CC BY
67
«Русский вопрос» в очередной раз оказался в центре общественных дискуссий после декабрьских маршей 2010 г. в крупнейших городах России, февральского 2011 г. заседания расширенного Госсовета Российской Федерации по проблемам национальной политики, особенно в связи с процессами на Северном Кавказе [1; 2; 3]. Новый импульс дискуссии придала одна из программных предвыборных статей кандидата в Президенты РФ В.В. Путина, в которой он впервые от имени власти признал государственнообразующий статус русского народа [4]. Несмотря на декларативность и подчеркнутую политкорректность, статья вызвала со стороны западнического (доминирующего) крыла российских либералов-политиков, политологов и этнологов неприятие и резкую критику, пропитанную едва сдерживаемой русофобией [5].
Данная часть интеллектуального сообщества России предпочитает позиционировать себя современным и креативным классом, но в своих теориях и практиках механически (а часто вульгаризуя) воспроизводит западные методологические конструкты и игнорирует действительно оригинальные наработки национально ориентированных ученых России, принадлежащих к самым разным направлениям [6; 7; 8].
Цель статьи - выявить предпосылки русофобии в западной социальной мысли и ее взаимовлияния с радикальным российским либерализмом.
Западное россиеведение можно назвать системой социально-мифологизированного знания, что накладывает негативный отпечаток как на динамику европейского социального самочувствия по отношению к России, так и порождает немалые трудности на уровне межкультурного диалога, научного общения и перспектив совместной гуманитарной деятельности.
Установим, во-первых, что речь не идет об элементарной недобросовестности, компилятивности или тенденциозности оценок, хотя в немалой степени в западной литературе можно ощутить предвзятость, субъективизм, доминирование бинарного рассудочного мышления.
Во-вторых, отметим, что в западной социальной мысли, которая подверглась самокритике в основе отрицания евроцентризма, российская реальность не вписывается в модель культурной плюралистичности, множественности и эквивалентности социальных миров, что связано с недооценкой или игнорированием самостоятельности отечественной цивилизационной модели, редукции российской реальности к историческим абберациям, социальной отсталости и агрессивной архаике.
В-третьих, справедливости ради можно сказать, что современная социальная мысль, как пишет И. Валлерстайн, стала сферой легитимации социальных технологий, избавившись от идеала социальной справедливости, и на этом фоне россиеведение «немало преуспело» для закрепления новых разделительных барьеров между Востоком и Западом [9, с. 251].
Европейская социальная мысль, склонная к универсализму, обобщениям на уровне объективных социальных истин и открытия универсальных путей развития в контексте социального детерминизма, рассматривала Россию вне магистрали общественного развития и, придерживаясь позитивистской интерпретации истории, сводила описание российской реальности к констатации отставания, заложенного то ли в ментальности, то ли в культуре, то ли в самой отечественной истории.
Можно упрекнуть идеологов универсализма в антиисторичности и надеяться на смену парадигм россиеведения исходя из фундаментальных изменений, происходящих в современном глобализируемом мире. Что мешает выражать оптимистические ожидания и предполагать в качестве авторитетного метода познания российской жизни модель разнообразия и самоценности российской цивилизации как основу для культурного диалога?
Настораживает постоянная ситуация недопонимания и непонимания российской реальности, что признается отечественными учеными не просто как результат отвлеченного знания, а формирование логики и понятийного аппарата, языка науки, настроенного на мифологизированное восприятие этой реальности [10, с. 48]. Поясняя данную мысль, можно отметить, что в контексте социальной рациональности, обобщения культурно-исторического опыта и достаточно строгого применения эмпирических процедур можно вывести смысловые несоответствия между социальными формами российской жизни и интерпретационными схемами, формирующими россиеведение.
В качестве базисной предпосылки западного россиеведения принимается аксиома традиционности российского общества, его этакратизированности, культуры подданничества и анонимного коллективизма, что обосновывается аргументацией критической дистанцированности, рефлексии российской действительности в схемах обыденного восприятия.
