CC BY
17
ЗАСЕДАНИЕ КАФЕДРЫ
В ЧЕСТЬ ЮБИЛЕЯ К. А. РОГОВОЙ
DEPARTMENT MEETING IN HONOUR OF KIRA A. ROGOVA'S JUBILEE
В феврале состоялось заседание кафедры русского языка как иностранного и методики его преподавания, посвященное юбилею почетного профессора СПбГУ Киры Анатольевны Роговой. На заседание была приглашена Елена Семеновна Чижова — автор романа «Время женщин», отмеченного Букеровской премией. Обсуждение таких произведений доставляет обоюдное удовольствие и автору, и читателю, особенно если это читатель-филолог. С этого и начал свое вступительное слово директор Института русского языка и культуры, заведующий кафедрой русского языка как иностранного и методики его преподавания Евгений Ефимович Юрков.
Е. Е. Юрков: Дорогие коллеги, друзья! Сегодня у нас очень солнечный день. Он солнечный и по погоде, светит уже почти весеннее солнце, и потому что это день Киры Анатольевны, очень дорогого нам всем человека: замечательного учёного, коллеги-преподавателя, просто прекрасного человека и необычайной женщины, я говорю это от всех мужчин. Но Кира Анатольевна не была бы Кирой Анатольевной, если бы мы только поздравляли её и не было бы ничего трудового, рабочего. Поэтому мы решили попросить Киру Анатольевну и уважаемую Елену Семёновну оказать нам высокую честь, чтобы мы ещё и приобщились к тому прекрасному, без чего немыслима наша профессиональная жизнь и жизнь человеческая, к литературе, которая объединяет нас, лингвистов, филологов, с жизнью. Я не знаю ни одного известного мне современного лингвиста, который так увлечённо и так профессионально обращался бы к литературе, и именно к литературе современной. Вы знаете, что у нас, лингвистов, очень часто так получается, к великому сожалению, что мы увлекаемся всё больше классикой, но если мы не будем читать современную литературу, если не будем интересоваться её судьбами, то, думаю, и интерес к классике постепенно угаснет. И поэтому я очень и очень рад, что мы начинаем сегодняшнее заседание с нашей родной литературы.
К. А. Рогова: Спасибо. Я думаю, что мы все должны быть очень рады, что Елена Семёновна согласилась прийти к нам сегодня. Я хочу сказать несколько слов, поскольку филологи не могут без вступления. Мы все, наверное, очень хорошо помним, как в 1991 году Виктор Ерофеев выступил с огромной статьёй, сказав о том, что вообще-то русская литература вроде как и умирает. Но вот прошло 20 лет, и ни один толстый журнал не закрылся, литература печатается, и не только в журналах. Стоит войти в «Дом книги» или в «Буквоед», и мы видим огромное количество красивых, ярких, интересных, хорошо аннотированных книжек.
Есть ещё один момент: я обратила внимание, поскольку каждый день езжу в метро, — почти перестали читать детективы. Я очень хорошо помню, как в 1990-е годы они были у всех в руках (не буду называть всем очень хорошо известные фамилии). Я подумала, может, это мне показалось, но тут я прочитала, что если десять лет назад книг Акунина главный московский книжный магазин «Москва» продал 13 тысяч экземпляров, то сейчас, за последний год, — 4. Вы видите, это значит, читают другое. Читают интересную, новую, современную литературу. И ещё один такой момент очень много оказалось премий. Во-первых, конечно, это «Русский Букер». С 2000 года он входит в ряд премий международных. В 2004
году — и наш университет принимал в этом участие — был введён «Студенческий Букер». Затем появилась «Большая книга», прекрасный пример того, что, награждаться могут произведения самых разных жанров. Наверное, вы обратили внимание: в прошлом году ею была награждена очень интересная книга Павла Басинского, посвящённая Льву Толстому. Существует наш «Национальный бестселлер», который идёт под заголовком «Проснуться знаменитым». В прошлом году он был присужден петербургскому писателю, театральному художнику Эдуарду Степановичу Кочергину за книгу «Крещённые крестами». Я думаю, что большинство её знает, если нет, то наверняка вам будет интересно её прочитать. И вот сейчас я ещё узнала, что есть ещё одна премия, которая называется «НОС». Это Прохоровы, издатели «НЛО», «Нового литературного обозрения», ввели такую премию: «Новая социальность & новая словесность». Первые премии уже вручены, в этом году её получил Сорокин. Мы можем по-разному к этому относиться, но дело в том, что вы видите, какое у нас количество замечательных писателей, достойных премий. Ясно, что всё-таки наша русская литература позиций не сдаёт.
