CC BY
210
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
В.Ш. Кривонос (Самара)
«ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО» Л. ТОЛСТОГО:
текст и нарративная интрига
Статья посвящена роли нарративной интриги в художественной организации «Записок сумасшедшего» Л. Толстого. Проведенный анализ позволяет выявить структурную функцию начала и конца текста и пересмотреть сложившееся представление о незаконченности толстовской повести.
Ключевые слова: повесть Толстого; записки сумасшедшего; интрига нарративная; история души.
В смысле нарративной формы записок «менее существенно, что» они говорят, «и гораздо существеннее - как они это нечто говорят»1. Повествование у Толстого ведется от лица героя, излагающего историю своего сумасшествия, конфигурирует же события рассказывания нарративная интрига, выполняющая роль структурирующей текст операции2. Поскольку нарративная интрига сопрягает начальное и финальное события рассказывания3 и связывает таким образом «начало истории с ее концом»4, то структурирующая ее роль здесь особенно значима; ведь принято считать (мнение это давно утвердилось и не пересматривалось), что мы имеем дело с незаконченным текстом. В «Записках сумасшедшего» действительно отсутствует сюжетная развязка, так что рассказанная история может показаться и кажется оборванной. Но то, как записки говорят о герое и о его пути, дает основание усомниться в незыблемости устоявшегося мнения.
Заглавие-цитата, будучи ореольным сообщением5, не просто привлекает внимание к гоголевской форме повествования, но и наделяет толстовский текст свойством законченности - по образцу текста-предшественни-ка, финальная фраза которого подчеркивает, что сумасшествие Поприщи-на является необратимым: «А знаете ли, что у французского короля шишка под самым носом?»6. Ср. у Толстого: «Тут же на паперти я роздал, что у меня было, тридцать шесть рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом»7. (Далее ссылки на это издание с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами приводятся в тексте). Поступок героя, адресуя к заглавию записок и указывая на характер его сумасшествия, свидетельствует о необратимости случившейся с ним нравственной метаморфозы. Конец текста, отмеченный не как случайный обрыв сюжета, но как его сознательная остановка, делается, как это обычно и бывает в случае кажущейся незаконченности, «мощным генератором смысла»8. Возвращая к началу текста, в чем и состоит его структурная функция, конец и усиливает, и проясняет смысл художественного высказывания Толстого.
Начало записок датировано определенным днем, особо памятным для героя. Дело идет о событии, которое раскрывает семантику и нарративный потенциал заглавия, отсылающего к известной повести Гоголя: «1883. 20 октября. Сегодня возили меня свидетельствовать в губернское правление, и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумасшедший. Но они решили так только потому, что я всеми силами держался во время свидетельствования, чтобы не высказаться. Я не высказался, потому
101
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
что боюсь сумасшедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшедшее дело. Они признали меня подверженным аффектам, и еще что-то такое, но - в здравом уме; они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший» (XII, 43).
Дублирование Толстым гоголевского заглавия - не простой «отклик» на связанную с писателем-предшественником «фабульную традицию»9. Нарушая предсказуемые читательские ожидания, заглавие толстовской повести акцентирует именно те смыслы, которые существенны для рассказываемой истории. Поприщин, что характерно для писем и дневников душевнобольных, когда они не чувствуют «перед собою непосредственного наблюдателя», откровенно выражает «свои идеи бреда»10 При этом его записки, как и положено сочинению сумасшедшего, «отрицают возможность того, что их написал сумасшедший»11. У Толстого заглавие принадлежит не автору, как у Гоголя, а самому герою, пишущему именно записки сумасшедшего; склонности к бредовому помешательству и вообще каких-либо признаков психической болезни он в своем тексте не выказывает, но настаивает, даже вопреки врачебному заключению, на своем сумасшествии и желании и дальше делать свое сумасшедшее дело.