Как полагает норвежский исследователь
И. Нойманн в книге «Использование другого», в формировании образа России как «Другого», что характеризует европейский дискурс, важную роль сыграли три обстоятельства (варварство/азиатчина, авторитаризм/тоталитаризм, агрессивность) [11, с. 147-148]. Можно отметить влияние на европейский дискурс политических и геополитических реальностей, расколотости мира на основе альтернативных презентаций, антикоммунистических фобий и страхов, комплекса «осажденной крепости», но, устанавливая степень конъюнктурности образов России, нельзя не видеть традиционности культурно-цивилизационных различений, восходящих еще к ХУП-ХУШ вв., периоду зарождения интенсивных культурных и политических контактов, политике вхождения в Европу, провозглашенной Петром Великим [8].
Россиеведение, точнее система мифологизированного знания, уходит корнями в европейское Просвещение, в дискурс европейского культурного превосходства, рациональности и индивидуализма как альтернатива восточному деспотизму. Эволюция взглядов на российскую действительность совершалась в контексте внешних (политических) влияний и логики развития социальной мысли. В первом значении могли меняться оценки в зависимости от состояния диалога Россия-Запад, от того, насколько Российская держава воспринималась как бастион защиты европейства от турецкой экспансии или наполеоновского вторжения или воспроизводилась схема враждебного «Другого» государства и общества с неевропейской судьбой, чуждого демократическим и индивидуалистическим ценностям.
Логика саморазвития социального знания базировалась на поиске объективной,
аргументированной, подтвержденной эмпирическими данными модели российской реальности. Позитивистская интерпретация включала в себя требования всестороннего учета социальных и культурных фактов на основе соответствия критериям европезированности. Это приводило к следующему: российская реальность представала либо противоречивой, сотканной из европейских инноваций и архаичных влияний, либо мимикрирующей под европейскость, что скрывало
чужеродную варварскую сущность.
Характерно, что немалую роль в россиеведении имело состояние отечественной социальной мысли, которая развивалась в разнонаправленных тенденциях рецессивности, некритического заимствования западных интерпретационных моделей и повторяла тривиальные утверждения об отсталости России и безальтернативности европеизации и, напротив, почвенничества: включение в российский дискурс мифологизированных идей о предопределенности «третьего пути» развития страны.
Западная социальная мысль получала весьма сильный дополнительный аргумент в виде
рассуждений о том, что Россия не может быть «хорошим учеником» в заимствовании позитивных европейских достижений, и о том, что дискурс самобытности манифестировал отторжение
европейства, позволившее западным политикам и ученым определить Россию как общность вне влияния Европы, изоляционистское и агрессивное государство.
Сложно критиковать содержание социальной мысли, если знание сводится к оправданию конструируемых социальных настроений или к потребностям политической и геополитической конъюнктуры. Здесь представляет трудности не столько факт культурного расизма, сколько отражение в интерпретационных схемах коллективных представлений и долговременных социальных практик, которые не могут быть преодолены способом социально критической рефлексии [13, с. 30].
Сформировавшийся дискурс россиеведения укоренен в структуре западного социального знания как имплантированность культурных стереотипов, система социального воображения, способ конструирования социальной реальности в контексте коллективного опыта. Язык россиеведения содержит символическое пространство, характеризуемое тем, что в нем рационально выбирается и
обосновывается социальный миф, соответствующий культуре евроцентризма и фобиям ко всему иному, включая русофобию.
В подтверждение этой позиции можно сослаться на американского психоаналитика Д. Ранкура-Лаферьера, который в переведенном на русский язык опусе «Россия и русские» приписывает российской реальности дихотомию «наши-чужие» [14, с. 31]. Другими словами, россиеведение опирается на исследование России как аргументацию культурного превосходства, находя факты в социокультурном мире.
