CC BY
10Ю. Р. ВИШНЕВСКИЙ: «НАМ БЫЛА ПРИСУЩА НАДЕЖДА, ЕСЛИ ПРАВИЛЬНО "ОБЪЯСНИТЬ" МИР, ЕГО ЛЕГЧЕ БУДЕТ "ИЗМЕНИТЬ"»*
Yu. R. WISNIEWSKI: «WE HOPE WAS INHERENT, IF PROPERLY "EXPLAIN" WORLD ITS EASIER TO "CHANGE"»
Б. З. Докторов
B. Z. Doktorov
Количество проведенных мною за десять лет интервью с советскими/российскими социологами уже подошло к сотне. Многое прояснилось в становлении современного этапа отечественной социологии, определились основные пути, которыми ученые приходили в социологию. Но многое еще предстоит узнать. Интервью с Юрием Рудольфовичем Вишневским лишний раз убеждает меня в этом. Многое в его биографии, в характере научных интересов, профессиональном движении свойственно социологам его поколения. Но есть и существенно новое: первое — особенности социализации и профессионализации Вишневского, которые протекали «далеко от Москвы», в Благовещенске; второе — совмещение научной и преподавательской деятельности. В моей коллекции интервью есть беседы, проведенные с социологами, всю жизнь проработавшими в вузах, но лишь разговор с Вишневским заставил меня по-настоящему задуматься о том, насколько трудно им было совмещать занятия наукой и преподавание.
Юрий, ты согласишься, многое забывается, но не детство, не родители... Пожалуйста, расскажи, насколько глубоко ты знаешь историю своей семьи, где родился, чем занимались твои родители?
К сожалению, это — беда нашего поколения, но я могу сказать что-то лишь о своих дедушке и бабушке (по линии мамы). Мой дед, Брейман Лев Яковлевич, был известным одесским юристом (член коллегии адвокатов Одессы) и одновременно редактором журнала «Вся Одесса». Но деда своего я видел лишь на нескольких семейных фотографиях, чудом сохранившихся в условиях предвоенного и военного времени. Его арестовали в 1937 г. (до моего рождения), и лишь недавно мы получили информацию, что он умер в тюрьме. Больше я знаю о бабушке — Брейман Адель Юльевне. Лишь в 1956 г. (когда мне было уже 18 лет), после ХХ съезда, родители рассказали мне, что бабушка училась в Сорбонне. Но детей она рожала в Одессе — в 1910 г. мою маму Юлию Львовну (после чего она продолжила учебу), в 1914 г. — моего дядю Витю. Но началась I мировая война, а затем — революция, и бабушка в Сорбонну уже не вернулась. Это не помешало ей стать известным юристом сначала в Одессе, а в войну — в Ярославле. Всю войну я провел с бабушкой в Ярославле (правда, в основном в детсаде). В 1947 г. бабушка умерла. Меня долго интересовал вопрос: «Что мог делать в войну адвокат?». В 1966 г. мы со старшим сыном Сергеем были в Ярославле. Я по детским смутным воспоминаниям нашел наш дом, где мы встретили женщину, хорошо знавшую бабушку и рассказавшую нам, как много она в войну помогала людям, защищая их права.
Мама (в плане рождения детей) повторила бабушкин опыт. И в паспорте у меня (я родился в 1938 г.), и у старшего брата (Толик — 1932 г.) стоит Одесса. Когда я родился, папа — Вишневский Рудольф Вениаминович — уже несколько месяцев был арестован. По происхождению он из бедной местечковой еврейской семьи, его отец был сапожником. Папа окончил в 1932 г. Одесский медицинский институт, затем по комсомольскому призыву служил в милиции и армии, где достаточно быстро продвигался по службе, к моменту своего ареста он стал начальником медсанчасти танковой бригады под Уссурийском. Обвинения в его адрес были (как обычно в те времена) абсурдными: сначала (до ареста Блюхера) его обвиняли, что он хотел убить Блюхера, а потом — что хотел хинином отравить всю бригаду (хотя столько хинина не было во всей стране). Мама многие годы хранила телеграмму от подруги из Уссурийска: «Люся не приезжай, мужа нет». Может быть, абсурдность обвинения, а может и счастливое стечение обстоятельств, но папу через год выпустили, восстановили в звании и даже дали им с мамой путевки. Так и окончилась моя «одесская жизнь». В войну папа был начальником прифронтовых госпиталей, а в 1945 г. его назначили начальником госпиталя в Пушкине под Ленинградом, где и прошло мое детство.
Журнальный вариант. Полный текст интервью см.: Докторов Б. З. Современная российская социология: Историко-биографические поиски. 2-е изд., в 6-ти т. [электронный ресурс] /редактор электронного издания Е. И. Григорьева. — М.: ЦСПиМ. Том 4 <http://www.socioprognoz.ru/hta_6/htm/tom4_content.htm> Вишневский Ю. Р. «Нам была присуща надежда, если правильно "объяснить" мир, его легче будет "изменить"». С. 223-252.
