CC BY
87
А. А. Бурыкин
ИЛИ РАН, Санкт-Петербург
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ КНИГИ В. КОТВИЧА «ИССЛЕДОВАНИЕ ПО АЛТАЙСКИМ ЯЗЫКАМ»: к истории алтаистики и методике сравнительно-исторических исследований в алтаистике
Книга В. Котвича «Исследование по алтайским языкам» [Котвич 1962], появившаяся на польском языке в 1953 г. спустя 9 лет после смерти автора, книга, ставшая последним завершенным трудом этого видного ученого-востоковеда, имеет особую судьбу и играет особую роль в отечественной алтаистике, тюркологии, монголистике и тунгусо-маньчжуроведении. Эта книга была издана в переводе на русский язык в 1962 г., в подготовке ее русского издания участвовали такие видные ученые-алтаисты, как Н. А. Баскаков и Г. Д. Санжеев. Как многократно повторяет в книге автор и как отмечено в предисловии к русскому переводу книги, она основывается на работах предшествующего периода, статьях 1930-х гг., которые в целом неплохо известны российским лингвистам.
Биография В. Котвича, его труды, его контакты с российскими учеными, в литературе освещены в общем достаточно полно [Lewicki 1953], хотя, несомненно, тут многое еще может стать объектом внимания историков науки (см., в частности, [Решетов 2003Ь]). Принято считать, и такое мнение укоренилось практически сразу после выхода в свет русского издания рассматриваемого ниже труда, что В. Котвич выступил в этой книге как создатель нового направления в алтаистике, сформулировав понятие об алтайской общности как о контактной общности, в которую входят три группы языков — тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские. С этого же момента в историографии сравнительно-исторического изучения названных трех групп языков стало принято противопоставлять друг другу позиции Г. Рамстедта и Н. Н. Поппе и позицию В. Котвича. Заметим здесь, что труд Г. Рамстедта «Введение в алтайское языкознание» был частично переведен на русский язык и вышел в свет в 1957 г. [Рамстедт 1957], т. е. пятью годами
ранее рассматриваемой книги Котвича, а книга имевшего те же взгляды ортодоксального алтаиста Н. Н. Поппе, изданная в 1960 г. [Poppe 1960], долгое время оставалась без должного внимания — отдельной темой может стать то, как именно, в какой форме возвращалось имя Н. Н. Поппе на страницы отечественных трудов по монголистике, тунгусоведению и алтаистике; тут В. М. Алпатов [1996] и А. М. Решетов [2003a] явно не исчерпали важную тему в истории науки об алтайских языках.
Весьма досадно и совершенно незаслуженно то, что ссылка на имя В. Котвича, в основном в связи с рассматриваемой книгой, после ее издания и на длительную перспективу, почти на полвека, стала аргументом если не прямо против генетического родства алтайских языков, то во всяком случае для скепсиса в отношении данного родства или для обоснования какой-то иной природы образования алтайской языковой общности. Вполне возможно, что начало этому положил один из комментаторов русского издания труда В. Котвича — Г. Д. Санжеев своей статьей с ярким названием «В. Л. Котвич — пионер нового направления в алтаистике» [Санжеев 1975]. Именно эти моменты в изложении основного труда В. Котвича отметил и Н. А. Баскаков [1981: 44 и сл.], хотя в предисловии к книге В. Котвича он обратил внимание на неоднозначность его взглядов, при которых допускалась возможность как конвергентного генезиса алтайской языковой общности, так и генетического родства алтайских языков [Баскаков 1962: 10]1. Впоследствии на авторитет В. Котвича и в основном — на отдельные страницы его книги «Исследование по алтайским языкам» многократно ссылался в своих статьях и монографиях А. М. Щербак, как известно, не разделявший идею генетического родства алтайских языков, но так и не уточнивший, откуда же, по его мнению, происходят тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки. Бесспорно, самым сильным аргументом против «ортодоксальной алтаистики» было бы как раз доказательство альтернативного родства хотя бы какой-либо из групп алтайских языков, и А. М. Щербак даже написал обзорную статью о поисках отдаленных связей
1 Показательно, что Н. А. Баскаков, довольно спокойно относясь к высказанной В. Котвичем идее конвергентного сходства алтайских языков, все же критически оценивает основное положение В. Котвича — идею о двухфонемности тюркского корня [Баскаков 1962: 14].
тюркских языков [Щербак 1989]. Однако поскольку достаточно давно стал очевидным факт, что поиски родства тюркских языков на американском континенте и в древнейших культурах Европы и Передней Азии полностью бесперспективны, обращение к данному материалу выглядит для современного исследователя не более чем оригинальным полемическим приемом:
Ни о генетических, ни о контактных связях тюркских языков с этрусским языком, индейскими языками Америки или несемитскими языками Передней Азии в настоящее время нельзя сказать ничего определенного (курсив наш. — А. Б.) [Там же: 160].
Один из самых важных вопросов, которые необходимо рассмотреть при обсуждении книги В. Котвича, это вопрос о методе исследования материала разных языковых групп. Проблема метода исследования представляет собой один из сложных и деликатных вопросов в истории алтаистики, особенно в историографической ретроспективе, и тем более, когда перед нами стоит задача определять и выявлять наблюдения и замечания, не теряющие со временем своей ценности. Мы не можем критиковать, например, Б. Я. Владимирцова за то, что он при написании своей сравнительной грамматики [Владимирцов 1929] пользовался соположением монгольских и тюркских языковых фактов, показывая на примерах возможность существования монголо-тюркской общности. Более того, надо признать честно и откровенно, хотя об этом мало кто задумывался как из числа сторонников, так и со стороны противников алтайской теории: становление методов сравнительно-исторического исследования алтайских языков было осложнено целым рядом привходящих факторов. На рубеже 1920-30-х гг., одновременно с публикацией работ Б. Я. Владимирцова по алтаистике, Н. Н. Поппе занимался в основном описанием материала монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, обращая внимание на языковые формации контактных, пограничных ареалов и, разумеется, на факты взаимодействия языков ничуть не меньше, чем В. Котвич [Поппе 1926, 1927, 1930, 1931].
