CC BY
46
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2005. № 5
ФИЛОСОФСКИЕ ПОРТРЕТЫ
И.Д. Кузнецова
ЗАБУДЕМ О КОЛЬЦЕ САТУРНА
Забудем об абелевых интегралах, о форме кольца Сатурна, о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки и даже о преломлении света в кристаллах. Забудем о Вейерштрассе и Миттаг-Леффлере, о первой женщине, избранной членом-корреспондентом Петербургской академии наук, — не навсегда, разумеется, на время, — и вспомним русскую писательницу Софью Васильевну Ковалевскую.
То что Ковалевская быша математиком, в доказательстве не нуждается. Именно в этом качестве она и получила европейскую известность. То что она же быша одарена литературным талантом — ярким, прорывающимся сквозь все наслоения, увлечения, склонности, жизненные обстоятельства, как ни странно, приходится доказывать. Среди биографов Ковалевской не нашлось ни одного, кто создал бы жизнеописание Ковалевской-писателя. А между тем это представляет несомненный интерес. Попробуем собрать воедино забытые страницы, разрозненные фрагменты, случайные фразы и воссоздать канву литературного бытия преуспевшей в точных науках дамы.
Софья, младшая дочь генерала В.В. Корвин-Круковского, родилась поэтом. Предвидя удивление, спешу заручиться доказательствами. Наиболее достоверные — из первых рук — автобиографические страницы. «Самый размер стихов всегда производил на меня такое чарующее действие, что уже с пятилетнего возраста сама стала сочинять стихи... В двенадцать лет я была глубоко убеждена, что буду поэтессой. Из страха гувернантки я не решалась писать своих стихов, но сочиняла их в уме, как старинные барды, и поверяла их моему мячику. Погоняя его перед собой, я несусь, бывало, по зале и громко декламирую два моих поэтических произведения, которыми особенно горжусь: "Обращение бедуина к его коню" и "Ощущения пловца, ныряющего за жемчугом"... Но муза, как известно, капризна, и не всегда поэтическое вдохновение нисходит на меня как раз в то время, когда мне приказано играть в мяч. Если муза не является на зов, то положение мое становится опасным»1. Опасность, о которой обмолвилась Ковалевская, исходила от строгой бонны, старательно желавшей сделать из нервного и впечатлительного
ребенка «примерную английскую мисс», поэтому не только писать, но даже читать ее воспитаннице приходится тайком. И с раннего детства поэзия становится запретным плодом, к которому, как известно, обыкновенно испыпывают особое влечение. Кстати, читать Софья научилась сама, очень рано и тоже «обман-ныш» путем — поочередно узнавая у старших буквы и старательно складытая из них слова.
О страстной любви к литературе своей одаренной ученицы писал в воспоминаниях И.И. Малевич, домашний учитель, обучавший генеральских детей разным наукам — истории, математике, географии, литературе. Он бережно развивал чуткую детскую душу, направлял интересы в нужное русло. Очарование поэзии Жуковского, Пушкина, Лермонтова дети познали благодаря его стараниям. Малевич оказался не только хорошим педагогом, но и другом, с которым можно было обсуждать любые, даже запретные, темы. О себе двенадцатилетней Ковалевская писала: «Я страстно люблю поэзию; самая форма, самый размер стихов доставляют мне необыиайное наслаждение; я с жадностью поглощаю все отрытки русских поэтов, какие только попадаются мне на глаза...»5
Спустя несколько лет Софье открывается тщательно хранимая тайна: старшая сестра Анна признается: «Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее хорошей и напечатает в своем журнале. Так вот сбышась-таки моя заветная мечта. Теперь я русская писательница!»3 Сестра сказала об этом уже после того, как ответное письмо Ф.М. Достоевского было получено. Он сдержал данное слово, и повесть «Сон» была опубликована в журнале «Эпоха» (1864) под псевдонимом Ю. О-в (Юрий Орбелов). С этого события — а собыгтием это бышо для обеих равно — начинается заочное знакомство сестер с Достоевским. Сначала переписка, затем встречи в Петербурге под строгим надзором родственников, потом тайные свидания втроем. Наконец писатель становится вполне легальныш визитером и почти другом семейства Корвин-Круковских. Обе сестры боготворят Федора Михайловича, ловят каждое его слово, видят в нем героя, гениального писателя. И ревнуют его друг к другу. Дело доходит до того, что он сватается к Анне и получает отказ. Вскоре он женится на другой Анне — Сниткиной. Но после этого добрые отношения, как ни странно, сохраняются и с ним, и с его женой Анной Григорьевной на долгие годы. Достоевский быш первым писателем, который оказал на пятнадцатилетнюю Софью сильное влияние, определив литературные пристрастия, художественный вкус и взгляды на жизнь юного впечатлительного создания.
Казалось бы, путь в литературу был предопределен. Но тут появляется другое увлечение — математика. Неожиданно? И да и
7 ВМУ, философия, № 5
нет. Способности к точным наукам младшая дочь генерала Корвин-Круковского, как можно предположить, унаследовала от своего прадеда по материнской линии Фридриха-Теодрора фон Шуберта, известного математика и астронома, академика Петербургской академии наук. Нельзя не учесть и влияние И.И. Малевича, А.Н. Страннолюбского, и поощрения отца, и всеобщее восхищение, которое вызывала у взрослыж такая способная барышня.