В 1952 г. не без влияния «ленинградского дела» и «дела врачей» его вновь направили на Дальний Восток — в Благовещенск. В целом, после 29 лет медицинской службы в армии он в 1958 г. переехал на Урал (в Нижний Тагил), где проработал врачом еще 12 лет.
Я понимал, что мой отец — высококвалифицированный и профессиональный врач, внимательный к людям. Но особенно в этом мне пришлось убедиться по весьма печальному поводу — в последний путь его провожали тысячи тагильчан...
Мама была душой, интеллектуальным центром нашей семьи. Она так и не получила высшего образования (из-за «буржуазного происхождения»), но прекрасно музицировала, пела. Перед войной (уже как офицерская жена) она поступила на Высшие экономические курсы, но с началом войны она ушла на фронт медсестрой и так и работала уже и после войны.
Главное, что мне досталось от родителей, понимание того, что «надо быть профессионалом в своем деле» и, самое главное, уважать людей.
Удивительно, как ты нашел нужный дом в Ярославле и даже встретил женщину, помнившую твою бабушку... Про Пушкин конца 1940-х — начала 1950-х не спрашиваю, я — ленинградец, потому знаю, а вот о жизни в Благовещенске, пожалуйста, расскажи подробнее. Особенно о школе, о том, что могло повлиять на твой профессиональный выбор.
Детство в Пушкине сформировало у меня гуманитарную направленность, которая с переездом в Благовещенск лишь усилилась. Я пошел в первый класс в школу у городского базара, где — как потом выяснилось — училась Анна Ахматова, жили мы напротив Екатерининского парка, рядом с адмиралтейством. Учился я в школе № 1, школа была мужской; лишь в 1955 г., когда мы были в 10-м классе, она стала смешанной, но нас так и не объединили. В нашем классе сложилось четкое разграничение на «физиков» и «лириков», что не мешало очень теплым дружеским отношениям. И, кстати, на всю жизнь мне запомнились не только учителя истории (Вячеслав Васильевич, Римма Андреевна — наш директор) и литературы (Ленина Леонтьевна), но и математики (Иван Генрихович), физики (Дора Ефтеевна). Учились мы все очень хорошо — две трети класса окончили школу с золотыми или серебряными медалями. Из событий общественной жизни особенно запомнилась смерть Сталина ощущением всеобщего горя, и 300-летие объединения России и Украины. В тот день было какое-то «предчувствие» «близкого коммунизма»: и газировка, и булочки были бесплатными.
Родители отнеслись к моему выбору спокойно, хотя, конечно, они переживали, что ни брат, который поступил в Пушкине в военно-морское училище, ни я не стали медиками. Папа лишь поставил условие: поедешь в Москву (я мечтал учиться в историко-архивном институте), если получишь золотую медаль. По условиям приема в наше время лишь золотые медалисты поступали без экзаменов, серебряные — сдавали один профильный экзамен. Но с «золотом» вышла осечка — на экзамене по геометрии я сделал ошибку, запомнившуюся на всю жизнь; написал «восстановим перпендикуляр к данной точке данной плоскости» (вместо «к данной плоскости в данной точке»). В итоге — четверка, в итоге — исторический факультет Благовещенского педагогического института; когда мы учились на втором курсе, он стал историко-филологическим. Впрочем, с вершин прожитой жизни начинаешь понимать, что «все в жизни к лучшему».
Как начала складываться твоя жизнь после школы?
В 1955 г. я поступил, в 1960 г. окончил Благовещенский пединститут, получив диплом учителя русского языка, литературы и истории. Студенческие годы запомнились многим. Прежде всего, у нас преподавали прекрасные педагоги, из них многие после «ленинградского дела» были высланы в Благовещенск, куда они прибыли со своими библиотеками. Поэтому в провинциальном вузе мы получили очень качественное образование. Углубился мой интерес к истории, я активно работал все пять лет в историческом кружке, выступал с докладами на студенческих научных конференциях. Об одном из них даже написали в юбилейном сборнике «Благовещенску — 100 лет» (1958). Постоянно работал в архиве, где исследовательским навыкам нас обучал знаменитый краевед Новиков-Даурский. К окончанию у меня уже накопился солидный материал к диссертации по истории коллективизации в Амурской области в 1921-1925 гг. Кстати, именно этот материал (разнообразие форм кооперации, заинтересованность крестьянства) был для меня и в дальнейшем ориентиром, что социализм можно было «построить» «правильнее» без перегибов и насилия, что социальное развитие должно идти естественным путем.
А с перегибами мне довелось познакомиться во время поездки в составе студенческой делегации в Китай — там был в разгаре «большой» скачок. Особенно запомнилось посещение строительства Шисан-линьского водохранилища — в тот момент поразил энтузиазм (люди пешком шли на стройку и обратно по 15 км и тяжело работали целый день), позднее — бессмысленность затрат человеческого труда. В последние годы часто удается летом бывать в Хейхе, город на другой стороне Амура, радует, как китайцы, отказавшись от иллюзий «скачков», плодотворно строят и трудятся.