Идеология «Нового учения о языке» Н. Я. Марра — мы, конечно, имеем в виду идеологию собственно лингвистическую, полагающую стадиальное развитие языков, — в применении к агглютинативным языкам оказала сильнейшее и весьма длительное влияние на их изучение, побудив несколько поколений лингвистов
думать о постепенном развитии грамматического строя агглютинативных языков, эволюции каждой группы языков от «безморфемного» состояния до разветвленной агглютинации, представленной в ойротском (алтайском), кумыкском, башкирском и других тюркских языках (мы намеренно называем языки, описания которых вышли в 1940-50-х гг.). Этот след идеи о постепенном развитии в алтаистике остался настолько глубоким, что реплики таких представлений можно найти даже в публикациях 1970-х гг., где предполагалась эволюция алтайских языков — потомков общеалтайского языка — от простого к сложному (см. [Суник 1976]). На таких же позициях в интерпретации истории морфологического строя тюркских языков, который должен был развиваться от простого к сложному, стоял и А. М. Щербак, имя которого по непонятным причинам не упомянуто в книге Б. А. Серебренникова [1983], где перечисляются авторы, чьи взгляды на структуру языка и его развитие не утратили связей с марризмом и поэтому, по мысли автора, должны быть признаны проявлениями неомарризма.
Сравнения языковых фактов тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, приводимые В. Котвичем, осуществляются так же, как и у его современников — Б. Я. Владимирцова и раннего Н. Н. Поппе. У него нет или почти нет форм под звездочкой, а архаика и новизна языковых форм им оценивается в основном в оппозиции «древние письменные памятники — позднейшие письменные памятники» или «письменные памятники — живые диалекты», а также, что не имеет мотивировки, но бросается в глаза, в оппозиции более простых по структуре и более сложных по структуре форм, в частности применительно к фонемному составу корней. Несколько особняком в этом ряду стоят рассуждения В. Котвича о чувашском языке, но и там, как можно заметить, его интересуют последствия контактов этого языка с финно-волжскими языками2.
2 Ныне эта тема исчерпывающе рассмотрена в монографии М. Р. Федотова [Федотов 1990]; показательно, что обобщение тюрко-монгольских, якутско-тунгусо-маньчжурских контактов или контактов уральских и тюркских языков в Поволжье дает результаты, принципиально несопоставимые с тем материалом, который традиционно иллюстрирует генетическое родство алтайских языков, начиная с местоимений и отдельных числительных.
Собственно говоря, краеугольным камнем историко-лингвис-тической концепции В. Котвича как раз и является идея языкового развития от простого к сложному на материале алтайских языков в их сравнении друг с другом. Поэтому становятся понятными и мотивированными вся логика и ход его изложения. Выделив в материале алтайских языков наиболее простые по структуре формы — для него это прежде всего формы тюркских языков, В. Котвич пытается проследить процесс постепенного усложнения этих форм как бы в двух планах: в плане развития звуковой структуры слова, равного корню, и в плане осложнения морфологической структуры слова за счет присоединения к нему разнообразных морфологических элементов. Причем осложнение первоначальных корней, как фонологическое, так и какое-то иное (иногда автор сомневается в природе осложняющего элемента, не решаясь приписать ему морфемный статус), также представляет собой тот же самый процесс развития от простого к сложному.
В этих гипотезах, основанных на сравнении, а точнее, все-таки на сопоставлении тюркских и монгольских фактов, как показывает обращение к разным группам приводимых автором примеров, во-первых, нет идеи регулярности звуковых соответствий, во-вторых, нет и объяснения наблюдаемых явлений нерегулярности тюрко-монгольских корреспонденций. Найдя этим фактам потенциальное истолкование в том, что сходно звучащие слова являются заимствованиями, причем в основном заимствованиями из тюркских языков в монгольские, В. Котвич не пытается объяснить, почему наблюдаемые сходства демонстрируют столь разнородные результаты эволюционных процессов. То, что современный исследователь, например, А. М. Щербак, по всей видимости отнес бы к разновременным заимствованиям, а ортодоксальный алтаист — к контрастам между общеалтайской лексикой и позднейшими бесспорными заимствованиями, у В. Котвича не «прописано», и прописано в деталях быть не могло, поскольку этого не предполагал избранный им метод.
Нечто подобное гнездам корней, которые выделял Котвич, предлагал для сопоставления корней слов Н. А. Сыромятников [1972], мягко сглаживая вопрос о регулярности/нерегулярности наблюдаемых пофонемных соответствий в сравниваемых корнях, однако, поскольку в его работах явственно присутствовал акцент
на теоретико-методологических новациях, его идеи не были приняты всерьез. Впрочем, вполне возможно, что Н. А. Сыромятников и был вдохновлен именно книгой В. Котвича или что она оказала воздействие на его взгляды по поводу развития японского языка на ранних стадиях его эволюции. Интересно было бы выяснить, когда именно идея «нулевого экспонентного соответствия» этимологически тождественных морфем родственных языков, столь блестяще показанного А. Мейе на примере латинского duo и армянского erku 'два' [Мейе 2010: 9], укоренилась в сознании специалистов по истории разных групп неиндоевропейских языков. Ведь, собственно, только после того, как в оборот компаративистов вводятся — причем не в единственном числе — подобные примеры, сравнительно-историческое языкознание утрачивает связь и иллюзорное тождество с сопоставительным языкознанием и расширенной диалектологией, т. е. сравнением фактов близкородственных взаимопонятных языков.
Сам В. Котвич писал:
Целью моей было последовательное освещение отношений, которые существовали и существуют между этими группами, причем я не предрешал заранее, основаны ли эти отношения на родстве или только на взаимовлияниях [Котвич 1962: 19].
В характеристике своего замысла автор тут, видимо, честен и откровенен. Вероятнее всего, те окончательные выводы, которые приписывают В. Котвичу его почитатели из числа антиалтаистов и контралтаистов, являются следствием применения методов исследования автора.
Далее мы читаем:
Тип [слога] (с)гсс, вероятно, не совсем соответствовал основным принципам строения слов в алтайских языках (...) он был чужд алтайским языкам и они стремились освободиться от него или ограничить область его проявления [Там же: 34].
Далее в изложении следует упоминание индоевропейских корней со структурой tort/tolt и примеры: тюрк. erk — монг. erke
'сила, власть', тюрк. kert--монг. kerci- 'резать, рубить' и т. п.;
всего таких примеров приведено у В. Котвича шесть. Из этого В. Котвич делает вывод о том, что «тюркские языки избрали первый путь: сгсс > сгсгс» [Там же: 35]. Почему в тюркских примерах
сочетание согласных было устранено не во всех случаях, в том числе в тюрк. yurt 'дом, владение, место жительства, земля, страна, отчизна', приводимом там же, вразумительных объяснений автор не дает. И, опережая изложение, заметим: в рамках гипотезы о том, что большинство этих слов являются заимствованиями из тюркских языков, объяснения здесь для всех примеров и не может быть дано.