Поприщин не сознает, что он психически болен, воспринимая собственные безумные фантазии как действительность; он и живет в мире своего бреда. Герой Толстого все то, что с ним реально происходит, объясняет своим сумасшествием, которое выражается в реакциях на неожиданно действующие раздражители, не являющиеся продуктом его воображения. Будучи дилетантом в психиатрии, он отвергает, тем не менее, результаты медицинского освидетельствования, поскольку врачи обсуждают состояние его психики, а он имеет в виду состояние своей души, для подобного освидетельствования недоступное.
Дата, открывающая записки, единственная зафиксированная дата в повествовании, обозначает день, когда герой начинает их вести; отсутствие далее каких-либо других дат указывает, что в один и тот же день он и приступает к написанию записок, и завершает их. Рассказ, как было замечено, начинается «с того момента, когда все основные события в повествовании уже произошли»12. Точнее, произошли события, которыми отмечен внешний ход жизни героя, повествование же должно передать их внутренний смысл, важный для общего смысла записок: «Расскажу по порядку, как и отчего оно взялось, это освидетельствование, как я сошел с ума и как выдал свое сумасшествие» (XII, 43). Последовательное чередование взаимосвязанных эпизодов образует сюжет рассказываемой истории, но вся их цепочка отложилась в памяти героя как единое событие - событие сумасшествия, порождающее существенную для записок картину души человека. Для понимания этой картины симультанность названного события не менее важна, чем порядок рассказывания, что подчеркивают повторяющиеся мотивы внезапного страха, необъяснимого ужаса, гнетущей тоски и неотвратимо наступающей смерти.
Вот герой отправляется со слугой в поездку, чтобы выгодно купить имение. В дороге он «вдруг проснулся», так как ему «стало чего-то страшно» и представилось, что он умрет «тут в чужом месте»; при виде «домика» в Арзамасе, где они решили остановиться, ему стало «жутко», а в комнате, показавшейся «мрачной», стало «еще жутче» (XII, 46). Здесь он,
102
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
как и в дороге, внезапно пробуждается, чувствуя, что ему «еще больше страшно было»; он «видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть», отчего происходило мучившее его «внутреннее раздирание» (XII, 47). Все, что прежде его занимало, теперь «стало ничто»; попытавшись заснуть, он «вдруг вскочил от ужаса», захваченный «духовной тоской» (XII, 47-48). И с тех пор, по его признанию, над ним всегда висел «страх этой тоски» (XII, 48). Поехав «неожиданно в Москву» и едва войдя «в маленький номер», он вновь почувствовал, как в нем «вдруг арзамасский ужас шевельнулся» (XII, 49). А ночью «опять мучительно разрывалась душа с телом» - и встает все «тот же вопрос», зачем жить, если «вдруг смерть» (XII, 50).
В том, что происходит с героем, автор усматривает «смертное мучение бытовой плоти, “всей кожей” отвращающей приближение кончины»13. В его поведении заметны, если воспользоваться специальным понятием, такие проявления соматизированной депрессии, мучительные для бытовой плоти, как «острое чувство невыносимой тоски» и, главное, «ощущение надвигающейся смерти»14. Сюда же нужно добавить и особенности депрессивного восприятия, окрашивающего окружающий мир «в мрачные тона»15, а также порождаемый депрессией «страх перед страхом и перед вызывающими страх ситуациями»16. Напомним, что именно реакции на раздражители, так неожиданно на него действующие, герой, прибегая к самодиагнозу, и считает формой сумасшествия. Но не само по себе слово сумасшедший важно для него, когда он характеризует с его помощью свои чувства и поступки, а то содержание, которое он в это слово вкладывает.
В записках действительно обнаруживается, в полном соответствии с врачебным диагнозом, подверженность героя астеническим аффектам, но рассказ его о себе выходит за границы медицинского случая, так как посвящен не патологиям психики, а мытарствам души. Поскольку лицезрение этих мытарств доступно только самому герою, то идея собственного сумасшествия, овладевшая им, вовсе не является бредовой, а картина, которую он рисует, кажется реалистичной и психологически достоверной. Не мучения человеческой плоти, но хождения души по мукам - вот что в первую очередь интересует и волнует Толстого не только в «Записках сумасшедшего», но и в других его произведениях, представляющих «собою “историю души” за некоторый промежуток времени», в течение которого персонаж «проходит ряд состояний», причем они «взаимно не безразлич-ны»17. Смену ряда состояний и фиксируют последовательно изложенные эпизоды; так запечатлевается в нарративной структуре повести история души.