Важный аспект студенческих лет — активная общественная жизнь. У нас был активный дружный курс, мы выступали заводилами многих мероприятий. Самое главное — эту студенческую дружбу мы пронесли через годы. В последнее время я постоянно приезжаю в Благовещенск (как председатель государственной аттестационной комиссии у социологов в Амурском госуниверситете), и мы встречаемся, отмечая 50 лет поступления в институт, 50 лет окончания 1 курса, ... 50 лет окончания института (к этой знаменательной дате выпустили книгу «Достойно мы по жизни шли»)... Если со всеми меня связывала дружба, то с Ниной Усковой из соседней группы — любовь. Мы поженились на третьем курсе, и вот уже отметили изумрудную свадьбу (55 лет совместной жизни). На последнем курсе у нас родился сын Сергей.
Из всех моих собеседников нашего с тобой поколения, а их немало, лишь ты социализировался и получил образование в Благовещенске, очень далеко от Москвы. В Москве, Ленинграде, других крупных городах европейской части Союза в первой половине 60-х студенчество, молодежь слушали зарубежное радио, включались в джазовую культуру, создавали неформальные литературные объединения и так далее. Было ли нечто подобное в ваших краях?
Моя студенческая жизнь протекала чуть раньше — в конце 1950-х, из всего названного тобой у нас были только стиляги. Более того, и я отдал дань моде, хотя на Дальний Восток она приходила с большим опозданием. Были и у меня брюки дудочкой и ботинки на большой подошве. И меня чуть не исключили из института за стиляжничество, но как-то достаточно быстро это все прошло. Что касается первой половины 1960-х, когда я уже жил в Н. Тагиле, то для нашего круга знакомых КВН и поэзия были основным интересм. А среди поэтов, к сожалению, даже не «Серебряный век», не Ахматова или Пастернак, и т. д. (к ним мы пришли гораздо позднее), а Евтушенко, Вознесенский и Рождественский. В целом, уже как социолог могу сказать, что в провинции (и в Благовещенске, и, особенно, в Н. Тагиле) обстановка была проще и значительно свободнее. Возможно, поэтому и протест был не так заметен.
Итак, ты начал работать в Нижнетагильском пединституте. Это была преподавательская или исследовательская деятельность? Там произошло твое знакомство с социологией?
Начал я работать преподавателем философии (конечно, марксистско-ленинской, другой тогда и не было). Сам приход в институт был связан с моим стремлением продолжить занятия наукой. Через несколько месяцев работы в ШРМ я поехал в Свердловск в Уральский госуниверситет на кафедру истории. Но мне резонно объяснили, тема «Коллективизация в Амурской области в 1921-1925 гг.» (по ней у меня было собрано много материалов еще в институте) в Свердловской области никого заинтересовать не сможет. Договорились, что я сдаю кандидатские экзамены и одновременно пытаюсь изменить тему применительно к региону. Подготовка и успешная сдача кандидатского экзамена по философии серьезно изменила мою судьбу. После экзамена, переговорив со мной о дальнейших научных планах, Леонид Михайлович Архангельский (очень душевный человек и серьезный специалист в области этики, или социологии морали, к созданию которой он стремился) предложил мне заняться социологией — новой и интересной наукой. В начале 1960-х гг. она для многих, увлекшихся этой наукой, была совершенно новой. Более того, от ее характеристики (в целом) как «буржуазной» лженауки начали отказываться, а истмат все чаще стали рассматривать как марксистскую социологию (намекая, ненароком, что и Маркс, вообще-то, был социологом). Мой ответ на его предложение был положительным, ведь и в истории, при изменении темы, мне надо было начинать с нуля. И я подумал, что уже приобретенные в институте научные навыки — умение работать с книгой и умение переводить — помогут мне и в занятиях социологией.
Кстати, об умении переводить — это особая история. Еще в Пушкине я начал изучать английский язык с 1 класса, но в Благовещенске в моей школе был лишь немецкий, поэтому до окончания школы я учил язык индивидуально. Институт и особенно армия прибавили к этому переводческую практику (я переводил «New Times», а когда натыкался на неизвестное слово, обращался к «Новому времени», и лишь в крайнем случае — к словарю). В итоге на кандидатском экзамене я получил лишь троечку (пять — за словарный запас и перевод, кол — за речь). Но в наше время именно такое «полумертвое» знание языка было важным. Неслучайно, что и в кандидатской диссертации многое по теории культуры — переводные материалы, а докторская, как было принято, называлась «Критика буржуазных концепций «единой культуры» вообще основывалась на них. Завидую современным молодым, свободно владеющим иностранным языком и имеющим возможность читать многих (Фромм и т. д.) в переводе. Для нас они были в «спецхране» Ленинки или Всесоюзной библиотеки иностранной литературы, куда мы приезжали читать и переводить.
