CC BY
73
густина, ставившего проблематику человека во главу угла. Такой подход, опять же, вписывается в философию гепоуайо, которая совпадает с призывом апостола Павла: «Обновитесь духом ума вашего и облекитесь в нового человека» (Еф. 4: 23-24). Именно этот призыв и станет символом новой культуры, с ее антропоцентризмом и сакрализацией творческого начала в человеке. Бонавентура в этом отношении явится одним из предтеч итальянского Ренессанса.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бурдах Я. Реформация. Ренессанс. Гуманизм. М.: РОССПЭН, 2004.
2. Бонавентура. О возвращении наук к теологии // Антология средневековой мысли. СПб.: Изд-во РХГИ, 2001.
3. Августин. Творения: в 4 т. СПб.; Киев, 1998. Т. 3.
ЮЖНОРОССИЙСКИЙ ХУТОР КАК СПОСОБ ХОЗЯЙСТВОВАНИЯ КРЕСТЬЯН И КАЗАКОВ В 1920-х гг.
SOUTH RUSSIAN KHUTOR AS A FARMING OF PEASANTS AND COSSACKS IN 1920s
Т. В. Панкова-Козочкина
В статье освещается хозяйственная стратегия части крестьянства и казаков по воссозданию хуторской модели сельского мироустройства в период новой экономической политики. Анализируются привлекательные для хлеборобов особенности хуторского ведения хозяйства и трансформации аграрной политики большевиков в отношении хуторского и отрубного вариантов хозяйствования.
Ключевые слова: большевики, земельное общество, казачество, крестьянство, конфликты, община, отруб, советизация, советская власть, село, станица, хутор.
T. V. Pankovа-Kozochkina
The article highlights the economic strategy of the peasants and Cossacks to recreate the rural hamlet model of the world in the period of the New Economic Policy. Khutor farming and agrarian transformation policy of the Bolsheviks against Khutor farming options attractive particularly for peasants are being analyzed.
Keywords: the Bolsheviks, Land Society, the Cossacks, peasants, conflicts, community, Sovietization, Soviet power, rural, village, khutor.
Образование хуторов в дореволюционные времена, с одной стороны, объяснялось изначальным стремлением казаков к хозяйственной обособленности, а с другой - известной перенаселенностью станиц, что подстегивало определенную часть казаков выделяться на хутора. В силу природно-географических особенностей Юга России и специфики жизнеустройства местного земледельческого населения, крестьянско-казачьи общества Дона, Кубани и Ставрополья традиционно отличались весьма значительными размерами.
Столь крупные поселения обладали обширными земельными площадями. Так, земельное общество станицы Новопокровской Кубанского округа (18,5 тыс. жителей) имело в своем пользовании 55,5 тыс. десятин, общество станицы Уманской того же округа (21,7 тыс. жителей) обладало 53,2 тыс. десятин. Земельному обществу станицы Николаевской Армавирского округа (12,9 тыс. жителей) принадлежали 43,3 тыс. десятин, обществу станицы Григо-риполисской (13,7 тыс. жителей) - 41,7 тыс. десятин.
В крупных и гигантских земельных обществах чрезвычайно остро стояла проблема дальноземелья, то есть удаленности усадеб хлеборобов от их земельных участков. Так, в Терском округе Северо-Кавказского края 79,3% всей
площади трудового землепользования располагалось на довольно приличном расстоянии от станиц, составлявшем более 10 км [1 ]. В начале февраля 1925 г. ответственный инструктор ЦК РКП(б) Птуха, обследовавший работу сельских советов Московского и Петровского районов Ставропольского округа Северо-Кавказского края, констатировал, что здесь «совсем не редки случаи, когда тот или иной участок земли расположен от села на расстоянии 70-80 верст» [2].
Разумеется, дальноземелье оказывало не самое лучшее влияние на хозяйственную деятельность крестьянско-казачьего населения Юга России, а также на ее практические результаты. Поэтому хлеборобы стремились изыскивать способы преодоления дальноземелья. Одним из наиболее эффективных таких способов на Дону, Кубани и Ставрополье стало выделение земледельцев на хутора.
Подобная организационно-хозяйственная стратегия существовала на Юге России уже в XIX в., а расцвет ее пришелся на начало следующего столетия, что обуславливалось проведением аграрной реформы П. А. Столыпина.