И еще математика открывала путь к славе, к признанию, к известности: женщина-математик — явление редкое, если не сказать исключительное. Софье было тесно в родительском доме, ее тяготила чрезмерная опека родственников, она рвалась на свободу. Не надо объяснять, что зависимость в тягость всем, но для творческого человека она просто невыносима. Здесь необходимо сделать небольшое отступление, чтобы представить себе ту атмосферу, в которой взрослела младшая генеральская дочь. Обратимся к воспоминаниям Е.Ф. Литвиновой, первого биографа Ковалевской. «Молодежь в то время отличалась многими особенностями; в ней замечалось большое оживление и горячая безграничная вера в осуществление на Руси всего светлого, прекрасного, благородного, возвышенного. Эта вера в себя и в человека вообще составляла отличительную черту того времени. Самые обыкновенные женщины считали себя в то время способными жертвовать всем для какой-нибудь самой отвлеченной идеи и мечтали о высшем образовании»4. Софья обещала стать необыкновенной женщиной, для нее «отвлеченная идея» приобрела некоторые конкретные черты: она синтезировала в себе личную свободу, образование, служение науке. Таким образом, цель требовала реализации и не останавливалась перед выбором средств. Единственным способом получить независимость оказывался фиктивный брак. По этому пути пошли уже многие знакомые барышни, и ничего предосудительного в союзе такого рода молодежь не усматривала. Сестры Корвин-Круковские и их ближайшие подруги начинают активный поиск подходящих женихов.
Владимир Онуфриевич Ковалевский оказался вполне приличной партией: дворянского рода, образован, объездил чуть не всю Европу, знаком с самим Гарибальди. И главное — он согласен участвовать в спасении сестер, т.е. вступить в формальный брак и предоставить жене полную свободу. Он уже числился женихом, правда, тайныш, его называли «братом», на него возлагали надежды. Само собой разумелось, что первой должна выйти замуж старшая из сестер, Анна. Но «брат» неожиданно делает заявление, что, мол, готов жениться, но только на младшей сестре. Это было не совсем понятно и несколько меняло ситуацию, усложняло ее,
но Софья согласилась. Какая разница, кто будет числиться женой этого господина, главное, обе сестры покинут родительский дом. Родители хоть и не сразу, но дали согласие, и свадьба состоялась осенью 1868 г.
В апреле 1869 г. поездом «С.-Петербург — Вена» супруги выехали в Германию, чтобы посвятить себя науке. Софья стремилась в Гейдельберг. И ей удалось поселиться в этом старинном университетском городке. Вскоре к ней присоединились подруги — Юлия Лермонтова и Жанна Евреинова. Наконец, обретя независимость, можно заняться любимым делом. Но просвещенная Германия не спешила открыть двери университета перед русскими студентками. Препятствия оказывались на каждом шагу, и преодолевать их было нелегко. В любой биографии можно прочесть, что Ковалевская обучалась математике в Германии в 1870—1874 гг. Результатом упорного труда было получение степени доктора философии. Это факт. Но есть и другие факты, говорящие о том, что не одна только математика занимала ее в эти годы. Из Гейдельберга Софья ездила в Париж, из Парижа в Англию (осень 1869 г.), где познакомилась с Дж. Элиот, ее мужем Г.-Д. Льюисом и позитивистом Г. Спенсером. Из Англии она вернулась в Париж, потом уехала в Гейдельберг; в декабре посетила столицу Баварии. Пасхальные каникулы 1870 г. провела в Мюнхене, в марте любовалась Италией, лето и осень жила в Лондоне.
3 октября 1870 г. (эта дата запомнится надолго) Ковалевская нанесла первый визит Карлу Вейерштрассу в Берлине. Великий математик согласился давать уроки русской ученице. Но уже в январе 1871 г. Софья едет в Париж к сестре. Анна, ставшая женой революционера Виктора Жаклара, была активной участницей Парижской коммуны. В Париже Ковалевская с мужем провели продолжительное время (5 апреля — 12 мая 1871 г.), известно, что она ездила туда еще и летом. В ноябре 1871 г. Ковалевская посышает письмо из Берлина мужу, из чего можно заключить, что прерванные занятия продолжены; лето 1872 г. проводит в родительском имении Палибино, осенью возвращается в Берлин. В апреле 1873 г. Софья едет к Жакларам в Цюрих, повидать новорожденного племянника Юрия. Далее следуют поездки по маршруту: Берлин — Цюрих — Люцерн — Лозанна. Зима и весна 1874 г. проведены в Берлине. В том же году Геттингенский университет присудил Ковалевской степень доктора философии «с наивысшей похвалой».
Чем была математика для нее в эти годы — делом жизни, призванием или увлечением? В пользу того, что математика была именно увлечением, свидетельствует И.И. Мечников: «Я лично был с нею довольно близко знаком в течение более двадцати лет,
начиная со времени ее фиктивного брака и до последних недель ее жизни, — писал он в "Этюдах оптимизма", — в молодости... она быша так увлечена математикой и театром...»5 (курсив мой. — И.К.). Есть еще любопытное рассуждение на ту же тему, которое приводит А. Б. Гольденвейзер в дневнике (запись о посещении Ясной Поляны в 1909 г.). Граф Толстой 81 года и лауреат Нобелевской премии Мечников 51 года беседовали о странностях любви. И тут к слову пришлась Ковалевская, и из разговора собеседников выходило следующее: «Она уехала в Берлин учиться и там написала свое сочинение по математике, которое ее прославило. Однако история этого сочинения такова: она работала под руководством известного берлинского математика Вейерш-трасса, который увлекся ею и под воздействием этого увлечения дал ей идею той работы, которую она только выполнила»6.
Но цель, казалось бы, достигнута: свободная женщина получила признание как математик. Растроганный учитель поднес ей в подарок синий бархатный футляр для диплома. Сестры Вейерш-трасса, принимавшие горячее участие в судьбе русской ученицы брата, гордились ею и поздравляли с победой. Вершина покорена — а дальше? Дальше — путь назад, в Россию.
