CC BY
27
Павел КАНДЕЛЬ
ЗАПАД И РОССИЯ В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕННОМ МНЕНИИ
Запад издавна был проблемой для России, как, впрочем, и она для него. Неудивительны поэтому устойчивые стереотипы восприятия друг друга, которые об их приверженцах говорят зачастую больше, чем об изучаемом объекте. Не менее естественно, что традиционные представления, примененные к совсем не традиционной действительности постсоветской России, оказываются всего лишь предрассудками со свойственной им силой укорененности и с их же эвристическим бесплодием.
Примечательно, что объективное содержание навязчивых идей не меняется ни от их происхождения — американского, европейского или российского, ни от степени наукообразности или эстрадности, ни от их функционального назначения — обслуживания антироссийской или антизападной политики. "Западоцентричная" по внутреннему посылу концепция "конфликта цивилизаций" С. Хантингтона оказывается зеркальным отображением "геополитических" конструкций сторонников Г. Зюганова, а З. Бжезинский, В. Новодворская и В. Жириновский выглядят близнецами, по недоразумению переодевшимися в разные одежды. Если рассматривать настоящее лишь как "историю, опрокинутую в день сегодняшний", можно найти немало кажущихся логичными оснований считать "имперский синдром", "православно-славянскую солидарность" или наследственную вражду к Западу непременными и органичными характеристиками российского самосознания. Все это без какой-либо "презумпции невиновности" априорно вменяется в вину сегодняшней России не только ее западными недоброжелателями. Такой диагноз охотно принимают на веру и многие российские "западники". Те же самые клише, переиначенные с противоположным оценочным знаком, определяют мировоззрение отечественных "антизапад-ников".
Между тем в социологическом зеркале вырисовывается совсем иная картина. Суждения российских граждан о Европе и США, об отношениях России с ее западными партнерами не только не укладываются в рамки задаваемых идеологем, но нередко более рациональны, чем претендующие на концептуальность их интерпретации. По природе своего ремесла социолог всегда вынужден бороться с соблазном сделать собственную систему ценностей нормативным образцом и мерилом общественного мнения. Если же податливость к этой естественной слабости накладывается на сознательное стремление превратить социологическое исследование из средства изучения в орудие формирования общественного мнения, то обманчивые "оптические эффекты" и подогнанные под изначальную установку результаты неизбежны. Читателю наверняка знакомо ощущение, когда уже по формулировке вопросов без труда можно угадать идейно-политическую принадлежность авторов исследовательского проекта и их цели. Стоило бы поэтому, вместо привычного противопоставления логики научно-
Кандель Павел Ефимович, кандидат исторических наук, заведующий сектором
Института Европы РАН. го знания предрассудкам обыденного сознания, задуматься и об обиходных заблуждениях политологической и социологической мысли или шире — о донаучных и инстинктивно-корпоративных предубеждениях интеллектуальной и политической элиты, пагубно сказывающихся на ее профессиональной состоятельности. Результаты опросов населения и для этого дают обильный материал.
Логично рассматривать реакцию общественного мнения на драматичные события 1999 г. - агрессию НАТО в Югославии и вторжение чеченских боевиков в Дагестан - в как тест для проверки: насколько приписываемые ему характеристики действительно соответствуют массовым настроениям? Только сухие цифры могут быть решающим аргументом в такой работе, что поневоле превращает ее в тематический обзор результатов социологических опросов1. Однако они либо остаются малоизвестными, либо столь превратно толкуются, что, собранные вместе, создают впечатление едва ли не сенсации. Это скрасит, хочется надеяться, вынужденную скуку перелистывания страниц, испещренных процентами голосов опрошенных.
Где находится Россия?
Тема "Россия и Запад" в сознании россиян, как и в объективной реальности, имеет несколько различающихся аспектов. Корректно замерить и выявить ориентации населения можно, лишь разделяя их. Культурно-историческое самоопределение в координатах Восток - Запад не тождественно с ним связанному выбору оптимального типа общественного строя. Оценка фактических и желательных взаимоотношений России с западными государствами не сводима к национальным симпатиям-антипатиям. При смешении этих разных феноменов в обобщенно-нечетком, а иногда и преднамеренно провоцирующем вопросе, легко получить однозначный ответ, очень удобный для столь же однозначных трактовок. Однако в действительности он будет характеризовать взгляды не столько опрашиваемых, сколько вопрошающих.
Скажем, в одном из исследований РНИСиНП (окт. 1998г.) ориентации населения проверялись, в частности, и через ответы на альтернативные пары суждений, каждое из которых не вполне корректно заключало в себе два по существу разных подвопроса. При таком навязанном выборе лишь 28,3% предпочли ответ "Россия должна жить по тем же правилам, что и современные западные страны, к которым она тяготеет духовно и экономически". 71,3% определились в пользу иного мнения "Россия — особая страна, западный образ жизни ей чужд"2. В более раннем исследовании (июнь - июль 1998г.) того же института, по-видимому, аналогичным способом было установлено, что "идею превращения России в обычную цивилизованную
1 Обилие цифр потребовало ограничить чрезмерное для журнала количество сносок. Основной массив приводимых данных составляют результаты опросов, проводившихся в 1998-2000 гг. Фондом "Общественное мнение" (ФОМ) и Всероссийским Центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Они имеются в Интернете на страницах ФОМ (http:// www.fom.ru) и ВЦИОМ (http:// www.wciom.ru), а также в его бюллетене "Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены". Заинтересованному читателю автор вынужден рекомендовать обратиться к этим источникам.