С героем «только в первом детстве, до десяти лет», было «что-то похожее» на его «теперешнее состояние, но и то только припадками, а не так, как теперь, постоянно» (XII, 43). При виде чужого унижения ему становилось «больно, и страшно, не понятно», на него находил «ужас, холодный ужас»; «первыми припадками» его «теперешнего сумасшествия» были «рыдания» и «отчаяние», а однажды он даже «стал биться головой об стену» (XII, 44). Потом, до тридцати пяти лет, он «жил как все» (XII, 43), «не было никаких признаков» его «сумасшествия», но на «десятом году» женитьбы с ним случился «первый припадок» после его «детства», связанный с решением «купить именье», но так, чтобы получить его «да-
103
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
ром», т.е. путем обмана «дурака», не знающего в подобных делах «толку» (XII, 45).
Решение, принятое героем, отвечает усвоенному им образу мысли: следуя нормам поведения, обычным для круга людей, к которому принадлежит, он, подобно всем, впускает в свою жизнь ложь, затуманивающую его взгляд на себя самого. Нанесенные ему в детстве душевные травмы вызвали припадки, с которых и началось его сумасшествие, пока чувство ужаса не было приглушено привычным и правильным, как он полагал, ходом жизни; новый припадок, в ином уже возрасте, когда жизнь, казалось бы, сложилась и приняла окончательные формы, служит сигналом душевного неблагополучия, почему герой и засомневался в своей нормальности. У него, как подсказывает ему опыт детских припадков, нет другого понятия, чем сумасшедший, чтобы определить свое чувство инаковости по отношению к окружающему его миру. Дело обстоит так, что либо «он точно болен и нуждается в лечении, либо весь мир болен и живет в без-умии»18. Признание же себя больным означает в его случае неприятие того ужаса, который причиняет ему невыносимое страдание (согласно распространенному мнению, «безумие - это защита организма от невыносимого страдания», не выносит же человек «лжи мира»19). Этим ужасом наполнен теперь для него мир, принимаемый всеми за нормальный.
Совершенно не случайно в той жизненной ситуации, в которой оказался герой, средоточием ужаса становится для него «нумерок» в Арзамасе: «Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная» (XII, 47). Форма квадрата, правильного четырехугольника, потому так мучительно им переживается, что она является символическим воплощением герметично замкнутого пространства, из которого нет выхода. За физическим планом бытия герою, ощутившему вдруг неправильность собственной жизни, открывается план метафизический; вопросы, задаваемые им самому себе, показывают, что в квадратной комнатке он чувствует себя, как в метафизической ловушке: «Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? -Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне» (XII, 47).
Рассказываемая история строится как конфигурация эпизодов, каждый из которых имеет свою границу, замыкающую героя в пределах все одного и того же круга неразрешимых вопросов. Они преследуют его и в дороге, и в комнатке, и в коридоре, куда он выходит, «думая уйти» от того, что его мучило, но «оно вышло» за ним «и омрачало все»; герой вновь пытается «заснуть, забыться», но не может «уйти от себя» (XII, 47). Его толкает и поднимает все «то же чувство ужаса» - и ужас этот «квадратный» (XII, 48), т.е. безвыходный. Герой не верит в мистику и боится, о чем даже сожалеет, не привидений, как боится их ребенок, но смерти, чей «голос», отвечающий ему «неслышно» (XII, 47), является его собственным голосом, потому что, как убеждается он позже, в московской уже гостинице, где ужас вновь повторяется, боится он себя, хоть и отклоняет эту мысль как «вздор» (XII, 49). И вот от себя-то он и стремится уйти и убежать, пока не приходит к нему понимание, что даже во сне от себя он не скроется; сон всякий раз внезапно обрывается, словно выталкивая его в действитель-
104
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
ность, где он оказывается наедине с самим собой. И даже попытка молиться не помогает ему избавиться от тягостного состояния, тем более что молится он, «оглядываясь и боясь», что его «увидят» (XII, 48). Молится, как и живет, с оглядкой на всех.
