CC BY
361
Н.Ю. Шакирова ЯЗЫК ТОТАЛИТАРНОГО ОБЩЕСТВА КАК МЕХАНИЗМ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОДАВЛЕНИЯ ЛИЧНОСТИ
Не вызывает сомнения тот факт, что опорой всех устоев нации является язык. Язык, будучи квинтэссенцией национальной специфики общества, обеспечивает последнему стабильность развития в заданном русле. Глубинные архетипы миропонимания и моделей поведения заложены в древних текстах, но успешно функционируют в повседневной жизни, проникая в нашу реальность через слова, обороты, клише и модели построения предложения (синтаксис).
Каждая политическая
система стремится к подчинению языка своим интересам, вербализуя новую реальность. Более того, каждый политический режим стремится к подмене архетипов мышления на искусственно созданные. Так, обратим внимание на подмену национальных народных сказок на современные политические. В 1995г. в Барселоне был издан перевод книги Фина Гарнера «Политически правильные детские сказки». Трудно представить, что «новояз» всерьез вводится подобным образом. Однако, язык, сохраняющий древние смыслы, целенаправленно заменяется на «правильный» язык СМИ и политики. Судя по выполнению «новым» языком политических задач, он может быть сравним с Оруэлловским «новоязом» -- специально изобретенным языком,
изменяющим смысл знакомых
слов. Без преувеличения можно сказать, что именно употребление слов становится механизмом контроля, а язык в целом -основным инструментом
социального эксперимента
(например, по «построению коммунизма»). Неслучайно ряд исследователей, в частности, Г.Ч. Гусейнов, называет эту эпоху социолингвистическим экспериментом [Гусейнов 1989: 6567].
Интересно отметить, что
национально-культурная специфика каждого общества по-своему преломляет политические
нововведения, что проявляется в популярности разных образов и идей при наличии одного и того же политического режима.
В данной статье будет сделана попытка проследить, как
функционирует язык в тоталитарном обществе в зависимости от национальной специфики той или иной страны, и как создаваемые языковые механизмы позволяют осуществить манипуляцию
сознанием. Особое внимание будет обращено на роль и национальнокультурные особенности СМИ в тоталитарном обществе.
1. Сокращение свободы языковой деятельности.
Общеизвестно, что язык тоталитарного общества - это язык пропаганды. Любая другая функция языка кроме пропагандистской запрещена, т. к. все сферы общественной жизни, а особенно
СМИ и, главным образом, печать, а в наши дни еще и телевидение, работают на поддержание общественного строя. Обыденная коммуникация сведена до минимума, будучи
труднодоступной для тотального контроля. С другой стороны, общественная коммуникация
восполняет «пробел» так называемым официозом. Язык тоталитарного общества -групповой язык, т.е. язык социальной группы, захватившей в стране власть, поэтому он «охватывает всегда только те сферы жизни, где существует групповая связь, а не всю жизненную целостность» [В. Клемперер 1998: 30]. Тоталитарный язык (далее ТЯ) игнорирует
частную сферу коммуникации, подчиняя все общественности. Искоренение индивидуального из языка становится механизмом подавления личности.
В эпоху, когда понятия “Public Relations” еще не
существовало, тоталитарные
режимы доводили до совершенства механизмы управления каждой личностью общества. Так, Г. Почепцов характеризует PR как «выработку ответов на постоянно возникающие и живые задачи» [Почепцов 1994: 37]. В
тоталитарном государстве
социальная коммуникация
характеризуется высокой ролью ритуального аспекта. Общение государства с личностью становится центральным событием в жизни всей страны, потому что все общество перестает жить в реальном пространстве с
общепринятыми нормами поведения и нравственности, и погружается в мифическое пространство, где народ поклоняется вождю, а слово вновь приобретает магическую силу. Суггестивное воздействие слова активно подкрепляется ритуальной практикой (например,
демонстрации, лозунги, парады и т.п.). Значимость основного,
денотативного значения слова ослабевает и теряется, денотативное значение подменяется
коннотативным, которое теперь становится основным. Но вместе с этим происходит и процесс изменения значения слова, нередко на его антоним (например, понятие мира приобретает окраску войны всех против всех, доносительство -патриотизма). Таков механизм любой политической пропаганды.