После этого В. Котвич переходит к обсуждению слоговой структуры корня в тюркских и монгольских языках. Принципиальным здесь является вопрос о том, сколько слогов было в архаичном корне — два или один. Один слог в составе корня, как полагает автор, явно архаичнее, чем два, и из этого делается вывод: значит, закрытые слоги в односложных корнях тюркских языков — более древнее явление, чем открытые слоги в двусложных корнях монгольских языков, где конечный гласный является вторичным [Котвич 1962: 37, 38]. Однако при этом делается оговорка, что ряд ученых — В. Банг, К. Менгес, Н. К. Дмитриев и «один из исследователей» (вероятно, имеется в виду Н. Н. Поппе) — полагали, что в тюркских языках имело место отпадение конечного гласного корня [Там же: 37]. В дальнейшем изложении приводятся следующие примеры: тюрк. ab — монг. aba 'охота', тюрк. er — монг. ere
'муж', тюрк. kok — монг. коке 'голубой', тюрк. qat--монг. qata-
'сохнуть', тюрк. sag--монг. saya- 'доить', тюрк. küs--монг.
küse- 'хотеть', тюрк. bek — монг. beki 'мощный' и т. д. Всего приведено 33 примера, среди которых обращают на себя внимание
формы с гласными u, ü, i в монгольских языках: тюрк, bas--
монг. basu- 'бросить, придавить', тюрк. sac--монг. sacu- 'рассыпать',
тюрк. et--монг. edü- 'творить', тюрк. quc--монг. quci- 'запутывать, прикрывать' и др. [Там же: 39-40]. И далее приводится еще 10 примеров, где встречаются тюркские корни с двумя конечными согласными: тюрк. erk — монг. erke 'сила, мощь', тюрк.
ürk--монг. ürge- 'пугаться', тюрк. berk — монг. berke 'трудный'.
тюрк. yort--монг. yorci- 'ехать верхом', тут же присутствует тюрк.
tart--монг. tata- 'тянуть, влечь' и тюрк. qorq--монг. oryu-
'пугаться, убегать' без комментариев о различии форм [Там же: 40]3.
3 Исходя из наших знаний о соотношении монгольских и тюркских языков, в частности, представлений о том, что в тюркских языках не
Во всех группах примеров тюркские формы стоят слева от монгольских, т. е. даже подача форм, при осознаваемой автором нерешенности проблемы первичности и вторичности форм с конечным гласным и без конечного гласного, создает иллюзию вторичности монгольских форм и того, что они могли быть заимствованы из тюркских языков. В. Котвич отмечает:
Следует считаться с общей тенденцией монгольского языка к удлинению слов; с этой целью к ним добавлялись отдельные гласные и согласные, а иногда и целые слоги [Котвич 1962: 41].
Далее расматриваются примеры: тюрк. bay — монг. bayan 'богатый', тюрк. küc — монг. kücün 'сила', тюрк. yüz — монг. jisün 'цвет, масть; лицо'4, тюрк. qoy — монг. qonin 'овца', тюрк. ot — монг. ocin 'огонь; искра', тюрк. muz/buz — монг. mOsun 'лед'; всего 11 таких примеров [Там же]. И далее:
Кроме того, некоторые корни в монгольском языке удлиняются за счет элементов неясного происхождения [Там же].
Тут следуют примеры: тюрк. qut — монг. qutuy 'счастье, святость', тюрк. ant — монг. andayar 'присяга', тюрк. qos — монг. qosiyun 'отдел; корзина', тюрк. qaz — монг. yalayun 'гусь', тюрк.
только отпали начальные гласные, и часто подвергалась элизии финальная структура VC, но и группы согласных, сохраняющиеся в монгольских языках, фронтально утратили первый согласный в тюркских языках [Бурыкин 1999], мы полагаем сделующее: монг. berke, совр. монг. бэрх 'трудный, тяжелый; искусный' этимологически тождественны тюрк. bek 'крепкий, прочный' (по поводу семантики ср. англ hard или рус. тяжелый). Монг. бэх 'крепкий, прочный; сильный' заимствовано из тюркских языков, а тюрк. berk 'крепкий; могущественный' — из монгольских языков. Критерии идентификации направления заимствований напрямую увязываются с сеткой нетривиальных соответствий, корреспондирующих с характером дивергенции родственных языков, в которую не укладываются явные заимствования с тривиальными фонетическими соответствиями.
4 Мы считаем, что монг. dursun 'изображение, вид, форма' генетически тождественно и в структурном отношении является праформой тюркского yuz 'лицо', в то время как приводимая автором формаjisun 'цвет, масть', не имеющая в инлауте сочетания согласных, очевидно, заимствована из тюркских языков.
tas — монг. cilayun 'камень', тюрк. qïl — монг. kilyasun 'волос'5, тюрк. yas — монг. jalayun 'молодой', тюрк. bel — монг. belkegesün 'талия, стан'6 [Котвич 1962: 41-42].
Логично то, что мы видим далее:
Аналогичным образом удлиняются не только односложные, но и двусложные корни и основы [Котвич 1962: 42].
Примеры: тюрк. qatïy—монг. qatayu 'твердый', тюрк. yuSruq — монг. nudurya 'кулак', тюрк. quôruq — монг. qudurya 'хвост', тюрк. taquq — монг. takiya 'курица'7, тюрк. yürek — монг. jirüken 'сердце', тюрк. arïy — монг. ariyun 'чистый; святой', тюрк. baliq — монг. balyasun 'город', тюрк. qayïz — монг. xayudasun 'лист бумаги', тюрк. omuz — монг. omoruyun 'грудь (у коня)'; 15 примеров [Там же]. Из рассмотренных примеров В. Котвич делает вывод:
Таким образом, в монгольском языке, видимо, существовала тенденция удлинять как односложные, так и двусложные основы не только путем прибавления гласных, но также и другими способами [Там же].