«Надо заметить, что в течение всех 70-х годов, несмотря на усиливавшуюся с каждым годом реакцию, массовые политические процессы, аресты, обыски, административные высылки, жилось весело. Люди жались друг к другу, словно стада, усматривающие приближение хищного зверя. И столичная и провинциальная интеллигенция были преисполнены жажды сближаться и собираться вкупе и для серьезных дел, и для веселья»7 — так описал обстановку, в которую предстояло погрузиться Ковалевским на родине, А.М. Скабичевский. Они возвращаются в Россию осенью 1874 г. И начинается светская жизнь. Об этом периоде жизни Ковалевской писала шведская писательница Анна-Шарлотта (Карлотта) Леффлер: «Ею овладела внезапно страстная жажда наслаждения, все ее блестящие качества выказались в полной силе, и она очертя голову бросилась в шумныш водоворот светской жизни, с его празднествами, театрами, приемами... Так как в том кружке, среди которого она вращалась, преобладали не столько научные, сколько литературные интересы, то она, увлекаясь своей всегдашней потребностью в умственной симпатии со стороны окружающих ее лиц, также вступила в ряды литераторов. Она писала передовые статьи, стихи, театральные рецензии, не подписывая их своей фамилией...»8
Собственно литературная деятельность Ковалевской начинается по возвращении в Россию после блестящего триумфа в Германии. В 1876—1877 гг. Софья вместе с мужем сотрудничает в газете А.С. Суворина «Новое время» — пишет научно-популяр-
ные статьи и обзоры, рецензии на театральные постановки, т.е. выступает как журналист, критик и просветитель, но еще не как писатель. Правда, есть предположение, что повесть «Нигилистка» была написана именно в 70-е гг.9 Но есть и письмо к М.В. Мендельсон от 7 октября 1890 г.: «После "Воспоминаний" я написала еще две вещи. "Нигилистку", о которой я тебе говорила в свое время и даже перевела ее... так как написала ее сначала по-шведски. Теперь я написала ее на русском языке и изменила по многим причинам...»10
Ковалевская участвует в литературной жизни и как читатель. Первыш писателем, с которым она была знакома с юности и которого почитала в течение жизни, как уже говорилось, был Достоевский. Отношения с ним поддерживались и теперь, книги его вызывали живой отклик. Из письма Н.Н. Страхова к Л.Н. Толстому от 11 августа 1877 г. известно, что она следила за творчеством Толстого и, в отличие от многих современников, положительно отзывалась об «Анне Карениной». Страхов писал Льву Николаевичу: «Очень мило хвалила вас Ковалевская, доктор математики. Левин, говорит она, потому заслуживает предпочтения, что он живет просто, ничего из себя не строит, не поддается никакой фальши»11. Надо сказать, что позже она намеревалась написать статью о Толстом, но этот замысел так и остался неосуществленным. С большим вниманием относилась она к И. С. Тургеневу. Его роман «Новь», вызвавший в свое время бурную полемику, был для Ковалевской значимым и своевременным произведением, отразившим умонастроение русской революционной интеллигенции; на него она ссылается в повести «Нигилистка».
После рождения дочери в октябре 1878 г. литературные занятия отходят на второй план. Поездки в Москву, Париж, Берлин, Лондон, предпринятые в 1880 г., можно связать скорее с попыткой возвращения к математике, чем с поиском новыгх впечатлений для литературного творчества. Ковалевская, несмотря на опасность, идет на контакт с политическими эмигрантами. Так, в Париже в начале 1880-х гг. она познакомилась с П.Л. Лавровым, через него — с рядом революционных деятелей, в том числе с польской революционеркой М.В. Мендельсон-Залесской.
Весной 1881 г. Ковалевская покидает Россию и отправляется в Берлин к Вейерштрассу. Означает ли это, что точные науки опять привлекли ее, а литература разочаровала? По всей вероятности, так складытались обстоятельства жизни: семья не удовлетворяла, материнские обязанности не вытеснили духовных потребностей, нужна была опора, которую она видела в своем старом благородном друге и учителе. Пребытание за границей (в Берлине и Париже) в 1881—1883 гг. нельзя назвать счастливым и
благополучным периодом в жизни Ковалевской. Весной 1883 г. из России во Францию пришло известие о самоубийстве В.О. Ковалевского.
«Хотелось бы помянуть добрым словом... умного, живого, даровитого Владимира Ковалевского, — писал о близком приятеле И.М. Сеченов. — Вот его титулы в историческом порядке: правовед по школе, любитель естествознания по выжоде из нее, переводчик, крупный издатель... бескорыстный освободитель Софьи Васильевны Круковской от мнимого родительского ига, что, однако, дало ей возможность сделаться знаменитым математиком, немецкий студент в течение нескольких лет, вернувшийся из-за границы геологом, неудачный для его кармана строитель домов и профессор геологии, не успевший отдохнуть в этой тихой пристани»12. Трагический финал жизни человека, отношения с которым быши фактически разорваны еще в июне 1882 г., был ударом для Ковалевской. Пять дней находилась она в тяжелом состоянии, здоровье ее вызывало у врача серьезное опасение. Постепенно и медленно силы возвращались к ней. В начале июля 1883 г. Софья поехала в Берлин к Вейерштрассу. Летом она едет в Россию, в Одессу, где у родственников покойного мужа находилась дочь, которую нужно было перевезти в Москву. Выступление Ковалевской на Седьмом съезде естествоиспытателей и врачей в Одессе в августе—сентябре 1883 г. бышо встречено с большим интересом. Но оставаться в России не представлялось возможным, в ноябре того же года она выехала в Стокгольм. В начале 1884 г. была прочитана первая лекция в Стокгольмском университете. Математика, к которой вернулась Ковалевская, представлялась ей спасением. 1 июля 1884 г. Г. Миттаг-Леффлер телеграфировал Ковалевской, находившейся в Берлине, о присвоении ей звания профессора Стокгольмского университета. Так началась новая полоса самостоятельной жизни вдали от родины.
Занятия математикой и публикации в престижных научных журналах, успешная педагогическая работа, встречи со шведскими друзьями, которые заполняли основную часть времени, делали жизнь ординарного профессора Ковалевской упорядоченной и относительно стабильной. К впечатлениям шведского периода ее жизни относятся воспоминания дочери стокгольмского профессора зоологии Марии Лекке. «Когда я приходила после школы на каток, то иногда наблюдала там, как профессор Леффлер катался на коньках вместе с профессором Софьей Васильевной Ковалевской, которую всюду сопровождал как верный рыцарь. Они напоминали мне одну пару, о которой я читала в каком-то русском романе: его богатая шевелюра выбивалась из-под большой меховой шапки, а она со своими локонами походила на Анну Каренину, на ней была широкая юбка с меховой опушкой
и фалдистый жакет, обрамленный тем же мехом. Про них рассказывали, что, ведя все время между собой математические разговоры, они и коньками выписывали математические формулы, но верность этого мне никогда не удалось подсмотреть»13.
