CC BY
30
УДК 82 091 Э. И. КОПТЕВА
Омский государственный педагогический университет
«ЗАПИСКИ» Г. Р. ДЕРЖАВИНА В ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ КНИГИ В. ХОДАСЕВИЧА О ПОЭТЕ________________________________
Данная статья обращается к проблеме развития биографических форм в русской историко-литературной традиции конца XVIII — начала XX вв. Рассматриваются принципы конструирования биографии: «срастание» идеализированного и « энергетического» типов повествования, а также такие риторические формы, как энкомион (егкюмйпн), prodigia, парабола (рбсбвплЮ) и др.
Ключевые слова: русская проза, синкретизм жанров, философско-риторические формы, концепция жизнетворчества, идея «внутреннего делания».
В январе 1931 г. В. Ходасевич завершил работу над книгой «Державин», которая целиком была опубликована в издательстве «Современные записки». В эмигрантской критике отмечался пушкинский стиль произведения, тем не менее автор создал не роман и не повесть; документальные источники, впечатления, размышления, анекдоты, легенды, аналитический и художественный взгляды на события — все смешалось здесь в своеобразную форму книги-биографии.
Интерес к Державину в русской традиции обостряется на изломе веков, двадцатое столетие открывает для себя поэта, казалось бы, забытого: «Муза Державина шагала вслед XVIII веку грузными стопами Российской державы, в ней слышался то грохот пушек, осаждавших Измаил, то львиный рык Потемкина, то петушиный крик Суворова, но сладкозвучной она не была [...] Державин оказался союзником в борьбе против опошленной гармонии и академического пушкинианства, преобладавших у поэ-тов-традиционалистов второй половины XIX — начала XX века [...] Хаосом, еще не сложившимся в гармонию, стали разбивать гармонию уже застывшую. Державин делается одним из любимых наставников целого поэтического поколения: Хлебникова, Маяковского, Вяч. Иванова, Цветаевой, Мандельштама, Ходасевича.» [1, с. 87 — 88].
Однако это не только интерес к поэту, но и к личности, к той эпохе, в которой появились и ощутили себя самостоятельная русская мысль и слово. Культура рубежа XIX — XX вв. тянулась к позапрошлому столетию, может быть, объясняя себя, пытаясь отыскать новые формы и осмыслить свои пути, увидеть русскую культуру в образе «зеркальных отражений».
«Для бытового поведения русского дворянина конца XVIII — начала XIX века характерны и прик-репленность типа поведения к определенной «сценической площадке», и тяготение к «антракту» — перерыву, во время которого театральность поведения понижается до минимума. Вообще, для русского дворянства конца XVIII — начала XIX века характерно резкое разграничение бытового и «театрального» поведения, одежды, речи и жеста [...]. Дворянский быт конца XVIII — начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей («служба — отставка», «жизнь в столице — жизнь в поместье»,
«Петербург — Москва», «служба военная — служба статская», «гвардия — армия» и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения» [2, с. 188—189]. В этом смысле, казалось бы, биографу, осмысляющему «Век разума» и человека этой эпохи, проще было бы обратиться к той форме, что предлагала сама традиция, — к биографии, построенной на рубрикации (служба — дом — любовь — поэзия и проч.). Такой тип биографии вызрел еще у Светония. Правда, человек изображается здесь как «готовый», изначально заданный.
Ходасевич избирает иной путь, позволяющий сохранить некую тайну живого человека. «Сюжет же книги определяется более глубоким пластом авторской мысли — концепцией личности Державина», — отмечают комментаторы собрания сочинений Ходасевича [3, с. 543]. Автор не только осмысляет «концепцию личности», но пытается восстановить, связать в одно живое неповторимое целое все проявления характера Державина. На глазах читателя Державин растет, совершает ошибки, думает, влюбляется, проигрывается в карты, по долгу службы противостоит властям предержащим, сочиняет стихи, пишет законопроекты. Этот ряд можно было бы продолжать и продолжать.
По нашему мнению, Ходасевич, продумывая структуру книги, оказался ближе всего к биографическим формам, созданным Платоном и Плутархом. Это тем более интересно, так как известно, что Платон вовсе не приветствовал поэтов в идеальном государстве, а Плутарх в «Параллельных жизнеописаниях» отказался представить биографию хотя бы одного поэта, даже риторы Демосфен и Цицерон, к примеру, интересовали его в связи с социально-этической проблематикой.