Но среди этих премий, наверное, одно из первых мест принадлежит «Букеру». Елена Семёновна, мы рады, что Вы оказались лауреатом этой премии, потому что, полагаю, большинство из тех, кто читал эту книгу, согласятся, что «Время женщин» — это настоящее событие. И то, что эта книга была отмечена, наверное, это было сложно для жюри, потому что эта книга — в какой-то мере действительно новая словесность. Я могу даже потом сказать, почему я так думаю. Мы очень Вас просим, расскажите нам немножко о себе.
Е. С. Чижова: Спасибо. Я присоединяюсь к поздравлениям Киры Анатольевны. Я очень рада Вас сегодня поздравить.
Что касается моего сегодняшнего выступления, честно говоря, я не думаю, что в этой аудитории мне стоит рассказывать о своей жизни. Во всяком случае, в подробностях, которые никому, даже мне, уже не очень интересны. В двух словах могу просто сказать, что моя жизнь проходила более или менее вот на этом пятачке, ко-
торый находится по ту сторону Невы: родилась я на Театральной площади, жила на улице Союза Связи, нынешней Почтамтской, там моя 238-я школа, а значит, и «Крошки Цахес». С этой стороны Невы Библиотека Академии наук, в которой я некоторое время работала, что более или менее подробно описано в «Полукровке», правда, книг не воровала, но видела, как это делается. Правда, с этой же стороны Невы у меня произошёл один, как теперь говорят, «облом»: в 1974 году меня не приняли в замечательный Государственный университет, поскольку для того времени у меня оказалась неподходящая анкета. Частично это также описано в «Полукровке», хотя все остальное в этой книге, я имею в виду «подменённую» анкету, — это не моя история. На этом пятачке происходило и многое другое, но все более или менее существенное мною уже описано в моих книгах, в которых многое опирается на события моей биографии, хотя и не сводится к ним. Могу сказать и больше: в большинстве случаев это биографическое сходство в каком-то смысле видимость, в чём любой читатель может легко убедиться: даже хронологически: я не могла одновременно находиться и в том психологическом состоянии, которое описано в «Полукровке», и одновременно в том, которое описано в «Лавре». То есть это, в общем, в значительной степени вымысел. Что касается этой аудитории, меня значительно больше вдохновляет, если бы мы с вами поговорили, скорее, о литературе. Поэтому если Кира Анатольевна задаст мне какие-то вопросы, касающиеся моих книг, я с удовольствием на них отвечу. Если возникнут у кого-то вопросы в зале, я тоже отвечу на них с огромным удовольствием.
К. А. Рогова: У меня первый вопрос такой. Книга «Время женщин», которая, наверное, привлекла моё внимание и к другим Вашим произведениям, очень сильно отличается от тех книг, которые Вы писали раньше. Может быть, Вы бы рассказали историю создания этого текста? Поскольку мы все лингвисты, то, конечно, чрезвычайно интересно, как удалось передать тот язык, которым написана эта книга, как его можно было усвоить, удержать в себе. Он совершенно другой по сравнению с остальными Вашими книгами.
Е. С. Чижова: Спасибо. Вот этот язык, о котором сказала Кира Анатольевна, наверное, больше всего бросается в глаза именно во «Времени женщин», потому что действительно он каким-то образом выбивается из ряда, если иметь в виду другие мои книги. Но я должна сказать, что каждый раз начиная новый роман, первое, что я всегда пытаюсь сделать, это нащупать, точнее, расслышать звук того времени, о котором собираюсь писать. И в этом отношении для меня абсолютно ясно, что языковое звучание «Лавры» совершенно отличается от звучания «Крошек Цахес», от звучания «Полукровки». И, конечно, отдельно в этом списке стоит «Время женщин», потому что действие происходит в начале 1960-х годов.