Между тем обращение к молитве - важнейший момент в истории души героя, запросы которой он до тех пор игнорирует, пока не почувствовал, что сам загнал себя в ситуацию жизненного тупика. Приехав в имение, которое он собирался купить, герой «опять на ночь молился» и на этот раз «заснул без тоски» (XII, 48). По возвращении домой он хоть и продолжает жить, как ему казалось, «по-прежнему», но все-таки «уже не по-прежнему», так как потерял интерес к тому, чем занимался прежде, «стал молиться и ходить в церковь» и «стал набожен» (XII, 49). Осознание бессмысленности прежнего хода и устройства жизни и стремление наполнить ее новым смыслом говорит о попытке героя побороть все еще владеющие им страх и ужас, одолеть то «несчастие», которое «случилось с ним» и в виде «страшного осадка» было «на дне души» (XII, 48), наконец, победить смерть в самом себе.
Герой молится, чтобы разорвать круг мучающих его вопросов и получить ответ, «зачем» жить и «что» он «такое», однако «ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать» (XII, 50). И хоть жизнь героя, по его самоощущению, заметно изменяется после московской и арзамасской ночи, отсутствие ответа повергает его в апатию. Он «молился, но больше как обычай» и «на всякий случай», жена же считала, что его «толки о вере, о Боге происходили от болезни», и требовала, чтобы он «лечился»; герой знал, что его «слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса» в нем, которому он «старался не давать ходу» (XII, 51). Болезненное состояние, принимаемое женою за психическое расстройство, отражает блуждания его души, метафорой которых становится эпизод, когда он, отправившись на охоту, «вдруг почувствовал», что «потерялся»; в лесу на него «нашел весь арзамасский и московский ужас, но в сто раз больше» (XII, 51-52).
Мысль о смерти нередко посещает толстовских персонажей, но действует на них по-разному; в кризисах Пьера, как было замечено, «безнадежная смерть» лишает его «существование смысла и цели», тогда как для князя Андрея она предстает событием, «которое заставляет думать о цели и смысле»20. Путь, по которому хотел бы двигаться герой «Записок сумасшедшего», смысл движения и цель пути - все это по-прежнему сокрыто от него, о чем и говорит пережитый им на охоте страх смерти: «Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть?» (XII, 52). Встреча со смертью, которая в нем самом, провоцирует последний и самый острый кризис, случившийся с героем, и вместе с тем позволяет преодолеть его усилием души; когда он «вышел на дорогу», выпросив молитвой прощенье, то ему «радостно было» (XII, 52).
С тех пор в герое усиливается религиозное настроение, давшее повод заподозрить у него психические отклонения, поскольку, перестав заниматься делами, он «начал читать Священное писание», но больше всего «читал жития святых», представлявшие «примеры, которые все возможнее и возможнее казались для подражания» (XII, 52). Герой видит теперь себя совсем не таким, каким знают его и жена, и близкое окружение, каким
105
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
знал себя он сам, пока не открыл в себе другого человека - себя самого; именно его глазами - своими глазами - он и смотрит на мир. Было замечено: «Обнаружение того, что Толстой считает в человеке коренным и основным, он обставляет наиболее серьезными катастрофическими обстоятельствами»21 . Испытание, которое проходит душа героя в катастрофических обстоятельствах, как раз и раскрывает в нем коренное и основное, что ранее обнажалось в припадках, а теперь стало проявляться в поступках, вызвавших сомнение в его психическом здоровье.