Обратим внимание на особую роль СМИ в процессах ослабления и изменения значения слова и выдвижения на первый план коннотативного значения слова с одной стороны, а с другой -«обобществление» частной жизни с полным ее отсутствием в дальнейшем. Отсутствие явления в вербальном плане означало его отсутствие и в реальности. (Например, все внимание СМИ уделяется героическим подвигам). Среди средств массовой
информации в СССР на первый план выдвигается печать, становясь мощной силой, формирующей языковые предпочтения народа. В отличие от нацистской Германии, где пропаганда фюрера оставалась живой речью и широко использовала возможности радио, СССР стал пространством сугубо письменной
речи. Более того, язык сводится к застывшему цитатному языку, который по жестким правилам порождения трансформирует
цитату в любое произведение госзаказа, будь то партийная речь, книга или фильм. «Уровень цитатности как раз и подтверждает принципиально невербальный характер языка», -- справедливо характеризует ТЯ Почепцов [Почепцов 1994: 121].
Выступления по радио и телевидению были невозможны без предварительно написанного и одобренного текста. Печать намеренно умалчивает о текущей жизни, в том числе и о тех фактах, которые не вписываются в идеологию. Вслед за Г.Ч. Гусейновым [Гусейнов 1989: 68)] мы отводим следующую роль печати в тоталитарном обществе: «печать, уполномоченную
формировать сознание людей (обращаясь к ним с приказом, проповедью, угрозой), положено не читать и слушать, а слушаться и чтить».
2. «Нищета его -принципиальная, словно он дал обет бедности».
Слова, отвергнутые
идеологией тоталитарного
общества, вытесняются в «зону сакрального безмолвия» [Гусейнов 1989: 67]. Поскольку количество «лишних», или запрещенных слов растет, человек в таком обществе испытывает трудности в овладении новым инвентарем, сокращая операции со значащими единицами до минимума. Исследователь немецкого языка периода Третьего Рейха В. Клемперер называет
бедность и убогость основными чертами тоталитарного языка [Клемперер 1998: 30]. Однообразие ТЯ оказывается эффективным приемом воздействия в сочетании с эмоциональностью: это всегда
команда, возглас, любое
высказывание способно обратиться в лозунг, подхваченный толпой. ТЯ не различает вследствие этого письменной и устной речи.(об этом далее). Человек лишен возможности называть вещи своими именами, что, как справедливо отмечает Г.Ч. Гусейнов, привело к следующим речевым предпочтениям:
«неуважение к истине текста и уважение к истине подтекста» [Гусейнов 1989: 68], что сделало язык в высшей степени метафоричным.
3. Метафорическое пространство тоталитаризма.
В основе построения того или иного тоталитарного общества лежит миф: миф о происхождении в Германии и Италии, миф о золотом времени в СССР. Вера народа в тот или иной миф можно объяснить словами М. Элиаде: «Предмет или действие становятся реальными лишь в той мере, в какой они имитируют или повторяют архетип» [Элиаде 1987: 55]. Надо отдать должное коммунистическим и национал социалистическим вождям за то, что они верно угадали потребности народов в новой идеологии. В соответствии с изначальными мифами
тоталитарные общества априори ориентированы на прошлое или будущее. Таким образом, наиболее благоприятным пространством для возведения идеологических замков,
безусловно, оказывается
пространство метафорическое. Неслучаен лозунг из популярной песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Приведем ряд примеров, показывающих
насколько далеко значение метафоры от предмета или явления, который она обозначает: путь к коммунизму; все прогрессивное человечество; ум, честь и совесть нашего народа; коллективный мозг партии; загнивающий капитализм и т.п. В силу повторов и невозможности сопоставить
истинное и метафорическое значения подобные метафоры потеряли какое-либо значение вообще. Язык Третьего Рейха не явился исключением: здоровое
правовое чувство; несгибаемый германский характер; биологически неиспорченная жизненная
активность; многие метафоры
заимствованы из спорта: «Мы
сражались исключительно в
штрафной площадке противника», «народ, который до сих пор бил только левой...» и т.п. Самые яркие и самые грубые образы черпались из бокса, но именно в силу того, что они эксплуатировали спортивные образы, они умаляли серьезность военных действий,
превращая их в игру.