Я ещё, наверное, краем застала время, когда в Ленинграде жили люди, чей язык формировался не под влиянием телевидения, а как некое соединение каких-то фольклорных, может быть, евангельских элементов. Конечно, и под влиянием радио, которое постоянно играло почти в каждой квартире и привносило в живую речь какие-то клише и советизмы. Они тоже становились элементами живой речи. Язык бабушек, который я пыталась показать во «Времени женщин», это тот язык, на котором я разговаривала в детстве. В то же время сама история «Времени женщин», конечно, вымышлена. Никаких трёх бабушек у меня не было, я выросла в самой обычной семье. Но у меня была прабабушка Копусова Евдокия Тимофеевна. В трёх книжных бабушках отразились её разговоры, какие-то стороны её жизни, какие-то биографические обстоятельства. В сущности, этот язык и был языком моего детства, поскольку я не ходила в детский сад, а она разговаривала со мной именно на этом языке. И я должна сказать, что я сильно удивилась, когда пришла в школу и поняла, что все вокруг разговаривают как-то по-другому. То есть не так, как я привыкла. Первое полугодие первого класса меня это всё ещё удивляло, но потом я, конечно, как все нормальные дети, перестроилась и стала разговаривать точно так же, как и все остальные, и всю оставшуюся жизнь я, естественно, говорила на «нормальном» русском языке. Тем не менее тот язык, те интонации, фразы, пословицы, поговорки,
даже ругань (ругали меня в детстве тоже совсем не теми словами, которыми принято ругать нынешних детей), то есть вся атмосфера в доме, эти рассказы о блокаде, эти воспоминания, видимо, где-то во мне остались, потому что года три назад мне начало это сниться. Я просыпалась ночью и понимала, что в течение нескольких последних часов (или секунд, не знаю, как движется время во сне) во мне сидят три старухи и всё время разговаривают именно на этом языке. Однако прошло довольно много времени, действительно, наверное, несколько месяцев, и я стала себя ловить на том, что хожу и мысленно строю какие-то их диалоги. И этот язык продолжает во мне звучать. Но только через полгода, поскольку это очень отличалось от того, что я делала до этого, я вдруг поняла, что, собственно, пишу новый роман. Этот механизм, когда во мне включается какой-то языковой слух, когда я слышу «ноты», ощущаю движение языка, — он включается всегда, когда я начинаю писать новый роман. Так начались «Крошки». Таким же образом началась и «Лавра»: я шла по Дворцовому мосту и неожиданно почувствовала какое-то жжение в пальцах и услышала первую фразу «Лавры». И когда я услышала первую фразу, я поняла, что «поймала звук». И у меня мгновенно появилось ощущение, что, в сущности, всё, книга готова. Остается только сесть и написать. Вот такая странная вещь. Потом я, конечно, писала «Лавру» два с половиной года, писала и переписывала. И позже для книжного издания внесла значительные правки. Книга отличается от журнального варианта. Но это всё для меня более или менее нормальная работа. Самое трудное — уловить. Когда мне удалось уловить звук «Времени женщин», дальше всё пошло более или менее просто, собственно, потребовалось только написать... То, что в результате опубликовано, кажется, шестой вариант, но тем не менее это уже работа. Если в этот естественный язык погружаешься, то потом в нём чувствуешь себя очень легко, как в каком-то абсолютно родном пространстве. Похоже, это не только мое ощущение. Сейчас «Время женщин» ставит московский театр «Современник», заканчивает репетиции. Спектакль они выпускают в начале апреля. Всё
это делает молодой режиссер Егор Перегудов, который сам выбрал эту книгу и сам написал инсценировку. А наш БДТ только начинает репетиции в апреле. У нас, в Петербурге, спектакль ставит Геннадий Рафаилович Тростянецкий, и у него получается большой спектакль, с множеством действующих лиц. Знаю это доподлинно, потому что с Геннадием Рафаиловичем инсценировку мы писали вместе, вместе погружались в стихию того языка, на котором в те времена разговаривали люди, чей слух ещё не был настолько испорчен телевидением — этим общим телевизионным «звуком». Вот что я могу сказать о языке «Времени женщин».
К. А. Рогова: Как Вам удалось построить этот текст многомерно? Дело в том, что речь идёт действительно о трёх старушках, которые без конца разговаривают между собой:
— Ох, — Гликерия сахару кускового досыпает, — ладно, молчит пока (говорит она о девочке, которая пока не разговаривает. — К. Р.). А заговорит — про отца ведь спросит. Евдокия губы поджала:
— Пусть у матери своей спрашивает — мать-то на что?
Ариадна оглядывается, щипчики ищет.
— Сколько лет прошло... Так ни разу не появился. Видно, непорядочный человек.
— А может, помер уже?..
— Помрет он, жди-дожидайся, — Евдокия сухарь макает, размачивает. — Такие-то кобелины долго живут.
— Да ладно тебе, — Гликерия за него заступается.
То есть даже не маркируется, кто говорит: Ариадна сейчас, потом Гликерия или Евдокия. Но язык каждой настолько специфичен, что мы действительно слышим этот диалог. И ведь это диалог не только о том быте, которым живут эти люди в своих коммунальных квартирах. Это проходит вся жизнь: здесь ведь об отце девочки пошла речь, и мы знаем только, что нашу героиню соблазнил молодой человек, Григорий, а потом исчез. В этом смысле кто-то даже сравнивал Ваше «Время женщин» с «Москва слезам не верит». Хотя это совершенно разные вещи. И вот он исчез. И на протяжении всего текста вы всё время чего-то ждёте. Об этом Григории не думаешь почему-то, что он такой «кобелина», а начинаешь
достраивать ту действительность, которая могла привести к этому разрыву.
