CC BY
116
УДК 1:3;001.8:3
З. ФРЕЙД В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ М.М. ПРИШВИНА*
А.М. Подоксенов
Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина, 399770, г. Елец, ул. Коммунаров 28;
e-mail: [email protected]
В статье анализируется влияние идей З.Фрейда на жизнь, мировоззрение и творчество М. Пришвина. Аргументацией для фрейдистских реминисценций служат реальные события жизни писателя и его роман «Кащеева цепь», в котором автор использует психоанализ для осмысления ключевых событий жизненного пути своего автобиографического героя Алпатова, показывая, как его неудачная любовь приводит к вытеснению эротического желания в невроз, который затем сублимируется в художественное творчество.
Ключевые слова: мировоззрение, творчество, психоанализ.
О жизни и творчестве Михаила Михайловича Пришвина сказано уже немало, но у его наследия, как и у всякого значительного культурного явления, есть удивительное свойство: сам ход времени и обновление исследовательских парадигм высвечивают все новые аспекты, порождают иные трактовки писательского таланта. Одной из таких новых интерпретаций и является предлагаемый нами анализ влияния Фрейда, которое в пришвиноведении до сих пор не исследовано [1]. Задачей данной статьи является попытка выявить влияние идей фрейдизма на жизнь, мировоззрение и творчество Пришвина, сопоставляя при этом психоаналитический взгляд на события жизни писателя с его собственной их оценкой, а изложенные в дневниковых записях взгляды на теорию Фрейда - с их художественной интерпретацией.
Очевидно, до начала 1920-х годов с теорией психоанализа Пришвин знаком не был, поскольку еще в 1922 году писал в дневнике: «Тайна есть в каждом сне такая, что самому до нее не додуматься, и только со стороны ведунья еще может сказать, что это значит» [2]. То есть ему пока неизвестно, что еще в 1899 году научное объяснение этому уже дал Фрейд в книге «Толкование сновидений». Тем не менее, говоря о влиянии Фрейда на Пришвина, следует подчеркнуть, что многие ключевые моменты жизни, которые он сам считал поворотными в своей судьбе, можно понять лишь применяя метод психоанализа и аргументацией здесь служат как реальные события, неоднократно упоминаемые писателем в Дневнике, так и целый ряд художественных произведений, но, прежде всего, автобиографический роман «Кащеева цепь» (1922-1954). Без преувеличения можно сказать, что здесь автор в полной мере использует психоанализ Фрейда для осмысления ключевых событий жизненного пути своего alter ego - Михаила Алпатова, показывая, как его неудачная любовь приводит к вытеснению эротического желания в психическую болезнь и как затем невроз сублимируется в художественное творчество. Да и сам писатель в начальный период работы над «Кащеевой цепью» в ноябре 1923 года говорит о психоанализе, как исследовательской парадигме, ставя перед собой задачу «анализа по Фрейду» (Кн.4. С.44) сложнейших и противоречивых проблем духовного мира человека как личности.
В своих работах Фрейд показал, сколь важно, прослеживая становление личности человека, обратить внимание на его детство, отношения в семье и первые эротические чувства, от совокупности которых зависит структура, динамика и особенности развития характера. Пришвин также признавал детство и первые чувства любви судьбоносными факторами жизни: «Что еще хочется мне написать? А вот желание описать детство и
* Работа выполнена при поддержке РГНФ, грант 07 - 03 - 73302а/Ц
любовь <...> Какие чудеса там в глубине природы, из которой я вышел. Никакая наука не может открыть той тайны, которая вскрывается от воспоминания детства и любви» [3]. С юных лет в духовный мир будущего писателя, кроме матери, навсегда входят его двоюродные сестры, о младшей из которых, Маше, он напишет, что даже «Венера в Лувре в сравнении с той, моей детской, живой Венерой показалась немножечко идолом...» [4]. Именно от этой детской влюбленности рождается у художника образ Марьи Моревны, который на всю жизнь определит основы его отношений к любви, к женщине, к смыслу и тайне жизни. «Очень хорошо пришлось воспоминание о Марье Моревне: он был такой маленький, что не только не задавался вопросом, отчего рождаются дети, но даже не понимал, каких женщин и за что называют красивыми, - отмечает Пришвин роль появления первого чувства любви у юного героя романа. - Явилась Марья Морев-на, и вдруг он понял, что она красивая. А после того как он стал все понимать, он чувствует в каждой женщине Марью Моревну [Курсив мой - А.П.], и если этого нет в ней, значит, как будто и невозможно с ней сойтись» (Кащеева цепь. С.335-336). Эту ключевую для всей жизни роль детских эротических впечатлений особо отмечает Фрейд: «... многие, может быть, даже большинство, и во всяком случае наиболее одаренные дети, приблизительно с третьего года жизни переживают период, который можно назвать периодом инфантильного сексуального исследования. Любознательность <...> направляется на вопрос, откуда появляются дети» и далее основатель психоанализа подчеркивает, что «воспоминания детства и на них построенные фантазии всегда заключают самое существенное в духовном развитии человека» [5].
Жизнь Пришвина сложилась так, что детство было омрачено смертью отца и воспитывали его главным образом женщины, что и оказало влияние на те черты мировосприятия, которые он называл женственными сторонами своей натуры: «.бывает, хочется взять себе ребенка чужого и вложить свою жизнь на его воспитание. Хочется какого-то подвига, но всегда так, чтобы “отдать себя” на что-то: что-то будет жить, а я тому служить буду, я исчезну. Вообще отдаться, а не взять. Эти моменты и есть женственные стороны моей души [Курсив мой - А.П.], настолько женственные, что когда я читаю записки женщин, то ничего нового для себя не нахожу: я совершенно отдельно от своего мужского чувствую в себе женщину» (Кн.1. С.44). Свидетельство писателя трудно переоценить, поскольку сама онтологическая противоположность мужского и женского начал гораздо более, чем что-либо иное, оказывает влияние на весь склад жизни человека. Впоследствии именно эти, идущие из детства женственные аспекты мировосприятия, уже во взрослой жизни роковым образом отразятся на отношениях писателя с прекрасным полом и сыграют решающую роль в политических предпочтениях.