Занявшись социологией, я много читал (к середине 1960-х кое-что уже стало появляться, особенно по методике исследований; но для всех нас самой поучительной стала книга «Человек и его работа» В. А. Ядова и А. Г. Здравомыслова). Я даже провел свое первое эмпирическое исследование: обобщил сочинения своих учащихся ШРМ «Как они представляют свое будущее» (напомню, что в эти годы основ-
ным идеологическим ориентиром была Программа КПСС, обещавшая, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»).
Это обобщение «Нас 111, мы работаем и учимся» стало моей первой социологической работой. Пригласил меня в институт Фридрих Рафаилович Филиппов, под руководством которого мне посчастливилось проработать несколько лет, а самое главное — заметно повысить свой профессиональный уровень как социолога. Ему удалось собрать на кафедре интересных, талантливых людей — в первую очередь выделю Юрия Павловича Петрова и Леонида Абрамовича Марголина, чуть позднее на кафедру пришел работать и Валерий Трофимович Шапко. В той творческой свободной атмосфере, которая царила у нас на кафедре, работалось и писалось легко. За два года я подготовил (на базе нескольких эмпирических исследований) кандидатскую диссертацию «Культурный уровень молодого рабочего», которую в 1968 г. успешно защитил. Оппонентом по моей работе был Лев Наумович Коган, с которым была связана моя последующая научная (а во многом и личная) жизнь и дружба.
Я понимаю, давно все это было, и все же, что удалось показать в том диссертационном исследовании? И потом, как ты думаешь, если изучить культурный уровень современного молодого рабочего, какого характера, содержания сопоставительные выводы можно было бы сделать?
Главная теоретическая идея, в отличие от преобладавшего представления о культуре как совокупности достижений (богатств, ценностей), — обосновать связь культуры с развитием личности. Уровень культуры — это то, что освоено личностью, социальной группой (основной объект для меня с тех далеких дней и до сих пор — молодежь). В какой-то мере это было созвучно новым подходам в теории культуры в нашем обществоведении (это шире, чем социология) под влиянием знакомства и осмысления работ молодого Маркса. Сегодня представляется, что ориентир на молодого Маркса в те годы был разумной (возможно, оптимальной) формой неприятия официального марксизма, зачастую развивавшегося теми, кто Маркса, может быть, и почитали, даже прославляли, но не читали и не понимали всей глубины его идей. Именно в эти годы рождалась самореализационная теория культуры Льва Наумовича Когана, где культура рассматривалась как мера реализации сущностных сил человека. И, как опытный педагог и наставник, он все свои идеи обсуждал и «обкатывал» с нами. В меру своего понимания этих идей каждый из нас и стремился реализовать их в своих работах и диссертациях. И если в моей диссертации культурный уровень рассматривался как противоречивое единство разных компонентов и блоков (аксиологический, нормативный, праксеологический), то другие исследовали механизмы самореализации в рамках отдельных видов культуры (экономическая, экологическая, политическая и др. культуры были изучены слабо из-за сведения всей культуры к эстетической, художественной). У Валерия Шапко, например, кандидатская диссертация была о политической культуре — на основе одного из первых в Союзе исследований. От трепа о политической сознательности советского рабочего мы уходили к серьезному (социологическому!) анализу, отражавшему противоречия в политическом сознании и поведении людей. Особенно значимой для нас была идея Когана о многообразии видов творчества (процесс, продукт, и самое главное, развитие потребностей и способностей самой личности). Не удивительно, что и модный в те годы ориентир «всестороннее развитие личности» мы трактовали не столько количественно, сколько качественно.
Ты мне немного говорил о дружбе с В. Т. Шапко. Пожалуйста, расскажи подробнее о нем как исследователе и человеке.
Если характеризовать Валерия Трофимовича Шапко социологически, то он — типичный «рабочий-интеллигент» (был в тот период такой термин, отражавший неудовлетворенность схемой Руткевича «2 /класса/ + 1 /слой — интеллигенция/» и фиксировавший реальные изменения — интеллектуализацию труда рабочих под влиянием НТР) и, конечно, self-made man.
Мое знакомство с Шапко состоялось во время «КВНа», где соревновались команды «НТМК» (в ней был Валерий) и «Вагонки» (за которую играл мой старший брат). Он привлек меня своим остроумием и широким культурным кругозором уже в тот момент.
Высшее историческое образование Шапко получил в УрГУ (Уральский государственный университет), но заочно. Реальные огрехи заочного образования он преодолевал самообразованием, тем более что в тот период книги были относительно доступны. В итоге его познания, не связанные с какой-то узкой вузовской программой, отличались глубиной и широтой диапазона. Единственное, что ему не удалось преодолеть, — иностранный язык. Перед защитой кандидатской диссертации самым сложным для него было не написать саму работу, а сдать кандидатский экзамен по немецкому языку. Помню, когда на другой день после экзамена он приветствовал Когана словами «Гутен таг, герр профессор», Лев Наумович мощным басом на весь этаж приглашал посмотреть на Шапко, заговорившего по-немецки.