5 Монг. хил 'смычок', вероятно, и в самом деле может быть заимствованием из тюркских языков. Но разнообразные морфологические осложнения встречаются и в тюркских языках в тех же корнях, ср. тюрк. qïlaq 'волос' — форма, которая находится как раз как бы внутри монгольской формы kilyasun и тунгусо-маньчжурской формы эвенк. иннгакта < *kilgak-ta 'волосы, шерсть'. Внешняя дивергентность форм исключает заимствования, а совпадение полиморфемных образований показывает генетическое родство языков самым убедительным образом.
6 В соответствии с сеткой соответствий между тюркскими и монгольскими языками, занимающими полярное, максимально удаленное друг от друга положение в алтайской семье языков, монг. belkegesun, похоже, образовано от тюркского корня bel 'поясница', однако сам этот корень выводится из формы, соответствующей дагурскому бэслэр 'поясница', в свою очередь восходящему к монгольскому производному buselegur. Обращаем внимание на то, что при почти невероятных фонетических соответствиях в этом и подобных примерах не приходится манипулировать семантикой слов — она совпадает.
7 То, что монг. тахяа 'курица' является тюркизмом, доказывается отнюдь не сходством форм и предположениями презумптивного характера, а наличием корейского так 'курица', для которого корневая морфема имеет написание талк, и преконсонантный л проявляется в чередованиях.
Но далее следует исключительно важная оговорка:
Многие односложные основы сохранили свою первичную форму
не только в тюркском, но и в монгольском языке [Котвич 1962: 43].
Здесь приводятся примеры: тюрк. yil — монг. jil 'год', тюрк. bal — монг. bal 'мед', тюрк. caq — монг. cay 'мера; время', тюрк. kep — монг keb 'форма'8, тюрк sal — монг. sal 'плот', тюрк. yol — монг. jol 'дорога; счастье'; всего 7 примеров [Там же]. Мы теперь знаем, что именно этот тип формальных соотношений слов является характернейшей особенностью тюркских заимствований в монгольских языках, чего нельзя сказать о других рядах форм, приводимых В. Котвичем, а вслед за ним и многими другими исследователями9.
Вслед за этим В. Котвич пишет: «Еще чаще выступают в одинаковой форме двусложные слова» [Котвич 1962: 43]. Это иллюстрируется рядом примеров: тюрк. qara — монг. qara 'черный'10,
cana — монг. cana 'сани', тюрк. qada--монг. qada- 'вбивать',
тюрк. ati — монг. aci 'внук', тюрк. taqa — монг. taqa 'подкова', тюрк. teke — монг. teke 'козел'; всего 16 примеров [Там же]. Из всего этого следует:
8 Тюрк. kep 'форма' в ряду генетически общих слов точно соответствует монг. kelberi 'форма, вид'; в свою очередь, монг. keb 'печать, форма, след, фигура' — очевидный тюркизм, дополнительным доказательством чего помимо формального совпадения является наличие в монгольских языках дублетных форм, восходящих к одному корню, притом что их происхождение не объясняется исходя исключительно из данных монгольских языков.
9 Всем этим построениям противоречит следующий пассаж: «Тунгусские языки значительно отличаются по своей системе корней от других алтайских языков, сохраняя тем самым как бы более исконное состояние языка» [Котвич 1962: 65].
10 Вопрос о том, является ли данная лексема заимствованием из тюркских языков в монгольские или из монгольских языков в тюркские, становится неразрешимым не только из-за абсолютного формального сходства слов в двух группах языков. Обе формы точно соответствут эвенк. коннго-мо, коннго-рин, нан. хонгдо 'черный': при этом соответствие
сев. тунг. -нн--южн. тунг. и ма. -нд--монг. и тюрк. -г- выглядит
вполне доказательно [Бурыкин 2000]. Любопытно, что в этом случае тюркское П 'собака' не является исконно тюркской лексемой, а выглядит как старый тунгусо-маньчжуризм.
Приведенные выше примеры свидетельствуют о том, что к односложным тюрко-монгольским корням на монгольской почве (а может быть, иногда и на почве тюркских языков) добавлялись все гласные, которые только могли находиться в этой позиции, а именно а ~ е, i, u ~ ü, 0 (отсутствие звука) (...) Скорее можно предполагать, что мы имеем здесь дело попросту с тем же самым удлинением корней за счет фонетических и морфологических элементов, о котором мы говорили выше [Котвич 1962: 44-45, 46]11.
В совершенно другом месте и по другому поводу В. Котвич признает, что изменения гласных, которым в его труде уделено очень много места, не имеют систематичности: «В. А. Богородицкий признал этот вопрос требующим дальнейших разысканий (...) Мнение В. А. Богородицкого нам представляется правильным» [Там же: 101]. И в самом деле, соответствия гласных, особенно в непервом слоге слов, остаются одной из самых сложных проблем сравнительно -историче ской алтаистики.
В приведенных выше сравниваемых тюркских и монгольских словах на самом деле заключено решение целого ряда контроверз, не находивших адекватного понимания ни в ортодоксальной алта-истике, ни в умеренной алтаистике Г. Д. Санжеева и Н. А. Баскакова, ни тем более в контралтаистике, адепты которой просто игнорировали частные различия между отдельными примерами. Оговорка «удлинением корней за счет фонетических и морфологических
11 Здесь непонятно следующее: если рассматриваемые В. Котвичем корни и слова были заимствованы из тюркских языков в монгольские, то это значит, что в монгольских языках должны были иметься свои собственные слова для обозначения тех же понятий, от которых могли остаться какие-то следы в виде слов с измененной семантикой, диалектных слов или лексем в языке письменных памятников, не сохранившихся в современных монгольских языках. Для подавляющего большинства, если не для всех примеров ничего похожего мы не обнаруживаем, и В. Котвич этой проблемы не замечает. А. М. Щербак был по-своему прав в методическом отношении, когда стремился дифференцировать по форме общемонгольские и общетюркские лексические единицы с одинаковыми или близкими значениями и показать контраст их с тунгусо-маньчжурскими лексемами, обозначающими те же реалии. Другой вопрос — то, что в трудах А. М. Щербака задача сравнения словарного состава алтайских языков служила одной заданной цели исследования: любыми средствами продемонстрировать различие этих языков.
(курсив мой. — А. Б.) элементов» меняет характер соотношения между тюркскими и монгольскими корневыми морфемами: это уже не «древние» и «модифицированные» формы, а исходные и производные, причем производные формы в монгольских языках должны были образовываться по определенным законам. Для какой-то части случаев предположение о морфологическом характере конечных гласных и для большей части случаев — о морфологическом характере финальных комплексов ГС, отсутствующих в
12
тюркских примерах, оказывается верным .