Такой поистине фатальной оказалась для Пришвина женственность его характера в кульминационное мгновение первого юношеского романа в Париже в 1902 году, когда возлюбленная «.лежала с закрытыми глазами, сгорающая...» от желания отдаться эросу, но решающий миг был упущен: «.смущенный, отступил я, стыдясь в себе “зверя” [Курсив мой - А.П.] и страдая, предоставил свободу маленькой женщине...» (Кащеева цепь. С. 383). Позже писатель вспоминал, что причиной неудавшейся любви был «тайный невыраженный романтизм, страдание оттого, что не могу быть, как все (особенно в половой сфере), черты полной дикости (чрезвычайная робость, застенчивость в отношении к женщине)» (Кн.2. С. 74). Действительно, влюбленный юноша вел себя в соответствии со стереотипами женского воспитания, преобладавшего в детстве. «Врожденные мужские и женские свойства хорошо заметны уже в детском возрасте, - отмечал Фрейд роль воспитания в формировании гендерных особенностей поведения, - развитие сексуальных задержек (стыда, отвращения, сострадания и т.д.) наступает у девочки раньше <...> там, где проявляются частичные влечения сексуальности, они предпочитают пассивную форму» [6]. Именно пассивной стороной и, следовательно, инициатором разрыва выступил будущий писатель, своим отказом по сути оскорбивший девушку, поскольку «она явно предлагала мне девство, - я не взял» [7]. Так обусловленная детским вос-
питанием «сексуальная задержка» фатальным образом разрушила юношеский роман. «Мне не хотелось, я не мог унизить ее животным чувством, - вспоминал Пришвин в 1907 году, через пять лет после любовной катастрофы. - Я хотел найти в ней то высшее, себя, в чем бы я мог возвратиться к себе первоначальному» (Дневники 1905-1954. Т.8. С. 31). Эту роковую женственность своего мировосприятия писатель вновь отметит в 1924 году, когда шагнет за полувековой порог жизни: «У меня, как у невинной девушки, есть до сих пор в душе отталкивание от чувственной любви, если приходит та, которая мне очень нравится» (Кн.4. С.82). И об этом же запись в 1927 году: «Застенчивость. Ослепительная красота женщины может создать такое состояние в душе, когда эротический ток от страха своей грубости вдруг переделывается в ток женственной дружбы, снежный, исключающий возможность даже мысли о соитии. Замороженный пол» (Кн.5. С. 182).
Женственные моменты души писателя сыграют свою роль и в выборе политических предпочтений. Вспоминая в 1928 году о причинах, побудивших его в юности «отдаться.» идее марксизма, Пришвин отмечает, что вера в марксизм рождалась из желания найти старшего на роль умершего отца и стремления к идеальной женской любви: «Не имея отца-учителя, я нашел это в Марксе, а женщина будущего у Бебеля заменила мне мою Галатею», и кроме того в революционном кружке марксистов обрел «товарищей, которые заменили мне вполне то естественное счастье, которое дает хорошо организованная большая семья [Курсив мой - А.П.]» (Кн.6. С. 302). В марксизме юношу более всего привлекало решение проблемы униженного положения женщины, как ему тогда казалось главного зла жизни. Кстати, студенческая пропаганда марксизма среди рабочих Риги, в которой усердно участвовал и Михаил Пришвин, закончилась ничем иным, как попыткой решения именно женского вопроса - разгромом публичных домов в Риге. Столь романтическое соединение теории с практикой жизни воодушевляло молодежь, отмечал Пришвин, и в 1915 году этот присутствующий в марксизме эротический мотив он захочет ввести в повесть о революционном движении в России начала ХХ века: «То, что я задумал изобразить в “Марксистах”, очень значительно: пол, источник жизни, подорван, и отсюда является необходимость в “женщинах будущего”. Радикальная развязка с семейным несчастьем и бытом. Особенность этого явления - “безликий романтизм”. Не замечательная женщина с данными чертами возводится в идеал, но вообще женщина. Этот романтизм есть действительно “абстракция полового чувства”» (Кн.1. С. 179).
Так, независимо от Фрейда, еще не будучи знаком с теорией психоанализа, писатель ставит творческую задачу раскрытия весьма важного аспекта марксистского движения, в котором, как видел Пришвин, обнаружилась не менее значимая, чем революционное переустройство экономического базиса и идеологической надстройки, проблема необходимости переделки сексуальных отношений в психологии общения людей. И об этом еще раз Пришвин скажет в 1922 году: «Вспоминаю, разбираю и думаю, что, значит, в этом видимом на поверхности интеллектуализме “Капитала” были и сексуальные проблемы внутри с культом женщины будущего» (Кн.3. С.289-290). Правда жизни, одинаковая как для ученого, так и писателя, требовала своего выражения.