Пока Шапко (иногда я буду писать Валера, я привык именно так говорить о нем) учился, он работал на Нижнетагильском металлургическом комбинате слесарем высшего разряда по ремонту КИП (кон-
трольно-измерительных приборов). Отсюда и его удивительный практицизм (проявлявшийся не только в умении делать почти все «руками», но и в негативном отношении к любому делу «для галочки»). У меня, когда мы переехали в Свердловск, даже дети знали: если наконец-то отремонтирована розетка или подвешена люстра, значит, дядя Валера приехал. Но важнее другое — в любом исследовании (а мы их совместно провели за 33 года более 40) его интересовало прежде всего то, что мы по результатам сможем предложить, сможем изменить.
Молодой рабочий с высшим гуманитарным образованием, член КПСС — все это определило его приглашение на работу в Нижнетагильский ГК КПСС, в отдел пропаганды. Но партийная карьера не очень привлекала его, а присущая Шапко самостоятельность и независимость во взглядах и в поведении не очень «гармонировала» с горкомовскими порядками. В итоге он начинает работу в Нижнетагильском пединституте, мы оказались на одной «филипповской» кафедре. Совместная работа переросла в дружбу, дружба определила совместное творчество.
Это творчество, действительно, было совместным. Я как-то, готовясь к юбилею, посчитал, что мы совместно написали более 150 статей, тезисов, книг. При этом по многим вопросам мы расходились в понимании, оценке и т. д. Наши споры нередко становились весьма горячими (и тут прибегали наши жены — моя Нина и его — Нелла). Но эта горячность никогда не выходила за пределы взаимной уважительности. Прервавшись на час-другой, мы приходили к общему мнению и начинали печатать дальше (мы печатали на «Оптиме», не было еще компьютеров, возвращались и перепечатывали те страницы, которые вызвали спор).
Кандидатская Шапко была посвящена политической культуре и основана на исследовании (одном из первых в Союзе), которое мы провели под руководством Льва Наумовича Когана в Качканаре; докторская — актуальной культуре (идея была подсказана Коганом). О характере Валеры, его безразличии к каким-то формальностям (даже таким, как защита докторской диссертации) лучше всего могут сказать его заключительные слова на защите: «Своей защитой я обязан инфаркту, высвободившему мне несколько месяцев для того, чтобы обобщить результаты исследований, и усилиям профессоров Когана и Вишневского, постоянно толкавших меня на этот шаг».
Если оценить, что же наиболее значимое мы сделали совместно с Шапко, то, прежде всего, я бы выделил подготовку трехтомника Л. Н. Когана, наше обобщение более 30 отчетов свердловских социологов и сведение их в единый сборник «Образовательное пространство: Свердловская область», учебник «Социология молодежи» (первое издание вышло даже раньше, чем учебник В. Т. Лисовского).
Юра, я благодарен тебе за появление в нашей беседе темы «планирование социального развития», в той или иной степени она затрагивалась многими из моих собеседников. Как ты думаешь, весь накопленный советскими социологами теоретический опыт в разработке этой проблематики, а также огромный эмпирический материал — это все лишь факт нашей истории или что-то в этом есть и на будущее?
Безусловно, с точки зрения накопленных материалов — это огромный социологический опыт (на котором учились, и неплохо, первые поколения российских советских социологов — по твоей хронологии), который как учебный материал должен широко использоваться при подготовке социологов (особенно в плане методик и инструментария). В рамках социального планирования было выявлено немало проблем, большая часть которых не была решена и в то время (из-за невнимания к ним или отсутствия достаточных ресурсов). В том или ином виде, зачастую трансформированном, эти проблемы сохраняются и сегодня. Многие исследования, особенно проведенные на достаточном профессиональном уровне, могут быть основой для сравнительных исследований, для характеристики тех или иных социальных феноменов в динамике. Это позволило бы зафиксировать и глубокие качественные изменения, и сохранение многих стереотипов, и привычную инерционность общественного сознания, кстати, из неосуществленных совместно с Валерой планов — монография «Социальная инерция», у нас в начале 2000-х гг. появился ряд статей по этой проблематике, но потом мы сосредоточились на подготовке трехтомника работ Когана, а в 2009 г. Шапко не стало. Как только закончу монографию о зарубежной социологии образования, если хватит сил, собираюсь вернуться к нашей старой задумке.
Выше ты упомянул о работе над кандидатской и докторской диссертациями, предлагаю вернуться к этому сюжету. Пожалуйста, вспомни, как велась подготовка диссертаций, все ли проходило гладко с защитами?