2 Население России в условиях кризиса: умонастроения, оценки, прогнозы. // Осенний кризис 1998г.: Российское общество до и после. М., 1998. С. 231.
страну" разделяет ныне лишь 15% россиян. "Большинство же считает, что импортные, в частности западные, ценности для России не подходят, как и зарубежные рецепты выведения страны из острого социально-экономического кризиса"1.
Подобные результаты при желании легко трактовать как свидетельство антизападной предрасположенности, хотя не меньше оснований рассматривать их как простую и вполне здравую констатацию того, что Россия и Запад — миры сильно отличные, переживающие разные исторические эпохи и рещающие принципиально различные задачи.
Малая продуктивность таких вопросов-ловушек доказывается иными результатами тех же самых исследований, когда ставившиеся вопросы точнее фокусировались на реальных проблемах, а не на искусственных и идеологизированных оппозициях, и подразумевали большее доверие к разуму опрашиваемых. Выясняется, что россияне довольно самокритично оценивают свою страну как среднеразвитую (36,7%) и слаборазвитую (52,3%). Вполне логично поэтому, что в координатах Запад (США, Франция, Германия) — Восток (Китай, Япония, Индия) при оценках по 11-балльной шкале российская экономика больше напоминает "восточные" (51,3%), чем "западные" (22,8%), при 25,9% ответов в точке равноудаленности. Однако соотечественники вполне сознают европейский характер своей культуры (59,8% ответов в "западной" части шкалы, 23,6% — в центре, 16,8% в "восточной"). По параметру "национальный характер" та же тенденция выглядит более сглаженной и отражает акцентирование собственного своеобычия (39,1% ответов в центральной графе, 44,3% — в "западной" части при наиболее высоких значениях по мере приближения к середине, 16,8% — в "восточной"). Полученные результаты можно описать в идеологических терминах, что и сделали авторы, как свидетельство "евро-пейско-евразийского" характера страны в восприятии ее граждан2. Правомернее вывод о достаточно трезвой и близкой к реальности неидеологизированной самооценке. Однако в любом случае нет оснований говорить о каком-то "антизападничестве".
Прямой опрос фонда "Общественное мнение" (23-24 янв. 1999 г.) о самоидентификации россиян подтвердил явное доминирование европейской над азиатской, при характерно высокой доле неготовых к однозначному выбору. С суждением, что Россия по своим традициям, культуре, истории ближе к Европе, согласились 45%, к Азии —16%, затруднились ответить — 38%.
Иное дело — мнения граждан России о типе желаемого общественного строя, который также имеет свою цивилизационно-культурную привязку, но маркировка этого идеально-типического образа по его цивилизационной принадлежности является лишь косвенной. Прямые ответы на упрощенные вопросы и в этом случае не способны адекватно представить всей сложности спектра мнений. Так, например, опросы ВЦИОМ (апр. 1997 г., февр. 1998 г., март 1999 г., сент. 1999 г.) о том, "какого типа государством вы хотели бы видеть Россию в будущем?" дали следующую картину: "государством, подобным развитым странам Запада" — 47%, 43%, 48%, 39%; "социалистическим государством типа СССР" — 21%, 22%, 20%, 25%; "государством с совершенно особым устройством и особым путем развития" — 18%, 16%, 21%, 25%; "империей, монархией, подобной той, которая была в России в 1905-1917 гг." — 5%, 4%, 4%, 3%; затруднились ответить — 8%, 12%, 7%, 9%.
1 Граждане России: кем они себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? // Там же. С. 73.
2 Там же. С. 74-75.
Предпочтения "западного" будущего явно выражены, но налицо и стойкий раскол общества относительно путей его развития. Если рассматривать это размежевание в рамках оппозиции "западники - самобытники" или "модернисты - традиционалисты", то и те, и другие имеют почти равный удельный вес.
Более пристальный анализ показывает, однако, что общественное сознание отделяет свои социальные идеалы от конкретного выбора оптимального политического устройства и экономического уклада. Отмеченная разделительная линия оказывается размытой, а оба идеологически обозначенных сегмента общества реструктурируются по совсем иным основаниям. Так, уже упоминавшееся исследование РНИСиНП (окт. 1998 г.) показало, что граждане, высказывая отношение к желаемой форме государственно-политического устройства, в большинстве своем отдают предпочтение различным "западным" моделям: лишь 19,5% определилось в пользу "системы Советов (как в СССР)", а 1,5% желали бы иной, не названной формы. В то же время 25,4% выбрали "президентскую республику (как в США)", 14,0% — "пар-ламентско-президентскую республику (как во Франции)", 9,7% — "парламентскую республику (как в Германии)", 3,7% — "конституционную монархию (как в Англии)".
Примечательно, что только у коммунистов выбор был довольно жестко определен партийной принадлежностью (70,3% из них за "систему Советов"). У сторонников "самостоятельного русского пути" наиболее высока доля затруднившихся определиться — 26,4%, а 10,9% из них подтвердили приверженность "Советам". Но даже среди них "особость" не доминирует: 57,4% близки разные "западные" республиканские модели, 5,3% симпатизирует английской конституционной монархии.
Вместе с тем своеобразие российской действительности и ее очевидные отличия от "западной" сильно дают себя знать в социально-экономической сфере. Переход к рыночной экономике сочли "прогрессивным шагом" 9,3%, а "в целом положительным явлением, содержащим и отрицательные аспекты" — 37%. "Грубой ошибкой" признали рыночные преобразования 11,7%, а сознательным разрушением России — 27,3%. Государственный капитализм полагают оптимальным экономическим строем 64,4% (41,9% — за государственную экономику с элементами частной собственности, 22,5% — за рыночную экономику с элементами государственного регулирования), плановое социалистическое хозяйство — 13,7%, свободную рыночную экономику — 8,7%1.