Юношеская любовная неудача завершилась для будущего писателя нервной болезнью. Положение усугублялось и тем, что без духовной близости он не мог обрести сексуального удовлетворения и «безумно страдал при каждом акте с проституткой, а без акта, на монашеском положении - пробовал, но физически не мог вынести и доходил до психиатра» (Там же. С.248). Совершенно очевидно, что это была симптоматика так называемой «психической импотенции», которую Фрейд определял как «неслияние нежного и чувственного течения в любовной жизни», вызванного «влиянием детских фиксаций и более поздним запретом при промежуточном возникновении инцестуозного запрета», при этом данный недуг является «общим страданием культурного человечества, а не болезнью отдельных лиц» [8]. После наступления половой зрелости детская склонность к родителям или братьям и сестрам подсознательно переносится на объект любви. В Эдиповом комплексе, объясняет Фрейд, «завершается инфантильная сексуальность,
оказывающая решающее влияние своим действием на сексуальность взрослых. Каждому новорожденному предстоит задача преодолеть Эдипов комплекс; кто не в состоянии это сделать, заболевает неврозом» [9]. Предрасположенность писателя к сексуальной пер-верзии была обусловлена его детской влюбленностью в двоюродную сестру, «прекрасную, как мне казалось в детстве, высшую, неземную женщину. Этот образ остался со мной на всю жизнь, и, когда я встречал какую-нибудь девушку, которой начинал увлекаться, я говорил себе: «Это, кажется, настоящая?», и это значило, что она соответствует тому образу [Курсив мой - А.П.], который был воспринят мною от двоюродной сестры Маши, как Марья Моревна» (Кн.5. С.146). Поэтому инфантильная склонность к инцестуозному объекту или его заместителю всю жизнь была подсознательным непреодолимым искушением Пришвина, всякий раз приводя к психическим патологиям при реализации сексуального желания, если половой партнер не соответствовал идущему из детства образу идеала эротической любви. «Психоанализ легко может доказать, что такие лица в обычном смысле слова влюблены в своих кровных родственников, скрывая при помощи симптомов и других проявлений болезни их бессознательные мысли и не переводя их в сознание, - писал Фрейд о связи сексуальных перверзий взрослого возраста с инцестуозными фиксациями детства. - Даже в тех случаях, когда человек, бывший прежде здоровым, заболел после несчастной любви, можно, с несомненностью открыть, что механизм этого заболевания состоит в возвращении его либидо к предпочитаемым в детстве лицам» [10].
Вернувшись после учебы за границей в Россию, Пришвин в 1903 году «сошелся», как он пишет, с Ефросиньей Павловной Смогалевой, первой же попавшейся ему женщиной, простой крестьянкой, супружескую связь с которой писатель считал ни к чему не обязывающей. Действительно, брак этот для всех близких казался нелепым, самому же Пришвину его мезальянс в то кризисное для него время казался наилучший выходом. В супружеской жизни с женщиной, стоящей ниже его по социальному и умственному положению, писатель чувствовал себя раскрепощенным, что позволяло избавиться от комплекса психической импотенции и испытывать полное эротическое удовлетворение, даже если при этом в мечтах «всю жизнь желал другую, и это желанное отдавал в печать: ее я обманывал» (Кн.3. С.248). Подобный выход из сексуальной импотенции, по мнению Фрейда, был типичным для многих представителей высших общественных классов, для которых склонность «выбирать себе любовницу или даже законную супругу из женщин низкого сословия является только следствием потребности в униженном половом объекте, с которым психологически связана возможность полного удовлетворения» [11]. Правда, Фрося, ощущая неискренность супружеских отношений, очень скоро превращается «в злейшую Ксантиппу» (Кн.1. С.86) и все чаще и чаще устраивает скандалы. Однако в семейных ссорах писатель винит прежде всего самого себя, осознавая, что женился «с досады» из-за неудачи в первой любви и желания обрести в браке лишь удовлетворение собственных сексуальных потребностей. «Дело во мне самом, потому что я был по отношению к жене зверем [Курсив мой - А.П.], может быть, хорошим, добрым, но только зверем, я никогда не испытывал чувства радости служения любимому человеку, что любить значит служить любимому» (Кн.2. С.150), - напишет Пришвин в 1918 году, подводя итог 15-летней совместной жизни. И через 4 года еще раз скажет: «Вина основная во мне, что я эгоист и заварил брак в похоти, в состоянии двойственности, в грубейшем действии соединить уже во мне разъединенное: плоть и дух, в самообмане.» (Кн.3. С.248).
Если юношеская влюбленность завершилась неврозом, то теперь Пришвин признается, что выход из болезни найден им путем перевода полового влечения с инцесту-озного детского идеала любви на социально приниженного полового партнера. Студентку Сорбонны Вареньку Измалкову - прототип Инны Ростовцевой в «Кащеевой цепи», от которой в решающий эротический момент отступил автобиографический герой, «стыдясь в себе “зверя”» (Кащеева цепь. С.383), - сменила простая крестьянка Фрося, в супружест-
ве с которой «упрощенное природное отношение к женщине-самке, - говорит писатель, -давало, освобождало во мне силу любования украшенной поверхностью земли, и “человечина” меня не цепляла», позволяя ощущать себя «хорошим, добрым, но только зверем [Курсив мой - А.П.]» (Кн.2. С. 148, 150).
Дневниковые записи, в которых Пришвин описывает сексуальнопсихологические проблемы своей жизни, носят отчетливо выраженный психоаналитический характер, удивительным образом совпадая с теоретическими выводами Фрейда. Но речь не идет о прямом заимствовании Пришвиным идей фрейдизма для применения их к анализу своей жизни, поскольку многие мысли и выводы писателя были сделаны до появления соответствующих работ Фрейда по психологии сексуальности. Дело в том, что наука и искусство, обладая разными познавательными средствами, способны постигать правду жизни вполне самостоятельно, в независимых друг от друга понятиях теории или в художественных образах. Поэтому возможно сходство и даже совпадение интуитивно постигаемых художником причин и закономерностей объективных психических явлений с экспериментально получаемыми выводами ученого. Хотя талант и интуиция во все эпохи позволяли художникам самостоятельно проникать в тайну душевных явлений, великой заслугой Фрейда стало создание целостной методологии анализа психических процессов.