Выражаясь более обобщенно, россиеведение конструирует российскую реальность, делает ее распознаваемой для «модального» европейца, не замечая в данном случае того, что обыденный рассудок и научные представления не разделимы. При этом следует отметить, что обыденные схемы формируются в результате насаждения интерпретационных образцов, видения российской реальности в контексте неразвитости рефлексивной способности осмыслить социальную реальность, закрепленности в массовом сознании коллективных мифологических сюжетов.
Иными словами, разделяется фундаментальное непонимание самостоятельности российского цивилизационного пространства, замещение структур повседневности мифологическими представлениями части русских националистов, которые представляют «камерное» интеллигентское сознание, оторванное от российской реальности. Критикуя концепцию русских изоляционистов, мы можем указать на то, что ее восхождение к немецкому романтизму в контексте противопоставления западному рационализму привнесло и привносит немалый абберационный эффект в понимание российской действительности.
Западные россиеведы исследуют российские реалии в поиске мифов, опирающихся на веру в идеальные образы социального пространства, что дает основания считать, что российская реальность есть периферийное сообщество, склонное постоянно возвращаться к мифам для социальной компенсации. Используя мифологемы, представители западного социального знания не в состоянии зафиксировать различия между мифологическим измерением и сюжетами реальности.
Символическое оформление российской реальности выявляет кризисную направленность россиеведения, использующего рациональные мотивы для восстановления мифологизированной картины мира. Вместе с тем конкретность мифологизированного знания сближает западную социальную мысль с радикальным крылом русских националистов: в контексте раскола двух культур (элитарной и народной) подтверждается готовность российского общества пребывать в состоянии исторического обмана, стремлении любой ценой избрать иной путь развития, отклоняясь от магистральных трендов.
Создаваемые иллюзии обыденного сознания в сочетании с комплексом евроцентризма уравнивают знание и миф: в этом смысле обнаруживаются оценочные суждения, направленные на
продуцирование вымышленных разделений. Иными словами, именно благодаря структуре обыденного сознания интерпретационные схемы доминируют над аналитическими выкладками. От объяснения россиеведения ускользают историческая реальность, переменчивые социокультурные практики, эволюция структур повседневности российской жизни.
Таким образом, происходит имитация дискурса самого предмета исследования, т.к. подчеркивается исключительный характер российской реальности, якобы ее выпадение из рациональности.
Как отмечает Д. Ранкур-Лаферьер, универсализация «наши-чужие» отделяет российское от того, что можно считать универсальным, имеющим познавательный смысл. До тех пор пока сохраняется влияние социальной мифологии, сам факт того, что российская реальность воспринимается как социальная абберация, отклонение от мировых тенденций, упрощает познавательный процесс. Наконец, концентрация внимания исследователей на «самобытности» российской жизни, которая сводится к социальным и культурным патологиям, приводит к мысли о пресечении рефлексии путем соотнесения с нормативной европейской моделью, исчезнувшей, кстати, в эпоху Постмодерна в самом европейском культурном пространстве.
В контексте эволюции россиеведения изменялись смысловые конфигурации, но постоянным остается ориентация на Россию как на «Другого», включающая не столько понимание реальных культурно-цивилизационных различий, сколько приписывание несовершенств, способных убедить в ее исторической несостоятельности и безальтернативности разрушения социокультурных основ российского общества.
Радикализм россиеведения делает первостепенным важность критерия культурной генеалогии, поиска наследственных, неискоренимых в социальном пространстве форм жизни, общения россиян, которые описываются на уровне навязываемых «окольными путями» мифологизированных идентичностей и представлений о мире. Характерно, что в социальной рефлексии противопоставление рационализма и иррационализма исчезает, имея в виду, что иррациональный конструкт самобытности подразумевает рациональные построения контрадиктного типа.
Следовательно, содержащиеся противоречия относительно укорененности российской самобытности, презентируемые как генетическое достояние, редуцируют рациональность знания в терминах упадка, отклонения, вырождения, деградации. Интересно, что исследовательские акценты, связанные с пониманием постсоветской эпохи российского общества, если и избавились от предрассудков эры холодной войны, то приобрели еще более конфронтационное значение на основе переноса коллективных представлений о России как чуждой Европе социально-культурной целостности.