Между тем взгляды россиян не "уникальны". Даже в таких постсоциалистических странах Центральной Европы, как Чехия, Венгрия, Словения, сделавших однозначный "европейский" выбор и гораздо больше, чем Россия, преуспевших в экономических преобразованиях, позитивное отношение к рыночным реформам резко и неуклонно снижалось по мере их развития. Так, по ежегодным опросам Центрально-восточноевропейского евробарометра, индекс их поддержки (выраженный разницей голосов тех, кто считает переход к рыночной экономике правильным и ошибочным) уменьшился в Словении с 1992 по 1997 г. с - 36 до 0%, в Чехии с 1991 по 1997 г. - с 54 до - минус 22%, в Венгрии за тот же период - с 52 до 6%. Это не означало отказа от европейской ориентации: позитивный образ Европейского Союза поблек незначительно, а подавляющее большинство было бы готово проголосовать за присоединение к ЕС. Но сравнительно с другими странами региона именно в этих государствах выше доля противников вступления в ЕС и заметно более скептическое отношение к тому, кто больше выигрывает и проигрывает во взаимоотношениях
1 Население России в условиях кризиса... Указ. соч. С. 224-229.
сторон1. Первоначальная эйфория по поводу "возвращения в Европу" сменилась более реалистичным пониманием связанных с этим проблем.
Схожие процессы, но с более выраженной динамикой, развивались и в России. Хотя вопрос о присоединении к ЕС здесь не задавался ввиду очевидной неактуальности, удельный вес положительных представлений о ЕС с 1992 по 1996 г. снизился с 40 до 27%, отрицательных — вырос с 2 до 6%, нейтральных — изменился мало — с 26 до 23 %, но заметно увеличилась доля затруднившихся с ответом — с 32 до 44%2. При явных отличиях России от былых сотоварищей по социалистическому лагерю, в эволюции общественного мнения выявляются довольно неожиданные параллели. И его "отрезвление", и приступы ностальгии по прошлому, заметные не только в России, но и куда "западнее", сами по себе не равнозначны росту "антизападных" настроений, хотя и могут сопровождать друг друга.
Любопытным уточнением дискуссий о том, насколько вестернофобия свойственна современному российскому обществу, выглядят результаты исследования, проведенного РНИСиНП. Опрашиваемым было предложено составить перечни "дру-жественных" и "враждебных" государств. В списке "дружественных" лидирует Белоруссия и важное место занимает Украина, но за ними поставлены США, Франция, Германия и Великобритания. Нашлось здесь место для Японии и Китая (с равным рейтингом). Одновременно США возглавляют список "враждебных" государств, где после "Чечни" значатся также Япония, прибалтийские страны, Афганистан, Китай, Германия... Однако полного отождествления государств с национальными общинами в массовом сознании нет. В списке наций, внушающих симпатии, за украинцами и белорусами следуют французы, американцы, немцы. Американцы вызывают не больше неприязни, чем украинцы, а европейцы и японцы среди вызывающих антипатию не значатся3.
Для выявления исторических корней симпатий и антипатий в межгосударственных отношениях показательны данные опроса ВЦИОМ (авг. 1999 г.). Среди стран, которые "в целом сделали для человечества в ХХ веке больше полезного", вслед за Россией (34,4%), были названы: Япония (33,4%), США (22,7%), Великобритания (7,3%), Германия (6,7%), Китай (5,8%), Франция (4,6%). Проверка "от противного" с вопросом "какая страна принесла больше вреда человечеству в ХХ веке?" — дала следующие результаты: Германия (48,0%), США (28,2%), Ирак (11,2%), Россия (10,4%), Израиль (6,1%), Япония (4,7%), Великобритания (1,5%), Франция (1,1%).
Естественен наивный эгоцентризм позитивной исторической самооценки. Не удивительно, что после двух мировых войн, германского нацизма и многолетней советско-американской конфронтации именно Германия и США собрали наибольшее число негативных исторических оценок. Они, однако, занимают значимые места одновременно в обоих списках. Сопоставление с другими социологическими исследованиями позволяет сделать вывод: хотя исторический фон формирования сегодняшних представлений россиян о «западных» государствах неблагоприятен, наследственность и стойкие предрассудки выражены слабо и влияют на восприятие Запада много меньше, чем события дня сегодняшнего. Они способны актуализировать негативный опыт прошлого. Но в эволюции общественного мнения поражает не столько объяснимая податливость к возвратным порывам исторической памяти, сколько высокая сопротивляемость им.
1 Central and Eastern Eurobarometer. 8. 1998, № 8, Ann. fig. 9, 11, 17, 32, 46, 58, 76, 85, 91.
2 Central and Eastern Eurobarometer. 7. 1997, № 7, Ann. fig. 44.
3 Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1998, № 3. С. 45-46.