По мысли С.С. Аверинцева, «... биография, в отличие, скажем, от поэтических жанров, не имеет специфических языковых примет, и потому ее конструирование происходит прежде всего в сфере композиции» [4, с. 128— 129].
В целом в книге восстанавливается хронологический порядок событий, иногда нарушаемый автором. Такой композиционный принцип вообще не характерен для античной биографии, зато связан с житийной традицией. Однако и хронотоп античной биографии нашел свое место в книге о Державине.
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №6 (92) 2010 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №6 (92) 2010
Образ поэта складывается на пересечении двух противоположных литературных и культурных стилевых традиций: идеализация срастается с бытописанием, исключительный от рождения образ человека — с бытовой фигурой веселого хлебосола и даже авантюрного героя. Иными словами, энкомион (похвальная речь) перебивается с апологией, ргоШд1а, предзнаменование судьбы — с сознательным построением жизненного пути.
Обратим внимание на то композиционное кольцо, которое все события, воспоминания, объяснения собирает в одно целое и разворачивает в определенной смысловой перспективе: «От рождения был он весьма слаб, мал и сух. Лечение применялось суровое: по тогдашнему обычаю тех мест, запекали ребенка в хлеб. Он не умер. Было ему около года, когда явилась на небо большая комета с хвостом о шести лучах. В народе о ней шли зловещие слухи, ждали великих бедствий. Когда младенцу на нее указали, он вымолвил первое свое слово: — Бог!» [3, с. 123].
«Бог было первое слово, произнесенное им в младенчестве — еще без мысли, без разумения. О Боге была его последняя мысль, для которой он уже не успел найти слов» [3, с. 393], —пишет Ходасевич.
Биографическое время рождения будущего поэта соотносится здесь с родовым и космическим. Ходасевич, отталкиваясь от «Записок» самого Державина, обращается к давней античной традиции сопрягать исторические масштабы с вечностью: так, к примеру, Светоний упоминает о связи гибели Юлия Цезаря с явлением кометы, а Сенека Младший рассказывает о комете Нерона. Таким образом, личное — родовое — историческое — вечное связываются некоей параболой, раскрывающей повторяющиеся закономерные явления как внутри человеческой жизни, так и во внешнем мире.
Домысливание играет важнейшую роль в сюжетно-композиционной структуре биографии, разработанной Ходасевичем, хотя сам он уведомляет: «Биограф — не романист. Ему дано изъяснять и освещать, но отнюдь не выдумывать» [3, с. 121]. Этот сюжетный «ход» во многом напоминает Плутарховы «Параллельные жизнеописания».
Автор-биограф «не выдумывает», но осмысляет недостающие связи в биографическом и историческом материале, создавая то, что возможно, но чего, вполне вероятно, не было в действительности. Так создается особая целостность, не столько фактически-бытовая, сколько психологически-достоверная, целостность образа сознания героя, образа поведения героя, образа личности, в которой слились эпоха и индивидуальность, время и вечность, «шум времен» и «глагола звон».
Между первым словом «Бог!» и последней мыслью о Боге стянута целая жизнь, эпоха царей и переворотов, время взросления и опыта — сюжет свершившегося и невысказанного, недовоплощенного. На наш взгляд, именно на этом парадоксе выстроена вся биография Державина.
Сам автор вводит сопоставление своего героя с персонажем «Капитанской дочки», Петрушей Гриневым, говоря о «жизненных университетах» Державина. Невежество отрока соединяется с непреодолимой тягой к знаниям [3, с. 125]. С этой поры странная случайность будет властвовать в жизни Державина: как будто случайно он попадет в солдаты из-за путаницы в бумагах, случайно начнет писать первые стихи, случайно узнает о перевороте 27 — 28 июня, случайно повстречает свою возлюбленную «Катюху» и так далее.