Из сказанного есть одно довольно простое следствие: если в монгольских языках рассматриваемые корни подверглись осложнению, значит, они по определению должны быть тюрко-монголь-скими (мы не привлекаем здесь тунгусо-маньчжурский материал, как его не привлекал сам В. Котвич к обсуждению данных проблем), и ни о каких заимствованиях этих корней из тюркских языков в монгольские языки не может идти и речи. Второе следствие — если хотя бы в части случаев конечный гласный корня, образующий второй слог такого корня, является самостоятельной морфемой (глаголообразующим суффиксом, каким-то образом показывающим направленность или характер действия, и т. п.), мы не вправе считать соотношение тюркских и монгольских корней результатом действия фонетических процессов. Кстати, комментарии к этим формам имеют свою историю. П. А. Дарваев писал:
В монгольских языках не всегда можно понять природу дополнительных гласных, но они, по мнению В. Л. Котвича, представляют собой как фонетические, так и морфологические элементы, восходящие к разным периодам развития монгольского языка (...) Следовательно, В. А. (sic! — А. Б.) Котвич отстаивал, как и Н. А. Баскаков, трехчленность монгольского пракорня» [Дарваев 1989: 47-48].
Под трехчленностью монгольского корня автор здесь имел в виду его структуру СГС, в рамках общей для многих исследователей гипотезы, предполагавшей изначальную единую для монгольских
12 Почти весь рассмотренный В. Котвичем материал тюрко-мон-гольских параллелей приводился еще Б. Я. Владимирцовым в одной из ранних работ [Владимирцов 1911]. Явные противоречия в этой сфере продолжают, к сожалению, оставаться без внимания на протяжении более столетия.
и тюркских языков структуру корня, который должен был состоять из одного закрытого, реже открытого слога.
Рассмотренный выше материал по большей части является весьма неоднозначным для любых предположений о генетической общности или направлении заимствования слов из одной группы языков в другую: эти предположения приходилось и пришлось бы доказывать на основе каких-то второстепенных факторов вроде общего возможного направления заимствований, документации лексики письменными текстами, структурных признаков морфемы. Во времена В. Л. Котвича и даже много лет спустя после издания его книги в русском переводе других решений для установления характера и направления заимствований в алтаистике по существу не было, тем более отсутствовали надежные критерии для анализа общетюркских и одновременно общемонгольских лексических единиц. Мы ныне руководствуемся иными аргументами:
(1) в тюркских языках в сочетаниях согласных внутри слова в морфемах типа (С)ГС!С2ГС с облигаторностью выпадает первый согласный и весьма часто утрачивается ауслаутный комплекс ГС13, и структура (С)ГС!С2ГС приобретает вид (С)ГС2.
(2) в тюркских языках в словах со структурой (С)ГСГСГС подвергается выпадению второй слог (сначала имеет место синкопа гласного, затем образовавшееся вторичное сочетание согласных изменяется точно так же, как исконное).
13 Причины этой утраты — морфонологические или чисто морфологические (например, образовавшаяся морфологическая омонимия аус-лаутных структур), но они не могут быть чисто фонетическими, так как двусложные и многосложные слова типа СГСГС, СГСГСГС и им подобные являются для тюркских языков вполне допустимыми. В. Котвич напрасно дискутировал с В. Бангом, К. Менгесом и некоторыми отечественными учеными: фронтальное изменение и утрата ауслаутных элементов оказываются характерными как раз для тюркских, а не для монгольских языков, и эти явления, скорее всего, связаны со спецификой морфологии тюркских языков по сравнению с морфологическим строем монгольских и тунгусо-маньчжурских языков. Из сказанного выше есть одно следствие: исследования структуры корня тюркских языков в исторической перспективе должны начинаться заново с учетом возможной перспективы эволюции этой структуры от праалтайского состояния до общетюркского состояния.
Таким образом, примеры соотношения монгольских и тюркских слов, по нашему мнению, восходящих к общеалтайскому лексическому фонду, иллюстрируются двумя формулами:
(1) монг. ййт8йп 'изображение, вид, форма' — тюрк. yйz 'лицо';
(2) монг. deresйn 'камыш', халх. дэрс(эн) 'чий блестящий' — тюрк. yiz 'тростник'.
Все «похожие» слова тюркских и монгольских языков, т. е. те, которые имеют одинаковый фонемный состав или сходную линейную фонетическую структуру, включающую сочетания согласных, однозначно оказываются межгрупповыми заимствованиями. Вместе с тем, в материале, в том числе и в том, что приведен выше, присутствует достаточно большое количество слов, для которых вопрос о возможном направлении заимствований лишается смысла по крайней мере по двум причинам: первая — невозможность общепринятых строгих доказательств фактов заимствования (например, ареальных критериев), вторая — необлигаторность самого события заимствования таких слов из одной группы в другую при наличии сетки соответствий, отвечающей генетическому родству алтайских языков и лексического материала, доказывающего родство этих языков.
К вопросам, которые были рассмотрены нами выше, В. Котвич возвращается и в дальнейшем. Так, свои наблюдения над соотношением основ непроизводных слов он экстраполирует на суффиксальные элементы, конкретно на однофонемные суффиксы: «Такие суффиксы могли чисто фонетически осложняться за счет гласного или согласного, что характерно главным образом для монгольского языка» [Котвич 1962: 52]. На самом деле, как мы пытались показать, и здесь речь идет о «сокращении» общеалтайских суффиксов в тюркских языках.
Интересно наблюдение ученого над преобладанием конечного -п в тунгусо-маньчжурских языках [Там же]; ныне это явление объясняется как морфонологическая или аналогическая замена всех иных согласных на -п [Бурыкин 2000]. Любопытно и следующее замечание:
В ином положении оказалось о ~ о в тунгусских языках. Здесь соперничества о и и, по-видимому, не было, хотя и выступает в общем тоже значительно чаще, чем о [Котвич 1962: 101].