Правда, община, существенно ослабленная во второй половине XIX - начале XX вв., практически полностью восстановила свои позиции в ходе бурных событий 1917-1922 гг. Хозяйства столыпинских хуторян и отрубников оказались
разгромлены, их земли вновь вошли в общинный фонд. В этом смысле справедлива данная В. П. Булдаковым социально-историческая характеристика Октябрьской революции и последовавших за нею событий как «общинной революции» [3]. На всем протяжении 1920-х гг. община сохраняла доминирующие позиции в сфере землепользования и организации производственного процесса на селе. В 1927 г., в целом по РСФСР, общинными были до 95,5% крестьянских земель [4-6].
Вместе с тем советское законодательство 1920-х гг. предоставляло право выделяться на хутора или создавать отруба тем хлеборобам, которые тяготились своим нахождением в общине с ее уравнительностью и едва ли не полным отсутствием возможностей вести хозяйство в соответствии с новейшими достижениями агрономии. В Земельном кодексе 1922 г. отмечалось, что граждане могут пользоваться землей либо «в составе земельного общества с подчинением установленному обществом порядку землепользования», либо же индивидуально, «без вхождения в состав земельного общества». В каждом земельном обществе могли быть установлены те или иные способы землепользования: «а) общинный (с уравнительными переделами земли между дворами); б) участковый (с неизменным размером права двора на землю в виде чересполосных, отрубных или хуторских участков) и в) товарищеский (с совместным пользованием землею членами общества, составляющими сельскохозяйственную коммуну, артель или товарищество по общественной обработке земли)» [7].
Учитывая особенности советской юстиции эпохи нэпа, представители власти напоминали хлеборобам, желающим выделиться на хутора и отруба, о трудовом праве пользования землей (которого пользователь лишался в случае прекращения обработки надела) и о том, что земельным собственником являлось государство, а отнюдь не хуторянин и отрубщик.
Характеристика хуторян и отрубников (в том числе донских, кубанских, терских, ставропольских) как «хозяйственного и старательного» меньшинства была справедливой. Действительно, большинство этих людей представляли собой инициативных и предприимчивых сельских хозяев, недовольных консерватизмом общины и стремившихся путем выделения из нее обрести свободу для инновационной деятельности в сфере аграрного производства. В данном случае социально-имущественные критерии отходили на второй план по сравнению с жизненной позицией земледельцев и их отношением к модернизации сельского хозяйства. Представляется обоснованным мнение Л. Н. Рогалиной о том, что, как и до революции, на хутора и отруба выходили «не кулаки и не бедняки, а наиболее энергичные и подвижные хозяйствующие субъекты, тяготившиеся общинными путами, принудительным севооборотом и т. д.» [8].
Южнороссийские материалы предоставляют все основания для утверждений, что горячее желание выйти на хутора или отруба изъявляли и такие передовые представители крестьянского мира, как «культурники» («культурные хозяева»). Генерализующим мотивом здесь выступали многочисленные трудности при внедрении новых приемов хозяйствования, которые «культурникам» создавала традиционная община с ее уравниловкой и косностью.
О невозможности заниматься инновационной деятельностью в общине очень хорошо рассказал один из «культурных хозяев» Башкирии в своем письме, направленном в редакцию «Крестьянской газеты» в 1927 г.: «Живя в больших селениях при общинном землепользовании, к развитию сельского хозяйства подойти очень трудно. Крестьяне... в огромном большинстве люди неразвитые, туго понимают значение необходимости преобразования нашего сельского хозяйства. Приобрел, например, активист хорошую породистую корову, пустил ее в общественный табун. обошлась там она с дрянным бычишком, и родился от нее теленок не лучше других "тоска-нок"... На хуторе или поселке это устранится, если завел матку, заведешь и производителя, скот ходит отдельно не имеет общения с бездоходным общинным скотом. Посеял для опыта корнеплоды, а тут пошли соседские куры все гряды расшвыривают. Потом телята, которых у нас не имеют обыкновения гонять в табун и на дворе не держат, остатки вытопчут - ребятишки вытаскают, и получишь на опыте шиш с маслом» [9].