Моя кандидатская диссертация была посвящена изучению культурного уровня рабочей молодежи. Мне повезло, благодаря Когану, я оказался в центре дискуссии о культуре, которая в этот период активно шла в нашем обществоведении. Ее суть была в отказе от узкоаксиологического понимания культуры как совокупности богатств, накопленных человечеством. В противовес этому развивались самореализационная концепция культуры (на основе идей «раннего Маркса»), нормативно-
технологическая концепция культуры, акцентировавшая роль норм и технологий в развитии культуры и др. Одновременно в научный оборот вовлекались произведения зарубежной культурной антропологии (чьи идеологические позиции показались не столь враждебными марксизму), что позволило акцентировать поведенческий, деятельный аспект культуры. Все это во многом облегчило разработку теоретического раздела диссертации. Материал для практического раздела составили результаты социологических исследований рабочей молодежи на крупнейших предприятиях Н. Тагила (Нижнетагильского металлургического комбината и Уралвагонзавода). Диссертация была подготовлена за два года и в 1968 г. защищена.
По инициативе Когана и Филиппова я сразу же начал работу над докторской. В 1972 г. вышла наша с Коганом книга «Очерки социалистической культуры». Тогда для защиты докторской диссертации нужна была лишь одна монография. Но дальше дело затянулось, и из-за личных причин, а затем и формальных, так как начало утверждаться мнение, что нужно увеличивать сроки между двумя защитами (не менее 10 лет) ожидание растянулось аж до 13 лет. Но они не прошли даром. Работа была посвящена критике буржуазных концепций «единой культуры» (а кто тогда «не критиковал» — даже И. С. Кон и Ю. Н. Давыдов), и ежегодно я по месяцу работал в Ленинке в спецхране, читая, переводя и накапливая материал, немало книг удалось получить и по межбиблиотечному абонементу. Одновременно на основе интенсивных исследований, которые мы совместно с Шапко проводили, накапливался и материал для двух «позитивных разделов», где было показано, как утверждается единство социалистической культуры (меня особенно интересовало межпоколенческое единство, взаимодействие инженерной интеллигенции и рабочих). При этом — и тут сказалась относительная свобода в провинции — оказалось возможным не очень «лакировать» действительность, раскрывая противоречия этих процессов. В 1991 г. я защитил диссертацию, но уже через год по решению ОК КПСС был переведен на работу в Свердловск, где был избран зав. кафедрой научного коммунизма в Уральском политехническом институте.
Итак, в 1991 г после защиты докторской диссертации ты переезжаешь в Свердловск и возглавляешь кафедру научного коммунизма в Уральском политехническом институте. Прошло почти четверть века, многие сегодняшние читатели уже не понимают, что такое «научный коммунизм» как исследовательская отрасль. А для завтрашнего — это будет полная загадка... Пожалуйста, расскажи об основных направлениях деятельности твоей кафедры, образовательной и исследовательской...
Научный коммунизм я начал преподавать в Свердловске, но приехал туда с опытом многолетних социологических исследований, да и общественных дисциплин освоил немало (философия, эстетика, этика, даже теория культуры, ведь я был деканом художественно-графического факультета). Отсюда мое видение и предмета «научный коммунизм», и назначения преподавателя этого предмета: наука о коммунизме, который еще надо построить и в котором надо будет жить, а это значит, что нужно лучше знать сегодняшнее общество с его проблемами, которые надо решать, с недостатками и противоречиями, требующими преодоления. Не скрою, андроповское «Мы плохо знаем общество, в котором живем» было мне созвучно. Свои лекции я начинал вопросом Э. Бернштейна: «Научен ли научный коммунизм?» Но акцент ответа был другой — нужно, чтобы он был (и преподавался!) как наука. Само содержание курса позволяло серьезно социологически рассматривать актуальные проблемы советского общества.
Молодежь кафедры восприняла мой подход нормально (правда, не обходилось и без перекосов, когда в критическом анализе молодые коллеги заходили слишком далеко). Поскольку я был «новым» заведующим, меня поддерживал и ректорат, и партком, и, что самое главное, Л. Н. Коган, который был в это время зав. кафедрой научного коммунизма Уральского госуниверситета. Пользуясь этой поддержкой, я за три года отправил более 10 молодых преподавателей в аспирантуру. Большинство из них защитились, восемь человек позднее стали докторами.
Со средним и старшим поколением кафедры дело было сложнее. Часть из них (особенно Л. Д. Митрофанов, И. Ш. Ослянский, Л. Г. Пихоя — позднее она работала в Москве с Б. Н. Ельциным) пришли к моему подходу на основе своего личного социологического опыта. Кто-то сосредоточился на теоретическом анализе основных понятий — была и такая форма ухода от действительности. Для какой-то части «кафедралов» таким «уходом» был анализ первоисточников, хотя и им приходилось на семинарах отвечать на острые вопросы студентов.
Кафедра — это и научное подразделение. С моим приходом на кафедру оживились социологические исследования. В центре нашего внимания были социальные проблемы производственного коллектива — бригадный подряд, бригадные формы организации труда и стимулирования, соцсоревнование, трудовая дисциплина и т. д. Заказчики (за исключением «года Черненко», когда четко проявилось «все назад») требовали от нас объективности и активно участвовали в устранении выявленных недостатков, тем более что они относились не к идеологической сфере, а к организационно-управленческой.