Исходя из сопоставительного анализа дневниковых записей и художественных произведений Пришвина, можно с достаточной степенью обоснованности заключить, что знакомство с теорией Фрейда, мировоззренческое освоение и использование психоанализа как творческой парадигмы происходит лишь в 1923 году, что подтверждается как собственным свидетельством Михаила Михайловича, так и появлением в его словаре характерной терминологии и специфической фрейдистской интерпретации сексуальных аспектов психической жизни людей. Одно из таких явных проявлений влияния психоанализа на писателя можно обнаружить при сопоставлении выдержки из вышедшей 4м изданием в 1923 году книги «Очерки по психологии сексуальности», в которой Фрейд излагает свой вывод, что причиной психической импотенции является то, что «нежное и чувственное течения только у очень немногих интеллигентных мужчин в достаточной степени спаяны; мужчина почти всегда чувствуют себя стесненным в проявлениях своей половой жизни благодаря чувству уважения к женщине и проявляет свою полную потенцию только тогда, когда имеет дело с низким половым объектом [Курсив мой -А.П.]» [12]. Почти к аналогичному выводу с использованием специфической терминологии приходит и Пришвин в Дневнике 1925 года, говоря об эротическом чувстве «к женщине как к нежному товарищу: я это чувство имею, и, если замечаю самым отдаленным образом в таком товарище движение пола, - он меня отталкивает. Налет культурности в женщине, образ жизни ее - с книгами... отталкивает мое половое чувство: я могу совокупиться только с женщиной-самкой, лучше всего, если это будет самая простая баба [Курсив мой - А.П.]» (Кн.4. С.336).
Однако знакомство Пришвина с основными идеями психоанализа конечно же не означало, что он, не будучи врачом-психиатром, будет стремиться прочесть все теоретические работы Фрейда. В своем творчестве писатель выражал прежде всего неповторимость собственного жизненного опыта, а применяемые им методологические установки были призваны лишь полнее раскрыть, подчеркнуть, оттенить своеобразие первичного экзистенциального материала. Поэтому можно с уверенностью сказать, что многие психологические сюжеты художественного бытия героев пришвинских произведений будут основаны не на спекулятивно-абстрактном применении фрейдизма в творчестве, а на эк-зистенциональном опыте его собственной жизни, которую в принципе невозможно задним числом подогнать под ту или иную теоретическую концепцию.
Основная трудность установления психоаналитических аспектов в творчестве Пришвина заключается в разделении того, что здесь шло от жизненного опыта писателя, а что от теории. Но поскольку феномены реальности являются одними и теми же и для
ученого, и для художника, значит, возможно как самостоятельное существование интуитивного психоаналитического взгляда на мир Пришвина, так и гармоничное его слияние с научной методологией психоанализа Фрейда.
В 1953 году, ставя задачу переработать «Кащееву цепь» и «утопить эту книгу в автобиографии», в заключительных звеньях романа Пришвин уже более подробно говорит о психоанализе, применяемом им в своем творчестве. Здесь он, насколько это было возможно по цензурным соображениям, подводит итоги поставленной еще в 1923 году задачи «анализа по Фрейду» своего жизненного пути. В главке «Игла профессора» писатель вспоминает, как, работая после возвращения из Германии земским агрономом в городе Клину Московской губернии, он оказался в совершенном одиночестве: «Я погас и заболел непонятной мне душевной болезнью. Корни этой болезни, несомненно, питались моей мучительной и неудавшейся любовью к исчезнувшей невесте» (Кащеева цепь. С.465). Михаил Михайлович отчетливо, хотя и не называя имен, ставит психоаналитический диагноз, считая неудовлетворенную любовь причиной своей психической болезни и следуя в этом за Фрейдом, отмечавшем, что «именно сексуальный компонент конфликта создает возможность заболевания, лишая душевные процессы возможности нормального протекания» [13], поскольку «сексуальность - движущая сила невроза», а сам невроз - это болезнь воспоминаний, в которые погружается личность, так как для нее «невроз заменяет в наше время монастырь, в который обычно удалялись все те, которые разочаровывались в жизни или которые чувствовали себя слишком слабыми для жизни» [14].
Пришвин рассказывает, что всячески пытался скрыть свою душевную болезнь, чувствуя себя гусем, который, чтобы его не заклевали, напрягает в полете последние силенки, лишь бы утаить от спутников свою слабость. «Да, я был очень болен и в сто раз свою болезнь увеличивал тем, что боялся открыться больным среди здоровых людей <.> Тайна моей болезни, - догадывается писатель о психических корнях своего недуга, характерного «невроза боязни», - была в том, что я стал с некоторого времени бояться острых предметов: кос, ножей, плужных отвалов и всего такого, чем я торговал ежедневно в земском складе. Каждый раз, как я видел острый предмет, меня тянуло схватить его и пустить в ход, и мне казалось, что я могу наделать ужасной непоправимой беды <...> Я почувствовал необходимость немедленно, кому-то старшему, мудрому, авторитетному человеку выложить все, что есть у меня на душе, и просить помощи. Я вспомнил имя одного в то время очень известного психиатра, всеми уважаемого человека, и принялся писать ему покаянное письмо» (Кащеева цепь. С.465-466).