Одной из составляющих метафоричности ТЯ является ложь. Во-первых, ложь порождается
невозможностью называть вещи своими именами, во-вторых крайне суженными рамками предметов
обсуждения и расширением «зоны сакрального безмолвия» и в-третьих, амбивалентностью
идеологии. В самой идеологии
могут содержаться противоречащие друг другу положения, политик может апеллировать к разным вещам, двойные стандарты, применяемые ко всему,
воспринимаются как должное. В Советском энциклопедическом словаре, изданном в 1979г., вокруг ключевого слова «ложь» собран максимум естественнонаучных
терминов и минимум юридических; «ложный донос», прочно вошедший в обиход, не вошел в словарную статью. Еще более парадоксальным является факт отсутствия самого ключевого слова «ложь».
«Сакральное безмолвие» поглощало все большее пространство, тем самым сокращая вербальное, а вместе с ним и реальное пространство.
4. Сакрализация реального пространства.
Несмотря на свою зыбкость, метафорическое пространство имеет прочный фундамент
канонизированных текстов Маркса, Энгельса, Ленина, Гитлера. Принцип отсылочности, или цитатности укрепляет веру в вождя и задает единственно возможный в обществе дискурс - «дискурс с единым центром и жесткими правилами порождения» [Почепцов 1994: 121]. Единственно возможная модель общения - это обращение вождя к народу; власть, диктующая личности; государство,
манипулирующее массой. Власть сугубо монологична, при этом, власть «даже изымает у второй половины саму потенцию говорить», как верно отмечает Почепцов [Почепцов 1994: 118]. Слово вождя не только обладает господствующим
положением в вербальном
пространстве, оно стремится стать супер-знаком и подчинить себе реальное физическое пространство. Следуя Почепцову [Почепцов 1994: 108], мы понимаем под суперзнаком знак массовой
коммуникации, сформированный несколькими разноплановыми средствами, например,
вербальными, визуальными и т.д. Примером тому могут служить метровые лозунги на зданиях (Слава КПСС), памятники,
площади. Слово, зафиксированное в жесте, становится мощным элементом контроля. По словам В. Клемперера, в нацистской
Германии разве что одни
маленькие дети были освобождены от необходимости демонстрировать свою любовь к фюреру жестом. Парады и демонстрации также функционируют с опорой на фиксирующий неизменное слово и многократно его повторяющий
жест. Все вышеуказанные суперзнаки можно расценивать как подобие диалогического общения, такое подобие снимало
потребность настоящего общения.
В СМИ неизменность слова является основным принципом работы журналистов.
Неизменность, являясь
противоположностью создания нового, ставит под вопрос существование новостей как таковых. Новостная информация заключается в жесткие рамки цензуры, язык должен отвечать всем требованиям «нового» языка. Вслед за Г.Ч. Гусейновым отметим, что «показателем идеологичности языка становится незаметность для
носителей языка перемены значения слова на противоположное» [Гусейнов 1989: 68]. Неизменность и скудость языка отчасти
восполняются многократными
повторами, каждая социальная
установка реализуется во множестве взаимозаменяемых вариаций
текстов. Следует учитывать, что в ходе таких операций со словом оно теряет свою вербальную сущность, превращаясь в чистый символ власти.
Обозначив основные черты ТЯ, обратим внимание на формы коммуникации и коммуникативные средства. О направленности коммуникации речь уже шла.
Повторим, что в тоталитарном обществе коммуникация всегда однонаправлена: вождь обращается к народу. Когда же «фюрер брал слово все реже: частично для того, чтобы уподобиться безмолвному божеству, частично от того, что ему уже нечего было сказать» [Клемперер 1998: 34], право вещать передавалось «очень узкому кругу посвященных», который
«формировал общеобязательную языковую модель» [там же]. Обратная связь допускалась лишь в форме аплодисментов, переходящих в овации или сообщений в прессе о том, что народ жадно ловил каждое слово фюрера. Итак, ТЯ - это всегда монолог власти.
