итак, пусть и в игровой форме, устанавливается «неканонический канон» в восприятии истории -посредством апокрифов, легенд и преданий. В бытовом, обывательском сознании это и есть, в сущности, история: последовательность некоторых важных для «ученых людей» событий, тогда как «обычный» человек жил и живет в своем мире, разделяя время по своим собственным «координатам».
В «Приключениях студентов» именно такой мир - мир глазами молодого человека, для которого куда как важнее впервые увидеть Рим, о котором он читал и слышал, чем узнать, кто сейчас там Папа (имя и вовсе не упоминается Минцловым, как, впрочем, все преходящее, временное: еще и еще раз подчеркивается примат места). Не случаен тут и эпизод бунта в Риме: толпа охвачена волнением, доносятся слухи об отравлении «очередного» Папы Римского, а в это время каждый герой живет своими переживаниями, своей жизнью, своей историей, по сути (равно как и все вокруг: для одних это предлог
выпить, для других - ограбить «под шумок» неразберихи и т.д.). Факт исторического события не отменяется, он просто осмысляется как синхронное с точки зрения совершения, для которого масштаб этого происшествия иной. В игре с «масштабом» заключается еще одна значимая специфика исторической прозы Минцлова. В этом понимании историческая проза писателя является, по сути, классическим образцом диахронической беллетристики, традициями своими имеющей «хронографы» и летописания древности и исторический эпос, в котором нет места «синхронно-сиюминутным» аллюзиям, а степень актуализации тем в которых для сегодняшнего читателя очень ослаблена (противоположный полюс, наиболее отдаленный от минцловского понимания, занимает «историософский» жанр, рожденный модернистской словесностью).
Минцлов-беллетрист и Минцлов-историк, конечно, сосуществуют в пределах единого текста, но у писателя есть точное представление о функциях историка: он локализован, «архивариус» дает «исторические справки» лапидарного и стилистически «чужеродного» основному тексту характера, зачастую непосредственно отделяя такой текст от своих «исторических экскурсов» (в виде примечаний, ссылок, маркируя текст иным шрифтом или отделяя его сплошной чертой): так, рассказывая о прекрасном «переливе» колокола, о музыке, собственно «историк» тут же дает почти ненужную в этих контекстах «справку»:
Колокола появились в Европе из Вавилона, где впервые были найдены их рисунки, а затем и они сами.
У древних греков звоном их («додонская медь») созывали народ в храм Прозерпины и Кибеллы на жертвоприношения.
В христианских церквях Запада колокола введены в 410 г. в Кампаньи; византийцы завели их у себя в IX в. [Минцлов 1928, с. 20].
Однако этот комментарий необходим автору не только как демонстрация собственной эрудированности (для образа «историка» это немаловажно), но и как контекстуальная аллюзия на имплицитную «русскую» (шире - «славянскую») тему. Всякому читателю было понятно, куда затем, после Византии, «попели» колокола и какую роль в русской бытовой и сакральной культуре они стали играть (знаменателен тут и «славянский эпизод» романа, факультативный в сюжете, но, видимо, личностно важный для автора:
Я из Киева...
Ян быстро обернулся:
- Ты наш, славянин?! - воскликнул он. Раб вскинулся, услыхав родную речь.
- Господин из нашей страны, с Днепра?! - радость и изумление написались на лице его. <... >
- А я ничего не знаю про нашу светлую родину! Как там хорошо... <...>
Немцы пожали плечами.
- Странно - мужчина с бородой, а плачет...
[Минцлов 1928, с. 311-112].
Для эмигранта Минцлова, волей изгнанничества объехавшего почти всю Европу (и не только), эти «мужские слезы» встречавшихся 600 лет назад русских изгнанников-путешественников значили слишком много....
Роман, проникнутый авторской иронией, которая не только должна была внести в повествование «легкую ноту», но и выполняла более значимую функцию: создавала «интимный» мир героев, столь близких друг другу, что шутки и юмористические ситуации, возникающие между ними, никак не способны были ухудшить их взаимоотношения, а только укрепляли их. Кроме того, ирония разрушала «эпическую пафосность», столь присущую всякому историческому повествованию.
Так, например, достоверная с историко-бытовой точки зрения сцена «мистических верований» людей эпохи европейского Средневековья решается в явственно сниженном ключе:
- Самые сильные на свете амулеты! - возглашал монах, поднимая над головой нанизанные на веревочки, звякавшие вещицы. - Все с ноготок, а сильнее быка! Вот освященные погремушки для ослов (sic!
- П.Г.)! <...> Вот кольца удивительные: кто на правой руке носит - верность удара приобретает... <...> Один из кнехтов купил перстень, с вырезанным на нем трехголовым зверем, предохраняющий от падений. Не успел кнехт отойти со своим чудодейственным приобретением и полусотни шагов, как споткнулся о камень и с маху грохнулся носом о колесо повозки... [Минцлов 1928, с. 46-47].
Здесь заключается важная черта сегментированных релевантных компонентов в прозе Минцлова. Писатель, для которого тема «мистического» и «чудесного» является едва ли не определяющей, все же отчетливо осознает меру и степень распределения значимых для него мифологем и мифообразов. Реальность бытовая соприкасается с миром «мистики», но весьма дозированно и в сложном контекстировании, которое позволяет существовать различным пространственно-временным континуумам.
Марк - человек, воспитанный в «пространстве мистических ожиданий» (религиозное сознание выработало для него свою парадигму истории, свои шаблоны и клише поведения и восприятия окружающей действительности), и познает открывающийся ему мир как видение, иллюзию: «Сперва в оцепенении, затем с глубоким волнением, не отрываясь смотрел Марк на впервые представившееся ему видение: освещенный алыми лучами заката город стоял как бы весь в пламени, казался чем-то сказочным, огромным, загадочным. И, находясь на высоте над беспредельным простором и этим видением, Марк вдруг осознал свое одиночество и полное ничтожество в мире...» [Минцлов 1928, с. 51].
Постепенно, шаг за шагом открывая для себя другое пространство, не сакрализированное и не «предопределенное» априорными постулатами, Марк отходит от «мистического мира» и познает «бытовой мир», в котором реальное для «мистического континуума» становится чудесным и фантастическим. Появление инфернального «персонажа», конечно, мучает героя, но он, заранее убежденный в существовании «потустороннего мира», «принимает этот факт как данность и часть реальности, тогда как позже, окунувшись в «мирскую действительность», герой «замещает» такую чудесную «реальность» на устные предания, - то есть вторичную, модельную, «преодоленную» действительность. Миф вытесняется миром, то, чего боялись, стало смешным. Однако в исторической прозе Минцлова границы этих миров далеко не герметичны.
Роман завершается подписью самого автора - С.Р. Минцлов - и пространственно-временным указанием: «Курляндия. Имение Пленен. 1928 г.» - это скорее всего не «координаты написания», а «координаты существования» в творческом вдохновении (личностная реализация концептологии времени) и гармоничном месте (не менее важная мифологема пространства).
Литература
Бурнашев М. Открытое письмо С.Р. Минцлову // Слово. - 1927. - № 515.
Глушаков П.С. Апокрифические сюжеты С. Минцлова и К. Притисского: к характеристике литературы Русского Зарубежья в Латвии // Святоотеческие традиции в русской литературе. Ч. 1. - Омск, 2005.
Минцлов С.Р. Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русском языке. - Новгород, 1911. - Вып. 1.
Минцлов С.Р. Приключения студентов. - Рига, 1928.