Довольно скоро Софья освоила шведский язык, могла читать, писать и объясняться на нем. Сделана карьера ученого, но и этого, как оказалось, недостаточно. Тоска по Родине, по соотечественникам усиливалась с каждым годом. Непродолжительные поездки в Россию к больной сестре не приносили облегчения. «Она часто жаловалась на невозможность говорить по-русски со своими близкими друзьями из Швеции, — вспоминала А.-Ш. Леф-флер. — Я не могу, — говорила она, — передать вам по-шведски самых тонких оттенков моих мыслей; я принуждена всегда или довольствоваться первым попавшим мне на ум словом, или говорить обиняками, и поэтому всякий раз, когда возвращаюсь в Россию, мне кажется, что я вернулась из тюрьмы, где держали связанными взаперти мои лучшие мысли. О, вы не можете представить себе, какое это мучение быть принужденным всегда говорить на чужом языке со своими близкими»14.
В 1885 г. в Англии вышла книга «Жизнь Джорж Элиот по ее письмам и дневникам», которая явилась поводом для написания очерка, посвященного этой популярной английской писательнице, знакомство с которой относится к далекому 1869 г. В последний раз они встречались, вероятно, в 1880 г. В том же году Элиот умерла. Летом 1886 г. «Русская мысль» опубликовала «Воспоминания о Джорж Элиот», написанные Ковалевской. Этот очерк можно назвать точкой отсчета литературной деятельности русской писательницы в Швеции. Несмотря на то что воспоминания содержат ряд хронологических неточностей, смещений во времени, они написаны с большим мастерством. Ковалевская дает психологический портрет Элиот, этой удивительной женщины, обладавшей почти уродливой внешностью и одновременно каким-то невероятным очарованием, вызывавшим симпатию, влюбленность, поклонение. «Никогда в жизни не слышала я более мягкого, вкрадчивого, "чарующего" голоса... Я решительно не в состоянии описать и объяснить, в чем именно заключалось то своеобразное, бесспорное обаяние, которому невольно подчинялся каждый, кто только ни приближался к ней»15, — писала Ковалевская. Элиот в то время была замужем за Г.-Д. Льюисом, популярным писателем, который представлял собой по характеру полную противоположность супруги. Но, как ни странно, эта пара составляла гармоничный союз творческих натур, которые благотворно влияли друг на друга. После смерти первого мужа в 1880 г. Элиот, которой было почти 60 лет, вторично вышла замуж за сорокалетнего красавца Д.-У. Кросса. Ковалевская описытает охватившее ее чувство при получении этого известия: «Джорж Элиот была
окружена в моих глазах таким ореолом величия и поэзии, что я решительно не могла примириться с мыслью о необходимости если не вполне развенчать мой идеал, то уж, во всяком случае, на несколько ступеней опустить его пьедестал... Шестидесятилетняя старуха, выходящая за человека вдвое ее моложе, — действительно, нелегко принять подобный факт и примириться с ним... лишь только я увидела ее вместе с ее вторым мужем, их союз внезапно показался мне совершенно в ином свете, и я перестала находить в нем что-либо ужасное и возмутительное... Объяснить это, вероятно, можно тем, что оба, и он, и она, казалось, и не замечали вовсе, что в их взаимном положении есть что-то неестественное, и оба быши так искренне, так просто, так хорошо счастливы»16. В этих воспоминаниях, возможно, ярче, чем в других произведениях, проявилась особенность творческой манеры Ковалевской: в данном случае Дж. Элиот (а в других — Достоевский, Салтыков, Гончарова) дает повод для написания очерка, в котором автор, пользуясь поводом как отправной точкой рассуждений, впоследствии выходит за рамки заданной темы и развивает мысли, касающиеся психологической и этической сторон жизни вообще. Здесь мы находим наблюдение о предмете, постоянно волновавшем Софью на протяжении жизни, — о счастье. «Когда человек действительно счастлив, другие угадытают это чутьем. Подделаться под счастье, разыграть роль счастливого очень трудно. Истинное счастье, такое счастье, которое убивает всякое тщеславие, которое удовлетворяется самим собою, не заботясь о том, чтобы заставить других признать себя, и не смущаясь насмешками посторонних, — это вещь такая редкая и такая завидная, что невольно преклоняешься перед ним, в какой бы странной, необыденной и непривычной форме ни встретилось оно в жизни»17.
Частная жизнь английской писательницы напоминала увлекательный роман и неразгаданную загадку. Позднее счастье продлилось недолго: через полгода ее не стало. Значительную часть своего состояния она завещала сыну и внукам Г.-Д. Льюиса, первого мужа, а духовное наследие, ее романы, — всем живущим. Ковалевская хорошо знала творчество Элиот, ей были близки ее идеи об освобождении женщин, импонировали тонкий психологизм и писательское мастерство, и об этом она писала в воспоминаниях. Но сама личность романистки, ее неординарность, яркая индивидуальность представляют для читателя не меньший интерес. Перед нами предстает живая Мария Анна Эванс, счастливо нашедшая себя в литературе и скрытшая свое имя под псевдонимом Элиот.
Размышления о судьбе женщин, нашедших силы преодолеть тесные рамки своего общественного положения, вырвавшихся на свободу и обреченных погибнуть, не оставляли Ковалевскую, продолжавшую восхождение на Олимп точных наук. Забегая
вперед, отметим, что она достигла вершины — в конце 1888 г. Парижская академия наук вручила ей премию Бордена, а в 1889 г. Российская академия наук избрала ее членом-корреспондентом, и в том же году Шведская академия наук отметила премией ее труды.