У земледельца из Башкирии было немало единомышленников и на Юге России. Примечателен в этих крестьянских рассуждениях не сам факт одобрения хозяйственного обособления крестьянина-хозяина, а, несомненно, четкое понимание важности конечного результата хуторского выделения, заключавшегося в развертывании хозяйственной деятельности хуторянина, полезной по своим итогам в масштабах страны, а главное - осознании той цепной реакции, которая может возникнуть и возникала у рачительных крестьян, готовых последовать примеру разумного и эффективного хозяйствования на земле.
Выйдя за пределы общины и перестав подчиняться царившим в ней ограничительным принципам, многие хуторяне и отрубники достигали заметных результатов в практическом применении различных сельскохозяйственных новинок. Появившаяся в эпоху нэпа новая генерация владельцев (точнее - пользователей) хуторов и отрубов также отличалась склонностью к модернизации аграрного производства, о чем со всей убедительностью свидетельствовали проводившиеся в рассматриваемый период времени обследования. Согласно результатам этих обследований, «отрубники и хуторяне более активно, чем общинники, внедряли новые технологии сельскохозяйственного производства, имели больше рабочего скота и лучший инвентарь» [10]. В сравнении с общиной, отруб и хутор представляли собой более эффективные организационные формы осовременивания аграрной сферы.
Если для Центральной России хутор представлял собой, прежде всего, малый населенный пункт, состоявший, как правило, из одного, реже нескольких домохозяйств, и рассматривался как располагающаяся отдельно крестьянская усадьба со своим обособленным хозяйством, то в казачьих землях хутор по исторически сложившейся смысловой перспективе приобретал несколько иное значение. Во-первых, говоря о поселенческом сходстве с хутором крестьянским, казачий хутор действительно рассматривался как небольшое хозяйственное поселение, но гораздо чаще, чем в Центральной России, он состоял из нескольких домовладений, и даже по сравнительной численности домовладений, особенно к концу XIX - началу XX вв., казачий хутор явно превосходил кре-
стьянскую деревню. Во-вторых, мы находим так называемое «обособленческое» сходство между хутором казачьим и хутором крестьянским, поскольку и зажиточные крестьяне, и самостоятельные казаки стремились к хозяйственному выделению в целях развития своих хозяйств.
Анализ источников дает основания утверждать, что, несмотря на разгром хуторских хозяйств и гонения на владельцев отрубов, наблюдавшиеся в России в период последовавшего с 1917 г. ожесточенного гражданского конфликта, в доколхозной деревне оказалось немало желающих повторно осуществить сценарии столыпинских преобразований. Этот социально-экономический акт был очевиден для современников. Даже участники проходившего в мае 1924 г. XIII съезда РКП(б) констатировали массовый выход крестьян на участки и отруба.
Движение за выход на хутора и отруба приобрело наиболее широкие масштабы в Западном, Северо-Западном и Центрально-Промышленном регионах советского государства. По имеющимся данным, в 1922-1927 гг. в этих регионах под хутора и отруба было выделено около 3,5 млн га, «тогда как по всей стране под колхозы за это же время было отведено немногим более 2 млн гектар» [11]. Своеобразным лидером в области хуторского землеустройства стала Смоленщина. В 1925 г. под хуторами и отрубами здесь было занято до 40% крестьянских земель (в 1916 г. - только 17%), а в 1927 г. - уже 52% [12].
На Юге России, как утверждал П. Г. Чернопицкий, выход крестьянско-казачьего населения на хутора и отруба «был незначительным». В 1924 г. хуторское и отрубное землепользование охватывало в регионе только 92 824 десятин, что составляло всего 5,6% от общего итога внутриселенных землеустроительных работ. В 1927 г. в Северо-Кавказском крае хуторская форма землепользования была избрана на 6,9% земельных обществ, в пользовании которых находилось лишь 0,2% земель сельскохозяйственного назначения (при общинной же форме землепользования оставались 82,2% земельных обществ с 97,13% сельхозугодий) [7].
В то же время изучение справочной литературы 1920-х гг. о Юго-Восточном, а затем Северо-Кавказском крае позволяет говорить о том, что отношение донских, кубанских, ставропольских крестьян и казаков к хуторскому и отрубному землепользованию было не столь апатичным, как о том свидетельствовали данные статистики. В частности, в изданном в 1925 г. «Списке населенных мест СевероКавказского края» перечислено громадное количество хуторов [13]. Это очевидное противоречие между статистическими данными и наличием хуторских поселений как раз и свидетельствует о четко выраженной тенденции хозяйственного обособления части крестьянства и казаков, хотя проживание в южнороссийском хуторе в 1920-е гг. не всегда означало, что речь шла именно о хуторском способе ведения хозяйства, ибо могли быть и иные варианты.