Как мы помним, в романе Алпатов тоже пытался рассказать о своих переживаниях в письмах к невесте, в надежде на ее сочувствие и помощь. Художественную версию жизнеописания Алпатова Пришвин дополняет не вошедшими в роман событиями собственной жизни, описывая прием у московского психиатра профессора Мержеев-ского. В своей исповеди врачу, рассказывает писатель, самым трудным было объяснить, почему же ощущение «”я” - маленький» так мучает его: «любовь в существе своем есть рождение личности любящего, сказать же другому о своей личности можно только делами необыкновенными и небывалыми. Но раз я не могу свидетельствовать делами, значит, нет во мне личности» (Там же. С. 467). Однако профессор просто не понял, что болезнь была не физиологического характера, а потому прописанные им прохладные ванны мало помогли Пришвину. Более того, врач нанес пациенту еще одну душевную травму, небрежно насадив его письмо-исповедь на длинную иглу для приколки поступающих бумаг, и «меня как будто иглой пронзило насквозь с такой болью, что я ее и сейчас, через много лет, чувствую», - спустя полвека вспоминал Пришвин (Там же).
Спасла писателя от невроза случайность. После безрезультатного похода к профессору у Пришвина во время очередной поездки в Москву вновь случается приступ истерии при виде прохожего, несущего кухонный нож. Как отмечал Фрейд, в бессознательном идет постоянная борьба Эроса (инстинктов сексуальности и самосохранения) и
Танатоса (инстинктов смерти и агрессии), которые используют механизм либидо. Создатель теории психоанализа говорит о злобе и ненависти как регрессивном поведении. Такой регрессией и было желание писателя броситься на прохожего, чтобы отнять нож и пустить его в дело. Опомнившись, он увидел себя возле дома с множеством дощечек, на которых значились врачи всех родов, от зубных и до нервных. Выбрав себе невропатолога, Михаил Михайлович изложил ему все свои невротические страхи и, наконец-то, получил квалифицированную психиатрическую помощь. Врач-невропатолог внушил Пришвину, что у него нет никакой болезни: «Вы просто перегружены разными теоретическими знаниями. Вам надо теперь разгрузиться от них в практической работе» (Там же. С. 469). А для того, чтобы вытеснить из души фобии страха острых предметов дал пилюли, которые через месяц окончательно излечат писателя. Все вышло точно так, как сказал этот врач, и невроз боязни острых предметов прошел.
О том, что эта история имеет фрейдистский подтекст свидетельствует ее парадоксальная, но типично психоаналитическая концовка. Однажды Пришвин, проезжая на извозчике мимо дома, где жил невропатолог, решает немедленно зайти к нему, чтобы поблагодарить - и с изумлением узнает, что его спаситель вовсе не врач. Более того, пилюли были простой сахарной пудрой, и спаситель пояснил, что невропатолог «живет лестницей выше, вы ошиблись этажом, молодой человек. Я же шлифую стекла для оптического магазина: я оптик» (Там же. С. 471). Как сказал бы Фрейд, в этом-то и заключается тонкая ирония психоанализа: так как невроз Пришвина был обусловлен искаженностью его отношения к жизни, то кто же иной, как не оптик смог бы помочь пациенту взглянуть на мир в другом ракурсе. Шлифовщик стекол поступил как опытный психоаналитик, помогающий больному вывести причины невроза из сферы бессознательного, когда совместный с пациентом анализ «замещает автоматический и экспрессивный процесс вытеснения планомерной и целесообразной переработкой при помощи высших духовных инстанций. Одним словом, он замещает вытеснение осуждением» [15]. Таким образом, писателю удалось блестяще соблюсти не только художественную, но и научную правду, наглядно-образно в ходе развития сюжета освободив героя от психической болезни, т.е. придя к тому же результату, которого врач достигает путем психоаналитических процедур со своим пациентом. Задача же исследователя творчества Пришвина -обнаружить эти психологические находки писателя и соотнести их с теорией Фрейда.
Но от неудачной любовной истории у Пришвина все же оставалась фобия страха оставаться наедине с собой, что еще раз подтверждает справедливость наблюдения Фрейда о детском следе вытесненного эротического желания: «Дитя ведет себя при этом как взрослый, превращая свое либидо в страх, когда не в состоянии найти удовлетворение, а взрослый зато, став благодаря неудовлетворенному либидо невротичным, ведет себя в своем страхе как ребенок, начинает бояться, оставаясь один, т.е. без лица, в любви которого он уверен, и этот свой страх старается успокоить детскими мерами» [16]. То есть, когда желания ребенка отвергались, в ответ следовали определенные бессознательно задаваемые формы поведения, которые при их закреплении могли превратиться в черты характера. Затем имевшиеся в детстве фиксации становились образцами, по которым совершается вытеснение у взрослого человека, бессознательно защищающегося от импульсов также, как он это делал ребенком. Здесь излечение Михаил Михайлович интуитивно нашел уже сам и почти чисто психоаналитически - путем сублимации причин нервной болезни из-за неудавшейся любви в художественное творчество.
В статье «О психоанализе» Фрейд, говоря о формах сублимации неврозов, отмечал: «.мы, люди с высокими требованиями нашей культуры и находящиеся под давлением наших внутренних вытеснений, находим действительность вообще неудовлетворительной и потому ведем жизнь в мире фантазий, в котором мы стараемся сгладить недостатки реального мира, воображая себе исполнение наших желаний. В этих фантазиях воплощается много настоящих конституциональных свойств личности и много вытес-
ненных стремлений. Энергичный и пользующийся успехом человек - это тот, которому удается благодаря работе воплощать свои фантазии-желания в действительность» [17]. Поэтому психоаналитика рассматривает художественное творчество как сублимированное символическое выражение сексуальных и инфантильных в своей основе психических желаний и влечений, находящих свое компенсаторное удовлетворение в области фантазии.