Но вернемся в 1887 г., ставший для Софьи временем тяжелых испытаний и потерь. Угасала жизнь сестры Анны, которая все еще оставалась в России. Во время кратких поездок на родину, находясь у постели безнадежно больной сестры, так и не ставшей писательницей, Ковалевская размышляла о том, как могла бы сложиться ее жизнь в других условиях. Эта мысль, как писала биограф Е.Ф. Литвинова, подала повод к созданию оригинальной драмы. В том же году Анна скончалась в Париже. Софья тяжело переживала эту утрату; с уходом сестры, родного и близкого по духу человека, ощущение одиночества усиливалось.
Идею создать произведение для театра Ковалевская стала реализовытать совместно со своей шведской подругой А.-Ш. Леф-флер-Эдгрен. Работа над драмой «Борьба за счастье» оказалась трудной по причине несходства натур и творческих принципов соавторов. По утверждению Леффлер, в героине драмы, Алисе, Ковалевская показала себя, вложив в уста свои собственные слова. «Она, правда, не написала ни одной реплики, но она обдумала не только весь основной план драмы, но и содержание каждого акта в отдельности; кроме того, она доставила мне массу психологических данныгх для обработки характеров»18. В 1887 г. пьеса опубликована на шведском языке, но в театре поставлена не быша. В середине 1890-х гг. вторую часть ее поставили в России, и спектакль имел успех.
Интересные воспоминания об авторах «Борьбы за счастье» оставила Эллен Кей. Она писала об Анне-Шарлотте: «Когда она рассказывала что-либо, анализировала какую-нибудь психологическую задачу, излагала содержание какой-либо книги, всегда получалась действительная характеристика данного лица или положения... она, так сказать, отделяла глыбу мрамора и в натуральном виде подносила ее своим слушателям. Когда же эта самая мраморная глыба попадала в руки Софьи, она, Микель Анджело разговора, с бурной энергией набрасывалась на нее, и вскоре там, где был только материал, показывались контуры фигуры. Все происходило всегда так, как рассказытала А.-К. Леффлер, все могло происходить так, как рассказывала Софья, и тогда все бышо гораздо интереснее, чем в действительности»19.
В 1888 г. борьба за счастье становится для Ковалевской уже не театральной, а жизненной драмой: в ее жизнь входит Максим Ковалевский. «Он такой большой... и занимает так ужасно много места не только на диване, но и в мыслях других, что мне было
бы положительно невозможно в его присутствии думать ни о чем другом, кроме него... К довершению всего — он настоящий русский с головы до ног. Верно также и то, что у него в мизинце больше ума и оригинальности, чем сколько можно было бы выжать из обоих супругов Х. вместе, даже если бы положить их под гидравлический пресс»20, — писала Софья шведской подруге. Не надо быть слишком проницательным, чтобы понять, что однофамилец произвел на нее сильное впечатление. По словам А.-Ш. Леффлер, симпатия и восхищение, возникшие с первой встречи, переросли в страстную любовь к Максиму Максимовичу. Нельзя сказать, что это чувство было взаимным, хотя вправе ли мы об этом судить... Свидания, расставания, встречи, размолвки, примирения — талантливые женщины страдают так же, как и самые обыкновенные. Совместные путешествия, способствующие сближению, предложение руки и сердца — с условием отказаться от математики! Мы не знаем, кто в конце концов поступился своими принципами, но предложение было принято, даже назначили день свадьбы, до которой невесте не суждено было дожить.
Эллен Кей в предисловии к книге А.-Ш. Леффлер вспоминала об одном разговоре с русской подругой: «Софья... воскликнула: "Нет, право, невероятно, до какой степени могут быгть глупы даже самые даровитые люди, когда дело идет о любви!.. некоторые люди обладают гением в любви, подобно тому, как другие обладают гением в музыже или механике... и обыкновенно бытает так — по теории Дарвина оно совершенно естественно, — что гений любви влюбляется в идиота любви; это именно и составляет одну из самых запутанных задач жизни... Но если существует область, в которой самая глупая женщина умнее самого умного мужчины, так это область любви"»21. Нахлынувшее чувство, казалось бы, должно было оттеснить все остальное, но влюбленная женщина продолжает занятия математикой и не оставляет литературного творчества.
В 1889 г. Ковалевская написала очерк памяти М.Е. Салтыкова-Щедрина, который быш опубликован в Швеции в том же году (на шведском языке). Русскому читателю он стал доступен только в 1934 г. (Литературное наследство, т. 13—14). Этот текст являлся переводом на русский языж с французского, который был предназначен автором для публикации во Франции. Еще раз приходится отметить, как труден путь в отечественную культуру литературного наследия Ковалевской. В очерке, посвященном Салтыкову-Щедрину, автор показытает состояние отечественной литературы в целом, замечая, что первая треть XIX в. дала литературе сразу несколько крупных писателей, творчество которых определило развитие русской культуры в период, непосредственно следовавший за пушкинской эпохой, — это Тургенев, Достоевский,
Толстой, Некрасов, Гончаров, Салтыков-Щедрин. «Хотя у каждого из них есть своя собственная, индивидуальная манера письма, всех объединяет нечто общее, какой-то один и тот же родной воздух... Щедрин действительно занимал совсем особенное место среди своих собратьев. Он один воплощал то, что наиболее редко встречается в России, — свободный порыв критической мысли»22. Размышляя о причинах непопулярности произведений этого автора среди иностранцев, Ковалевская ссылается на своеобразие жанра его вещей. Но главное, по ее мнению, в том, что сатирик принужден был пользоваться «эзоповским языком», находясь под надзором цензуры. «Если он садился за свой письменный стол, едва он только опускал перо в чернильницу и располагался писать, как тотчас ему представлялся красный карандаш цензора, угрожающе занесенный над его рукописью»23. Насколько упомянутый красный карандаш осложнил путь к читателю произведений самой Ковалевской — нам хорошо известно.