Возникший социально-политический дискурс вобрал комплексы дистанцированности, присущие восточноевропейскому мышлению (Прибалтика, Польша). Российский исследователь Н. Коровицына отмечает, что восточноевропейский путь развития, который реально отражает черты разных исторических эпох, в контексте социальной мысли воспринимается как путь избавления от России, не только как освобождение от «тоталитарного наследия», но и от позитивной оценки отечественной культуры, отрицания тех общих форм взаимодействия, которые были выработаны в процессе совместного существования [15, с. 9].
Можно полагать, что в какой-то степени антироссийская акцентированность является способом более быстрой интеграции в европейское пространство, содержит возможность демонстрировать европеизм указанием на существование пограничного варваризированного пространства и путем негативной мобилизации, символической демонизации создать образ культурного фронтира, нуждающегося в поддержке и опеке.
С другой стороны, современная Европа, испытывающая серьезные последствия волн миграции из Африки и Азии, признала фиаско концепции мультикультурализма, что, казалось бы, должно привести к пересмотру отношения к России как общества, чуждого Европе. Однако, если в целом в европейском сообществе до сих пор была табуирована позиция культурного национализма, в отношении России позиции культурного расизма ужесточаются, то становится неясным, когда, наконец, эти мифологизированные представления уступят место имеющей адекватное воплощение системе социальных знаний и оценок, которая бы прекратила апеллировать к культурным стереотипам и инстинктам.
Стоящие на этом пути трудности связаны с инверсивностью россиеведения, с тем что, воспроизводя мифологизированные картины российской жизни, оно подпадает под их влияние, не утруждая себя выявить непосредственную причину явлений. Можно полагать, что в поиске аргументов для подтверждения научной репутации и престижа, для того чтобы не впасть в обвинения в ненаучной несостоятельности, сообщество экспертов по российским делам выработало позицию своеобразной интерпретации.
Подобная когнитивная схема стремится показать, что описание России как «Другого» является лучшим, чем те, что связаны с концептами конвергенции. Кроме того, данный аргумент является слабым, т.к. демонстрирует неуверенность социального знания, он чрезмерен в силу притязаний на парадигмальность. Соглашаясь внешне с тем, что социальное знание допускает множество когнитивных альтернатив, россиеведение не отвечает на интеллектуальные вызовы, которыми можно
считать состояние реальной динамики социальной жизни, изменения в образе жизни миллионов людей и формирование новых ценностных доминант в российском обществе.
Руководствуясь формулировкой охвата наиболее определенных и простых событий, можно допустить мифологию в аналитических выкладках, что подтверждается представлениями о хаосе российской жизни, повторяемости тоталитарных (авторитарных) интенций, неразвитости культуры повседневности, неизжитых имперских (державных) комплексах.
Таким образом, мы имеем дело с фундаментальным свойством мифологизации, проявляемой как на уровне политической ангажированности, так и культурного расизма. Если мы обратимся к анализу структуры знания россиеведения, то ее определяющей характеристикой будут являться цивилизационная несовместимость, поиск и воспроизводство различий, делающих неперспективным сближение России и Европы.
Можно полагать, что для россиеведения актуально обоснование мифологемы невоспитуемости российского общества, генетической варваризации, что, вероятно, не осознанно в контексте логических рассуждений, но является имплицитным в системе базовых (дорациональных) посылок. При этом степень разногласия экспертов не достигает того раскола, который бы свидетельствовал о начале переосмысления исходных когнитивных принципов.
Универсализм культурного расизма воплощается в разнообразных интерпретациях (социальнофилософской, социально-психологической, культурологической). Маргинальность эмпатий к России характеризуется антропософией, верой в особую русскую душу, разделяемой лишь позитивно ограниченным кругом эстетствующих интеллектуалов, исключающих из сферы цивилизационной совместимости реальные повседневные практики россиян. И в этой ситуации возможен культурный расизм с обратным знаком: российская современность воспринимается как культурная деградация, потеря российским обществом социальных и нравственных добродетелей, культурный упадок.