Значит параллельно идёт и эта линия, которая наполняет текст тем, наверное, что называется фоном. Но на самом деле это не фон, это то, чем жили люди всё то время. И даже когда этих бабушек не касались какие-то страшные события нашей жизни, всё равно они жили в этой атмосфере. Поэтому и появляется тема Григория, затем тема матери девочки. Тоже хотелось бы прочитать здесь, для тех, кто ещё не знает книги, её рассуждения, но это невозможно, и её рассуждения, — она умирает от рака, — её мысли о том, как бы она хотела пожить при коммунизме. И вы знаете, это каким-то образом сильно действует. Казалось бы, риторика, но на самом деле, наверное, всё-таки мечта.
Вот как Вы смогли соединить развитие этого бытового сюжета — три бабушки воспитывают девочку, оставшуюся без родителей, да ещё и не говорящую, хотя всё понимающую, — с теми событиями, которые из бытового сюжета переводят нас в этой книге в глубокий многомерный сюжет жизни людей того времени?
Е. С. Чижова: Спасибо большое. Страшно интересный вопрос. Вы знаете, последнее время меня почему-то несколько раз спрашивали о том, каким образом мне удаётся создавать эти многомерные пространства. И для меня первое время это было некоторым, не знаю как сказать, удивлением. Я ведь, как говорится, из другого угла, я ведь не филолог. Я училась ночами, сама, читала сотни томов литературы и так далее, и, похоже, мне просто никто не сказал, что можно писать как-то по-другому. Понимаете, просто никто не сказал. Никто не пришёл и не сообщил, что на дворе постмодернизм. Поэтому я довольно долго, отсиживаясь в своём углу, пребывала в убеждении, что, напротив, когда дело касается «уровней повествования», сильно не дотягиваю. Но представить себе, что литература — теперь я говорю уже серьезно, — пишется для того, чтобы рассказать житейскую историю: кто-то там учился, родился и женился, вот этого я просто не могу принять. Потому что такая литература меня никогда не интересовала. Для меня, как и для каждого пишущего человека, в мировой литературе
существуют образцы (речь не о том, что я до них «дотягиваю», но, как бы то ни было, эта иерархия для меня существует). Во главе этой иерархии литературы ХХ века стоят великие немецкие романы Генриха Гессе и Томаса Манна. И представить себе, положим, какую-нибудь «Волшебную гору» в виде простого и «одномерного» рассказа о жизни может лишь до такой степени литературно невинный человек, что об этом незачем и говорить. Для меня это очень важно: это иерархическое представление о мире, о литературе, о том, ради чего, собственно, и стоит жить. К сожалению, это понимание после 1991 года куда-то ушло. Как это бывает всегда, после любой революции, потому что происходит сильнейший культурный откат. И, наверное, это закономерно, потому что на передний план выходят люди с другой структурой сознания, люди, у которых сознание не столько глубокое, сколько очень быстрое, обладающее другими свойствами. Человеку, вступающему в битву на поле жизни, требуется комбинаторика, обеспечивающая быстрые реакции и решения. Он должен крутиться и вертеться, просчитывая разные варианты, чтобы эффективно взаимодействовать с внешним миром. И эти очень глубоко проработанные российской интеллигенцией, советской интеллигенцией, или, если угодно, антисоветской, как угодно называйте, начиная, наверное, с 1950-х годов, представления о том, что литература по самой своей природе должна быть иерархична, исчезают, чтобы, я очень надеюсь, после некоторого перерыва вернуться обратно. Так было всегда. Мне кажется, что теперь они возвращаются. Такое отношение к литературе — это то, на чём я выросла, потому что все мои друзья, филологи и так далее, люди старше меня, мои учителя, всегда говорили мне, что писать стоит только ради этого. То есть если начинаешь писать «просто историю», — это журнал «Юность». Но если хочешь сделать что-то более или менее важное, тогда надо представлять себе, что любое слово, любой персонаж, который появляется в твоей книге, должен и в голове и в сердце автора одновременно существовать на трёх уровнях. Для себя я называю эти уровни «верх», «земля» и «низ». Это — не мое открытие. В литературе это было
всегда. И не только в литературе. Это тот стержень, на котором держатся все сокровенные смыслы. Я не знаю, насколько мне это удаётся делать, не знаю, в каких из моих книг это удалось лучше, а в каких нет. Но, во всяком случае, когда я писала «Время женщин», важнейшим подспудным слоем, на котором я всё время находилась, когда писала эти характеры, была история Советского Союза. И эти характеры рождались из этой истории. Еще одним слоем был русский фольклор. В частности, меня очень интересовало, каким образом традиционные русские фольклорные тексты преломились в большевистской коммунистической пропаганде, как идея фольклорного «русского рая» соединилась с темой «коммунистического рая», в значительной степени выстроенного на всех этих образах «молочных рек и кисельных берегов». Никакой научностью и тем более реальностью эти мифологические мечты не объясняются. Я уж не говорю о том, что основные сюжетные повороты, которые легли в основу этой книги, это, собственно, структура волшебной сказки: угроза похищения ребёнка, увод его в лес, мёртвый муж на свадьбе жены и т. д. Профессионалы, собравшиеся в этой аудитории, при желании могут проследить по тексту. Короче говоря, «Время женщин» — это абсолютно не коммунальная история. Это не история девочки и её бабушек. Для меня это некий совокупный образ «сказочной страны», в которой вместо нормальных сказок, но на их основе, начали работать страшные и преступные коммунистические мифы. Созданием этого образа, наряду с другими чисто «литературными» задачами, я и занималась.
