CC BY
80DOI: 10.31249/metod/2020.10.13
М.Ю. ЗАБОТКИН1 ЯЗЫК МЕЖДУ МИРОМ И МЫШЛЕНИЕМ
Аннотация. В данной работе предпринимается попытка объяснения причин того, что семиология, основанная на структуралистском подходе к языку, не получила широкого признания как метанаука. В качестве ключевой причины автор рассматривает конструирование предмета лингвистики языковой структуры как имманентной реальности. Для обоснования этого предположения теории Фердинанда де Соссюра, Луи Ельмслева и Эмиля Бенвениста рассматриваются как не просто лингвистические, но и философские концепции. В рамках структуралистской интерпретации теории Соссюра языковая структура рассматривается как не зависящая от мира и человеческого мышления. В работе показывается, почему это приводит к выводу о том, что язык устанавливает границы мира и мышления человека. Автор показывает, почему данный вывод порождает внутренние противоречия в теории и парадоксальным образом ставит под вопрос саму возможность изучения и объяснения языка. Рассматриваются попытки решения возникших проблем в теориях Ельмслева и Бенвениста и обсуждаются причины того, что эти попытки не являются в полной мере успешными. Обосновывается предположение о том, что ключевым источником проблем данного подхода является онтологизация языковой структуры, делающая объяснение языка возможным только через глубинную структуру, принадлежащую внеязыковой реальности. Показывается, как отказ от онтологического понимания структуры и включение в теорию человеческой субъектности позволяют избежать проблем структурализма. Завершает работу краткое рассмотрение некоторых теоретических подходов, анализирующих язык в его взаимосвязи с мышлением и внеязыковой реальностью без обращения к понятию структуры.
Ключевые слова: семиология; структурализм; язык и мышление; внеязыковая реальность; Фердинанд де Соссюр; Луи Ельмслев; Эмиль Бенвенист; субъект.
Для цитирования: Заботкин М.Ю. Язык между миром и мышлением // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социал. и гуманит. исслед.; ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) и др. - М., 2020. - Вып. 10: Вслед за Декартом. Идеальная чистота и материальная основа мышления, познания и научных методов. - С. 243-268. - Режим доступа: http://www.doi.org/10.31249/metod/2020.10.13
1 Заботкин Михаил Юрьевич, магистр, Московский государственный институт международных отношений (университет) МИД России (Москва), e-mail: misha.zabotckin@yandex.ru. © Заботкин М.Ю., 2020
243
Введение
«Границы моего языка означают1 границы моего мира», - так звучит тезис 5.6 «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна [Витгенштейн, 2017, с. 174]. Этот тезис зачастую понимается как «границы моего языка есть границы моего мира». Если же далее ужесточить эту формулировку - «незыблемые границы моего языка устанавливают границы моего мира», - то процесс познания мира сведется к познанию языка. В таком случае наука, позволяющая познать язык, должна предоставлять нам ключ к познанию мира и познанию нашего собственного разума. Согласно распространенной интерпретации, которую можно с известной долей условности назвать структуралистской, именно это обещал нам проект семиологии Фердинанда де Соссюра и некоторых его «последователей»2, в частности Луи Ельмслева и Эмиля Бенвениста. В «Курсе общей лингвистики» Соссюр, согласно этой интерпретации, утверждал3 в качестве предмета лингвистики как основы семиологии язык, «рассматриваемый в себе и для себя», как имманентный порядок, возвышающийся над хаосом эмпирического бытия.
Но можно ли замкнуться в границах языка? В данной работе высказывается предположение, что такая попытка и привела к постепенному угасанию метанаучных амбиций семиологии. Для обоснования этого предположения теории Соссюра, Ельмслева и Бенвениста рассматриваются как не просто лингвистические, но и как философские концепции. Предпринимается попытка показать, как постулирование в рамках структуралистской интерпретации теории Соссюра существования языковой структуры как имманентной реальности, автономной от мира и человеческого мышления, ведет к выводу о том, что язык устанавливает границы мира и мышления человека, - и почему данный вывод порождает внутренние противоречия в теории и парадоксальным образом ставит под вопрос саму возможность изучения и объяснения языка. Далее будут рассмотрены попытки решения возникающих проблем в теориях Ельмслева и Бенвениста
1 Нем. bedeuten.
2 Кавычки указывают на определенную условность такой характеристики; в данной работе речь идет не об однозначной классификации рассматриваемых теорий как структуралистских, а о том, что подходы данных мыслителей имеют некоторые общие черты, связанные с понятием структуры.
3 Как известно, «Курс общей лингвистики» представляет собой компиляцию записей лекций Соссюра, что влечет за собой академические дискуссии о том, насколько формулировки текста «Курса общей лингвистики» отражают мысли Соссюра, в том числе в сравнении с его черновыми записями и иными заметками, или же являются продуктом интерпретации издателей книги (см., например, обзор ряда подобных дискуссий в: [Гаспа-ров, 2016]); для краткости и простоты изложения в настоящей работе использованы такие формулировки, как будто Соссюр был непосредственным автором текста «Курса общей лингвистики» («Соссюр пишет...» и т.п.).
244
и проанализированы причины, по которым эти попытки не являются в полной мере успешными. Затем при помощи обращения к более широкому философскому контексту будет предпринята попытка продемонстрировать, как в рамках структуралистского подхода структура подменяет собой и мир, и человека, и как обращение к идее человеческой субъектности может помочь избежать проблем структурализма и вообразить человека, способного управлять границами своего языка и мира.
Структуралистская интерпретация семиологии Соссюра и ее философские аспекты
Модель знака Соссюр разработал в противовес распространенному представлению о том, что «язык есть по существу номенклатура, т.е. перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи» [Соссюр, 1977, с. 98]. По Соссюру, «языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ» [Соссюр, 1977, с. 99]. При этом пару терминов «понятие» и «акустический образ» Соссюр предлагает заменить соответственно терминами «означаемое» и «означающее» [Соссюр, 1977, с. 100]. Однако определение знака как сочетания означающего и означаемого не является вполне достаточным: Соссюр подчеркивает, что знак не следует рассматривать изолированно от всего языка как системы; напротив, лингвистический анализ должен начинаться с уровня системы [Соссюр, 1977, с. 146].