Подобная характерная черта особенно заметна на отношении российских граждан к США, которое по понятным причинам выделяется из комплекса Россия - Запад. Между тем и антиамериканской предубежденности не обнаруживается, хотя временные резкие перемены в восприятии Соединенных Штатов гражданами России явно прослеживаются. Согласно данным ВЦИОМ, в 1996 г. "скорее благоприятное" мнение о США имело 72%, "скорее неблагоприятное" — 18%. По позитивности оценки Соединенных Штатов россияне превосходили французов, мексиканцев, японцев, немцев и сербов. К декабрю 1998 г. соотношение позитивных и негативных суждений мало изменилось: 67% к 23%. Но в марте 1999 г. после нападения НАТО на Югославию произошел крутой перелом — 39% к 49%, подтвержденный и в апреле — 33% к 53%. Однако уже в августе данная пропорция стала приближаться к докризисной: 50% к 33%, в сентябре - 61% к 25%, достигнув в феврале 2000г. 66% к 22%. При этом, россияне в целом благожелательнее к США, чем американцы — к России. Так, по данным службы Гэллапа (март - май 1999 г.) о позитивном отношении к России заявили 46% опрошенных граждан США, о негативном — 49%1. Антироссийская кампания в американских СМИ принесла свои плоды, и это отношение стало еще хуже: 38% к 58%2. Уместно предположить: приписываемая российскому массовому сознанию наследственная вестернофобия не столько отражает реальность, сколько вызвана проецированием на Россию в обратном отражении русофобии, не чуждой западному общественному мнению. Объективным оправданием и объяснением западных предубежденностей по отношению к России и призваны служить вменяемые ей пороки.
Сотрудничать или враждовать?
Анализ взглядов российских граждан на развитие взаимоотношений России с западными государствами еще более наглядно подтверждает отсутствие выраженной антизападной предвзятости, хотя и показывает естественную ситуативную реакцию на присущие им противоречия и конфликты. Так, по данным ВЦИОМ, при оценке "что принесло России сближение со странами Запада?" в 1994 г. положительные ответы ("больше пользы") явно доминировали над негативными ("больше вреда"): 47% к 19%. К марту 1999 г. это соотношение заметно изменилось: 38% к 23%.
Аналогичные опросы ФОМ не только еще более выпукло отражают ту же тенденцию, но и показывают, когда и по каким причинам произошел перелом. В мае
1998 г. пропорция позитивных и негативных ответов составляла 47% к 31%, в июне
1999 г. — 39% к 36%. Между этими датами — кризис 17 августа, малоуспешные переговоры о долгах и кредитах, и, наконец, война НАТО с Югославией. Однако западный вектор сотрудничества остается предпочтительным. Опрос ФОМ на тему, "со странами каких регионов мира Россия должна укреплять экономические и политические отношения в первую очередь?", принес следующие результаты:
Май 1998 Июнь 1999
Со всеми странами мира 28 27
Со странами Западной Европы 23 21
1 Пульс планеты. Америка. 1999, 21 мая. С. 11.
2 Дипкурьер НГ. 2000, № 6. С. 7.
С США и Канадой 18 13
Со странами Азии 9 16
Со странами Восточной Европы 5 6
Между тем установившаяся модель взаимодействия России и Запада россиян явно не устраивает, а политика западных держав подвергает "западнические" симпатии серьезным испытаниям. Так, по опросу ФОМ (янв. 1999 г.), где выяснялась не общая оценка взаимоотношений, а именно финансовые и экономические связи России с Западом, 60% против 22% посчитали, что они приносят ей больше вреда, чем пользы. Ограничение притока западного капитала для защиты российской экономики полагали более оправданным, чем привлечение его в Россию для ее подъема, в мае 1998 г. 44% против 36%, в июне 1999 г. — 49% против 29%.
В ответе на вопрос: "Следует ли России сейчас укреплять взаимовыгодные связи со странами Запада или стремиться ликвидировать зависимость от него?" (ВЦИОМ, сент. 1998 г., май 1999 г., авг. 1999 г.) выбрали первый вариант — соответственно 46%, 35%, 40%, второй — 41%, 52%, 43%. К сент. 1999 г. доля первых выросла до 61%, к янв. 2000 г. — до 68%, сторонники дистанцирования от Запада составили соответственно 22% и 19%. Подобный разброс мнений о целях российской политики на западном направлении можно оценить как слишком благожелательный для западных партнеров. Ведь с утверждением, что "главная цель Запада — превратить Россию в третьеразрядную страну, в свой сырьевой придаток", в сент. 1994 г. было согласно 57%, в авг. 1995г. — 62%, весной 1998 г. со схожей точкой зрения - 75%.
Известно, что российское общество крайне негативно восприняло антиюгославскую операцию НАТО. Хотя в опросе ВЦИОМ вскоре после начала бомбардировок (27-30 марта 1999 г.) объяснительно-оправдательные мотивы, соответствующие официальной натовской версии, были заложены в саму формулировку вопроса ("Вооруженные силы НАТО нанесли ракетно-бомбовые удары по Югославии для того, чтобы заставить ее допустить на территорию провинции Косово миротворческие силы НАТО, которые могли бы прекратить кровопролитные столкновения между сербами и албанцами в этом регионе. Какие чувства у вас вызвало это сообщение?"), навязчивая подсказка не сработала. Возмущение эти действия вызвали у 52% , тревогу — 26%, страх — 13%, одобрение и понимание — у 3%. Действия альянса без санкции Совета Безопасности ООН осудило 90%. Агрессивную политику США и НАТО посчитали причиной обострения косовского конфликта 48% (в более позднем опросе 5-6 июня — 57%), провокации албанских сепаратистов — 13% (10%), жестокость югославских властей 7% (15%). Между тем и при таком понимании 62% были за то, "чтобы Россия вместе со странами Запада добивалась мирного решения конфликта вокруг Косово", и лишь 18% полагали целесообразным, "чтобы Россия решительно противостояла попыткам НАТО и США навязать Югославии унизительные условия урегулирования конфликта". Если в феврале 1999 г. до нападения НАТО на Югославию соотношение между сторонниками согласованного с другими западными странами решения косовского конфликта и приверженцами собственной особой линии составило 38,7% к 30,7%, то в августе — 41,5% к 33,4%. Примечательно, что в марте 1999 г. лишь 33% ожидали нового витка "холодной войны" в отношениях России и НАТО, а 41% полагал, что постепенно отно-
шения вернутся к прежнему уровню. В августе эта пропорция изменилась: 17% к 53%.