На это и ушло два года, а, конечно, не на то, чтобы просто сочинить историю про девочку и её умершую маму. Я не знаю, каким образом пишутся такие бытовые истории, но мне кажется, что их написать легче. Но перед собой я одновременно ставила и другую задачу: мне хотелось запрятать поглубже все эти подспудные смыслы. В какой-то степени, замести следы. Чтобы дать возможность тем людям, которые не имеют об этом ни малейшего понятия, прочитать эту историю как рассказ о спасении маленькой девочки. Спасении ее души. Так я могу ответить на Ваш вопрос о многослойном мире
«Времени женщин», не тронутом искусами постмодернизма. Я вообще полагаю, что этот искус, это плоское восприятие мира, в котором нет иерархии и где главенствуют сиюминутные смыслы, сейчас стремительно уходит в прошлое, как и любой изживший себя соблазн. Это заметно по той литературе, которая сейчас публикуется и читается. Я думаю, что на Западе это уже совсем ушло. Во всяком случае, последние серьёзные западные книги, которые мне удалось прочитать, — это уже совсем не постмодернистские игрушки. И мы, я думаю, тоже к этому идём. В ближайшее время появится другая литература. А если не появится, тогда наступит культурная катастрофа. Недавно я перечитала Трифонова, и поняла, что если читатель не обладает этим более или менее сложно структурированным сознанием, если он не понимает, что находится «под текстом», если он читает книгу как плоский, одномерный текст, Трифонова он просто не в состоянии прочесть. Читая Трифонова, я вспомнила одну замечательную сцену из фильма Куросавы «Под стук трамвайных колёс». Думаю, вы все помните: отец с маленьким сыном живут на помойке и питаются отбросами, но мечтают о доме с огромным бассейном. А потом мальчик умирает. Как вы помните, он отравился гнилой рыбой. И дальше режиссёр делает абсолютно потрясающую штуку: отец сидит над могилой сына, идёт дождь, и могила залита водой. Камера скользит вниз, а дальше делает рывок и происходит что-то необыкновенное: перед глазами отца разверзается огромный бассейн, о котором они с сыном мечтали. Для меня это и есть точка, в которой соединяются все смыслы этого иерархического стержня. Что-то подобное все время я вижу у Трифонова: ты читаешь и остро чувствуешь, как быстро начинают подниматься внутренние глубинные смыслы. И если мы с вами, не дай Бог, доживём до того времени, когда у нас вообще не будет носителей структурного сознания, то я думаю, что литература действительно закончится. Во всяком случае, та вменяемая литература, которая действительно строится на идее иерархии. Поэтому пока жива, буду стараться в этом направлении работать.
К. А. Рогова: Может быть, у кого-нибудь есть вопросы?
Вопрос из зала: В январе в газете «Невское время» была напечатана рецензия, хотя рецензией я бы это не назвала, написанная неким господином Ильченко на Ваш роман «Полукровка». В этой рецензии он обвинил Вас в том, что Вы фальсифицировали историю 1970-80-х годов и оклеветали целое поколение. Не могли бы Вы это прокомментировать.
Е. С. Чижова: Я это читала, я это помню. Знаете, у меня возникло двойственное впечатление от этой рецензии. С одной стороны, в таком жанре, который избрал рецензент, надо, как говорится, «тщательнее работать». Если уж человек берётся на голубом глазу доказывать, что в Советском Союзе государственного антисемитизма не было, это надо делать по-другому, во всяком случае, не прокалываться на каждом шагу. То есть фактическая сторона этой рецензии, на мой и не только на мой взгляд, смехотворна. К счастью, не все, живущие ныне, беспамятны. Я не знал и не видел — не довод. Живя в СССР, такие вещи надо было знать. Скажу же я о другом, о том, что меня действительно беспокоит. Ведь в каком-то смысле этот самый Ильченко писал свою рецензию от сердца. То есть для меня эта проблема значительно шире темы фальсификации прошлого, нашей трагической истории.