Соссюр исходит из того, что человеческое мышление без слов «представляет собой аморфную, нерасчлененную массу» [Соссюр, 1977, с. 144], в которой невозможно вычленить отдельные мысли и понятия. Аналогичным образом «звуковая субстанция», т.е. спектр звуков, которые могут произносить люди, - «не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса» нерасчлененных звуков [Соссюр, 1977, с. 144]. И мысль, и звук изначально хаотичны; и лишь благодаря языку возникает порядок. Это происходит в результате выстраивания связи между мыслью и звуковой субстанцией, что подразумевает проведение границ между отдельными мыслями и звуками, в результате чего возникают знаки. Из-за этой связи само разделение означаемого и означающего является сугубо аналитическим1. При этом и означаемое, и означающее «в равной мере психичны», речь не идет о материальной реальности (звуках или вещах) [Соссюр, 1977, с. 53].
1 «Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль - его лицевая сторона, а звук - оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии» [Соссюр, 1977, с. 145].
245
Как же устанавливается связь между означаемым и означающим? Соссюр провозглашает принцип произвольности знака, который подразумевает, что единственная причина того, что именно эти конкретные звуки и понятия оказываются связаны, - это социальная конвенция [Соссюр, 1977, с. 100-101]. Интересно, что, как утверждает Соссюр, «принцип произвольности знака никем не оспаривается» [Соссюр, 1977, с. 101]; однако в науке после Соссюра этот принцип вызывает немало дискуссий и различных интерпретаций, чему отчасти способствует некоторая противоречивость его изложения в «Курсе общей лингвистики» (см., например, обсуждение в: [Nöth, 1990, p. 242-244]). В тексте подчеркивается, что произвольность означает отнюдь не свободу выбора говорящим означающего для некоего означаемого, а «немотивированность» этого выбора, т.е. отсутствие естественной связи означаемого и означающего [Соссюр, 1977, с. 100]. Соссюр разъясняет данный принцип через следующий пример: «означаемое "бык" выражается означающим b-œ-f (франц. bœuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее» [Соссюр, 1977, с. 101], что призвано продемонстрировать, что нет причин предпочитать одно означающее другому. Этот пример будет подробнее рассмотрен в дальнейшем.
Таким образом, язык представляет собой систему взаимосвязанных различений (или, как стали говорить уже после Соссюра, структуру) как на уровне звуковых образов, так и на уровне мышления, установленную конвенциями некоторого языкового сообщества. Язык (франц. langue) как система противопоставляется речи (франц. parole), которая представляет собой «индивидуальный акт воли и разума» говорящего [Соссюр, 1977, с. 52], ограниченный тем кодом, т.е. способами выражения мысли, которые предоставляет язык. В совокупности язык и речь составляют речевую деятельность (франц. langage). Если речь наблюдаема непосредственно и крайне разнородна (а следовательно, разнородна и речевая деятельность в целом), то язык виден лишь через определенную аналитическую оптику, но при этом оказывается однороден [Соссюр, 1977, с. 53].
Язык как система социальных конвенций отличается от иных социальных институтов тем, что его невозможно целенаправленно изменить усилиями отдельных индивидов и даже, подчеркивает Соссюр, всего языкового коллектива, причем не только из-за силы традиции, но и из-за того, что принцип произвольности делает невозможным само рациональное обсуждение изменений, так как нет рациональных оснований для того, чтобы предпочитать одни знаки другим [Соссюр, 1977, с. 106]. В этом заключается принцип неизменчивости знака, который на первый взгляд парадоксальным образом сочетается с принципом изменчивости знака. Последний подразумевает, что языковые знаки могут меняться с течением времени, но происходит это под влиянием неких социальных сил; ключевым моментом для Соссю-ра является, по-видимому, то, что данные силы имеют своим конечным
246
источником сам язык, а не какие-либо внеязыковые факторы [Joseph, 2004, p. 72-74].
В значительной степени новаторский вклад Соссюра заключается в тезисе о том, что «в языке нет ничего, кроме различий» [Соссюр, 1977, с. 152]. Для разъяснения данного положения Соссюр вводит ключевое понятие языковой значимости. Значимость является различием, вытекающим «из самой системы языка» [Соссюр, 1977, с. 149]; Соссюр отходит от представления о понятиях как о чем-то заранее данном или присутствующем во внеязыковой действительности. Языковые значимости «чисто дифференциальны, т.е. определяются не положительно - своим содержанием, но отрицательно - своими отношениями к прочим элементам системы» [Соссюр, 1977, с. 149]. Итак, «язык есть система чистых значимо-стей», и в этом отношении язык уникален, поскольку в других системах значимости не являются полностью очищенными от связей с «реальными вещами» [Соссюр, 1977, с. 113].
Из этого, по мысли Соссюра, следует, что невозможно одновременно изучать отношения знаков в системе и их отношения во времени, на основании чего делается вывод о необходимости четкого разграничения синхронической лингвистики, исследующей язык как систему значимо-стей в статическом измерении, и диахронической лингвистики, изучающей эволюцию языка [Соссюр, 1977, с. 114]. При этом синхроническая лингвистика должна быть первична, поскольку только она способна описать состояние языка в некий момент времени, которое при этом для говорящих всегда является и единственной реальностью; с диахронической перспективы лингвист «увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий» [Соссюр, 1977, с. 123].
Завершается развитие мысли Соссюра в «Курсе общей лингвистики» знаменитым тезисом о том, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя» [Соссюр, 1977, с. 269]. Такая лингвистика станет центральной частью науки о знаках, а точнее, по формулировке Соссюра, науки о жизни знаков в рамках жизни общества, которую Соссюр предлагает называть семиологией1 [Соссюр, 1977, с. 54]. Центральность лингвистики для семиологии обусловлена вышеупомянутым уникальным положением языка среди иных семиологических систем, поскольку для него в наибольшей степени характерна произвольность, а «знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического подхода» [Соссюр, 1977, с. 101].
1 Семиология рассматривается Соссюром как часть социальной (и, следовательно, общей) психологии - что логически следует из психичности и означаемого, и означающего, и произвольности знака, которая подразумевает его социальный (а не индивидуально-психологический) характер. При этом «точно определить место семиологии - задача психолога» [Соссюр, 1977, с. 54]. Впоследствии это положение в значительной степени игнорировалось продолжателями идей Соссюра.