Выше уже было сказано, что ТЯ не различает письменную и устную речь. Обратим внимание на то, что в СССР стиль тоталитарной коммуникации в большей степени проявляет черты письменного языка, а в Германии того же периода общим стилем для устной и
письменной коммуникации
становятся фиксированные штампы устной речи. Для выяснения причины такого различия сопоставим образы вождей: Сталин
- «верный ленинец», входящий в «святую» троицу (Ленин - Сталин
- действующий секретарь ЦК),
отец народов, создавший культ большой семьи. С помощью
религиозных и сказочных отсылок рисуется образ наивысшего божества, безмолвного идола, нахмуренная бровь которого
отзовется горем в тысячах семей. Обратим внимание на то, что во многом опираясь на религиозные архетипы сознания (жертвенность, поклонение божеству, веру в «светлое будущее»), православная вера преследовалась. Напротив,
Гитлеру не было чуждым открытое обращение к христианским мотивам. В. Клемперер отмечает что «Гитлер в явно новозаветных выражениях аттестует себя как немецкого Спасителя» [Клемперер 1998: 144-145]. В конце одной из своих речей Гитлер произносит: аминь! Обратим внимание на пастырскую направленность речи. В. Клемперер делает вывод о высоком уровне сознательно примененного ораторского
искусства. Политическая речь, стилизованная в христианском духе, становится проповедью. Любая речь, Гитлера, министра пропаганды Геббельса или др., становилась обращением,
призывом. «Между речами и статьями. не было
стилистических расхождений, чем и объясняется та легкость, с которой можно было
декламировать его (Геббельса) статьи. Итак, обязательным для всего света стилем был стиль базарного агитатора-крикуна» [там же]. Таким образом, если в Германии преобладающим стилем явился стиль «базарного агитатора-крикуна», то в СССР - это высокий стиль помпезной речи. Тем не менее, использование либо только письменного языка, либо только устного одинаково затрудняют естественное функционирование языка.
Обратимся к коммуникативным средствам тоталитарного языка.
Среди коммуникативных
средств в активе ТЯ широко используется будущее
грамматическое время,
превосходная степень
прилагательных и наречий, гиперболизация и изобилие цифр -так называемая «риторика побед», заимствование технических,
военных и спортивных терминов и ряд др. средств.
Тоталитарный язык,
обслуживающий коммуникативное пространство метафорических
обществ, способен реализовываться только в будущем времени. Это не случайно, т.к. обе идеологические системы (коммунистическая и национал социалистическая) взяли на вооружение религиозный мотив страдания сейчас ради счастливой жизни завтра. Такая жертвенность должна была подкрепляться определенными психологическими механизмами, для чего в обществе искусственно создавалась
обстановка неуверенности и страха (везде «враги народа» -- в СССР; в Германии эта роль была отведена
евреям), жертвенность оправдывала нечеловеческие условия труда (или, наоборот, человек специально помещался в такие условия, когда взрослая личность становится инфантильной). Будущее время переносило акцент с повседневных трудностей на будущие победы. Это находило свое отражение в национальном менталитете -человек ориентируется на достижение результата, на «победу любой ценой».
Модельная ситуация победы успешно поддерживалась СМИ. Газеты писали о гигантских заводах, которые будут построены, о фабриках, которые будут давать еще больше продукции, о колхозах, которые смогут перевыполнить Продовольственную программу, о пятилетках, которые будут выполняться в три года и т.п. Метафора «Путь к коммунизму» провозглашает движение в
достаточно конкретное будущее. Вслед за Г. Почепцовым нельзя не отметить воплощение этого движения в будущее в лозунгах-планах: «Нынешнее поколение
советских людей будет жить при коммунизме», «Каждой советской семье отдельную квартиру к 2000 году» и т.п. [Почепцов 1994: 21].
Особую роль в
необходимости использовать
только будущее время сыграла Вторая мировая война. Лозунг «Победа будет за нами» -- это манифестация веры в своего вождя и терпеливого ожидания. Когда же Германия отчетливо осознает свое поражение, в своих
пропагандистских речах Гитлер опять-таки делает ставку на
будущее время: «Мы впустили их -но 20 апреля все изменится!», «.Европе никогда не быть русской» [Клемперер 1998: 294]. Такие речи звучат вплоть до мая 1945г., когда всплывает откровенная лживость пропаганды. Парадоксально то, что ложь остается действенной, если, как замечает В. Клемперер, «хватает упорства без смущения продолжать ее» [Клемперер 1998: 286].