Я думаю, что не существовало в Советском Союзе одного единого народа (естественно, речь сейчас не о национальном аспекте). А было два народа. Впрочем, как и сейчас. Один — большой, другой маленький. Называйте его как угодно: можно интеллигенцией, можно просто умными людьми, или зоркими, знающими, видящими, честными, думающими и так далее. И были у этих «народов» две разные реальности, если угодно, две разные страны. И были, и есть. Это тоже проблема формирования сознания. И поныне сознание «огромного народа» формируется всеми теми способами, которыми оно формировалась в СССР. К счастью, конечно, в более мягком варианте. И не последнюю роль в этом играло и играет телевидение. Для людей, верящих «в телевизор» и сейчас, в стране тишь и благодать. Кто жил в советское время, помнят, что структура сознания большинства людей была абсолютно мифологи-
ческой. Официальное слово перешибало любую реальность. Больше того, давало индульгенцию, позволяющую с чистым сердцем оставаться глухим и слепым. Увы, похоже, к этому «огромному народу» Ильченко принадлежал и раньше, принадлежит и теперь. Об этом можно судить по его лексике, построенной на советских пропагандистских клише. В то время как любой нормальный человек — не диссидент, не герой, не «антисоветчик», а просто нормальный человек — понимает, что государственный антисемитизм в Советском Союзе был. Все знают антисемитские кампании конца 1940-х — начала 1950-х. Об этом говорят даже по телевизору. А уж в этом университете знают доподлинно, как поступали сюда люди в 1970-е годы и как их сюда не брали с несоответствующими государственной политике анкетами. Это всё абсолютно всем известно. Если господину Ильченко это неизвестно, значит, он жил в другой стране. С позиции таких людей, конечно, всё, о чем я говорю в «Полукровке», это полная муть и безобразие — все эти разговоры о том, что ну кто-то там сидел, ну кто-то там «по анкетам» пострадал, а кому-то там сгубили жизнь за то, что он был на оккупированной территории.
К. А. Рогова: Вы знаете, может это не совсем так. Я должна сказать, что моя коллега, которая тоже принимала вступительные экзамены по немецкому языку, начав читать эту книгу, сказала: «Нет, я не буду. Мы этого не делали». Вы знаете, у людей, старшего поколения, может быть, проживших и перенёсших те ситуации, всё-таки живёт чувство самосохранения. Хочется от чего-то отказаться. Я не знаю, каким словом это назвать. Думаю, что Вы очень хорошо это описали в своей статье о Гранине. Это не совсем криводушие, это какое-то внутреннее тревожащее состояние.
Е. С. Чижова: Я так и сказала. И сказала абсолютно искренне. Думаю, это такое внутреннее состояние. Конечно, существуют защитные механизмы. Но для меня суть дела не в этом. Знаете, если вы читали мою статью о Гранине, там я говорила, в частности, о том, что не стану разбираться с поколением отцов, а тем более судить их своим нынешним судом. Для себя я говорю так: большая часть того, что происходило при советской вла-
сти, совершалось под пыткой. Нельзя и невозможно говорить об этом, разделяя тот мир на белых и черных. Но Ильченко — человек моего поколения. Нас в этом смысле никто не пытал. Мы имели возможность читать самые разные книги, а не только смотреть телевизор. И «самиздат» и «тамиздат» ходили по рукам. Я не брошу камень в человека старшего поколения, если он или она пытается себя защитить, построить лично для себя этот механизм защиты. Но Ильченко и иже с ним не защищаются, а обвиняют. И обвиняют громко, во всеуслышание. Они хотят, чтобы им верили наши дети. Они учат этой лжи молодых. Мои учителя, и об этом я тоже писала в статье о Гранине, к счастью, были другими.
К. А. Рогова: Пожалуйста, ещё вопросы.
Вопрос из зала: Мы Вас внимательно слушали и все согласны с тем, что звук, звучание — начало творческого процесса. Скажите, пожалуйста, а вот Киру Анатольевну Вы как слышите?
Е. С. Чижова: Вы знаете, на этот вопрос мне очень легко ответить. Могу вам сказать, что у меня создалось такое впечатление, будто мы с Кирой Анатольевной, судя по звучанию и интонациям её голоса, даже жили в одном доме. Да, точно. Думаю, что Кира Анатольевна имеет какое-то отношение к моему родному адресу Театральная площадь, дом 6.
К. А. Рогова: Там жила моя тётя Маруся.
Е. С. Чижова: Я даже больше скажу. Послушав Киру Анатольевну, я могу предположить, что это была квартира 12.
К. А. Рогова: Точно.