Идею написать воспоминания о детских годах подал Софье М.М. Ковалевский. Он же быш первым читателем и критиком рукописи, его замечания были приняты автором во внимание с благодарностью. «Воспоминания детства» были впервые опубликованы на русском языже в журнале «Вестник Европы» (1890, № 7). Этому предшествовала публикация на шведском языке в 1889 г. под названием «Из русской жизни. Сестры Раевские». Небольшое по объему повествование, разделенное на тематические главы, читается на одном дыхании. Оторваться от него невозможно: оно не отпускает и уводит в старинную русскую усадьбу, где размеренно течет жизнь большого и благополучного на первый взгляд семейства. Но сколько скрыпых проблем, конфликтов, страстей, противостояния обнаруживается в этой жизни! Автор удивительно умело передает мироощущение маленькой Сони, на глазах которой разворачиваются события домашней жизни, детскую тоску по ласке и вниманию, первые страхи, одиночество. С какой любовью описаны дорогие сердцу люди: единственный друг раннего детства — няня; и старшая сестра, красавица Анюта; и обожаемый, но недоступный отец; дядя Петр Васильевич и дядя Федор Федорович, покорившие сердце племянницы и ставшие ее первыми наставниками в учении. И строгая англичанка Смит, и безответная девчонка Феклуша, и портниха, наделавшая в господском доме столько шуму, — все они стоят перед читателем, мы видим их лица, слышим голоса. Автор создает своеобразную галерею портретов, причем в качестве натуры берет и дворовых людей, и аристократов, не делая как художник различия между ними. Не только рассуждения о высоких материях или передовых идеях представлены читателю, порой речь идет о вещах совершенно обыденных,
даже просто бытовых и незначительных, о которыж и писать-то, казалось бы, ни к чему, и читать скучно. Но здесь написано так выразительно, что остаться равнодушным просто невозможно. Конечно, все дело тут в таланте писательницы, умеющей увидеть, подметить, показать другим, описать и тем самым вызвать интерес, сочувствие, восхищение. Так подтверждается мнение о том, что не то важно, о чем написано, а то важно, как написано. А в случае Ковалевской это сделано замечательно. К чести современников надо сказать, что они смогли оценить произведение по достоинству. Особенно отрадно, что хорошие отзывы появились в России. В 1890 г. в журнале «Русская старина» М.И. Семевский писал: «Это превосходные очерки быта богатой помещичьей семьи 1850—1860-х годов, очерки в высшей степени верные... и набросаны мастерской кистью писательницы-художника... Эти "Воспоминания" могут быть поставлены с лучшими в этом роде страницами из произведений И. С. Тургенева и гр. Л.Н. Толстого»24.
Итак, выход на русскую публику в качестве автора автобиографического повествования оказался удачныш. Хорошее начало предполагает столь же благополучное продолжение. Возможно, где-то в дальнем ящике стола или на дне сундука лежит уже рукопись «Нигилистки» и ждет своего часа. Предполагалось издать повесть в Швеции по цензурным соображениям. Но Ковалевская так и не увидела ее напечатанной. На шведском языке под названием «Вера Воронцова» она оказалась опубликованной после смерти автора в 1892 г. в Стокгольме, и в том же году в Женеве — уже по-русски. В России «Нигилистка» была запрещена к переизданию. Видимо, Санкт-Петербургскому цензурному комитету такое название представлялось крамольным, а что уж говорить о содержании. Нигилизм с женским лицом пугал пуще тургеневского Базарова.
Прототипом главной героини (в русском варианте — Веры Баранцовой) была Вера Сергеевна Гончарова, с которой, как указано в шведском издании, Ковалевская встречалась в 1876 г. В начале повести жизнь дворянской семьи Баранцовыж, в которой росли три дочери, из которыж Вера была младшей, текла безмятежно: «Всякий сверчок знал свой шесток, и всем жилось мирно, покойно, как всегда бытает во всяком обществе, где есть прочные устои... Все это было очень просто и очень верно и зналось само собой, не думая, как знается то, что и завтра будет обед, и послезавтра»25. Уже поделено семейное владение в приданое для дочерей, уже известно, что кому достанется. «Но все эти верные и несомненные расчеты внезапно пересеклись одним неожиданным событием, то есть, по правде сказать, событие это бышо не совсем неожиданное, так как уже лет двадцать о нем говорилось,
к нему готовилась Россия; но, как все великие события, оно имело то свойство, что когда наконец совершилось, всем показалось, что оно налетело врасплох и застало всех неприготовленными»26. Оглашение царского манифеста в марте 1861 г. герои повести слушали в церкви. «Священник читает медленно, нараспев, растягивая слова, так же, как он читает евангелие. Манифест написан канцелярским, книжным языком. Мужики слушают, не переводя духа, но, как ни напрягают свои головы, из этой грамоты, решающей для них вопрос — быть или не быть, одни отдельные слова доходят до их понимания. Общий смысл остается для них темным... Священник кончил чтение. Мужики все еще не знают наверное, вольные они или нет... Молча, понурив головы, толпа начинает расходиться. Господская коляска продвигается шагом среди кучек народа. Мужики раздвигаются перед ней и снимают шапки, но не кланяются, как бывало, в пояс и хранят странное, зловещее молчание»27.