Даже в остроконфликтной ситуации массовое сознание не проявило наклонности к прямой конфронтации с западными державами. Напротив, отчетливое стремление сохранить сотрудничество, несмотря ни на что, свидетельствует, по крайней мере, об отсутствии антизападной одержимости и скорее предполагает обратное: довольно стойкую, хотя и не очень обоснованную надежду на взаимопонимание.
Интересное исследование, непосредственно посвященное взаимоотношениям России и Запада в представлениях россиян, было проведено в пяти российских регионах (Екатеринбурге, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Санкт-Петербурге и Самаре) в конце 1998 г1. К сожалению, географическая избирательность, выделение трех отдельных когорт (население, сотрудники средств массовой информации и работники властных структур) и многократно завышенная доля лиц с высшим образованием (70,8% среди всех опрошенных) лишает исследование общероссийской репрезентативности. По сути предметом изучения оказываются умонастроения специфического слоя, наиболее нацеленного на сотрудничество с Западом: преимущественно высокообразованной части населения крупных промышленных и культурных центров, имеющих достаточно развитые связи с западными странами и структурами. Но именно этим и поучительны результаты проекта в сопоставлении со среднероссийскими.
Заслуживает внимания и методика опроса, позволившая точнее представить спектр мнений. Так, проверка рабочей гипотезы о наличии ментальной, подсознательной установки, определяющей отношение к Западу, как к культурной и цивили-зационной идентичности, показала: данное отношение не полярно, что обычно предполагается, а нередко и навязывается социологами, но более сложно дифференцировано. Авторы проекта выделили четыре группы: "изоляционистов" (или "почвенников"), исходящих из принципиальной несовместимости российской и европейской цивилизации (10,3% в среднем по массиву опрошенных); "унитаристов" с противоположной установкой (41,4%); "конвергентов", полагающих, что две цивилизации имеют области соприкосновения и сотрудничества, но говорить о полном совпадении основных ценностей нельзя (39,5%); не определившихся (12,4%). Данные об установках по выделенным когортам дают следующую структуру (в % по столбцам):
Установка Население Органы власти СМИ
"изоляционисты" 12,2 5,0 6,6
"конвергенты" 34,7 41,3 36,4
"унитаристы" 38,3 47,5 47,9
затруднившиеся 14,8 6,3 9,1
1 Дзялошинский М., Дзялошинская М. Россия в Совете Европы: что знают и что думают об этом россияне. // Право знать: история, теория, практика. Бюллетень Комиссии по свободе доступа к информации. 1999, № 25. С. 2—3, 5, 7.
Был задан достаточно широкий набор альтернатив для определения готовности России и Запада к сотрудничеству. Полагали, что обе стороны готовы к долгосрочному сотрудничеству 38,3% (в целом по массиву опрошенных). Сочли, что Россия готова к сотрудничеству, но Запад этого не хочет - 9,9%. 13,5% солидаризировались с мнением, что Запад готов сотрудничать, но определенные круги в России боятся этого. Наконец, 18,3% посчитали, что обе стороны не готовы.
Привлекает внимание отсутствие жесткой и однозначной взаимосвязи между исходной установкой и оценкой готовности к сотрудничеству. Даже у "изоляционистов" (36,9%) и "конвергентов" (38,8%), не говоря уже о "унитаристах" (51,5%), наиболее выражено мнение о взаимной готовности России и Запада к долгосрочному сотрудничеству, хотя в первых двух группах и преобладают разного рода сомнения. Вместе с тем и среди "унитаристов", изначально ориентированных на взаимопонимание, доля скептиков составила 39,5%. Это либо ставит под вопрос методологическую безукоризненность распределения опрашиваемых по установкам, либо требует в новом свете взглянуть на степень соответствия социологических стереотипов реальному общественному мнению. Между тем и в среднем по массиву опрошенных, и среди населения, и в других выделенных когортах вырисовывается типологически схожая картина: признание обоюдной готовности России и Запада к сотрудничеству набирает максимальное число сторонников (от 37,5% до 39,7%), но в совокупности скептиков несколько больше, чем оптимистов. Все это позволяет сделать несколько значимых выводов.
Устоявшееся разделение на "западников" (в данном исследовании "унитаристов") и "почвенников" ("изоляционистов") не только теоретически примитивно и не отражает объективной проблематичности выбора, стоящего перед страной. Подобная бинарная оппозиция представляет и очень грубый социологический инструмент (с малой "разрешающей способностью"), не позволяющий с должной полнотой выразить многокрасочную палитру подлинных взглядов россиян. "Западники" оказываются не столь одержимыми "вестернофилами", как это им нередко ставится в вину. "Почвенники" вовсе не выглядят такими ограниченными "вестернофобами", какими они кажутся и по речам иных глашатаев российской самобытности, и по словам их критиков. Сторонники сосуществования-сотрудничества двух отличных миров составляют довольно значительную группу даже в специфически выделенном и потенциально наиболее "прозападном" сегменте российского общества. В целом же общественное мнение реалистичнее и трезвее, чем обычно предполагается. Сдается, оно более готово к адекватному восприятию сложности действительных альтернатив, нежели наука и политика. Отношение к Западной Европе и США остается значимым ориентиром российского массового сознания. Оно столь же неоднозначно, сколь противоречивы и их взаимоотношения с Россией, но само по себе не детерминировано историей и к ней не сводимо. Предзаданная вражда ему свойственна много меньше, чем ситуативность. Удивляет и требует осмысления скорее стойкая установка на неконфронтационное взаимодействие с западными партнерами, не всегда оправданное их поведением.