247
Легко увидеть, что теория Соссюра опирается на ряд различений (означаемое - означающее, язык - речь, синхрония - диахрония и другие, не рассматриваемые в данной работе). Как отмечает Бенвенист, «ни один из противопоставленных таким образом терминов не имеет значимости сам по себе и не соотносится с субстанциональной реальностью; значимость каждого из них является следствием его противопоставленности другому» [Бенвенист, 1974, с. 55]. Однако, если смотреть не «изнутри» языка, не из дисциплинарных рамок лингвистики, а с более общей точки зрения, которую можно рассматривать как философскую, то проблематичным представляется место самого языка в рамках системы различений. Язык противопоставляется речи, но в то же время в рамках структуралистской интерпретации Соссюра речь является всего лишь реализацией, манифестацией языка, определяется им и в этом смысле является эпифеноменом. Можно сказать, что речь принадлежит к более низкому уровню онтологии, поэтому разделение структуры и манифестации этой структуры мало что говорит о месте структуры относительно не-структур. А что же находится на одном онтологическом уровне с языком?
Теория Соссюра в структуралистской интерпретации постулирует существование языка как имманентной реальности [Бенвенист, 1974, с. 55; ср.: Ельмслев, 1960, с. 279]. При этом, с одной стороны, язык автономен (т.е. свободен от влияния) от материальной реальности - Соссюр настаивает на этом, отрицая как взгляд на язык как на номенклатуру (что соответствует идее о том, что языковые знаки являются прямым отражением «вещей» и, следовательно, детерминированы ими), так и влияние на язык различных факторов «внешней лингвистики», т.е. природных, историко-культурных, географических и т.д. [Соссюр, 1977, с. 59-60]; «язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному порядку» [Сос-сюр, 1977, с. 61]. С другой стороны, язык оказывается автономен и от мышления, поскольку его невозможно изменить при помощи сознательных усилий людей.
Однако, если довести эти положения до их логического завершения, оказывается, что в таком случае язык не просто автономен от мира и от мышления: он стоит над ними. Поскольку доязыковое мышление аморфно и язык не поддается сознательным изменениям, язык определяет не просто пространство смыслового выражения человека - поскольку предоставляет средства для такого выражения, для коммуникации, - но и сами смыслы, потому что осознать нечто возможно, лишь если язык позволяет выделить, оформить некоторую область аморфной мыслительной массы. Следовательно, язык определяет возможности человеческого познания и является своего рода априорной структурой разума, которая будет проявляться в любой сфере осмысленной деятельности человека и в любой знаковой системе. В связи с этим и материальная реальность оказывается доступна человеку только через призму языка - что в сочетании с положением об отсутствии влияния внеязыковой реальности на язык приводит к выводу о
248
том, что нет никаких оснований предполагать существование мира за пределами этой призмы.
В результате мы приходим к тому, что язык занимает наивысшее онтологическое положение, возвышаясь над всей внеязыковой реальностью (включая человека), которая оказывается вторичной и в некоторой степени не вполне реальной. Таким образом, конструирование предмета лингвистики как языка «в себе и для себя» происходит одновременно с конструированием философской схемы, на вершине которой и оказывается язык. Такой вывод кажется крайне веским основанием для рассмотрения семиологии, основывающейся на лингвистике, в качестве метанауки, поскольку познавательные возможности всех наук (как и познания вообще) оказываются ограничены рамками языка. Однако в данной схеме возникает ряд проблем.
Начнем с конкретного примера Соссюра: как отмечалось выше, он иллюстрировал принцип произвольности знака, указывая на то, что означаемое «бык» выражается разными означающими во французском и немецком языках. Проблема, как можно заметить при размышлении над этим примером, в том, что у двух означающих - bœuf и Ochs во французском и немецком языках соответственно - должны быть, исходя из теории Соссюра, два означаемых, поскольку речь идет о двух разных семиотических системах, подразумевающих разные значимости, но при этом Соссюр пишет об одном означающем «бык» [Nöth, 1990, p. 61]. На каком основании можно утверждать, что в двух языках имеется одно и то же означаемое, или же, в альтернативной формулировке, два эквивалентных означаемых? Откуда мы можем знать, что в данном случае два языка проводят одинаковые различения в аморфной массе мысли? Если мы придерживаемся позиции, что знаки не связаны с материальной реальностью и что означаемое определяется лишь дифференциально, негативно, то, по всей видимости, мы будем вынуждены прийти к выводу, что знать мы этого не можем и, более того, в полной мере эквивалентности означаемых в разных языковых системах быть не может (из-за принципа произвольности знака любая эквивалентность может возникнуть только как случайное совпадение). Из этого следует неутешительный вывод о принципиальной невозможности перевода с одного языка на другой и, соответственно, невозможности удовлетворительной интерпретации одной языковой системы в рамках другой, что, вероятно, делает сравнение языков и, следовательно, лингвистику как науку о языках невозможными; если расширить этот вывод на все знаковые системы, для которых характерен принцип произвольности, то, по всей видимости, мы приходим к невозможности и семиологии как таковой, поскольку она не сможет выступать в качестве знаковой системы, интерпретирующей другие знаковые системы.
Как указывает Б.М. Гаспаров, в заметках Соссюра есть подтверждения того, что он действительно полагал, что полная эквивалентность значений в разных языках невозможна [Gasparov, 2013, p. 129]. Из этого,
249
однако, не следует невозможность неполной, частичной эквивалентности; более того, очевидно, что Соссюр в своем примере утверждал частичную эквивалентность означаемого «бык» во французском и немецком языках1. Если мы не принимаем точку зрения, согласно которой соссюровская концепция лингвистики была призвана продемонстрировать принципиальную метафизическую невозможность лингвистического описания2, то мы вынуждены констатировать наличие некоего противоречия или в изложении теории Соссюра в «Курсе общей лингвистики», или в структуралистской интерпретации этой теории.