Опять попытавшись «по старой привычке» извлечь выгоду из покупки понравившегося ему имения, он «вдруг устыдился» (XII, 52) и сказал жене, что выгода «будет основана на нищете и горе людей»; «вдруг» его «просветила истина того», что он «сказал», что и было начало его «сумасшествия» (XII, 53). А через месяц, когда он побывал в церкви и «хорошо молился», началось «полное сумасшествие»; ему «вдруг ясно стало», что «нет и смерти и страха», и «прежнего раздирания» в нем больше нет, и он «уже ничего» не боится: «Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть» (XII, 53).
В изложенной Толстым истории находят «притчевый смысл», выраженный в формуле, которая, однако, кажется слишком общей, чтобы объяснить с ее помощью переворот в сознании героя: «пагубное заблуждение - спасительное прозрение»22. Да и не укладывается история героя в подобного рода схему. И дело не в том, что «“прозрение” в форме сумасшествия», характерное для сюжетики Достоевского, к которой, по мнению исследователя, отсылает толстовская повесть, «нетолстовский художественный ход»23. У Толстого вообще не идет речь о «прозрении» в какой бы то ни было форме; нарративная интрига в его повести, соединяя финал с началом, ведет к другому объяснению сумасшествия героя.
Л.В. Пумпянский, разбирая гоголевские «Записки сумасшедшего», определил сумасшествие как «один из видов изгнания, вытеснения за пределы жизни; этим оно сродно смерти»24. Безумие Поприщина, превратившегося в испанского короля, действительно можно рассматривать как его метафорическую смерть. Герой Толстого подвержен аффектам, характерным для депрессивного состояния, но остается, что подтвердило освидетельствование, в здравом уме. Выход из депрессии, уподобляемой в специальной литературе «временной смерти» и называемой «своеобразной подготовкой к новой жизни», толкуется как «воскресение», что дает основание говорить о соотнесенности депрессии «с обрядом иници-ации»25. В толстовской повести просматривается связь нарративной интриги с сюжетом инициации (см. о роли обряда инициации в создании универсальных сюжетных интриг26). Пройдя символическое испытание смертью, герой умирает для прежней жизни, которой живут все, и возрождается к новой жизни, став тем, что есть, т.е. самим собой. В литературе сюжетная схема, включающая в себя смерть и новое рождение, служит «языком, на котором реализуются тексты о “прозрении” или внезапном изменении сущности героя»27. У Толстого дело идет, еще раз повторим, не о «прозрении», подготовленном испытанием, через которое пришлось пройти герою, но об изменении его сущности, произошедшем действительно внезапно, вдруг.
Что происходит в заключительном эпизоде, где описывается движение
106
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
героя от начала его сумасшествия к полному сумасшествию? Хотя безумие героя является мнимым, что отличает поведение юродивых28, но в его разрыве с прежним образом жизни, если сравнивать, например, с Касатским-Сергием, и в признании себя сумасшедшим нет черт «юродственного ухода»: его путь - это не путь «скитальца “на чужой стороне”»29. Начало и конец пути героя отмечены в его записках как значимые пределы, выраженные, как это характерно для древней словесности и для религиозной модели мира, предметно и персонажно30. Неслучайно он черпает примеры для подражания в житиях святых; структура житийного рассказа явилась примером для организации нарративной интриги в повести. Отмеченность конца пути служит и отмеченностью конца текста, подтверждая, что рассказанная в «Записках сумасшедшего» история души героя завершена и не требует продолжения. Сначала вновь открытая им вечная истина просветила его, а затем, когда он внутренне преобразился, его совсем осветил свет - свет его воскресшей души.
1 Фарино Е. Введение в литературоведение. СПб., 2004. С. 582.
Farino E. Vvedenie v literaturovedenie. Saint-Petersburg, 2004. P. 582.
2 Рикер П. Время и рассказ. М.; СПб., 2000. Т 2. С. 46.
Riker P Vremya i rasskaz. Moscow; Saint-Petersburg, 2000. Vol. 2. P. 46.
3 Тюпа В.И. Дискурсные формации. Очерки по компаративной риторике. М., 2010. С. 147.