Здесь В. Котвич видит в тунгусо-маньчжурских языках почти то же, что видели специалисты до начала 1950-х гг. — практически полное отсутствие оппозиции гласных о и ö (как кратких, так и долгих), которая, похоже, сохранилась только в эвенском языке и совпала во всех остальных языках с переднерядным u. Заметим, что В. И. Цинциус, ознакомившись с описанием ольского говора эвенского языка, однозначно признала необходимость реконструкции гласных *ö и *ö: для общетунгусо-маньчжурского состояния [Цинциус 1984], хотя многие алтаисты не признавали и не признают архаичности гласного *ö в тунгусо-маньчжурских языках, предпочитая использовать их как основу для реконструкции досингармонического прошлого алтайских языков и ссылаться на ранние работы В. И. Цинциус [Дыбо В. А. 1972: 35; Старостин 1991: 27 и сл.; Дыбо А. В. 2000: 25 и сл.].
Морфологические сопоставления В. Котвича могли бы дать ценный материал для сравнительно-исторических построений в области исторической фонетики отдельных групп алтайских языков, однако он сам ограничивался демонстрацией внешнего сходства морфологических показателей. Так, мы читаем:
-ma — послужило основой для образования суффиксов различных
форм, главным образом именных форм глагола: причастия (иногда
деепричастия), инфинитива и даже существительного:
тюрк. -ma, -maq, -madin, -maqsiz(in), -yma
монг. -ma, -may, -mayca, -maci, -mar, -mai, -msar
маньч. -me
тунг. -mi [Котвич 1962: 63].
Исследования ауслаутных структур в тунгусо-маньчжурских языках и изучение исторической фонетики маньчжурского языка показали, что маньчжурская форма деепричастия -me восходит к -mi: и образовалась после утраты противопоставления гласных i и u по ряду, а форма суффикса -mi: восходит к *-maq — этим объясняется многократное превышение долгих узких гласных над широкими в ауслауте тунгусо-маньчжурских слов [Бурыкин 2000]. Часть морфологических сопоставлений В. Котвича оказывается однозначно верной, но они существенно дополняются за счет нетривиальных и весьма неожиданных отождествлений морфологических показателей. Важно и интересно то, что предположения В. Котвича о составном характере ряда суффиксов с -ma, приведенных выше, полностью соответствуют современным идеям об образовании новых
форм деепричастий за счет падежных показателей, присоединяющихся к известным глагольным формам (ср. [Котвич 1962: 225-226]), однако данные сюжеты, хотя и имеют прямое отношение к истории отдельных групп алтайских языков и отдельных их представителей, все же никак не связаны с теорией генетического родства этих языков.
Отдельный параграф в книге В. Котвича посвящен тунгусо-маньчжурским местоимениям 3-го лица, при этом о местоимении 3-го лица в тунгусских языках говорится, что «происхождение слова nuyan и его вариантов остается до сих пор загадкой» [Котвич 1962: 152]. Инновационный характер этого местоимения в тунгусских языках очевиден на фоне маньчжурских местоимений 3-го лица ед. ч. i 'он' и ce 'они' < *ti, корреспондирующих с посессивными и лично-предикативными показателями тунгусских языков и, как предполагается, лежащих в основе вариантов тюркского посессивного суффикса 3-го лица ед. и мн. ч i/í ~ si/sí с утратой различий по числу обладателя и морфонологическим перераспределением вариантов суффикса.
Трудно определить тот момент, с которого сходства тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков в морфологии стали давать В. Котвичу повод для признания сходных морфологических показателей результатами заимствований. Так, он пишет:
Совершенно очевидным нам представляется взаимное воздействие одной семьи языков на другую, причем преобладающим было как будто влияние монгольских суффиксов повторяемости (френкен-татива) -caja, -ta, совместности (кооператива) -са, -lca, взаимности (реципрока) -tda-, многократности (итератива, быстрые равномерные движения) -tja [Котвич 1962: 206].
Применительно к этой группе сравнений — в целом верных и признаваемых до настоящего времени — нужно сделать два комментария. Первый комментарий: тут приводятся примеры морфем, находящихся внутри словоформы и не присутствующих в финальном слоге или позиции ауслаута, весьма уязвимой и дающей дисперсные рефлексы форм как в тюркских, так и в тунгусо-маньчжурских языках. Второй комментарий: здесь монгольские формы сравниваются с тунгусо-маньчжурскими, причем многие суффиксы имеют структуру ССГ, которая сохраняется в равной мере в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках, но с обязательностью преобразуется в тюркских
языках, почему здесь и отсутствуют тюркские параллели. То же самое надо сказать и о сравнении именных суффиксов монг. -Ъа — тунг. -рШп, о чем сам Котвич пишет: «Нет никакого сомнения в том, что в обоих случаях мы имеем дело с разновидностями одного и того же алтайского суффикса» [Котвич 1962: 107], никак не комментируя причины сходства. К материалу, документирующему эти суффиксы, надо добавить тюрк. Ъilйzuk 'браслет' (ср. Ъilйk 'запястье') и пару корейских форм карак 'палец' — каракчи 'кольцо': нетривиальная форма дополнительных примеров на проявления данного суффикса и то, что сам этот суффикс укладывается в сетку соответствий, указывающую на родство, однозначно исключает возможность его заимствования.
Проанализировав часть примеров, приведенных в книге В. Котвича, мы обратимся к выводам автора. Обратим внимание на ряд пассажей заключения, подводящего итоги исследований автора и дающего основания для обобщений, которые делались его последователями:
Еще за несколько веков до нашей эры к северу от современного Китая обитали три группы племен, говоривших на разных, но близких по своему характеру языках. Этими группами были: тюркская и монгольская в степях современной Монголии и в окружающих их с севера лесах, а также тунгусская в бассейне Амура и в Восточной Сибири. Горы Хингана и озеро Байкал представляли собой, вероятно, границу между первыми двумя группами, с одной стороны, и третьей — с другой.
Языки этих этнических групп были уже тогда достаточно разграничены [Там же: 345].
Первый вопрос: что значит «говоривших на разных, но близких по своему характеру языках»? Значит ли это, что данные языки были генетически неродственными, или данную фразу надо понимать как то, что накануне новой эры эти языки были уже самостоятельными? Определенного ответа на этот вопрос у автора, видимо, не было, что и надлежит записать в историографии алтаистики — помимо того, что отразил в своем предисловии к изданию книги В. Котвича Н. А. Баскаков, и сам автор дает нам немало поводов для того, чтобы не видеть в нем противника ортодоксальной алтайской теории. Далее В. Котвич пишет:
При всех указанных условиях вопрос об общем алтайском языке, из которого будто бы выделились отдельные языковые семьи, ставится под сомнение. Во всяком случае, существование этого общего языка следовало бы относить к очень отдаленному прошлому, не менее чем к началу первого тысячелетия до нашей эры (курсив мой. — А. Б.). В эпоху гуннов (начиная с 1У-Ш веков до нашей эры) уже существовали совершенно обособленные тюркский, монгольский и тунгусский языки с различными словарным фондом и морфологией, близкие друг другу только типологически, то есть в основном только с синтаксической точки зрения [Котвич 1962: 351].