Язык, мышление и мир в теории Ельмслева
Луи Ельмслев попытался развить теорию Соссюра и преодолеть некоторые ее проблемы. В наиболее цельном виде теория языка Ельмслева отражена в работе «Пролегомены к теории языка» [Ельмслев, 1960], которая и рассматривается ниже. Подход Ельмслева отличается от такового Соссюра более высоким уровнем абстракции и формализации: датский лингвист считает, что лингвистика должна быть «алгеброй языка, оперирующей безымянными сущностями, т.е. произвольно названными сущностями без естественного обозначения (иными словами, обозначения, мотивированного через отношение к субстанции)» [Ельмслев, 1960, с. 336]. В понимании Ельмслева язык в целом отождествим со знаковыми систе-мами3 и, как следствие, сама лингвистика должна фактически стать чем-то вроде соссюровской семиологии4.
Модель знака Ельмслева в целом опирается на модель Соссюра, но при этом есть ряд значимых отличий. Ельмслев выделяет два «плана» -план содержания и план выражения, - которые, как указывает Мириам Тавернье, не получают определения в работе Ельмслева, но в целом соотносимы с означаемым и означающим у Соссюра соответственно [Taverniers, 2008, p. 368-369]. Но, в отличие от Соссюра, Ельмслев также различает форму, субстанцию и материал (англ. purport), причем данное различение
1 Данная эквивалентность не может быть полной, поскольку bœuf и Ochs входят в состав некоторых французских и немецких выражений, которые не являются полностью эквивалентными при переводе [Gasparov, 2013, p. 143].
2 Такая точка зрения высказывалась отдельными исследователями наследия Соссюра, как отмечает Гаспаров [Gasparov, 2013, p. 145].
3 При этом для Ельмслева знаковыми системами являются только двуплановые структуры, а моноплановые (т.е. такие, в которых план содержания полностью изоморфен плану выражения и поэтому разделять эти два плана невозможно), «символические» системы исключаются из рассмотрения; примером таких систем могут быть непроизвольные знаковые системы, которые не рассматривал и Соссюр.
4 Поэтому Ельмслев предпочитал называть свою теорию глоссематикой, подчеркивая тем самым ее отличие от традиционно понимаемой лингвистики.
250
накладывается на разделение плана содержания и плана выражения, образуя шесть пересечений1. При этом знак охватывает лишь форму содержания и форму выражения, в то время как остальные элементы данной концептуальной схемы относятся скорее к тому, знаком чего является знак. Ключевым для данной работы является то, что при помощи этих теоретических построений Ельмслев попытался прояснить характер связи языка и внеязыковой реальности.
Форма содержания определяется лишь относительно знаковой функции, а именно, как то, что вместе с формой выражения составляет знак; аналогично определяется и форма выражения, которую также можно отождествить с фонологией [Taverniers, 2008, p. 378-379]. Следовательно, знак состоит из формы содержания и формы выражения и является знаком субстанции содержания и субстанции выражения [Ельмслев, 1960, с. 315316]. При этом форма содержания «независима и произвольна в отношении к материалу» [Ельмслев, 1960, с. 310], как и форма выражения.
Субстанция представляет собой своего рода результат «наложения» формы на материал. Тавернье предлагает определить субстанцию содержания на данном уровне абстракции как «"значение" знака в определенном контексте» [Taverniers, 2008, p. 379]. Субстанция выражения, аналогично, определяется как последовательность звуков, произнесенная определенным индивидом в определенный момент времени [Taverniers, 2008, p. 379].
Материал выражения можно отождествить со «звуковой субстанцией», а материал содержания представляет собой, по формулировке Ельмслева, «саму мысль» [Ельмслев, 1960, с. 309] или ее «нерасчлененный аморфный континуум» [Ельмслев, 1960, с. 310]. При этом материал «сам по себе недоступен для познания, так как условием познания является один из видов анализа», или, иными словами, познание материала подразумевает накладывание на него некоей формы [Ельмслев, 1960, с. 333].
Как следствие, Ельмслев приходит к тезису о том, что задачей лингвистики должно быть изучение языка как формы, поскольку описание материала (как и субстанции) не может служить основой для описания языков и все сходства и различия между языками заключены в самих языках, а не в материале [Ельмслев, 1960, с. 334]. В этом Ельмслев в целом следует за Соссюром; однако следующий шаг он делает в ином направлении. Он отмечает, что материал тоже нуждается в описании, которое должно производиться не лингвистикой, а иными науками, и должно осуществляться независимо от описания языка как формы. Более того, Ельмслев уточняет, какие науки должны это делать: исчерпывающее описание
1 Тавернье выделяет два уровня абстракции применительно к трихотомии формы, субстанции и материала, и в нашей работе речь идет лишь о первом уровне, в то время как на втором уровне абстракции данное разделение принимает форму дихотомии формы как неизменной структуры и субстанции / материала как изменчивых проявлений структуры [Тауегшеге, 2008, р. 376].
251
должны осуществлять все науки (кроме лингвистики), но основная роль принадлежит физике и психологии, так как «субстанция1 обоих планов может рассматриваться частично как физическое явление (звуки в плане выражения, предметы в плане содержания) и частично - как отражение этих явлений в сознании говорящего» [Ельмслев, 1960, с. 335]. Заметим, что здесь Ельмслев отходит от прежнего понимания материала содержания как исключительно мысли и включает в него наряду с мыслями также и предметы. При этом Ельмслев, говоря о роли психологии и физики, делает следующую оговорку: «...мы утверждаем это без всякого отношения к некоторым концепциям современной философии» [там же].
Тем самым Ельмслев сознательно отказывается эксплицитно решать на общем уровне проблему взаимоотношений между материальной реальностью, языком и мышлением, хотя и постулирует, что материальная реальность и мышление выступают в качестве материала для языка, - при этом конкретные механизмы взаимосвязей остаются не вполне проясненными. Создает ли это проблемы для теории Ельмслева? Представляется, что это так и что проблемы эти схожи с ранее рассмотренными.