Tyupa VI. Diskursnye formatsii. Ocherki po komparativnoy ritorike. Moscow, 2010. P. 147.
4 Tjupa V. Narrative Strategies // The living Handbook of Narratology. URL: http:// www.lhn.uni-hamburg.de/artide/narrative-strategies (accessed: 29.10.2014).
5 Левин Ю.И. Симультанность в искусстве (попытка типологического подхода) // Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 614-615.
Levin Yu.I. Simul’tannost’ v iskusstve (popytka tipologicheskogo podkhoda) // Levin Yu.I. Izbrannye trudy. Poetika. Semiotika. Moscow, 1998. P. 614-615.
6 Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 3. М.; Л., 1938. С. 214.
Gogol ’ N.V Polnoe sobranie sochineniy: In 14 volumes. Vol. 3. Moscow; Leningrad,
1938. P. 214.
7 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1982. Т. 12. С. 53.
TolstoyL.N. Sobranie sochineniy: In 22 volumes. Moscow, 1982. Vol. 12. P. 53.
8 Заславский О.Б. Структурные парадоксы русской литературы и поэтика псевдооборванного текста // Sign Systems Studies. 2006. Vol. 34-1. P. 267.
Zaslavskiy O.B. Strukturnye paradoksy russkoy literatury i poetika psev-dooborvannogo teksta // Sign Systems Studies. 2006. Vol. 34-1. P. 267.
9 Назиров Р.Г. Фабула о мудрости безумца в русской литературе // Назиров Р.Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход. Исследования разных лет. Уфа, 2005. С. 115.
Nazirov R.G. Fabula o mudrosti bezumtsa v russkoy literature // Nazirov R.G. Russkaya klassicheskaya literatura: sravnitel’no-istoricheskiy podkhod. Issledovaniya raznykh let. Ufa, 2005. P. 115.
10 Попов Н.М. Лекции по общей психопатологии. Казань, 1897. С. 236.
Popov N.M. Lektsii po obshchey psikhopatologii. Kazan’, 1897. P. 236.
11 Куюнджич Д. Метод сумасшествия (Гоголь) // Куюнджич Д. Воспаление языка. М., 2003. С. 60.
107
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
Kuyundzhich D. Metod sumasshestviya (Gogol’) // Kuyundzhich D. Vospalenie yazyka. Moscow, 2003. P. 60.
12 Шульц С. «Записки сумасшедшего» Гоголя и «Записки сумасшедшего» Л. Толстого: топика и нарратив // Гоголезнавчі студиії. Вип. 7 = Гоголеведческие студии. Вып. 7. Ніжин, 200l. С. 64.
Shul'ts S. «Zapiski sumasshedshego» Gogolya і «Zapiski sumasshedshego» L. Tolstogo: topika i narrativ // Gogoleznavchi studiii.'. Issue 7 = Gogolevedcheskie studii. Issue 7. Nizhin, 2001. P. 64.
13 Исупов К.Г. Русская философия смерти (XVIII-XX вв.) // Смерть как феномен культуры. Сыктывкар, 1994. С. 38.
Isupov K.G. Russkaya filosofiya smerti (XVIII-XX vv.) // Smert’ kak fenomen kul’tury. Syktyvkar, 1994. P. 38.
14 Тополянский В.Д., Струковская М.В. Психосоматические расстройства. М., 1986. С. 31.
Topolyanskiy V.D., Strukovskaya M.V Psikhosomaticheskie rasstroystva. Moscow, 1986. P. 31.
15 Руднев В.П. Словарь безумия. М., 2005. С. 120.
Rudnev VP. Slovar’ bezumiya. Moscow, 2005. P. 120.
16 Телле Р. Психиатрия с элементами психотерапии. Минск, 1999. С. 108.
Telle R. Psikhiatriya s elementami psikhoterapii. Minsk, 1999. P. 108.
17 Скафтымов А.П. Идеи и формы в творчестве Л. Толстого // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 145.