Здесь есть точная дата, вовсе не пугающая современного компаративиста, — начало I тысячелетия до нашей эры, или 3000-3100 лет назад — в числах, к которым приучила нас современная глоттохронология, пусть они и гипотетические. Эти числа, как было ясно и понятно и во времена В. Котвича, не дают повода отрицать факт генетического родства алтайских языков. Укажем, например, что С. А. Старостин был склонен датировать время дивергенции алтайской семьи VI тысячелетием до н. э. [Старостин 1991: 62]. При всей эпатажности такой цифры, хотя она всего-навсего демонстрирует нам возможности современного сравнительно-исторического языкознания, мы должны отметить, что модификации фонетических соответствий, которые должны приводить к увеличению числа лексических сходств, в том числе значимых для глоттохронологии, уведут время распада алтайской языковой семьи в сторону, более близкую к нам, а не более далекую от нас; это тоже необходимо иметь в виду.
Говоря об общности морфологических элементов тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, В. Котвич писал:
Что же касается конкретных отношений между вышеупомянутыми совпадениями и сходством, то на основе существующего, очень неполного материала можно вообще полагать, что в монгольском языке имеется около 25% лексических и около 50% морфологических элементов, общих с тюркскими; в тунгусском чуждых (монгольских и тюркских) лексических элементов имеется, по-видимому, не более 10%, а морфологических около 5%.
Можно ли исходя из этих данных говорить о существовании особой алтайской языковой семьи? На этот вопрос следует отвечать утвердительно. Однако ее основу составляют не генетические связи, а типологическое сходство, которое объясняется тем, что тюркские, монгольские и тунгусские языки идут в своем развитии по
одному пути, с незначительными отклонениями. Они находятся теперь на разных стадиях развития: вперед выдвинулись тюркские языки, за ними непосредственно следуют монгольские, забегая иногда вперед, и, наконец, довольно далеко позади них идут тунгусские. Контакты способствуют углублению сходства этих языков, которое выражается во взаимном проникновении лексических и морфологических элементов [Котвич 1962: 351-352].
Эти высказывания В. Котвича заслуживают многомерных комментариев. Прежде всего, статистические подсчеты (собственно говоря, оценка в процентах) не могут рассматриваться не только как истина, но и как даже нечто приближающееся к подобию истины. Сама методика, основанная на внешнем сходстве сравниваемых слов, корней и в особенности суффксов, не позволяла автору получать достоверные и надежные результаты, ибо гнездование суффиксов сплошь и рядом дает если не прямо ложные, то сугубо гипотетические отождествления, а внешнее сходство может приводить к отождествлению сходных элементов с заведомо разным происхождением. Для того чтобы разрешить эти вопросы, нужна была бы историческая фонетика, но она в труде В. Котвича почти полностью отсутствует. Кроме того, под общими элементами в тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языках автор, на наш взгляд, неправомерно, понимал как лексику общего словарного фонда, так и заимствования — хочется уподобиться герою романа «Мастер и Маргарита» и спросить: «Помилуйте, да разве это можно делать?».
Заслуживает отдельного обсуждения и такая характеристика алтайской языковой семьи: «ее основу составляют не генетические связи, а типологическое сходство». Но автор несколькими страницами ранее не отрицал генетического родства алтайских языков, а просто уводил его за гуннское время к началу I тысячелетия до нашей эры. Как мы уже отметили, современные алтаисты уводят это родство еще дальше во времени, не отрицая его по существу. Каких-либо альтернативных гипотез сепаратного родства отдельных групп алтайских языков с языками иных семей Азии и ее регионов ни сам В. Котвич, ни кто-то из его единомышленников не высказывал.
Что касается тенденций взаимодействия языков отдельных групп алтайской семьи, можно отметить следующее. Наблюдаемые факты взаимодействия эвенкийских и эвенских диалектов с якутским языком, раскрывшие ареальные связи тунгусских языков, никак не
меняют наши представления об истории тунгусо-маньчжурских языков на уровне отдельной группы. Расширение наших представлений о контактах отдельных тюркских языков с монгольскими, например, о монгольском влиянии на тувинский язык (см. [Татаринцев 1976]) и особенно на южные тувинские диалекты, о тюркском влиянии на бурятский язык, о тюркизмах в калмыцком языке [Рассадин 2007], никоим образом не показывают общего усиления количественного и качественного сходства тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков как самостоятельных сущностей. Более того, если мы беремся сравнивать сходства алтайских языков с заведомо контактными сходствами отдельных групп алтайских языков с уральскими или групп алтайских языков в их частных — на уровне отдельных языков — взаимодействиях, мы видим, что ареальные взаимные заимствования не дают той картины, какая наблюдается внутри алтайской семьи — нигде на материале заимствований не выстраивается даже полной сетки фонетических соответствий, не говоря уже о характере лексических изоглосс и состава лексики и морфологии.
То, что сказал В. Котвич об алтайской теории, в частности о ее ареальных перспективах, в заключительных частях своего труда, имеет лишь историографическую ценность и только в рамках 30-х — начала 40-х годов минувшего века — последних годов жизни автора.
Список условных сокращений
ед. ч. — единственное число; ма. — маньчжурский язык; мн. ч. — множественное число; монг. — монгольские языки; нан. —- нанайский язык; сев. тунг. — северотунгусские языки; тунг. — тунгусские языки, тюрк. — тюркские языки; халх. — халха-монгольский язык; эвенк. — эвенкийский язык; южн. тунг. — южнотунгусские языки.
Литература
Алпатов 1996 — В. М. Алпатов. Николай-Николас Поппе. М.: Вост. лит., 1996. Баскаков 1962 — Н. А. Баскаков. Предисловие // В. Котвич. Исследование по алтайским языкам: Пер. с польского. М.: Изд-во иностр. лит., 1962. С. 5-17.