Обратим внимание на то, как именно обосновывает Ельмслев центральное положение лингвистики относительно всех остальных наук: «язык является семиотикой, в которую могут быть переведены все другие семиотики - как все другие языки, так и все другие мыслимые семиотические структуры. Эта переводимость основывается на том факте, что языки, и только они одни способны давать форму любому материалу; в языке, и только в нем мы можем "претворить невыразимое в выразимое"» [Ельмслев, 1960, с. 364]. Однако действительно ли выразить невыразимое можно только в языке? Разве не является анализ материала неязыковыми науками тем же самым? И действительно, сам Ельмслев пишет, что «и нелингвистический анализ материала, предпринимаемый неязыковыми науками, ведет по самой природе материи к выявлению "формы" по существу того же самого вида, что и языковая "форма", хотя и имеющей неязыковую природу» [Ельмслев, 1960, с. 337]. Более того, эти неязыковые формы будут предшествовать языковым формам: как отмечает Э. Фишер-Йоргенсен, чтобы иметь возможность утверждать, что «один и тот же» материал по-разному формируется разными языками, нужно каким-то образом определить эту «зону» материала, подвергаемую формированию, что, в свою очередь, является наложением на нее некой формы; формулировка «аморфный континуум», использованная Ельмслевом для характеристики материала содержания (в той части работы, где он еще относился исключительно к мысли), является оксюмороном, поскольку континуум (напри-
1 Следует заметить, что в целом в тексте «Пролегомен» термины «субстанция» и «материал» не всегда употребляются автором последовательно, по причине чего в английских переводах слово «субстанция» неоднократно заменялось на слово «материал» [И8сИег-10^ешеп, 1966, р. 7].
252
мер, цветовой спектр) уже есть нечто отграниченное от остального пространства мысли ^8Лег-10^еп8еп, 1966, р. 8].
То есть, возвращаясь к злополучному примеру Соссюра, чтобы анализировать, как в разных языках «формируются» быки, нужно сначала установить, что речь идет именно о быках (как отмечено выше, Ельмслев не уточняет, дело в материальных быках или в их отражении в сознании), что сама лингвистика сделать не способна, для этого требуются иные науки. Таким образом, первичные познавательные операции совершаются не лингвистикой, которая оказывается зависима от других наук в вопросе изучения языка по крайней мере в аспекте языкового содержания, что подрывает ее метанаучные амбиции.
Тем не менее значимой в связи с этим теоретической новацией Ельмслева представляется введение субстанции содержания как значения знака в определенном контексте. Несмотря на то что субстанция содержания не входит в состав знака как такового, знак указывает на нее, причем указывает, если употребляется в некоем высказывании. Получается, что язык как система знаков используется для указания на что-то, лежащее за пределами самого языка. Тем самым, как отмечает С.Т. Золян, Ельмслев делает шаг в направлении понимания значения как употребления в определенном контексте, и дальнейшее развитие данной идеи может идти по пути смещения аналитического фокуса со знаков на высказывания и, шире, тексты [Золян, 2015, с. 252-253]. Однако сам Ельмслев, как отмечает М.В. Ильин, не стал перешагивать запретную для него черту, отделяющую язык от внеязыковой реальности и от мышления [Ильин, 2019, с. 31]. Дальше него на этом пути продвинулся Эмиль Бенвенист.
Шаг за границы языка: теория Эмиля Бенвениста
Если Ельмслев пошел по пути очищения языка от социокультурных элементов, то Бенвенист пошел по в некотором роде противоположному пути: он дополнил рассмотрение языка в соссюровском смысле рассмотрением речи и тем самым попытался сделать семиологию более «конкретной» и насыщенной социальным измерением. Таким образом, он также стремился преодолеть внутренние проблемы теории Соссюра.
Бенвенист заметил, что в модели знака Соссюра неявно присутствует также и третий термин - «сам предмет, реальность» [Бенвенист, 1974, с. 91]. Утверждая, что означаемое «бык» выражается в разных языках одним означающим «бык», Соссюр, по Бенвенисту, опирается на самом деле не на означающее, а на «реальный предмет», «вещь». Бенвенист фиксирует «противоречие между способом, каким Соссюр определяет языковой знак, и природой, которую он ему приписывает» [там же]. Разрешает это противоречие Бенвенист следующим образом: произвольной следует считать связь того или иного знака с тем или иным элементом реального
253
мира [Бенвенист, 1974, с. 93], связь же означаемого и означающего является не произвольной, а необходимой, поскольку конкретное понятие и соответствующий ему акустический образ возникают в сознании всегда вместе [там же, с. 92]. Заметим, что тем самым «необходимой» у Бенвени-ста является связь психологическая, а не логическая, как у Соссюра [Nöth, 1990, p. 243].
Вводя саму идею связи знака с элементом реального мира, Бенвенист начинает отходить от представления о языке как имманентной реальности, не связанной с внеязыковой реальностью. Как представляется, именно это решение вынуждает его обратить большее внимание на речь. По Бенвенисту, язык обладает свойством «двойного означивания»: семиотическое означивание опирается на чистые значимости, как и у Соссюра, а семантическое означивание «порождается речью»1 [Бенвенист, 1974, с. 87] и основано на референции, т.е. на связи с элементом внеязыковой реальности, при этом «смыслом» будет обладать высказывание в целом, а не отдельные его элементы (слова). Язык «реализуется в высказывании, которое имеет референтом определенную вне его лежащую ситуацию; говорить - это всегда говорить о чем-то» [там же, с. 86]. Поэтому Бенвенист разделяет семиотическую область языка, которую можно в целом отождествить с языком в соссюровском понимании, и семантическую область языка2, которую он вслед за Соссюром называет речью; однако мир знаков и мир высказываний «разделяет непереходимая грань», перехода от знаков к речи нет [там же, с. 89]. Из этого Бенвенист делает вывод, что нужно «преодолеть соссюровское понимание знака как единственного принципа, от которого будто бы зависят и структура языка, и его функционирование» [там же], и для этого необходимо развивать, во-первых, отдельный понятийный аппарат для семантической области, а во-вторых - транслингвистический анализ текстов и художественных произведений. В результате должна появиться семиология «второго поколения».
В связи с этим Бенвенист замечает, что перед нами встает «переведенная на язык лингвистики философская проблема соответствия разума действительности», и «полагать отношение произвольным - это для лингвиста способ уйти от данного вопроса», что следует сделать, поскольку, будучи философской, проблема (которую Бенвенист формулирует как «фиов1 или 0sosi?», отсылая к знаменитому античному философскому спору о том, соответствует ли имя вещи ее природе или является конвенциональным установлением людей) может быть решена «только путем принятия той или другой точки зрения» [там же, с. 93]. При этом, в то время как лингвист рассматривает знак и реальность как нечто отдельное и связанное произвольно, «для говорящего знак и реальный мир полностью адек-
254
1 Франц. discours, в отличие от словоупотребления Соссюра.