Skaftymov A.P. Idei i formy v tvorchestve L. Tolstogo // Skaftymov A.P. Nravstvennye iskaniya russkikh pisateley. Moscow, 1972. P. 145.
18 Шестов Л.И. На Страшном Суде (Последние произведения Л.Н. Толстого) // Шестов Л.И. Сочинения: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 104.
Shestov L.I. Na Strashnom Sude (Poslednie proizvedeniya L.N. Tolstogo) // Shestov L.I. Sochineniya: In 2 volumes. Moscow, 1993. Vol. 2. P. 104.
19 Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избранные работы. М., 2007. С. 138-139.
Rudnev V. Filosofiya yazyka i semiotika bezumiya: Izbrannye raboty. Moscow, 2007. P. 138-139.
20 Бочаров С.Г. «Мир» в «Войне и мире» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 238.
Bocharov S.G. «Mir» v «Voyne i mire» // Bocharov S.G. O khudozhestvennykh mirakh. Moscow, 1985. P. 238.
21 Скафтымов А.П. Указ. соч. С. 155.
Skaftymov A.P. Op. cit. P. 155.
22 Ауэр А.П. О поэтике «Записок сумасшедшего» Л.Н. Толстого // Ауэр А.П. Русская литература XIX века: Традиция и поэтика. Коломна, 2008. С. 67.
Auer A.P. O poetike «Zapisok sumasshedshego» L.N. Tolstogo // Auer A.P. Russkaya literatura XIX veka: Traditsiya i poetika. Kolomna, 2008. P. 67.
23 Шаулов С.С. Ф.М. Достоевский в «Записках сумасшедшего» Л.Н. Толстого: функции псевдобиографического контексте // Вестник ЧелГУ 2012. № 21 (275). Филология. Искусствоведение. Вып. 68. С. 143-144.
Shaulov S.S. F.M. Dostoevskiy v «Zapiskakh sumasshedshego» L.N. Tolstogo: funktsii psevdobiograficheskogo kontekste // Vestnik ChelGU. 2012. № 21 (275). Filologiya. Iskusstvovedenie. Issue 68. P. 143-144.
24 Пумпянский Л.В. Гоголь // Пумпянский Л.В. Классическая традиция:
108
Новый филологический вестник. 2014. №4(31).
Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 329.
PumpyanskiyL.V Gogol’ // Pumpyanskiy L.V Klassicheskaya traditsiya: Sobranie trudov po istorii russkoy literatury. Moscow, 2000. P. 329.
25 Руднев В.П. Словарь безумия. С. 117-118.
Rudnev VP. Slovar’ bezumiya. P. 117-118.
26 Тюпа В.И. Интрига как нарратологическая универсалия // Универсалии русской литературы. Вып. 5. Воронеж, 2013. С. 41-42.
Tyupa VI. Intriga kak narratologicheskaya universaliya // Universalii russkoy literatury. Issue 5. Voronezh, 2013. P. 41-42.
27 Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек - текст - семиосфера -история. М., 1996. С. 235.
Lotman Yu.M. Vnutri myslyashchikh mirov: Chelovek - tekst - semiosfera -istoriya. Moscow, 1996. P. 235.
28 Панченко А.М.Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в древней Руси. Л., 1984. С. 80.
Panchenko A.M. Smekh kak zrelishche // Likhachev D.S., Panchenko A.M., Ponyrko N.V. Smekh v drevney Rusi. Leningrad, 1984. P. 80.
29 Понырко Н. Наследие древнерусской культуры в жизни и творчестве Льва Толстого // Текст и традиция: Альманах. СПб., 2013. № 1. С. 107.
Ponyrko N. Nasledie drevnerusskoy kul’tury v zhizni i tvorchestve L’va Tolstogo // Tekst i traditsiya: Al’manakh. Saint-Petersburg, 2013. № 1. P. 107.
30 Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 260.
Toporov V.N. Prostranstvo i tekst // Tekst: semantika i struktura. Moscow, 1983. P. 260.
109