Для Пришвина открытие пути трансформации невротических переживаний в творчество произошло в 1903 году, во время поездки из Москвы на родину в Елец на каком-то захолустном полустанке, где в ожидании поезда он решил излить душевную тоску на бумаге, записать какие-то волнующие воспоминания детства. Так «совершилось величайшее открытие в моей жизни, - рассказывал позже писатель. - <.> Раньше меня охватывал страх остаться наедине с самим собой. Теперь я только и ждал, когда закончатся дела, чтобы остаться наедине, затвориться и, в себе самом разгораясь, выходить из своего одиночества в широкий мир <...> Целебный источник выбился в душу мою из каких-то темных, неведомых недр, и с этого разу я стал независимым» (Кащеева цепь. С.470-471). Творчество для Пришвина стало не просто выходом на свободу гнетущих душевных сил, но и радостью излучать из себя опыт жизни. Об этой способности искусства -примирять художника с миром реальности - говорит и Фрейд, отмечая, что, если «личность обладает психологически еще загадочным для нас художественным дарованием, она может выражать свои фантазии не симптомами болезни, а художественными творениями, избегая этим невроза и возвращаясь таким обходным путем к действительности» [18].
Психоаналитический подход Пришвина к истории своей первой любви, неудача в которой через нервную болезнь сублимировалась в творчество, с гораздо большей откровенностью раскрывается в Дневнике, одним из важнейших достоинств которого является отсутствие искажающего цензурного влияния на мировоззренческую и художественную позиции автора. В начале 1923 года, размышляя над вариантами сюжетной линии жизни Алпатова в «Кащеевой цепи», писатель решает, что это будет автобиографический роман: «Как будто бесконечно долгое время рылся в запутанном клубке и вдруг нашел конец, и конец этот - Я: с этого времени Алпатов весь клубок вновь на себя перематывает» (Кн.4. С.10). Теперь главным для художника становится проблема раскрытия процесса становления собственной личности в романном повествовании о жизни и судьбе героя. Вслед за Фрейдом, решающим фактором Пришвин считает влияние «силы эроса», где особенно значим «момент встречи с проблемой пола. С этого момента начинается зачатие личности, при ярком внезапном свете (любовь) жизнь человека вступает во второе полукружие, рожденная личность (второе рождение), стремясь не быть как все, направляется к центру (эрос), но силой общественного мнения, центробежной, отвлекается в сторону, и так слагается движение домой, к своей самости» (Там же. С. 11).
О том, что психоанализ Фрейда для Пришвина действительно был важной составной частью его мировоззрения и творчества, можно судить по сформулированной в Дневнике 1927 года основной идее «Кащеевой цепи»: «Неудовлетворенное половое чувство (вернее, отсеченное, превращенное) разрешается чисто “духовным” состоянием человека и общением с Прекрасной Дамой в творчестве. Половое чувство начинается душевным движением, которое в зародыше содержит всего человека. Так, у Алпатова сразу встали с первым движением полового чувства: 1) половое удовлетворение (быть, как все живое); 2) иметь жену, значит, быть самостоятельным, т. е. быть, как все люди; 3) быть творцом» (Кн.5. С.461). Из всех сюжетных вариантов жизни Алпатова автор выбирает биографический, самый интересный для романа - «воздержание от брака для творчества», ставя перед собой задачу психоаналитической интерпретации сюжета: «В романе должен быть изображен священный акт рождения человека, и это будет акт “половой”, а не тот суррогат его, который называется “духовным” актом, “духовным рождением”» (Там же. С.466).
Если в романе видимой причиной неудачной любви являются социальные обстоятельства - невозможность достичь необходимого для родителей невесты «положения» в обществе из-за преследования охранки, которая продолжает видеть в Алпатове опасного революционера, то в дневниковых записях акцент сделан на психологическом аспекте любовной истории. Закончившаяся нервной болезнью любовь на всю жизнь сделает для писателя невозможным дальнейшее спокойное существование: «Я ее так полюбил, навсегда, что потом, не видя ее, не имея писем о ней, четыре года болел ею и моментами был безумным совершенно, и удивляюсь, как не попал в сумасшедший дом. Я помню, что раз даже приходил к психиатру и говорил ему, что я за себя не ручаюсь» (Дневники 1905-1954. Т.8. С.10). Но несмотря на тяжесть пережитого, Пришвин все же хочет разобраться в причинах своей любовной неудачи. Ведь кроме тягостных воспоминаний его мучает неопределенность жизненного пути, душевная неустроенность и главное - тайные психические причины раздвоения собственного сознания.
Надеясь избавиться от того, что раздирало его душу на части, Пришвин пытался заняться хозяйством в надежде, что через дело «личное перейдет в общее. А ведь в этом и смысл всякой жизни, чтобы личное перешло в общее» (Там же. С.32). Затем начал пробовать писать рассказы, издал несколько сельскохозяйственных книг, работал корреспондентом в ряде центральных газет. Однако освобождения от невроза, сублимации гнетущих душу воспоминаний о любовной неудаче в творчество все-таки не было по той причине, как позже догадался сам Пришвин, что «в описании своей жизни, которую я изобразил в разных повестях и рассказах, я пропускал все, что было в дневнике, обегал этого...» (Там же). И все же, несмотря на все переживания несчастной любви, Пришвин был благодарен за то, что любовь пробудила в нем писателя: «Главное, я стал писать о себе, после неудачи о себе, все о себе и потому, что неудача попала в самое сердце <...> и отсюда-то и пошло все: как сухой клоп, я высыхал от этого самоанализа <.. .> Падение несомненное и в то же время спасение, как это может быть? Спасение в унижении, смирении и страдании: счастье в несчастье.» (Кн.1. С.116). Мысль писателя о глубине переживаний как условии творчества совпадает с заключением Фрейда, что «осадки прежних любовных (в широком смысле слова) переживаний могут быть растворены только при высокой температуре переживаний и тогда только переведены в другие психические продукты» [19].