В дискурсе «риторики побед» использование будущего времени напрямую связано с преобладанием в речи суперлативных форм. Отличительной чертой реальности советского периода является «гигантомания» -- повсеместно возводились гигантские стройки, заводы, а в вербальном плане СМИ поражали воображение
сообщениями о гигантских шагах на пути к коммунизму, о гигантских успехах во всех отраслях промышленности и т.п. Хвалебная риторика эффективно поддерживает мифологему о сакральном пространстве: СССР - самое
передовое государство, страна с самой гуманной конституцией, с самой низкой платой за жилье и т.д., что обязательно подчеркивалось на каждом партийном съезде, а затем тиражировалось газетами; более того, это «великая русская Родина», «где живет и работает великий инициатор великих дел, двигающих вперед мировую цивилизацию» и т.п. [«Правда» 17.03.1938]. Само имя вождя наделяется магическими качествами: «могучее слово
«Сталин» топит лед» вражеского пространства [«Известия»
24.07.1936].
Необходимо отметить, что за пределами «священного
пространства» лежит «враждебный мир капитализма», где бушуют злобные стихии и холод. Тепло (горячая любовь вождя, горячие объятия страны и т.п.) как
ключевое слово в советской
хвалебной риторике становится символом провозглашаемых
отношений между вождем и народом и противопоставляется миру «холодного» капитализма, чтобы ощутимее преподнести тепло Родины-матери. Так, наряду с «положительной» лексикой «отрицательная» лексика также является значимой, она входит в систему хвалебной риторики как необходимый для усиления эффекта фон.
Суперлатив немецкого ТЯ в меньшей степени опирается на противопоставление, т.к. образ врага в системе мифологем немецкого тоталитаризма является менее значимым, нежели в СССР. Однако, опорой Германского суперлатива, как и Советского, является мифологема о сакральном пространстве. Язык нацистской
пропаганды изобилует
прилагательными «исторический», «мировой», «уникальный» и др. в отношении своего государства. Стиль «базарного крикуна-
агититора» создавался самым типичным ораторским средством: суперлативом в сочетании с многократными повторами. В. Клемперер называет «тотальный» ключевым словом нацизма.
Отметим, что «тотальный» может относиться как к военным действиям («тотальная война»), так
и к детской забаве («тотальная игра») [Клемперер 1998: 280]. В своем стремлении вытеснить христианскую религию верой в фюрера, нацисты использовали прилагательные «вечный»,
«тысячный». Название
«Тысячелетний Рейх», снимающее временную соотнесенность, более стилизовано под религиозную проповедь, нежели «Третий Рейх». Эффектность речи достигалась еще и за счет нагружения нейтрального прилагательного «мировой»
суперлативным значением
(«мировая держава», газетная шапка «Мир слушает фюрера» [Клемперер 1998: 282]). Не говоря о частоте использования «великий» («великое наступление», «великая
манифестация» и т.п. [Клемперер 1998: 283], что сравнимо с языком Советской пропаганды «великие идеи коммунизма» [«Правда» 27.07.1937], «великий народ» [«Известия» 28.06.1937]), обратим внимание на использование прилагательного «исторический». Любое повседневное мероприятие обязано было именоваться «историческим», тогда как для речей и уставов Гитлера был наготове сверх-суперлатив -
«всемирноисторический» [там же].
Итак, благодаря активной поддержке СМИ, а в особенности, прессы прилагательные, наделенные суперлативным значением, а так же прилагательные и наречия в превосходной степени и
гиперболизированные обороты вводятся в обиход. (В настоящей статье не представляется возможным рассмотреть эффект использования СМИ цифр,
отражающих завышенные
результаты достижений или заниженные цифры потерь во время войны.) Социальная коммуникация заполняется
стандартизованными клише
«хвалебной риторики» и оказывает давление на сферу частной коммуникации.