2 Тем самым «язык» у Бенвениста становится схож с «речевой деятельностью» Соссюра.
ватны: знак целиком покрывает реальность и господствует над нею; более того, он и есть эта реальность» [Бенвенист, 1974, с. 93].
Свойство двойного означивания рассматривается Бенвенистом как уникальное для языка (в противоположность всем другим семиотическим системам), поскольку все они могут быть проинтерпретированы в рамках языка, но не наоборот [там же, с. 87]. Соответственно, лингвистика может рассматриваться как основа для семиологии как науки обо всех семиотических системах. При этом лингвистика является одновременно наукой о языках и наукой о языке, понимаемом как «универсальная и неизменная характеристика человека» [там же, с. 87]. В этом втором понимании язык (также называемый в этом значении «языковой способностью»), по Бенве-нисту, оказывается фактически отождествим с мышлением.
Он утверждает, что язык воспроизводит действительность, что и делает язык средством коммуникации между людьми [Бенвенист, 1974, с. 27]; более того, язык «представляет собой единственную форму реализации межсубъектной коммуникации» [там же, с. 86]. При этом, подчеркивает ученый, возникает ряд философских проблем, «в частности проблема адекватности сознания - "реальности"», которую, однако, следует предоставить решать философам; лингвисту же следует исходить из предпосылки, что «не может существовать мышления без языка и что, следовательно, познание мира обусловлено способом выражения познания» [там же, с. 27]. При этом «язык вообще всегда реализуется в каком-либо отдельном языке» [там же, с. 31], но при этом различия между языками никак не влияют на тот факт, что «мы можем сказать все что угодно, и сказать это так, как нам хочется» [там же, с. 104]. Бенвенист подчеркивает, что, хотя умозрительно можно прийти к выводу о примате мышления над языком, конкретный пример философских категорий Аристотеля, которые, как демонстрирует анализ лингвиста, обусловлены категориями греческого языка, показывает, что такой вывод неверен [там же, с. 106-113].
Итак, Бенвенист дважды указывает на философскую проблему «соответствия разума действительности» или же «адекватности сознания реальности», причем один раз в контексте отношений между языком и материальной реальностью, а во второй раз - отношений между языком и мышлением. И в качестве решения этой проблемы (или же двух связанных проблем) - не на философском уровне, а на уровне лингвистики, -Бенвенист предлагает считать, что язык как языковая способность тождественен мышлению, а конкретный язык для говорящего тождественен и реальности, в то время как для лингвиста любой конкретный язык находится с реальностью в произвольных отношениях.
Представляется, что, избрав такой подход, Бенвенист не избежал философской проблемы, не занял в ее отношении нейтральную позицию, а, напротив, предложил ее весьма радикальное решение - которое, однако, вызывает некоторые проблемы уже в рамках его теории языка. Рассмот-
255
рим сначала проблемы отношений между языком и миром, а затем - между языком и мышлением.
Решение проблемы соотношения языка и мира через жесткое разделение семиотической и семантической областей языка лишь отчасти снимает те проблемы, с которыми столкнулся подход Соссюра. Благодаря референции становится понятно, каким образом мы можем говорить об эквивалентности переводов конкретных высказываний и, шире, текстов. Однако из-за разрыва между миром знаков и миром высказываний все еще остается неясным, как (и можно ли) определить эквивалентность смыслов (означаемых) на семиотическом уровне, поскольку они остаются чистыми различиями. Интуитивным выходом из данной ситуации может стать предложение рассматривать в качестве смысла весь комплекс референций в разных речевых контекстах. Такое предложение, однако, приводит к тому, что стирается само различие между семиотической и семантической областями, поскольку языковая структура значимостей оказывается сведенной к ситуационным контекстам употребления и язык уступает место тому, что Л. Витгенштейн назвал языковыми играми [Витгенштейн, 1985].
Следствием этого являются исчезновение языкового кода и отказ от понимания языка как структуры. Представляется, что шаг, неизбежно логически ведущий в данном направлении, сделал сам Бенвенист, написав, что знак «существует в том случае, если опознается как означивающее всей совокупностью членов данного языкового коллектива и если у каждого вызывает в общем одинаковые ассоциации и одинаковые противопоставления» [Бенвенист, 1974, с. 88]. Таким образом, существование знака опирается на гомогенность ассоциаций у представителей языкового сообщества; очевидно, что, во-первых, это предположение, соответствие которого реальному положению дел легко поставить под сомнение1; во-вторых, полноценная эмпирическая проверка этого предположения в масштабах всего языкового коллектива затруднительна (а в случае «мертвых» языков и вовсе невозможна).
Более того, стирается граница между синхронией и диахронией. Сам Бенвенист отмечал, что Соссюр писал об изменчивости знака и о том, что на язык воздействуют силы, постоянно изменяющие соотношение между означающим и означаемым [там же, с. 94]. Бенвенист интерпретирует принцип изменчивости знака в свете своего переосмысления принципа произвольности и считает, что изменчивость касается не знака, а отношения между знаком и предметом. Однако данный выход трудно признать удовлетворительным: в конкретный момент времени, т.е. в синхронии, психологическая связь между означающим и означаемым для конкретного индивида, разумеется, необходима, но во временной протяженности соот-
1 В качестве соответствующих явлений можно назвать, например, разный словарный запас у носителей одного языка, различное понимание абстрактных понятий (например, самого понятия языка) и т. д.
256
ветствующие ассоциации легко подвержены изменениям - иначе язык бы вовсе не изменялся. Как отмечает Гаспаров, в своих заметках Соссюр подчеркивает, что язык находится в постоянном процессе изменений, порождаемых хаосом речи в условиях гетерогенного языкового сообщества [Gasparov, 2013, p. 131-132]. Если, однако, нет языкового кода, вносящего порядок в этот хаос, то нет инвариантных, постоянных смыслов, обнаружение которых было целью выделения синхронии.