Правы ли С. Хантингтон и Г. Зюганов?
В российском обществе не обнаруживается и сильной наклонности к "православно-славянской солидарности" как к императиву внешнеполитического выбора.
В мире идей объяснение международных отношений цивилизационно-конфессиональной принадлежностью государств стало ныне модным поветрием и на Западе, и на Востоке. В этом смысле любые предпочтения "своих" равно легитимны для всех стран. Однако в случае с Россией ее "особость" проявляет себя совсем иным образом.
Собственно, само отношение к религии в современной России и характер нынешней религиозности склоняют к тому, чтобы не переоценивать социальную значимость веры в самосознании россиян. За десять последних лет доля тех, кто считает себя религиозным, православным человеком, выросла с 34% до 44,5%, число неверующих снизилось с 64% до 45,5%. Но согласились с тем, что массовое обращение к религии носит показной характер — 62,7%, не согласились — 9,6%. "Религию моего народа" как приоритетный параметр национально-государственной самоидентификации избрало лишь 5,5%, в то время как другие получили признание более 20-30%. Еще примечательней, что православие как "идею, которая могла бы объединить российское общество", выбрали только 3,9% (даже среди тех, кто считает себя "православными", лишь 5,9%). Вряд ли правомерно поэтому говорить сегодня о сколько-нибудь серьезном влиянии конфессиональности на внешнеполитические воззрения российских граждан.
Общим местом социологических исследований начиная с советских времен стала констатация сравнительно малого удельного веса этнического компонента в самосознании русских. Уже поэтому правомерно усомниться, что принадлежность к славянской метаэтнической общности способна быть значительным фактором их внешнеполитического выбора. Эти сомнения подтверждаются и социологическими исследованиями. Так, однотипные опросы ВЦИОМ в 1992 и 1999 гг. показали сохранение доминирующих интернационалистских установок в российском обществе и довольно стабильный уровень ксенофобии — примерно 30%. Интересны ответы на открытый вопрос, где перечень этно-национальных групп, вызывающих какие-либо эмоции, формируется самими опрошенными. Существенен при этом не только процент голосов симпатизеров или недоброжелателей. Показательно уже отсутствие в списках, означающее, что данная национальность привлекла внимание менее 1% опрошенных.
Выясняется, что в списке национальных фобий преобладают народы постсоветского пространства (с которыми есть достаточно большой опыт непосредственного общения). Список национальных симпатий в большей мере отражает культурно-исторические влечения, и в нем, помимо постсоветских собратьев, значимые места занимают народы Западной Европы, и американцы, и японцы.
Показательно, однако, что ни в одном перечне не фигурируют сербы и болгары, не говоря уже о других славянских или "православных" народах "дальнего зарубежья". В то же время "инославные" грузины и армяне воспринимаются скорее как вызывающие неприязнь "кавказцы", чем как "братья по вере". Думается, что "православно-славянская общность" является в сопоставлении с реальными умонастроениями чрезмерно обобщающей и качественно неточной характеристикой. Особая же близость с белорусами и украинцами характеризует скорее крайне слабо выраженную этническую, языковую и культурную дистанцию, позволяющую массовому сознанию воспринимать их как части некоего единого целого ("субэтнические общности", выражаясь более наукообразно). В любом случае следует признать отсутствие выраженных симпатий конфессиональной или метаэтнической природы, спо-
собных ощутимо влиять на внешнеполитический выбор россиян за пределами прежней страны.
Россия по уровню ксенофобии парадоксальным образом выглядит вполне "европейской", если не сказать "более европейской" страной, чем члены Европейского Союза. Так, в России, по опросу ВЦИОМ (март 1999 г.), полагали, что "слишком большое влияние" в обществе имеют иностранцы — 22,1% ("слишком малое" — 13,2%, "такое, какое нужно" — 15,2%), евреи — 23,9% (соответственно — 10,7%, 16,4%), приезжие с Кавказа — 30,6% (14,0%, 10,0%). В ЕС по данным Евробаро-метра (окт.-нояб. 1997 г.) считали, что в их странах проживает слишком много иностранцев — 45% (много, но не слишком — 40%, не много — 10%). Правда, присутствие людей других национальностей или рас сочли обеспокаивающим лишь 13% и 15% опрошенных. Согласных, что иностранцев из Южного Средиземноморья, желающих работать в ЕС, следует принимать без ограничений, оказалось — 13%, с ограничениями — 60%, не согласных — 21%. Тот же вопрос, относящийся к иностранцам из стран Восточной Европы, кандидатах на прием в ЕС, дал следующие результаты: принимать без ограничений — 12%, с ограничениям 59%, не принимать — 23%1. Конечно, вопросы не вполне идентичны. Но сопоставление все же правомерно, ибо описывается один и тот же комплекс ощущений, подпитываемых однотипными интересами. Выясняется, что "дурные наклонности", изобличающие-де "не европейскость" России, вовсе не чужды европейцам, несмотря на утверждаемые либерально-интернационалистские ценности.
"Косовский" тест на "православно-славянскую солидарность" подтвердил, что таковая определяет внешнеполитический выбор лишь незначительного числа россиян. Подобная ориентация не является ни доминирующей, ни наиболее распространенной даже среди сторонников тех идейно-политических сил, которые эти идеи и проповедуют (избиратели Г. Зюганова). Показательны результаты опроса ВЦИОМ (окт. 1998 г.) в момент первого обострения косовского кризиса: Слышали ли вы, что происходит в Косово, и, если да, на чьей стороне ваши симпатии?