Впрочем, большинство крестьян не одобряли хуторскую и отрубную форму организации сельскохозяйственного производства. Не столь уж мало насчитывалось членов общин, которые недолюбливали хуторян и отрубников за их индивидуализм.
Распространенной событийностью на Дону, Кубани и Ставрополье в 1920-х гг. являлись конфликты между хуторянами и общинниками. Так, в мае 1925 г. в Ставропольской окружной РКИ получили жалобу жителя хутора Соленое Озеро В. П. Слюсарева, который просил у представителей власти защиты от группы жителей села Петровского. Слюса-рев утверждал, что селяне самовольно, не имея на то законных оснований, захватили расположенный рядом с хутором участок земли, на котором располагались все колодцы и водопой для скота. Ближайший незанятый водопой находился от Соленого Озера в 7 км, куда хуторянам и приходилось гонять стадо скота численностью до 500 голов [14].
Основным же препятствием на пути развития хуторов и отрубов в Советской России (Советском Союзе) в 1920-х гг. выступало негативное восприятие таковых большевистским руководством, как и множеством рядовых членов компартии. Хотя советское законодательство предоставляло крестьянам полную свободу в выборе вариантов землепользования, коммунистические идеологи и лидеры более симпатизировали общине, чем хуторам и отрубам. Дело в том, что последние из упомянутых форм организации жизнедеятельности и сельхозпроизводства расценивались большевиками как способствующие укреплению частнособственнических начал в сфере аграрного производства, как усиливающие «мелкобуржуазную стихию», а потому - опасные для дела социализма. В глазах партийно-советских чиновников хуторяне и отрубники выглядели как чуждые духу советского коллективизма индивидуалисты, единоличники. Хутор действительно отчасти выступал своеобразным вариантом ухода от административного давления, способом уклонения от исполнения общественных повинностей.
Поскольку среди рядовых членов и лидеров компартии господствовало отрицательное отношение к хуторам и отрубам, органы власти создавали преграду для тех крестьян, которые желали хозяйствовать отдельно от общины. Как отмечал В. В. Кабанов, хотя «Декрет о земле и последующие законодательные акты провозглашали свободу выбора форм землепользования», на практике «земельные органы от местных до центральной власти различными запретительными мерами сводили это право на нет» [11]. Разумеется, они поступали совершенно незаконно, но большевиков всегда отличала склонность исполнять ими же установленные законы только тогда, когда зафиксированные правовые нормы отвечали их текущим политическим интересам.
В условиях господства компартии препятствовался выход земледельцев на хутора и отруба различными методами. Так, оплата крестьянами землеустроительных работ при создании хуторов и отрубов превышала цену тех же работ, но произведенных в целях оформления коллективных форм пользования землей. Не стеснялись большевики и напрямую нарушать ими же одобренный Земельный кодекс 1922 г., в котором четко прописывалась свобода выбора форм землепользования. Не иначе как прямым нарушением декларируемой в кодексе свободы выбора можно охарактеризовать циркуляр Наркомзема РСФСР, принятый 24 октября 1924 г. и носивший недвусмысленное название «О прекращении хуторских разверстаний». Очевидно, что
содержание циркуляра и правовые нормы Земельного кодекса 1922 г. вступали между собой в непримиримые противоречия, но вопреки общепринятой логике права подзаконный акт оказывался по юридической силе значительно выше кодифицированного нормативно-правового акта.
Правда, на апрельском (1925 г.) пленуме ЦК РКП(б) компартия заявила о недопустимости ограничительных мер в отношении тех земледельцев, которые желали реализовать свое право на самостоятельное хозяйствование. Участники пленума приняли решение «не ставить административных преград для выделения на отруба и хутора, строго соблюдая право свободы выбора форм землепользования согласно Земельному кодексу» [15]. Безусловно, столь либеральные декларации объяснялись переходом большевиков к политике «лицом к деревне», направленной на распространение просоветских симпатий в деревне путем демонстративно благожелательного отношения к крестьянам. Правящая партия не исчерпала пока надежды на успех либеральной модернизации.