Е. С. Чижова: Точно? А я жила в десятой. Так что, в этом смысле, мы с Кирой Анатольевной с одной лестницы. Как говорится, из одного угла. Правда, раньше мы этого не знали. Но знаете, если говорить серьёзно, я не стану сейчас импровизировать и рассказывать о жизни Киры Анатольевны, хотя могу себе её жизнь представить. Но по многим интонациям, по тому, как Кира Анатольевна строит предложения, по мимике, по тому, какие темы представляются ей важными, я могу, послушав её, написать какое-то близкое к правде повествование о её жизни: как она росла, как училась, как она преподавала, как она любит своих учени-
ков, рассказывает им о том, что ей самой представляется самым важным. Да, действительно, в звуке её голоса это всё есть.
Вопрос из зала. Перед этим Вы объясняли нам, какая литература Вам нравится — многоплановая, многоярусная — и какая Вам не нравится. Можно ли в качестве примера не нравящейся Вам бытовой литературы (родился, женился, умер и так далее) привести «Повести Белкина» Пушкина?
Е. С. Чижова: Вы знаете, я, конечно, никакой не специалист по Пушкину. Во всяком случае, уж здесь-то в этом зале по сравнению со мной вообще присутствуют одни специалисты. Но я читала множество исследований, посвящён-ных Пушкину. В частности, тому, как и из каких источников — в частности, из западно-европейской литературы, рождались его замыслы. Но не только, а ещё из его глубокого интереса к истории России. И из тех трагических событий, свидетелями которых он оказался. Из его чувства Божьего присутствия на земле. И не только Божьего. Инфернальный уровень жизни был ему равно внятен. Все эти глубокие слои по-разному преломлялись в его произведениях, иногда подспудно, но они присутствовали всегда. Иногда более прикровенно, как, например, в «Повестях Белкина», а иногда почти что явно, как, например, в сказке о «Золотом петушке». Рискну сказать, что многослойность замысла и его претворения — это и есть суть пушкинской прозы. И именно это — а не бытовая сторона сюжета — захватывает читателей теперь уже многих поколений. Возвращаясь к теме «бытописательства» в современной литературе, приведу пример такого рода прозы, замечательно написанной, порой просто блестяще. Это проза Улицкой, которая лично мне не близка, но писательница прекрасно работает в этом жанре. Во всяком случае, то, что она делает в «Казусе Кукоцкого», особенно в первой трети, с моей точки зрения, дает блестящий результат. Я специально взяла хороший пример, чтобы мы с вами не говорили о структурных игрушках вроде прозы Акунина, которые делаются просто из головы, складываются как из кубиков. Я взяла именно хороший пример. И для меня Улицкая, притом, что я отдаю ей должное как очень хорошему, умелому
и серьёзному писателю, может выступать в качестве примера автора той прозы, которая лично мне не близка, при всем моём уважении к автору.
К. А. Рогова: Расскажите нам, пожалуйста, что Вы сейчас делаете?
Е. С. Чижова: Я только что закончила новый роман, точнее, заканчиваю. Осталось совсем немного. Этот роман называется «Терракотовая старуха». Действие происходит в двух временах: одно — нынешнее. Главная героиня — специалист по русскому языку и литературе. В свое время она закончила Герценовский институт, и теперь зарабатывает репетиторством, натаскивает школьников к ЕГЭ. А второй временной пласт, к которому она всё время мысленно обращается, это начало 1990-х годов, начало становления «нового русского капитализма». В те времена ей пришлось, как и многим нашим женщинам, уйти в бизнес. Если помните, многие женщины были вынуждены зарабатывать деньги, «прикрывая» собою мужей и детей. Так, как пришлось это сделать и мне. Я с 1992 года несколько лет очень активно работала, была помощником президента довольно крупного предприятия, и у меня накопился определённый опыт и понимание того времени. Я имею в виду не столько практические умения, сколько опыт наблюдения за тем, как менялось сознание людей, выросших при социализме и силою обстоятельств брошенных в водоворот новой жизни. В каком-то смысле, эта новая жизнь стала для меня лабораторий. Я наблюдала, в первую очередь, естественно, за собой. Это было трудное время. Мы работали почти без выходных с утра до вечера, решали довольно сложные практические задачи. Делали яростные попытки изменить окружающий мир, но большей частью менялись сами. Иногда в лучшую, но чаще в худшую сторону. Во всяком случае, наше сознание. Я помню, как соскальзывали вниз наши моральные ориентиры, как они уходили куда-то в сторону, и из такой, знаете, довольно тихой, не приспособленной к таким делам антисоветской девочки, какой была я, вылезала волчья физиономия этого самого нашего волчьего капитализма. За этим процессом очень интересно следить. Действительно интересно, шаг за шагом, когда ты отступаешь и теряешь
одну за другой наработанные прежней жизнью позиции. Я была довольно внимательна к себе, в этом отношении сумела удержаться, как мне кажется, на краю и ничего дурного не сделала. Я имею в виду, никого не убила, не ограбила... Всё это мне хотелось показать в новом романе. Мне хотелось показать, каким образом из советских корней вырастал 1990 год, из каких психологических корней. Объяснить, в первую очередь себе, как мы оказались там, где оказались. В общем,
довольно грустное повествование. Издательство обещает, что книга выйдет в августе, поэтому если у вас будет интерес, вы сможете прочесть.