Последствия описанного события не заставили себя ждать: доходы с имения катастрофически упали, «староста из молодца внезапно превратился в мерзавца», обнаружились старые долговые обязательства, распущена большая часть дворни, а оставшиеся слуги ленивы и бесполезны, все теперь уже беззастенчиво воруют. В господском доме разруха, и господа от мала до велика чувствуют, что земля уходит из-под ног; все раздражены, взвинчены, то и дело вспыхивают ссоры. Молодые и энергичные люди подались в город в поисках службы. Итак, все ищут выгход, а младшая из сестер, Вера, находит его: она решается посвятить себя служению Богу. «Житие сорока мучеников и тридцати мучениц» становится ее настольной книгой, а идея самопожертвования — самой жгучей идеей. Барышня Баранцова готова принять страдания за других. И как раз в это время появляется Васильцев, сосланный в собственное имение за неблагонадежность. Опальный профессор Технологического института становится в глазах Веры героем. Жизнь ее круто меняется, в ней появляется смысл и цель, во всяком случае, так ей представляется. Романтическое увлечение уступает место глубокой привязанности. Но в это время приходит приказание сослать Васильцева в Вятку, и он покидает Веру. После непродолжительной переписки все обрывается: профессор погибает от чахотки в суровом краю. Потом умирает отец, выходит замуж сестра, семья распадается. И Вера отправляется в Петербург. «Ее незнание действительных условий жизни было так велико, что в ее воображении нигилисты являлись чем-то вроде правильно организованного тайного общества, работающего по определенному плану и стремящегося к достижению ясно обозначенный целей. Поэтому она не сомневалась в том, что, раз попавши в Петербург — в этот очаг
нигилистической агитации, — она немедленно будет завербована в великую подземную армию и займет в ней определенный пост...»28 Но нигилисты на столичныж улицах не встречались. Занятия на Женских курсах не принесли удовлетворения, науки не способствовали освобождению человечества от несправедливости. Политические процессы, ставшие предметом общественного обсуждения, судебные заседания, которые посещались регулярно, стали для Веры способом участия в общественном движении. Присутствуя на одном из заседаний, она решается на отчаянный шаг — выйти замуж за осужденного студента и тем самым облегчить его участь. Героиня повести Ковалевской отправляется в Сибирь, как когда-то жены декабристов. Последние слова Веры, сказанные на вокзале при виде слез провожавшей подруги: «Ты обо мне так плачешь?.. Ах, если бы ты знала, как мне, напротив того, жалко всех вас, вас, которые остаетесь!»29
Слезы лились не напрасно: судьба реальной Веры, Гончаровой, сложилась драматически, хотя в Сибирь она не попала. Будучи в Париже, она вышла замуж за И.Я. Павловского (ставшего другим прототипом повести Ковалевской), который очень быстро превратился из героя в человека сомнительной репутации и был причиной несчастий для жены и детей. И жертва, принесенная благородной и образованной женщиной, оказалась напрасной...
Потребность души почтить память Н.Г. Чернышевского реализовалась в замысле повести «Нигилист». Впервые рукопись была полностью опубликована на русском языжа в 1974 г. К сожалению, повесть так и осталась незавершенной. Но достаточно прочесть сохранившиеся два десятка страниц, чтобы составить представление о художественных качествах, образном языке, авторской манере. И еще очень хорошо просматривается одна особенность: Ковалевская впитала в себя русскую литературную традицию второй половины XIX в., усвоила и освоила прекрасный классический литературный язык, который к концу века уже стал постепенно утрачиваться. Говоря по-шведски, она мыслила исключительно по-русски и душой принадлежала России.
«Несмотря на свои выдающиеся математические дарования, — писала А.-Ш. Леффлер, — Софья не в состоянии быша заниматься исключительно математическими изысканиями: для этого она была слишком живой, слишком страстной во всех своих мыслях и чувствах, слишком близко принимала к сердцу все, что происходило вокруг»30. Видимо, математика — царство чистого разума — была в определенные периоды жизни средством ухода от действительности. В нее, как в омут, с головой уходила и юная барышня, вступившая в фиктивный брак, и молодая вдова, покинувшая родину в 1880-х гг. в надежде получить достойное ее
таланта признание в Швеции, и профессор Стокгольмского университета, доказавшая как теорему самой себе, что слава и счастье не тождественные величины.
Для биографии творческого человека всегда важно дать представление о широте диапазона художественного мышления, об отношении к различным видам искусства. Есть множество свидетельств, что Ковалевская любила театр, она участвовала в юности в любительских постановках, писала театральные рецензии для «Нового времени», часто посещала театр, живя в Швеции, создала пьесу совместно с Анной-Шарлоттой Леффлер. Но вот что странно: она быша совершенно равнодушна к живописи, пластическим искусствам, архитектуре. По свидетельству современников, годами живя в Париже, она ни разу не посетила Лувр. Первое, что можно представить в качестве объяснения, — она отдавала предпочтение динамике, борьбе, порыву и не желала признать совершенства за статикой, застывшей красотой. Возможно, то, что бышо представлено в виде законченного результата, ее не занимало именно по причине неподвижности, неизменности. Гармония реального пространства привлекала меньше, чем изящество абстрактной мысли, совершенно отрешенной от действительности.
Здесь уместно вспомнить об отношении Ковалевской к музыке. Именно средством (а не целью!) стала для Софьи музыка, когда ей хотелось покорить сердце Достоевского. Музыка интересовала ее не сама по себе, а как способ привлечь внимание, завоевать симпатию. К моменту знакомства с Достоевским ей нечего было предъявить в качестве таланта — не доказывать же ему теорему, пусть даже самым красивым, изящным образом! Известно было, что занятие музыкой Достоевский поощрял и ценил. В «Воспоминаниях детства» она писала: «До тех пор я училась игре на фортепиано, как учатся большинство девочек, не испытывая к этому ни особенного пристрастия, ни особенной ненависти... Случилось, что в тот раз, когда я играла, Федор Михайлович находился именно в чувствительном, умиленном настроении духа, потому он пришел в восторг от моей игры... Само собою разумеется, что с этого дня я пристрастилась к музыже. Я упросила маму взять мне хорошую учительницу, и во все время нашего пребытания в Петербурге проводила каждую свободную минутку за фортепиано, так что в эти три месяца действительно сделала большие успехи.
Теперь я приготовила Достоевскому сюрприз. Он как-то раз говорил нам, что из всех музыкальных произведений больше всего любит Патетическую сонату Бетховена... Хотя соната и значительно превосходила по трудности все до сих пор игранные мною пьесы, но я решилась разучить ее во что бы то ни стало, и
действительно, положив на нее пропасть труда, дошла до того, что могла разыграть ее довольно сносно»31. Итак, Софья была увлечена, но не музыкой, а Федором Михайловичем. Когда же влюбленность прошла, музыка оказалась ненужной.