Вывод о творчестве как сублимации невроза Пришвин повторит и в начале 1928 года, во время работы над окончанием «очерка своей жизни» - романа «Кащеева цепь»: «Да, как ни вертись, а искусство, должно быть, всегда паразитирует на развалинах личной жизни. Но в этом и есть особенность подвига художника, что он побеждает личное несчастье» (Дневники 1905-1954. Т.8. С.189). И спустя почти 20 лет, размышляя о психологии творчества, в Дневнике 1945 года Михаил Михайлович вновь выскажется о своем опыте сублимации неудовлетворенного эроса в творчество: «Я хочу сказать, что в психологический состав сложного чувства первой любви у поэта входит чувство недоступности объекта любви. У меня это было два раза: первый раз в Риге с Анной Харлам-пиевной Голиковой. Она хотела завоевать меня себе как мужа, но это мне было почему-то нельзя. А когда она решила взять себе в мужья Кютнера и тем сделалась недоступной, я ей сделал формальное предложение быть моей женой. С плачем она мне отказала, и это-то мне и нужно было: я взлетел! Второй раз было через пять лет в Париже. Я тоже постарался сделать девушку недоступной и страстно питал в себе это чувство (десятки лет, почти всю жизнь), стал писать, сам изумляясь тому, как это чувство превращается в сказку, деньги и славу.» [20].
Видимо, закономерности становления творческой личности таковы, что интуитивный голос подсознания ведет художника своим предопределенным путем, не давая хода соблазну удовлетвориться простым эротическим чувством, свойственным обыкновенным людям. При этом личность творца формируется, только пройдя через страдания любви, и неудовлетворенность эроса является одним из условий пробуждения дремлю-
щего таланта. Отмечая психоаналитический аспект своего творчества, Пришвин пишет, что «тема о женщине, сознающей, что поэты любят не ее, а свою мечту» для него стала постоянной с тех пор, как в Париже он «влюбился в призрак и потом, стремясь достигнуть этот призрак, стал делать к нему себе путь», а «выйдя в люди», свою первую повесть послал, конечно же, «призраку» в Лондон. «Самое интересное в этом романе было то, - отмечает писатель типично фрейдистский момент своей истории любви, - что даже в момент разгара моей безумной страсти я сознавал, что простое обладание женщиной, брак и т. п. невозможен и не удовлетворяет меня, что эта женщина - только повод к моему полету» [21]. И уже подводя итог жизни в пожилом возрасте, вновь признается: «Чем больше, и дальше, и глубже прохожу свою жизнь, тем становится все яснее, что Инна мне необходима была только в ее недоступности: необходима была для раскрытия и движения моего духа недоступная женщина, как мнимая величина» [22].
О том, что именно сублимация чувства любви, этой «центростремительной силы эроса», в творчество подсознательно была для натуры писателя в тот период становления его как личности важнее самой возлюбленной, свидетельствует случай поистине из классики психоанализа. Спустя несколько лет, когда он уже был женат на Фросе и у них родился ребенок, от Вареньки Измалковой неожиданно приходит письмо, в котором она сообщает о своем приезде в Петербург и назначает свидание. Откуда-то Пришвин уже знал, что она собиралась выйти замуж за какого-то профессора, но в последний момент передумала и не явилась к венцу. Вся жизнь теперь могла перевернуться, тем более, что однажды в непосланном письме к Измалковой он признавался: «За эти 12 лет, как мы с Вами расстались, я, конечно, создавал себе обыкновенную жизнь, подобную другим... Но все это время я чувствовал, что если бы Вы, эта самая таинственная Маруха[23], одним только пальчиком поманила меня, я все создаваемое во всякий час и минуту бросил бы...» [24]. Но по причине более чем банальной встреча не состоялась: влюбленный по рассеянности перепутал день и пропустил свидание. Конечно же Варенька поняла эту небрежность отношения бывшего жениха к себе совершенно правильно и тотчас уехала за границу. Правда, вряд ли можно считать, что судьбе было не угодно их свидание или, как думал Пришвин, встреча «только случайно не состоялась (я перепутал число “завтра” и опоздал, она обиделась и уехала)» (Кн.4. С.333). Исследуя психические причины забывчивости, Фрейд приходил к выводу, что «во всех случаях в основе забывания лежит мотив неохоты» [25]. Конечно, Пришвин мог искать и находить какие угодно оправдания, но как справедливо заключал Фрейд, в таком забывании проявляются неосознаваемые мотивы, и дама, обвиняя любовника, «полагает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения <.> забвение допустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть не признают их важности» [26]. Поэтому не просто забывчивость подвела художника, видимо, голос подсознания убеждал, что от любви к Вареньке он уже взял если не все, то уж самое важное - окрыляющую поэта Музу, свою творческую мечту.
В понимании любви, как чувства выходящего за пределы природнобиологической сексуальности, проявляется главное отличие Пришвина от Фрейда. «Любовь - это борьба за личность (и вечность)» (Кн.2. С.156), - заключает он, считая недопустимым упрощением разговоры о вдохновляющей поэта Прекрасной Даме, как только об абстракции полового чувства, ибо его личный жизненный опыт говорил о том, что любовь нельзя ни вызвать принудительно, ни преодолеть, она возникает как самое свободное и непредсказуемое выражение глубин личности. Любовь для писателя была больше сексуальности, «любовь была именно задержкой половому чувству (на Прекрасной Даме нельзя жениться!)» (Кн.4. С.351). Признавая, что его приход в искусство во многом определялся любовной неудачей, Пришвин тем не менее не во всем согласен с пансексуализмом фрейдизма, постоянно ощущая себя в творчестве между Прекрасной Дамой и женой: «так же и было всегда у меня в двух мирах, в двух полюсах, а посереди-
не деятельность формирования (искусство) как выход из противоречия» (Там же. С. 81). В этом - противоречивость личности художника, творческий процесс которого с одной стороны питается любовью-эросом, а с другой творит свой идеал - Прекрасную Даму, свою Музу: «духовный, творческий процесс, реализацией которого является Прекрасная Дама, сходится с моментом наибольшего напряжения полового чувства» (Там же. С. 351).