Проблема возникает и в вопросе влияния мира на языковую структуру. По Бенвенисту, способность к символизации есть способность «представлять (репрезентировать) объективную действительность с помощью "знака"» [Бенвенист, 1974, с. 28]. Мышление человека символично, поскольку его суть составляет «символическое преобразование элементов действительности или опыта в понятия», осуществляемое через язык; мысль (и, следовательно, язык) «не просто отражает мир, она категоризует действительность» [там же, с. 29-30]. Проблема заключается в том, что если мысль «отражает» мир, то мир находится в причинно-следственных отношениях с мыслью, поскольку отражение, разумеется, зависит от отражаемого предмета. Следовательно, язык зависит от мира - причем именно язык как знаковая система, а не речь. Но это противоречит произвольности связи знака и материальной реальности, постулируемой Бенвенистом. Если же язык не отражал бы мир, а только категоризовал действительность, то мы бы ничего не знали о реальности за пределами языка как семиотической системы, что вновь ставит под вопрос существование семантической области языка и возможность референции к предметам.
Отношения между языком и мышлением также характеризуются некоторой противоречивостью. Так, само утверждение о том, что «мы можем сказать все что угодно, и сказать это так, как нам хочется», вряд ли полностью соответствует эмпирической действительности речи, поскольку в ней у говорящих периодически возникают трудности с адекватным выражением своих мыслей даже на родном языке. Получается, что язык является одновременно идеальной и единственной полноценной формой межсубъектной коммуникации, что отрицает осмысленность, например, знаменитого тезиса 7 «Логико-философского трактата» Витгенштейна «о чем невозможно говорить, о том следует молчать» [Витгенштейн, 2017, с. 218], поскольку говорить можно обо всем и границы мира каждого человека и его языка являются границами мира в целом.
Это утверждение Бенвениста также, по-видимому, подразумевает идеальную, полную переводимость, что противоречит как взглядам Сос-сюра, так и эмпирически наблюдаемой речевой деятельности; остается неясным, почему знаки различных языков, произвольным образом связанные с явлениями внеязыковой реальности, оказываются связанными с одними и теми же явлениями, что можно считать необходимым условием существования полной эквивалентности, но не достаточным, поскольку также необходимо совпадение значимостей на семиотическом уровне.
257
При этом возникает некоторое напряжение между языком как универсальной языковой способностью и конкретным, естественным языком. Первая всегда реализуется во втором, но при этом «в процессе научного познания мысль повсюду идет одинаковыми путями, на каком бы языке ни осуществлялось описание опыта. И в этом смысле оно становится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры», и «никакой тип языка не может сам себе ни благоприятствовать, ни препятствовать деятельности мышления» [Бенвенист, 1974, с. 113]. Данные утверждения говорят в пользу связи универсальной языковой способности и мышления, но в то же время анализ связи древнегреческого языка и философии Аристотеля подводит к противоположному выводу о связи конкретных языков с мышлением, коль скоро философская мысль Аристотеля пошла определенным путем из-за древнегреческой языковой структуры. Остается непроясненной и сама сущность этой универсальной языковой способности: Бенвенист подвергает критике идею о том, что существует некая внутренне присущая мышлению логика, которая оказалась бы тем самым «внешней и первичной по отношению к языку» [там же], но в чем отличие универсальной языковой способности от такой логики мышления? И, наконец, где находится источник этой универсальной языковой способности - ведь она не может происходить из социальных конвенций, если является универсальной (в отличие от конкретных языков)?
По Бенвенисту, человек отличается от животных своей способностью к символизации, которая является определяющей характеристикой мышления [там же, с. 29-30]. Животные способны воспринимать сигналы1 и реагировать на них; но символы устанавливаются самим человеком и требуют понимания смысла, а не восприятия некоего чувственного впечатления. Именно символический аппарат «сделал возможным мышление и язык», и «за пределами биологической сферы способность к символизации -самая характерная способность человеческого существа» [там же, с. 31]. То есть способность к символизации первична по отношению к мышлению и языку; однако Бенвенист выводит ее за рамки биологической сферы. Таким образом, непроясненным остается источник данной способности: почему же она есть именно у человека, а не у животных? Бенвенист пишет о культуре как о символической сфере, которая наделяет человеческую жизнь вне сугубо биологических функций смыслом; однако источник способности к символизации не может находиться в культуре, поскольку культура сама является формой проявления способности к символизации. Видимо, из теории Бенвениста следует, что этим источником является сама человеческая природа. В рамках структуралистского подхода из этого
1 Под сигналами Бенвенист понимает физические явления, связанные с другими физическими явлениями, причем связь может быть как естественной, так и конвенциональной [Бенвенист, 1974, с. 29].
258
должно следовать, что этот источник, в свою очередь, является еще более глубинной и первичной структурой.
Эти логические шаги были сделаны другими учеными. Так, А. Греймас [Greimas, 1966] постулирует существование «сем», которые представляют собой конечные концептуальные категории человеческого мышления и существуют независимо от оформления через тот или иной язык. Однако при этом уровень доязыкового мышления оказывается не только не аморфным, как у Соссюра, но структурированным более глубокой структурой, нежели языковая; но и удовлетворительное описание доязыкового мышления остается затруднительным в силу его, собственно, доязыкового характера. В свою очередь, биолингвистика предполагает, что источник универсальных форм мышления и языка находится в некоторых биологических характеристиках человека (широко известный вариант такого подхода предложен в работах Н. Чомски1 [см., например: Chomsky, 1965]). С этой позиции подход Бенвениста можно было бы интерпретировать так: язык и мышление определяются способностью к символизации, которая определяется биологическими особенностями человека, отличающими его как вид от животных.
Соответственно, лингвистика (а с ней и семиология) теряет свою привилегированную эпистемологическую позицию и не может претендовать на статус подлинной метанауки. При этом, если мы начнем применительно к структуре структур задавать вопросы, аналогичные тем, которые мы задавали в отношении языковой структуры, то обнаружим, что сталкиваемся с проблемой бесконечного регресса: чтобы объяснить существование структуры, нам необходима структура более высокого уровня, и при этом «конечный уровень» структур может установлен лишь волюнтаристским решением о том, что глубже (например, с уровня биологии на уровень физики) идти не следует.
Субъект, его язык и мир
Итак, в рамках структуралистского подхода все в конечном счете объясняется через некую структуру, которая при этом - в отличие от объясняемых явлений - не является непосредственно наблюдаемой, ее существование и устройство устанавливаются в результате анализа и поиска элементов устойчивого порядка в хаосе явлений. Однако сама эта структура не может быть объяснена иначе, чем через более глубинную структуру. Подобное объяснение является детерминистским и не допускает возможности того, что некий феномен находится под влиянием структуры и в то же время влияет на саму структуру, как и возможности существования
1 В русской академической традиции его фамилия часто передается в русифицированном варианте Хомский.