К. А. Рогова: Большое спасибо. Мы Вам очень благодарны, Елена Семёновна. Всё было очень интересно, о чём-то хочется ещё думать. Мы искренне желаем Вам удачи, потому что таким образом мы желаем и себе — хороших книг!
Е. С. Чижова: Я вам тоже желаю всего само-го-самого хорошего! Спасибо за внимание!
ДНИ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ
[хроника]
21-24 апреля 2010 года в Нижегородском госуниверситете им. Н. И. Лобачевского на филологическом факультете проходили Дни русской словесности под эгидой Российского общества преподавателей русского языка и литературы (РОПРЯЛ) при участии Института языкознания РАН, Комиссии по славянскому словообразованию при Международном Комитете Славистов, Университета им. Т. Г. Масарика (г. Брно, Чехия), Варминско-Мазурского университета (Польша). В рамках Дней русской словесности проходила Международная научная конференция «Язык, литература, культура и современные глобализационные процессы». Цель проведения Дней русской словесности — оценить современное состояние и тенденции дальнейшего развития русского языка в начале третьего тысячелетия; привлечь внимание к особенностям функционирования русского языка в новых коммуникативных условиях; скоординировать профессиональную деятельность преподавателей русского языка средней и высшей школы; обсудить роль СМИ в формировании речевой практики современных носителей русского языка.
На пленарном заседании обсуждались вопросы соотношения языка и культуры (доклад директора Института языкознания, член-корреспондента РАН В. А. Виноградова «Языковая семантика в пространстве культуры»), актуальные проблемы лингвистической географии (доклад доктора филологических наук, заведующего исследовательским центром ареальной лингвистики Института славяноведения РАН Т. И. Вендиной «Лингвогеография и проблема декодирования языка карты»), функциональная специфика средств языка и письма (доклады профессора Белорусского государственного университета (Минск) Б. Ю. Нормана «Искусственное слово в естественном тексте», профессора Уральского государственного технического университета (Екатеринбург) Т. В. Поповой «Полифункциональность русского дефиса»), философские аспекты литературного творчества (доклад профессора Российского университета Дружбы народов С. М. Пинаева «Надрыв и смута наших дней.» (Ф. Достоевский и М. Волошин: «загадка русского духа»).
Большой интерес участников конференции вызвали стендовые доклады заместителя директора Института русского языка им. В. В. Виноградова Л. П. Крысина «О некоторых новых типах слов в русском языке: слова-„кентавры"»,
профессора Института русского языка им. А. С. Пушкина В. М. Лейчика «Метафора в лексике компьютерного языка», профессора Московского педагогического госуниверситета Н. А. Николиной «Тенденция употребления предикативов состояния в современной речи», профессора Московского педагогического госуниверситета А. М. Камчатнова «У истоков русского исторического словообразования: Александр Семенович Шишков».
Проблематика докладов в рамках секции «История русского языка и сопоставительное славяноведение» связана с когнитивным анализом лексико-семантических и грамматических особенностей памятников письменности.
В докладах на секции «Активные процессы в современных славянских языках» основное внимание было уделено динамическим аспектам лексики, словообразования, грамматики в русском и других славянских языках.
Вопросы терминологии, культуры речи, принципы лексикографического описания фактов языка и речи (общественно-политической лексики, ксенонимов российской культуры XXI века, адъективной метонимии и колоризмов, социолек-тизмов, словообразовательных вариантов, синонимических терминов) рассматривались на секции «Лексикография, терминология, культура речи».
Вопросы соотношения универсального и национально-своеобразного в русском языке, специфики национальной концептосферы и методологии ее изучения обсуждались на семинаре «Языковая картина мира и проблемы межкультурной коммуникации».
В рамках семинара «Проблема интерпретации текста» основное внимание было уделено анализу лексико-семанти-ческих и когнитивных аспектов художественных текстов, современной речи.
Методологическим аспектам изучения творчества русских писателей Х1Х-ХХ1 вв. в контексте мирового литературного процесса был посвящен семинар «Методология современных литературоведческих исследований».
Особенности взаимодействия разных видов искусства, синтез как философский принцип искусства XX — начала XXI в., междисциплинарность как тенденция современного сознания, взаимодействие искусства и науки в современной
(Окончание на с. 110)