Баскаков 1981 — Н. А. Баскаков. Алтайская семья языков и ее изучение. М.: Наука, 1981.
Бурыкин 1999 — А. А. Бурыкин. Роль монгольских языков для алтаистических исследований // В. И. Рассадин (ред.). История развития монгольских языков: Сб. ст. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 1999. С. 19-42.
Бурыкин 2000 — А. А. Бурыкин. О месте тунгусо-маньчжурских языков в алтаистических исследованиях // Г. С. Старостин, С. А. Старостин (ред.). Проблемы изучения дальнего родства языков на рубеже третьего тысячелетия: Док. и тез. междунар. конф. (29 мая — 2 июня 2000 г.). М.: Изд-во РГГУ, 2000. С. 12-16.
Владимирцов 1911 — Б. Я. Владимирцов. Турецкие элементы в монгольском языке // Записки Вост. Отделения Имп. Рус. Археологич. Общества 20, 2/3, 1911. С. 153-184.
Владимирцов 1929 — Б. Я. Владимирцов. Сравнительная грамматика монгольского письменного языка и халхаского наречия: Введение и фонетика [Ленинградский Восточный Ин-т им. А. С. Енукидзе 33]. Л.: Изд. ЛВИ им. А. С. Енукидзе, 1929.
Дарваев 1989 — П. А. Дарваев. Краткое введение в сравнительную монголистику: Учеб. пособие. Элиста: Калм. гос. ун-т, 1989.
Дыбо А. В. 2000 — А. В. Дыбо. Ассимиляция и аккомодация гласных в сингармонистических потомках десингармонистического языка: рефлексация одной вокалической структуры в тунгусо-маньчжурских // Евразийское пространство: Звук и слово: Международная конференция, 3-6 сентября 2000: Тезисы и материалы М.: Композитор, 2000. С. 25-29.
Дыбо В. А. 1972 — В. А. Дыбо. Об уральском вокализме // Конференция по сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков (12-14 декабря): Предварительные материалы. М.: Наука, 1972. С. 35-37.
Котвич 1962 — В. Котвич. Исследование по алтайским языкам: Перев. с польского. М.: Изд-во иностр. лит., 1962.
Мейе 2010 — А. Мейе Сравнительный метод в историческом языкознании. Пер. с франц. [Лингвистическое наследие XX века]. 3-е изд. М.: Едиториал УРСС, 2010.
Поппе 1926 — Н. Н. Поппе. Учебная грамматика якутского языка. М.: Центр. изд-во народов СССР, 1926.
Поппе 1927 — Н. Н. Поппе. Материалы для исследования тунгусского языка: Наречие баргузинских тунгусов [Материалы по яфетическому языкознанию 13]. Л.: Изд-во АН СССР, 1927.
Поппе 1930 — Н. Н. Поппе. Дагурское наречие [Материалы Комиссии по исследованию Монгольской и Танну-Тувинской народных республик и Бурят-Монгольской АССР 6]. Л.: Изд-во АН СССР, 1930.
Поппе 1931 — Н. Н. Поппе. Материалы по солонскому языку [Материалы Комиссии по исследованию Монгольской и Тувинской народных республик и Бурят-Монгольской АССР 13]. Л.: Изд-во АН СССР, 1931.
Рамстедт 1957 — Г. И. Рамстедт. Введение в алтайское языкознание: Морфология. М.: Изд-во иностранной лит-ры, 1957.
Рассадин 2007 — В. И. Рассадин. Очерки по истории сложения тюрко-монгольской языковой общности. Ч. 1. Тюркское влияние на лексику монгольских языков. Элиста: Изд-во Калм. ун-та, 2007.
Решетов 2003а — А. М. Решетов. Н. Н. Поппе (1897-1991): две части одной жизни // Г. И. Смагина (ред.). Немцы в России. Три века научного сотрудничества. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 482-498.
Решетов 2003b — Письма В. А. Казакевича к В. Л. Котвичу (1925-1936 годы) (Подготовка к печати, предисловие и примечания А. М. Решетова) // И. В. Кульганек (ред.). Mongolica-VI: Посвящается 150-летию со дня рождения А. М. Позднеева. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2003. С. 96-113.
Санжеев 1975 — Г. Д. Санжеев. В. Л. Котвич — пионер нового направления в алтаистике // П. Ц. Биткеев (ред.). Проблемы алтаистики и монголоведения: Материалы Всесоюзной конференции, Элиста, 17-19 мая 1972 г. Вып. 2. Серия лингвистики. М.: Наука, 1975. С. 5-17.
Серебренников 1983 — Б. А. Серебренников. О материалистическом подходе к явлениям языка. М.: Наука, 1983.
Старостин 1991 — С. А. Старостин. Алтайская проблема и происхождение японского языка. М.: Наука, 1991.
Суник 1976 — О. П. Суник. К актуальным проблемам алтаистики // Вопросы языкознания 1, 1976. С. 16-30.
Сыромятников 1972 — Н. А. Сыромятников. Определение родственности корней // Вопросы языкознания 2, 1972. С. 109-123.
Татаринцев 1976 — Б. И. Татаринцев. Монгольское языковое влияние на тувинскую лексику. Кызыл: Тув. кн. изд-во, 1976.
Федотов 1990 — М. Р. Федотов. Чувашско-марийские языковые взаимосвязи. Саранск: Изд-во Сарат. ун-та, Саран. фил., 1990.
Цинциус 1984 — В. И. Цинциус. Этимологии алтайских лексем с анлаутными придыхательными смычными губно-губным *п" и заднеязычным *к" // В. И. Цинциус, Л. В. Дмитриева (ред.). Алтайские этимологии: Сб. науч. тр. Л.: Наука, 1984. С. 17-129.
Щербак 1989 — А. М. Щербак. К вопросу об отдаленных связях тюркских языков // А. В. Десницкая (ред.). Актуальные вопросы сравнительного языкознания. Л.: Наука, 1989. С. 150-161.
Lewicki 1953 — M. Lewicki. Wladyslaw Kotwicz (20.III.1872-3.X.1944) // Rocznik Orientalistyczny 16, 1953. S. XI-XXIX.
Poppe 1960 — N. Poppe. Vergleichende Grammatik der altaischen Sprachen. Teil 1. Vergleichende Lautlehre [Porta Linguarum Orientalium. Neue Serie 4]. Wiesbaden: Harrassowitz, 1960.