Чем «сплоченнее» оказывается россиеведение, тем более доминирующим становится концепт универсализации российской реальности. За этим, внешне тривиальным утверждением кроется положение о сужении социального дискурса, попытках путем построения более изощренных и громоздких теоретических обоснований закрепить схемы культурного расизма.
Во-первых, каждый исследователь российской тематики неизбежно сталкивается с риском маргинализации, если не следует обязательным канонам цивилизационного размежевания. Во-вторых, господствующее экспертное сообщество уверено в когнитивной непогрешимости, обладании абсолютной истиной в знании российских дел, что могло бы выглядеть «напраслиной», если бы не исходило из концептуализации культурных различений как социально-генетических. В-третьих, генеалогические мифы создают условия для оптимального воспроизводства антироссийских стереотипов обыденного сознания.
Возможна разработка новых вариантов уже «биологического» типа в рамках культурного расизма [13, с. 36]. Но мы согласимся с мыслью о том, что даже биологические интерпретации будут следовать логике культурной дифференциации, что в поисках цивилизационных расколов первостепенным станет аргумент культурной несовместимости.
Имплицитно содержащаяся структура неравенства между отечественной и западной цивилизациями имеет следствием выбор двух «небогатых альтернатив»: или позиции ученичества, или изоляции России. Не трудно заметить, что западная социальная мысль, утратив социальноценностные ориентиры для подтверждения своей эффективности, постепенно мифологизируется, обретает охранительную направленность в интересах бюрократии, корпораций и государства, о чем писал еще в 60-е гг. ХХ в. Ч.Р. Миллс [16, с. 110].
Россиеведение все более привязывается к политическому «мелкотемью», отказу от масштабных исследований российской жизни, воспроизводит стереотипы либерального практицизма. Основное содержание рекомендаций россиеведов сводится к тому, что российская цивилизационная общность, как и Российское государство, должна прекратить существование естественным путем. Таким образом, социально-мифологизированное знание доводит до радикального противопоставления Россию и остальной мир.
Для культурного диалога, рационализации сотрудничества в рамках реальных различий требуется способность рефлексии универсального и локального, сохранения возможностей взаимопонимания и открытости, что возможно реализовать только в условиях многополярного мира, исключающего диктат одной из социокультурных систем.
Литература
1. Миграция русских: причины оттока с Северного Кавказа. Описание проблемы, актуальная ситуация (1989-2011) / Под ред. В.М. Коровина. М., 2011.
2. Бугай Н.Ф. Русские на Северном Кавказе: социальное положение, трансформации этнической общности (1990-е годы - начало XXI века). М., 2011.
3. Черноус В.В. Проблема концептуализации национальной политики в России и ее реализации на Северном Кавказе // Модернизация и интеграционный потенциал регионов Кавказа: Материалы IV Международной школы молодого социолога. М.-Ростов н/Д, 2011.
4. Путин В. Россия: национальный вопрос [Электронный ресурс] ИКЬ:
http:www.n.g.ru/politics/2012-01-23/1national.html.
5. Пайн Э. Цивилизационный национализм // Новая газета. 2012. 1 февраля.
6. Беспалова Т.В., Верещагин В.Ю., Филатов Г.А. Русская национальная идентичность. Ростов н/Д, 2005.
7. Дугин А.Г. Социология русского общества. Россия между Хаосом и Логосом. М., 2011.
8. Троицкий Е.С. Русский народ в поисках правды и справедливости (1988-1996). М., 1996.
9. Валлерстайн И. Конец знакомого мира. М., 2003.
10. Западники и националисты: возможен ли диалог? М., 2003.
11. Нойманн И. Использование другого. М., 2003.
12. Платонов О. Русская цивилизация. История и идеология русского народа. М., 2012.
13. Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс. М., 2003.
14. Ранкур-Лаферьер Д. Россия и русские. М., 2003.
15. Коровицына Н. С Россией и без нее. М., 2003.
16. Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М., 2001.