И Земельный кодекс 1922 г., и решения апрельского (1925 г.) пленума ЦК РКП(б) можно рассматривать как звенья либеральной аграрной модернизации в 1920-е гг., потребность в которой существовала как сверху, так и снизу. Установившаяся многоукладность в постоктябрьской деревне давала исторический шанс всем формам крестьянского землепользования, в том числе и хутору, и при эволюционном экономическом развитии существовала возможность утверждения наиболее эффективных организационно-хозяйственных форм в той же южнороссийской деревне. Однако если сверху либеральная модернизация скорее рассматривалась в качестве временной меры, набора тактических приемов аграрной политики правящей партии, то снизу она находила довольно серьезную поддержку, ибо крестьянам хотелось верить, что нэп действительно «всерьез и надолго», но крах их ожиданий не заставил долго ждать.
Как мы теперь знаем, прокрестьянские тактические приемы большевиков оказались весьма недолговечны. Политика «лицом к деревне» приказала долго жить уже в 1926 г., и негативный настрой коммунистов в отношении хуторян и отрубников вновь окреп.
Наконец, на XV съезде ВКП(б) («съезде коллективизации») в декабре 1927 г. принимается решение: «всемерно содействовать росту таких форм землепользования, которые более благоприятны для развития кооперирования и механизации сельского хозяйства (поселки, выселки и т. п.), ограничив практику выделения на отруба и особенно хутора и совершенно прекратив их в тех случаях, где они ведут к росту кулацких элементов» [16]. После принятия такой партийной директивы, естественно, ни о каком развитии хуторского и отрубного землепользования не могло быть и речи. В условиях же сплошной коллективизации и последовавшего за нею организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы хуторские и отрубные хозяйства на Юге России были ликвидированы.
Таким образом, хутор оказался достаточно актуальной поселенческой и экономической структурой для крестьян и казаков Юга России в 1920-е гг. Можно говорить, что наметилась в их среде определенная тенденция исторической реконструкции столыпинского хутора и отруба. Однако впол-
не жизнеспособная хуторская модель аграрного развития становится к концу периода нэпа заложником политических амбиций правящей партии и под ее непосредственным давлением свертывается, сохраняясь в небольших масштабах исключительно как поселенческое образование.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Осколков Е. Н. Победа колхозного строя в зерновых районах Северного Кавказа (очерки истории партийного руководства коллективизацией крестьянских и казачьих хозяйств). Ростов н/Д., 1973. С.52.
2. Государственный архив новейшей истории Ставропольского края (ГАНИ СК). Ф. 6325. Оп. 1. Д. 5. Л. 1.
3. Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С.104,111.
4. Данилова Л. В., Данилов В. П. Проблемы теории и истории общины // Община в Африке: проблемы типологии. С. 49.
5. Данилов В. П. Возникновение и падение советского общества: социальные истоки, социальные последствия // Россия на рубеже XXI в. Оглядываясь на век минувший. М., 2000. С. 76.
6. Шанин Т. Обычное право в крестьянском сообществе // Обществ. науки и современность. 2003. № 1. С. 121.
7. Чернопицкий П. Г. Деревня Северокавказского края в 1920-1929 гг. Ростов н/Д., 1987. С. 36, 43-44.
8. Рогалина Н. Л. Власть и аграрные реформы в России XX века. М., 2010. С. 66.
9. Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Ф. 396. Оп. 5. Д. 58. Л. 134, 168-168 об.
10. Лозбенев И. Н. Крестьянская община в годы нэпа // Вопр. истории. 2005. № 4. С. 112.
11. Кабанов В. В. Пути и бездорожье аграрного развития России в XX в. // Вопр. истории. 1993. № 2. С. 42.
12. Жуков А. Н. Хутор как возможный путь решения аграрного вопроса на Смоленщине в годы нэпа // Вопр. истории. 2007. № 9. С. 148.
13. Список населенных мест Северо-Кавказского края. Ростов н/Д., 1925.
14. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 17. Оп. 85. Д. 318. Л. 8.
15. Резолюция апрельского (1925 г.) пленума ЦК РКП(б) «Очередные задачи экономической политики партии в связи с хозяйственными нуждами деревни» от 30 апреля 1925 г. // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 1989-1953. Изд. 7. В 2 ч. Ч. I. 1898-1925. С. 927.
16. Резолюция XV съезда ВКП(б) «О работе в деревне» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 1989-1953. Изд. 7. В 2 ч. Ч. 1. 1898-1925. С.365.