На стороне Всего в % Избиратели Б. Ельцина Избиратели Г. Зюганова
сербов 15,5 15,4 24,0
албанцев 4,1 3,1 5,9
ни на той, ни на другой 42,5 44,8 34,4
не слышал 12,8 11,8 9,5
затрудняюсь 25,1 24,9 26,2
Заметно преобладало таким образом равноудаленное отношение к участникам конфликта.
Другой опрос (ФОМ, авг. 1999 г.) подтвердил эту тенденцию еще выразительней. Отвечая на вопрос: должны ли российские миротворцы быть нейтральными ко всем сторонам конфликта, защищать преимущественно сербов или албанцев? —
1 ЕигоЪагошйег. 1997, № 48. Р. 68-72.
72% высказалось за нейтральность, 11% — за преимущественную защиту сербов, 2% — албанцев.
В суждениях о виновниках обострения конфликта на Балканах мнения разделились. Как уже отмечалось, неизменно выделяются НАТО и США, на которых и возлагается главная ответственность. Провокации албанских сепаратистов и жестокость югославских властей привлекли куда меньше внимания. На восприятие событий российским общественным мнением решающим образом повлияло не отношение к сербам и албанцам, достаточно отрешенное и не выявляющее сильных этнических или конфессиональных предпочтений, но нападение НАТО на Югославию и его последствия для России.
«Российский империализм» - миф или реальность?
Реакция россиян на косовские события позволяет опровергнуть еще один устоявшийся стереотип, вменяющий России "имперско-милитаристский синдром" — наклонность к силовой политике в зоне традиционных интересов былой державы. В октябре 1998 г., когда натовские бомбардировки были еще гипотетической угрозой, за оказание военной помощи Югославии высказались 19,9%, против — 62,7%. При этом не обнаруживалось значимых расхождений между электоратами Ельцина и Зюганова. В апреле 1999 г., когда угроза стала реальностью, за активное вовлечение России в военный конфликт с НАТО на стороне Югославии выступило 8%, за то, чтобы ни в коем случае не дать втянуть себя в этот конфликт, — 86%. Против направления добровольцев высказалось 73%. Большинство предпочло политическое давление на страны альянса через ООН и другие международные организации, посреднические усилия России, оказание гуманитарной помощи Югославии. Даже нашумевший марш российских десантников в Приштину был встречен со смешанными чувствами: гордость и удовлетворение — 28%, огорчение и негодование — 26%, недоумение — 15%. Отправка российских миротворцев на Балканы вызвала весьма сдержанное отношение. Впрочем, россияне достаточно негативно оценивают участие России в миротворческих операциях даже в "ближнем зарубежье". И на этой "имперской территории", несмотря на массовую ностальгию по СССР, активную поддержку объединения с Белоруссией, тяжелое положение соотечественников в постсоветских государствах, воздержание от силовых действий и втягивания в постсоветские конфликты остается явной доминантой в российском общественном мнении.
Серия опросов ФОМ в апреле 1999 г. показала, что стабильно подавляющее большинство (более 70%) рассматривает антиюгославскую операцию НАТО как прямую угрозу безопасности России. Число считающих НАТО агрессивным блоком, с февраля 1997 г. к марту 2000 г. возросло с 38% до 56%, оборонительным — снизилось с 24% до 17%. К июню 1999 г. расширение НАТО на восток расценивали как угрозу безопасности России 66%, против 14%, при высокой степени солидарности приверженцев самых антагонистических политических сил.
В данном контексте кажется совершенно неожиданным, что после прекращения военных действий (ФОМ, 21 июля 1999 г.) большинство (45% против 32%) полагало необходимым для России укреплять сотрудничество с НАТО. Число сторонников вступления самой России в Североатлантический альянс составило к марту 2000 г. 30%, противников — 43%, считающих это в принципе реальным — 39%, нереаль-
ным 32%. Адекватными превентивными мерами против продвижения НАТО к российским рубежам представляются: политические и дипломатические усилия, призванные не допустить этого, — 25% опрошенных, наращивание собственной военной мощи - 22%, оборонительный союз с государствами вне НАТО — 16%. При этом даже среди сторонников укрепления сотрудничества с НАТО доминирует уверенность, что его расширение на восток — угроза для России. Все это невозможно объяснить исходя из гипотезы "имперско-милитаристского синдрома" российского массового сознания. Однако многое становится понятным, если поставить ему совсем другой диагноз — "пацифистско-изоляционистский синдром".
Наиболее типичные его характеристики можно описать следующим образом: максимальная сосредоточенность общественного мнения на внутренних (в первую очередь социально-экономических) проблемах страны и сдержанно-неодобрительное отношение к любой внешнеполитической активности, способной отвлечь от решения этих задач - реакция на избыточный и непосильный "интернационализм" советских времен; стремление избегать конфликтов даже в угрожающих ситуациях и не лишенная лукавства вера в чудодейственную эффективность несиловых методов в политике; прямой запрет на использование силы и нелегитимность подобных действий среди подавляющего большинства населения; крайне низкий уровень доверия к государству в целом, его политическим институтам и силовым структурам при вызванном усиливающимся чувством незащищенности растущем запросе на повышение их значимости; очень высокая ценность мира и стабильности в системе приоритетов россиян, сказывающаяся, в частности, и в чрезмерно завышенной самооценке собственного миролюбия; склонность уйти от вызовов и угроз окружающего мира либо посредством самоизоляции, либо присоединением к превосходящей силе.