Однако еще с той юношеской поры, когда «шалая жизнь постепенно его засасывала» [3, с. 143], пробивается стремление выстраивать свою жизнь, намечать некий «план». Вот один из примеров: «... записаться добровольцем в армию было ему не по средствам: это обошлось бы еще дороже, чем гвардейская служба в обстановке мирного времени. [...] Явившись к главнокомандующему, стал он проситься в комиссию, заявив, что он сам уроженец Казани, а также бывал в Оренбурге и хорошо знает тамошние места и людей. Это была правда. Бибиков его выслушал, но сказал, что взял уже из гвардии офицеров, лично ему известных. Державину ничего не оставалось, как откланяться. Но уйти — значило упустить случай безвозвратно. Он не двигался с места. Наконец удивленный Бибиков разговорился со странным офицером, понемногу втянулся в беседу и остался ею доволен. Отпуская Державина, он, однако, ничего не обещал ему, — а вечером в полковом приказе Державин с изумлением прочитал, что ему высочайше повелено явиться к генералу Бибикову. Наутро явился он к Бибикову и получил приказание через три дня быть готовым к отъезду» [3, с. 152— 153].
Здесь, впрочем, как и во всей биографии, обращает на себя внимание не только инициативность Державина, но и своеобразная черта его характера, которая в дальнейшем проявится с еще большим размахом, — это нарушение правил этикета, связанное с природной прямотой и невоздержанностью.
«Отражение смены этикета в житии хорошо известно по политическим жизнеописаниям Светония, посвятившего специальные рубрики поведению своих героев до и после прихода к власти» [5, с. 165]. В этой связи изображение Екатерины II, ее появляющихся и исчезающих фаворитов раскрывается подобным образом. Державин же, часто не задумываясь, нарушает этикет даже с высокими особами, правда, и в этом он остается загадкой, иногда он сам не прочь вступить в игру и «режиссировать» в ней.
Приведем пример: в 1791 г. Екатерина определила Державина принимать прошения, ему дан был кабинет рядом с комнатой Храповицкого. «Императрица приказала расследовать дело [о растрате казенных денег банкиром Сутерландом. — Э.К.], и Державину приходилось не раз по нему докладывать. На докладах Екатерина нервничала, он тоже. Споры так были горячи, что однажды Державин накричал на нее, выбранил и, схватив за конец мантильи, дернул [курсив наш. —Э.К.]. Государыня позвонила. Вошел Попов (бывший потемкинский секретарь).
— Побудь здесь, Василий Степанович, — сказала она, — а то этот господин много дает воли рукам своим.
Верная себе, на другой день она первая извинилась, примолвя:
— Ты и сам горяч, все споришь со мною.
— О чем мне, государыня, спорить? и только читаю, что в деле есть, и я не виноват, что такие неприятные дела вам должен докладывать.
— Ну, полно, не сердись, прости меня. Читай, что ты принес» [3, с. 272].
Ходасевич восстанавливает беседу со всем тщанием. Жест Державина, внеэтикетный, фамильярный, вдруг становится смысловым центром, образом действия. В книге часто встречаются повторы. Одним из них становится этот «фамильный» жест.
Не раз Ходасевич упоминает, что Державин видел в царице идеал, которому она сама часто не соответствовала. В процитированном фрагменте тем не менее Екатерина величественна и благородна. Образ
Державина проявляет в этом «синкресисе» и самого себя, и другого. Несдержанность и простота, «горяче-чность» и честность вопреки всему сослужили службу в жизни Державина.
Интересно, что в «Записках» самого Державина ничего о подобном фамильярном жесте не говорится, думаем, объяснение этому следует искать в произведениях Пушкина, в частности, в «Капитанской дочке». Сравним: «... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение ...» Ужас и недоумение овладели мною. И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи сударь: приехали» [6, с. 289].
Ходасевич раскрывает в подобных фрагментах «энергетический» тип (М.М. Бахтин) биографического описания, близкий Плутарху: характер героя обозначается в поступках и выражениях. Вместе с тем в книге о Державине реализуется и платоновский тип биографии, в которой герой проходит через «самоуверенное невежество» (Бахтин) к познанию самого себя. С одной стороны, характер определен в момент рождения (вспомним «чудо» с кометой), с другой — он развивается и выстраивает себя, проходя через моменты кризиса и перерождения. Эта вторая особенность близка житийному канону, переосмысленному в XVII — XVIII вв. в русской традиции, например, в «Житии Федора Васильевича Ушакова» А.Н. Радищева. Ю.М. Лотман в связи с этим отмечает: «В последней трети XVIII в. начинает заметно ощущаться тенденция к реальному спаиванию культуры в одно целое. Это проявляется прежде всего в стремлении — пока еще зарождающемся — восстановить непрерывность национальной традиции и обратиться к допетровской словесности. Реализуется оно в стремлении сблизить светскую и церковную, печатную и рукописную, «новую» и «древнюю» традиции» [7, с. 158].