Прилагательное «героический» не только несло нагрузку суперлатива, но и вскрывало механизм мотивации в Советском обществе. СССР стал пространством массового героизма [Гюнтер 1991: 125]. В СССР
возникла такая общественная иерархия, «где основным критерием оценки личности была способность к героизму» [там же]. Призыв «всем равняться на героев» был поддержан и растиражирован прессой: «Герой - это звание,
присвоенное законом. Носитель звания герой - это человек необычайной славы» [«Известия»
20.09.1936]. Жизнь советского человека превращалась в непрерывное стремление к подвигу, что, безусловно, отразилось в ТЯ. Очевидно, что на уровне массового сознания произошло сближение понятий «война» и «подвиг», поскольку язык широко использовал военную терминологию для обозначения «подвигов» в мирной жизни. Газеты пестрели сообщениями о «битве за урожай», о «решающем наступлении в битве с природой», об «окончательном завоевании полюса», о «боевом огне стихии» [«Литературная газета» 20.06.1934], о «битве с . шпионами,
вредителями.» [«Правда»
24.05.1937].
Парадоксален тот факт, что в то время, когда коммунисты использовали военную риторику даже в обычной жизни, нацисты, напротив, не использовали ее, в отношении военных действий. Эта ниша была прочно занята
спортивной терминологией. Газета «Рейх» от 18 июля 1943г. пишет: «Победители в великой футбольной схватке.», «Мы сражались исключительно в штрафной площадке противника.», далее в сентябре того же года: «Народу, который до сих пор бил только
левой, не нужно идти на уступки» [цит. по: Клемперер 1998: 299]. В Клемперер утверждает, что самые эффектные образы черпались из бокса: «Боксер, завоевав титул
чемпиона.», однако они лишили образ войны героики, придав ему грубость [Клемперер 1998: 301].
Если спортивная лексика
внедрялась для воодушевления
населения и поднятия его на «спортивные» достижения на полях сражений, то использование
технических терминов в
повседневной жизни преследовало цель превращения человека в машину. Не связанные с техникой понятия можно было «завести»,
«раскрутить», «настроить», и т.д. Но, как справедливо отмечает В. Клемперер, «по-настоящему
решающий шаг к языковой
механизации жизни был сделан там, где техническая метафора нацеливалась .на личность»
[Клемперер 1998: 198], например, «мы подключились к природе», Геббельс призывает «работать на
полных оборотах» [Клемперер 1998: 200]. Так, с помощью языка, человек в тоталитарном обществе, как в Германии, так и в СССР, превратился в машину,
работающую на благо государства, а затем в винтик - безликую, заменимую деталь государственной машины. Вспомним сталинский лозунг 1931года: «Техника решает все». Как верно отмечает К. Кларк, «это была «эпоха маленьких людей», «массизма» и
«пролетаризации» [Кларк 1992: 75].
В заключение следует отметить, что вера в существующий строй впитывалась не через мышление и осмысленное восприятие «новой» реальности, вербальной и визуальной. Такого эффекта не смогли бы добиться запреты, речи, статьи или зрительные образы.
Неосознаваемые изменения в языке не давали заподозрить его в высшей степени идеологичности,
но именно «новояз» оказался способен подчинить сознание масс. «Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений, вдалбливаемые в толпу миллионными повторениями и поглощаемые ею механически и бессознательно». В. Клемперер перефразирует дистих Шиллера: «Но язык не только творит и мыслит за меня, он управляет также моими чувствами, он руководит всей моей душевной субстанцией, и тем
сильнее, чем покорнее и
бессознательнее я ему отдаюсь» [Клемперер 1998: 25]. То, что было написано о нацистской Германии, полностью отражает происходившее в СССР. Происходящие сейчас
политические события не исключают использования «нового» языка как орудия манипуляции сознанием. Мы лишь только вступили в эпоху психологических войн.
ЛИТЕРАТУРА
Гусейнов Г.Ч. Ложь как состояние сознания. // Вопросы философии, 1989, № 11, с.64-77.
Гюнтер Х. «Сталинские соколы» (анализ мифа 30-хгодов). // Вопросы литературы, 1991, № 11-12, с.122-142.
Известия 24.07.1936 Известия 20.09.1936 Известия 28.06.1937
Кларк К. Сталинский миф о «Великой семье». // Вопросы литературы, 1992, Вып. 1, с.72-96.
Клемперер В. LTI. Язык Третьего Рейха. Записки филолога. М.: 1998.
Литературная газета 20.06.1934
Почепцов Г. Тоталитарный человек. Киев: 1994.
Правда 24.05.1937 Правда 27.07.1937 Правда 17.03.1938 ЭлиадеМ. Космос и история. М., Прогресс, 1987.