О творческом влиянии музыки упоминал ее брат, Федор Корвин-Круковский. Сестра не обладала, по его мнению, музыкальными способностями, но, слушая виртуозную игру матери, она погружалась в мир фантазии, давая волю воображению. «Перед ней создаются целые картины, и самые отвлеченные мысли получают осязательный образ. Я убежден, что многие из ее литературных и научных трудов были впервые задуманы именно таким путем»32. Отношение к музыке менялось с течением времени; в последние годы она, видимо, стала частью духовной жизни Ковалевской. «Софья больше всего любила музыку и лирику и часто мыслила образами; она обладала тем самым пониманием природы, которое прежде всего ищет в ней того, что наиболее соответствует данному настроению духа или воплощает его; в то же время она отличалась удивительной способностью передавать эти впечатления в необыкновенно яркой, художественной и поэтической форме»33, — вспоминала шведская писательница Э. Кей.
Софья Ковалевская была, как и все талантливые люди, натурой сложной и противоречивой, очень субъективной в пристрастиях и суждениях о людях, книгах, произведениях искусства, но никогда не была равнодушной к той жизни, которая окружала ее. Она стремилась к свободе, к счастью, хотела сказать свое слово в математике, интересовалась социальными науками. Проблемы общественной жизни волновали ее с юности, она сочувствовала всем свободомыслящим и поддерживала отношения с теми, кто быш в опале. И она была женщиной, которая, несмотря на все ее блестящие способности, желала любви. Кто-то потом вспоминал ее последние слова: «Слишком много счастья», — произнесенные 29 января (10 февраля) 1891 г.
«Она останется таким образом в памяти потомства такой, какой именно не желала оставаться: в виде выдающегося таланта в области науки и литературы, в виде необыкновенно развитого художественного ума, в виде гигантского женского образа, к которому обыкновенный масштаб совершенно неприменим и который внушает нам гораздо больше удивления, чем симпатии»34, — с сожалением писала А.-Ш. Леффлер, которой суждено будет пережить подругу всего на год.
Невольно бросается в глаза печальное обстоятельство: Россия на протяжении многих лет упорно не желала знать Ковалевскую-писателя. Цензурные запреты на издание произведений, отсутствие ее имени в «Критико-биографическом словаре русских писа-
телей» С.А. Венгерова (СПб., 1904), в «Обзоре жизни и трудов русских писателей и писательниц» Д.Д. Языкова (СПб., 1909), видимо, нельзя считать случайными. Ее не видели, не хотели видеть, но она была, несмотря на то что ее жизнь в литературе, фактически начавшаяся в середине 1880-х гг. и оборвавшаяся в 1891 г., оказалась такой короткой. Ковалевской не дано было осуществить многочисленные замыслы, но даже то, что мы можем прочесть сейчас в отрывках и набросках, свидетельствует о явной и несомненной одаренности.
Е.Ф. Литвинова, современница и биограф Ковалевской, писала: «Оригинальность мысли и формы, живость рассказа, тонкий психологический анализ и обилие глубоких мыслей придают всему, что вышло в этом роде из-под пера Ковалевской, неизъяснимую прелесть Но писать то, что видел, думал и чувствовал, совсем не то, что создавать литературные классические произведения. Все упомянутые сочинения не дают Ковалевской никакого определенного места в истории нашей литературы, хотя и наводят на мысль, что Ковалевская имела, по-видимому, все данные создать и здесь нечто крупное, выдающееся»35. Последнее утверждение трудно принять как бесспорное. Да и не нуждается талант в «месте», кем-то определенном, отведенном. Сам факт существования автора такого масштаба (здесь уместно вспомнить, что произведения Ковалевской переведены на многие европейские языжи и переиздаются) обеспечивает ее художественному творчеству определенное пространство в отечественной и зарубежной культуре.
Обращение к литературной сфере проявления таланта Ковалевской нисколько не означает недооценки ее как математика. Но оценить ее реальный вклад в развитие точных наук могут только специалисты, остальным же не остается ничего другого, как поверить в это и принять за аксиому. Что же касается литературного дара, то суждение о нем доступно каждому, и в случае необходимости здесь можно все проверить, т.е. прочесть ее воспоминания, повести, очерки, отрывки незавершенных вещей, и тем самым убедиться в их достоинствах. В этом смысле художественное наследие Ковалевской не уступает по значимости научному хотя бы уже потому, что оно принадлежит всем и каждому, кто возьмет на себя радостный труд познакомиться с ее литературными произведениями.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ковалевская C.B. Воспоминания. Повести. М., 1974. С. 31—32.
5 Там же. С. 31.
3 Там же. С. 66.
8 ВМУ, философия, № 5
4 Литвинова Е.Ф. С. В. Ковалевская, ее жизнь и научная деятельность. СПб., 1893. С. 28.
5 Мечников И.И. Этюды оптимизма. М., 1917. С. 200.
6 Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. М., 1922. Т. 1. С. 268.
7 Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. М.; Л., 1928. С. 328.
8 Леффлер А.-К. Софья Ковалевская. СПб., 1893. С. 133.
9 См.: Нечкина М.В. Софья Ковалевская общественный деятель и литератор // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М., 1974. С. 500.
10 Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. 1961. С. 308.
11 Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым (1870-1894). СПб., 1914. С. 124.
12 Сеченов И.М. Автобиографические записки. М.; Л., 1945. С. 120.
13 Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. С. 416.
14 Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 163-164.
15 Ковалевская С.В. Воспоминания. Повести. С. 232.
16 Там же. С. 240.
17 Там же. С. 240-241.
18 Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 221.
19 Там же. С. 29-30.
20 Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. С. 298-299.
21 Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 91.
22 Ковалевская С.В. Воспоминания. Повести. С. 222.
23 Там же. С. 223.
24 Русская старина. 1890. № 12. С. 714.
25 Ковалевская С.В. Воспоминания. Повести. С. 96-97.
26 Там же. С. 97.
27 Там же. С. 101.
28 Там же. С. 135.
29 Там же. С. 156.
30 Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 199.
31 Ковалевская С.В. Воспоминания. Повести. С. 83-84.
32 Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. С. 372.
33 См. предисловие Э. Кей к книге: Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 34.
34 Леффлер А.-К. Указ. соч. С. 314.
35 Литвинова Е.Ф. Указ. соч. С. 91.