В образе Державина восстанавливается и обновляется идея личного достоинства человека, независимо от обстоятельств и чужих мнений. Русское общество восемнадцатого столетия только начинало различать достоинство гражданское и внесословное [8, с. 94-116].
Часто Ходасевич предлагает аналитическое описание поступков своего героя, часто прямо изображает его в диалогах, письмах, заметках, однако есть в образе Державина нечто неуловимое: «... при всей кипучести своего характера он обладал странным свойством: порою, даже среди оживленной беседы, сон внезапно его охватывал» [3, с. 200]. Эти «странности»- бытовой жизни или поэтической созерцательности? — создают некую систему лейтмотивов книги, создавая «скрытый» сюжет биографии. Впервые об этом упоминается в связи с событиями юности, когда Державин, проигравшись в карты, «ел хлеб с водою и марал стихи». «Иногда на него находило отчаяние. Тогда затворял он ставни и сидел в темной комнате, при свете солнечных лучей, проби-
вавшихся в щели. Так проводить несчастливые дни оставалось его привычкою на всю жизнь» [3, с. 143]. А на лицейском экзамене вспомнится странный «прозаический вопрос» Державина и его сонливость, описанные Пушкиным. Несмотря на то, что здесь «совсем немного говорится о стихах [...], книга в целом остается книгой о поэзии» [3, с. 543].
В последних частях книги между тем все чаще встречаются имена поэтов, писателей, критиков, участие в заседаниях шишковистов, домашние чтения. В мире Державина служба, стихи, быт, семья неразрывно связаны. Ходасевич воссоздает самый дух поэзии Державина, полнее всего отразившийся в тех немногих стихах, которые цитирует автор: «Читалагай-ские оды», «Фелица», «Водопад», «Властителям и судиям», «Евгению. Жизнь Званская», «Река времен.». Образ Державина словно разливается в мир, «открыт во все стороны». Гражданское и приватное в его фигуре синкретично слиты. Ходасевич отразил в нем целый век, в его большом и малом, в его тяге к жизни и тяге к игре. Это «хтоническое, земляное божество русской поэзии» (М. Эпштейн).
Библиографический список
1. Эпштейн, М. Парадоксы новизны : О литературном развитии XIX — XX веков [Текст] / М. Эпштейн. — М. : Советский писатель, 1988. — 414 с.
2. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века) [Текст] / Ю.М. Лотман. — СПб. : Искусство — СПБ, 2001. — 415 с.
3. Ходасевич, В. Собр. соч. [Текст] : в 4 т. / Владислав Ходасевич; [сост., подг. текста, коммент. И.П. Андреевой, С.Г. Бочарова, А.Л. Зорина, И.З. Сурат]. Т. 3: Проза. Державин. О Пушкине. — М. : Художественная литература, 1997. — 592 с.
4. Аверинцев, С.С. Плутарх и античная биография : К вопросу о месте классика жанра в истории жанра [Текст] / С.С. Аверинцев. — М. : Наука, 1973. — 280 с.
5. Рабинович, Е.Г. К вопросу о возникновении античной биографической традиции [Текст] / Е.Г. Рабинович // Традиции и новаторство в античной литературе : вып. второй. — Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1982. — С. 156— 166.
6. Пушкин, А.С. Полн. собр. соч. : в 17 т. Т.8, кн. 1 [Текст] / А.С. Пушкин. — М. : Воскресенье, 1995. — 496 с.
7. Лотман, Ю.М. О русской литературе : Статьи и исследования (1958 — 1993). История русской прозы. Теория литературы [Текст] / Ю.М. Лотман. — СПб.: Искусство-СПБ, 1997. — 848 с.
8. Чайковская, О. «Как любопытный скиф.» : Русский портрет и мемуаристика второй половины XVIII века [Текст] / О. Чайковская [предисл. Д. С. Лихачева]. — М. : Книга, 1990. — 295 с.
КОПТЕВА Элеонора Ивановна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 12.04.2010 г.
© Э. И. Коптева
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №6 (92) 2010 ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