Одним словом, наша кафедра психологически была готова трансформироваться, и мы одними из первых в Свердловске после начала перестройки стали в 1987 г. кафедрой «Актуальных проблем социализма», а уже через год — «Кафедрой социологии и политологии». Труднее всего было даже не с преподаванием «Научного коммунизма», а с государственным экзаменом, который как бы обобщал все общественные дисциплины. В составе комиссии были преподаватели со всех кафедр факультета общественных наук, и нередко различие в подходах между ними отражалось на студентах.
Чтобы все не выглядело слишком «розово», расскажу и о негативных моментах. Уже после начала перестройки мне на одном из заседаний парткома вынесли сразу два выговора. Один — из-за того, что мой аспирант ушел в церковь. До сих пор помню мой вызов к Б. Н. Ельцину (он еще был первым секретарем обкома) и его слова: «Коммунист должен быть воинствующим атеистом». Понятно, каким было мое отношение к его последующим «проявлениям демократизма».
Другой выговор был связан с жалобой одной из моих доцентш, что заведующий кафедрой научного коммунизма (!?) пересказывает студентам идеи буржуазных идеологов. В то время в курс научного коммунизма включили глобальные проблемы. И мне у одного американского социолога попалась аббревиатура «5 б» — бомба, бульдозер, хлеб, СМИ, ребенок (на английском все они начинаются на Ь). Работа на худграфе приучила меня к значению наглядности. Вот и на лекции я это изобразил графически. К счастью, перестройка развертывалась, и консерватизм и традиционализм отступали.
Завершить этот ответ хотелось бы ссылкой на своих студентов тех лет: за многие годы я ни разу ни от одного не услышал упрека. А это означает: даже преподавая «научный коммунизм», мы просто учили своих студентов «как жить» — без лозунгов и пропаганды.
Какие темы ты разрабатывал после защиты диссертации? Чем занимаешься в последние годы?
В 1980-е годы, как я уже отмечал, основное направление наших исследований — социальные проблемы трудовых коллективов. Но по мере того, как перестройка выдыхалась, предприятия все меньше обращались к нам с заказами. Еще более плачевно это сказалось на заводской социологии. Сколько квалифицированных социологов осталось не у дел. В лихие 1990-е сфера наших исследований (особенно в их начале) резко сузилась до сферы образования. Да и то нам повезло. Свердловское образование в те годы возглавлял Валерий Вениаминович Нестеров — человек, утверждавший научный подход к образованию. По его инициативе (за очень небольшие, но крайне нужные в те годы деньги) проводились разнообразные социологические исследования — социокультурный портрет учащихся, студентов, учителей, мотивация учебы, отношение к инновациям и т. д. Самым интересным было для нас с Шапко обобщение материалов разных социологических групп (Г. Е. Зборовский, Л. Я. Рубина, А. В. Меренков, Е. С. Баразгова и др.) и подготовка монографии «Свердловская область — единое образовательное пространство».
С середины 1990-х гг. активный интерес к социологическим исследования проблем молодежи стал проявлять Комитет по делам молодежи (позднее — Департамент). Мы провели целый ряд исследований, материалы которых были включены в Федеральные доклады о молодежи, которые тогда готовились систематически.
В 1995 г. мы провели первое исследование, цель которого — определить социокультурный портрет свердловского студенчества. Тогда никто и представить не мог, что это исследование станет мониторинговым и продлится до 2012 г.
В 2000-х гг. в основном мы проводили исследования по двум линиям: с одной стороны, это были федеральные исследования Российского общества социологов. Их позитивная сторона — они не требовали никаких затрат и способствовали интеграции социологов России. Все было просто: собирались заинтересованные социологи, обсуждали тему и инструментарий, договаривались о выборке, сами проводили, обрабатывали и публиковали. Так был проведен мониторинг «Война была вчера: Российское студенчество о Великой Отечественной войне» (2005, 2010), исследование «Гражданская культура студенчества». Но заметна и ограниченность, так как изучали в основном студенческую молодежь.
В этом же ряду и совместное исследование, которое было проведено на базе Харьковского национального университета, Белорусского государственного университета и нашего университета (2010-2012).
Второй путь — это исследования по грантам. Это и изучение престижа профессии социального работника, и формирование инженерной элиты, и проблемы дифференциации молодежи и ее профессионального самоопределения, и проблемы повседневности. Эти исследования позволили расширить тематику исследования, да и гранты — это пусть и небольшое, но дополнительное финансирование.
В последние годы у нас наладились тесные отношения с Министерством физической культуры, спорта и молодежной политики Свердловской области. И вновь сказался человеческий фактор — министром был назначен профессор, доктор педагогических наук Леонид Аронович Раппопорт. Он инициировал проведение целого ряда исследований и, прежде всего, социологический анализ отношения жителей
Свердловской области к занятиям физкультурой и спортом. Но каждое исследование мы должны были «выиграть» по тендеру. Интересно, те в Москве, кто придумал эту систему, понимают, что нельзя отдавать серьезное дело на волю случая (тем более что критерий — «Кто запросит меньше»). Да и исходные ставки такие небольшие, что весь тендер ведет к сокращению даже их. Действительно, понимают ли, что фактически участие в таких тендерах для настоящих исследователей, скорее, определяется любовью к искусству, чем стремлением заработать.