Активно используя психоанализ Фрейда в своем творчестве, мировоззренчески Пришвин в конце концов фрейдизм преодолевает, возвращаясь к платоновскому одухотворенному пониманию любви как лестницы, по которой влекомый эросом достигает божественного идеала. Если у Платона подняться до царства нетленных образцов-идей можно, только последовательно переходя от единичного прекрасного тела к прекрасным телам вообще, затем от красоты души поднимаясь к красоте наук и далее по лестнице совершенства «подниматься ради самого прекрасного вверх» [27], то у Фрейда любовь в своей биологической сущности - лишь «обряжаемое» в образы искусства и «подавляемое» общественной моралью половое влечение («либидо»). Поэтому для Пришвина пансексуализм Фрейда в понимании любви предстает также ущербно односторонним, как и фанатический христианский аскетизм, противопоставляющий чувственную любовь как низшую, земную и порочную - добродетельной, небесной и возвышенной любви к Г ос-поду. Для писателя важнее всего целостность понимания любви как одухотворенного эроса, когда любовь ведет индивида к становлению личности, к обретению собственной сущности и пониманию жизненной цели. Размышления Пришвина о том, что целостность личности зависит от целостности его любви, совпадает с проницательной мыслью Г егеля, который в свое время сказал, что «истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою» [28].
Но в своих философских размышлениях о подлинной сущности любви Пришвин идет еще дальше, приходя к выводу о том, что следующая ступень совершенствования человека в делах любви - соединение со всем миром через родственное внимание любящих природу людей, которых художник именует «берендеями». Таков задуманный писателем в «Кащеевой цепи» путь подлинно человеческого развития: «удовлетворение половое: самка; удовлетворение социальное: жена; удовлетворение духовное (у берендеев): жена становится матерью, и человек через это вступает в родство со всем миром» (Кн.5. С.461).
Список литературы
1. Среди более чем 1400 источников в библиографическом указателе литературы о жизни и творчестве М.М.Пришвина за период с 1908 по 2002 годы не указано ни одной работы, посвященной теме «Фрейд и Пришвин». См.: Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954): Материалы для библиографического указателя / Иван. гос. ун-т. Сост. З.Я. Холодова. Иваново, 2002. 118 с.; нет ссылок на Фрейда и в соответствующих статьях о Пришвине в энциклопедических изданиях.
2. Пришвин М.М. Дневники. 1920-1922. Книга 3. М., 1995. С.255.
3. Далее при ссылке на это издание в тексте будут указываться порядковый номер книги дневников и страницы: Дневники. 1914-1917. Книга 1. М., 1991; Дневники. 1918-1919. Книга 2. М., 1994; Дневники. 1920-1922. Книга 3. М., 1995; Дневники. 1923-1925. Книга 4. М., 1999; Дневники. 1926-1927. Книга 5. М., 2003; Дневники 1928-1929. Книга 6. М., 2004.
4. Пришвин М.М. Дневники 1905-1954 // Собр. соч.: В 8 т. М., 1986. Т.8. С.24.
5. Далее при ссылке на это издание в тексте будут указываться название, том и страницы.
6. Пришвин М.М. Кащеева цепь // Собр. соч.: В 8 т. М., 1982. Т.2. С.257.
7. Далее при ссылке на это издание в тексте будут указываться название и страницы.
8. Фрейд З. Леонардо да Винчи. Этюд по теории психосексуальности // Фрейд З. Я и Оно: Сочинения. М., Харьков, 2004. С.265, 275.
9. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности // Фрейд З. Я и Оно: Сочинения. М., Харьков, 2004. С. 616.
10. Пришвин М.М. Из дневников последних лет // Собр. соч.: В 6 т. М., 1957. Т.6. С.543.
11. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. С.682.
12. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений. М., 1990. С.188.
13. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. С.189.
14. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. С.683.
15. Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. С.683.
16. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. С. 144.
17. Фрейд З. О психоанализе // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений. М., 1990. С.378.
18. Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений. М., 1990. С.120.
19. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности. С.187.
20. Фрейд З. О психоанализе. С.377.
21. Фрейд З. О психоанализе. С.377-378.
22. Фрейд З. О психоанализе. С.378.
23. Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С.85.
24. Пришвин М.М. Глаза земли // Собр. соч.: В 8 т. М., 1984. Т.7. С.158-179.
25. Там же. С.113.
26. Маруха (местн.) - возлюбленная, разлучница.
27. Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С.123.
28. Фрейд З. Психопатология обыденной жизни // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений. М., 1990. С.249.
29. Там же. С.258-259.
30. Платон. Пир // Соч.: В 4 т. М., 2003. Т.2. С.121.
31. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. Книга вторая // Соч.: В 14 т. М., 1940. Т.13. С.107.
S. FREUD IN THE LIFE AND ARTISTIC CREATION OF M.M.PRISHVIN
A.M. Podoksenov
Yelets Bunin State University, Kommunarov str., 28, Yelets, 399770, Russia e-mail: [email protected]
It is analyzed the influence of the S. Freud’s ideas to the life, outlook and works of M. Prishvin. The real events of writer’s life and his novel “Katsheeva Tsep”, in which the author uses psycho-analysis for trying to find the sense of the main events the way of his autobiographical character Alpatov is argumentation for Freud’s reminiscence. He shows how his unfortunate love leads to the transformation the sensual desire to neurosis, which after that sublimes to the artistic creation.
Key words: outlook, works, psycho-analysis.