Происхождение подобного довольно устойчивого комплекса ощущений можно объяснять и датировать по-разному. Правомерно усмотреть в этом реакцию на ход и исход первой чеченской кампании или на межнациональные конфликты как на Балканах, так и в соседних постсоветских государствах. Еще более справедливо видеть в таких умонастроениях отдаленное следствие непомерной цены победы в Великой Отечественной войне — главном и поистине всенародно эпическом событии новейшей национальной истории. Допустимо расценить эти установки как определенный урок, вынесенный из "эпохи войн и революций" в целом. Логично увязать их с "комплексом жертвы", присущим, как доказывает Л. Гудков, советскому и постсоветскому массовому сознанию1. Настойчивое желание избавиться от давления окружающего мира, либо отгораживаясь от него, либо подлаживаясь, но не соучаствуя, можно рассматривать как внешнее проявление "социальной астении", свойственной, по мнению Ю. Левады, российскому обществу2. Вспомним, во времена Хрущева и Брежнева, вызывающие ныне немалую ностальгию, единственно эффективным лозунгом официальной пропаганды была "политика мира и разрядки напряженности", которая на обыденном языке формулировалась еще непритязательней: "все что угодно, лишь бы не было войны".
1 Гудков Л. Комплекс "жертвы". Особенности массового восприятия россиянами себя как этнонацио-нальной общности // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1999, № 3. С. 55-57.
2 Левада Ю. Человек лукавый: двоемыслие по-российски // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2000, № 1. С. 26.
Можно, напротив, считать пацифистский настрой проявлением достаточно рационального осознания и слабости России, и приоритетности для нее внутренних экономических проблем. Не случайно главными элементами не навязываемой сверху, а стихийно формирующейся национальной идеи ("идеи, способной сегодня объединить общество", на языке социологических опросов) стали "стабильность" (50%), "законность и порядок" (42%), "достойная жизнь" (31%), а лишь затем "сильная держава" (28%) и "возрождение России" (26%). При этом 78% уверены, что страна должна быть "великой державой", но лишь 14% полагает, что она таковой является. Однако и запрос на "великодержавность" несет не "милитаристское", а достаточно "мирное" содержание: высокий экономический потенциал (64%) и высокий уровень благосо-стояния (63%), уважение со стороны других стран (35%) и великую культуру (31%), наконец, военное могущество (35%).
Между тем "внешнеполитическое вегетарианство" подразумевает, что и окружающие не являются "хищниками". Несколько идеализированный образ Запада, успешно соперничающий в сознании русского общества с демонизированным его обликом, также исключал возможность "неевропейского" агрессивного поведения в Европе. В действительности произошло прямо противоположное. Поэтому именно оскорблением пацифистских ожиданий и наглядной демонстрацией их несостоятельности объясняется и сама резкая реакция российского общества на натовские бомбардировки Югославии и вторжение чеченских боевиков в Дагестан, и ее достаточно противоречивый характер. Именно эти два события сообща и однонаправ-ленно повлияли на эволюцию общественного мнения в России. В обоих случаях радикальные перемены в настроениях явились прямым следствием практического попрания не нашедшего отзыва миролюбия. Социологические исследования очень точно это зафиксировали.
Согласно опросу ВЦИОМ (февраль 1999 г.) использование военной силы для решения стоящих перед Россией внешнеполитических проблем полагали недопустимым — 68,3%, допустимым— 17,2%, затруднились ответить — 14,6%. Весьма показательна структура ответов на дважды задававшийся вопрос (в марте и июле 1999 г.): допустимо ли применение в нынешней ситуации военной силы против Чечни? Утвердительно ответили — 11,4% (позднее 21%), отрицательно — 64,6% (49%), за нанесение только ракетно-бомбовых ударов по базам боевиков высказалось 10,0% (11%), за проведение лишь наземной операции специальными подразделениями — 6,7% (12%), затруднились — 6,3% (8%).
Еще в мае 1998 г. (ФОМ) 61% против 27% полагал, что конфликты между российскими и чеченскими властями можно решить с помощью переговоров. Хотя и тогда число сторонников более жесткой линии по отношению к Чечне составило — 44%, более гибкой — 34%, "такой, как сейчас" — 7%. К сентябрю того же года ужесточение курса стало более популярным: 67%, 16%, 6%. Последующий выбор россиян резко контрастировал с прежними предпочтениями (ВЦИОМ, окт.-нояб. 1999 г., март 2000г.): продолжать наступление федеральных войск считали необходимым 62%, 70%, 73%, вступить в переговоры с руководством Чечни — 27%, 22%, 19%.
Таким образом реакция россиян на события в связи с Косово и Чечней свидетельствует не о проявлении давних подспудных имперско-милитаристских наклонностей, но о начавшемся избывании былого "пацифистского" синдрома. И оно не столько вызвано внутренними собственными импульсами массового сознания, сколько спровоцировано внешним миром. Это само по себе не предполагает обяза-
тельного возвращения к вражде с Западом или роста милитаристских настроений, хотя и создает для подобной эволюции режим наибольшего благоприятствования. Реактивность и функциональность общественного мнения, свидетельствующие о неутраченной способности учиться и извлекать уроки, дают основания для осторожного оптимизма. Правомерно предположить: дальнейшая его эволюция будет больше зависеть от внутреннего (в первую очередь социально-экономического) развития России и от того, насколько конструктивной будет западная политика по отношению к ней, нежели от внушаемых массовому сознанию идеологем. Но это предполагает и большую ответственность отечественной элиты перед своей страной, и более разумное поведение западных партнеров. Пока и то и другое вызывает сомнение.