Так или иначе, но говорят о существовании Уральской (Сибирской) социологической школы. Ты согласен с подобным утверждением? В чем ты вообще усматриваешь признаки социологической школы и в чем специфика Уральской (Сибирской)?
О Сибирской мне сказать сложно. А в существовании Уральской школы, я не только уверен, но и как вице-президент Российского общества социологов по Уралу в последние годы делал многое, чтобы она сохранялась и развивалась. И дело даже не только в том, что в 2016 г. будет 40-летие Уральских социологических чтений, ставших за эти годы самостоятельным научным феноменом. Мы — ученики Когана, Файнбурга и Аитова (особо отмечу Г. Е. Зборовского, В. Т. Шапко, С. Г. Зырянова, М. А. Слюсарян-ского, Ф. С. Файзуллина и многих-многих других) — не допустили, чтобы «прервалась связь времен» даже в лихие 1990-е гг. Возникло своеобразное территориальное сообщество. И даже потери (в 2009 г. ушел из жизни Валера; совсем недавно не стало Марка Абрамовича Слюсарянского) воспринимались как общее горе. Нашу дружбу и научное сотрудничество не смогло разрушить даже решение о создании федеральных округов, когда Башкирия, Удмуртия и Пермский край оказались «вне» Урала. В этом решении был и один позитивный момент — в Уральский федеральный округ вошла Тюменская область и две автономные области, тюменские социологи успешно влились в наше сообщество, и уже дважды Уральские социологические чтения проходили в Тюмени (благодаря усилиям В. В. Гаврилюк, Г. Ф. Куцева, К. Г. Барбаковой и многих других наших тюменских коллег и друзей). Существование уральской социологической школы не исключает, а, напротив, предполагает формирование и развитие самостоятельных территориальных социологических центров. И все мы активно участвуем в Когановских, Файнбургских, Аитовских чтениях, в Тюменском социологическом форуме, в различных научных конференциях в городах «Большого Урала». Долгое время важной особенностью уральской социологической школы было солидное представительство заводской социологии. Сегодня в силу разных причин уральские социологи в основном сосредоточены в вузах. Хотя и в этом есть плюс — в каждом из наших регионов активно развернулась подготовка социологов. В итоге неплохо идет воспроизводство нашего сообщества за счет молодых социологов-профессионалов. Да и на наших чтениях и конференциях проблемы и перспективы преподавания социологии все чаще занимают достойное место. К 25-летию Уральских социологических чтений мы подготовили монографию, обобщающую их материалы за эти годы. Сейчас вместе с Гарольдом Зборовским мы готовим новую монографию, дополнив ее материалами за последние 15 лет. И еще два характерных примера. К юбилею возрождения социологии в России в «Социсе» была помещена наша статья об уральской социологической школе. А в своем учебнике по истории социологии Г. Е. Зборовский, я уже отмечал его среди наиболее интересных отечественных учебников, выделил специальную главу об истории социологии на Урале.
В моей лестнице социологических поколений ты, я, наши ровесники принадлежим к третьей профессиональной когорте, твои сегодняшние студенты — в основном, к младшей части седьмой (это те, кто родился в интервале от 1983—1994 гг.), но, возможно, среди первокурсников есть и родившиеся в 1995-1996 годах. Они уже из восьмого поколения российских социологов. В 2058 году исполнится 100 лет современной российской социологии, кто-то из твоих сегодняшних студентов будет на Конгрессе, посвященном этой дате, будут вспоминать своих учителей, безусловно, тебя. Как ты думаешь, какое наследие мы, представители старших поколений, оставляем будущим социологам?
Как я уже отмечал, наша кафедра не готовит профессиональных социологов, но мы выполняем не менее важную (а в чем-то и более сложную) функцию — преподаем социологию технарям, управленцам, экономистам. И тут, повторю, стремимся не только доказать, что социология — наука, но и обосновать значимость ее для их жизненной и профессиональной карьеры. Вряд ли наши сегодняшние выпускники вспомнят в 2058 г., кто такие Спенсер или Тард? Что такое ролевое поведение или самоидентификация? Но если им удастся использовать в различных жизненных или производственных ситуациях навыки социологического анализа, то мы будем счастливы от сознания хорошо выполненного профессионального долга.
Спасибо, Юра, за сотрудничество, терпение к моим «что» и «почему». Но меня одно успокаивает: для общего дела.
Сведения об авторе
Докторов Борис Зусманович, д. ф. н., профессор, независимый исследователь, США, e-mail: bdoktorov@inbox.ru
Doktorov B. Z., Ph.D., Professor, Independent Researcher, U.S.A., e-mail: bdoktorov@inbox.ru