259
значимых феноменов, принципиально не являющихся проявлением структур. Однако, как следствие, структуралистский подход к языку означает, что все явления должны получать свое объяснение через язык - а сам язык не может получить никакого объяснения, если придерживаться постулата о языке как имманентной реальности. Парадоксальным образом лингвистика получает возможность объяснять человеческий разум и открывающийся ему мир через язык, но язык, «рассматриваемый в себе и для себя», ей оказывается недоступен; а попытки все же найти какие-то объяснения языка вынуждают обратиться, эксплицитно или имплицитно, к тому, что лежит за пределами языка, - но для этого оказываются нужны какие-то иные познавательные инструменты.
Отметим, однако, еще один парадоксальный момент в данном рассуждении: лингвистика и семиология сами являются своего рода языками (метаязыками, по Ельмслеву), которые при этом выражаются при помощи средств естественного языка. Если мы попробуем применить положения рассмотренных выше теорий к самой лингвистике, то обнаружим противоречия: язык лингвистики создается конкретными учеными-лингвистами, что подразумевает, что эти ученые смогли помыслить нечто в условиях отсутствия для него языковой формы - и лишь затем придумать соответствующий концептуальный аппарат. Тем самым язык выступает как инструмент, по крайней мере отчасти целенаправленно создаваемый мышлением конкретных людей. Кроме того, вспомним, что, по Бенвенисту, лингвист видит произвольность связи языка и внеязыковой реальности, что означает, что лингвист может, и даже должен, заглянуть за границы языка - в отличие от говорящих, для которых знак и есть реальность. Таким образом, для самих лингвистов язык оказывается отделим от мира и мышления.
Можно сказать, что положения теорий языка не учитывают положение их творцов; разрабатывая данные теории, семиологи в конечном счете рисуют картину всего мира в широком смысле, включая язык и мышление, -но в этой картине нет места самим семиологам, они выпадают из нее. Этот вывод представляется парадоксальным, поскольку при этом объяснения, по замыслу их авторов охватывающие всех людей, на деле охватывают не всех, что заставляет поставить вопрос о том, какое все же место занимает человек в данных теориях и насколько он способен познавать мир. Чтобы проанализировать данную проблему, представляется продуктивным сделать несколько шагов назад в развитии мысли о человеке и мире и обратиться к философии Рене Декарта.
Декарт начинает выстраивать здание своей философской системы с поиска твердого основания, которое можно было бы использовать в качестве фундамента. Поиск этот осуществляется при помощи процедуры сомнения: если будет найдено что-то самоочевидное и потому не подверженное сомнению, то данная находка и будет являться этим твердым основанием, отправной точкой для дальнейших рассуждений [Декарт, 1953, с. 32-33].
260
Отринув как чувственный опыт, так и приходящие на ум мысли сами по себе, Декарт остановился на утверждении «я мыслю, следовательно, я существую», которое он посчитал неоспоримой истиной, аксиомой. Таким образом, для Декарта его Я становится своего рода архимедовой точкой опоры, которая в сочетании с некоторыми инструментами позволяет познать мир.
Но что же представляет из себя это Я? Декарт приходит к мысли, что Я не сводится к телу и, более того, вообще не нуждается в материальном мире для существования. Я является особого рода субстанцией, мыслительной, не обусловленной материальной (протяженной) субстанцией. Я как самосознание или субъект становится в рамках философии Декарта предельным основанием1. Заметим, что из этого следует, что каким-либо осмысленным образом охарактеризовать или описать Я в рамках картезианского подхода фактически невозможно, оно само ускользает от рационалистического познания. Но в то же время Я делает возможным применение инструментов познания, предоставляя Декарту точку, с которой он может умозрительно постигать мир, последовательно раскладывая его, согласно правилам своего метода [Декарт, 1953, с. 22], на части, бинарные оппозиции.
Однако картезианское сомнение можно продолжить дальше, чем это сделал сам Декарт. Так, можно обратить внимание на то, что само утверждение «я мыслю, следовательно, я существую», чтобы быть высказанным, требует наличия языка. А может ли данное утверждение быть помыслен-ным без языка? Если мы однозначно ответим «нет», то вступим на путь, ведущий к структурализму, - при условии, что язык понимается как нечто внешнее и даже принудительное по отношению к индивиду. Возможность осознать себя, вопреки Декарту, становится зависима от существования чего-то помимо нашего Я. Наша точка зрения на мир оказывается нашей не потому, что мы ее выбрали, а потому что она была «выбрана» за нас структурой языка. Исчезновение свободы выбора точки зрения приводит исчезновению субъекта как такового, он замещается структурой.
При этом в рамках структурализма сохраняется идея, что мир потенциально познаваем через познание структуры. Однако сама метафора знания как видения указывает на проблематичность такого взгляда. С одной стороны, можно заметить, что хотя у Декарта и его последователей Я, подобно глазу, делает мир видимым и познаваемым с некоей точки зрения, но сам глаз, как замечает Витгенштейн, не видим, и потому он представляет собой границу мира [Витгенштейн, 2017, с. 176]. Если на
1 В своих дальнейших рассуждениях Декарт приходит к выводу о существовании Бога, не обладающего ни разумной, ни телесной природой, но обеспечивающего существование всего, что той или иной природой обладает [Декарт, 1953, с. 34-35]. Однако, хотя Бог в философии Декарта в этом смысле стоит над субъектом, он не является отправной точкой процесса познания.
261
верху нашей схемы стоит субъект, то из этого можно сделать вывод о принципиальной невозможности самопознания; если же мы заменили субъекта на структуру, то непознаваемой оказывается она.
С другой стороны, то, каким нам предстает мир в процессе познания, зависит от нашей точки зрения, с которой мир виден не во всей своей целостности и сложности, а в определенной проекции. Таким образом, познаем мы не мир сам по себе, а некоторый упрощенный его образ, сконструированный нашей позицией как наблюдателя. Если предположить, что у нас есть абсолютная свобода в выборе и смене точек зрения на мир, то в отношении данной проблемы оправдан оптимизм, ведь по крайней мере потенциально можно осмотреть мир со всех возможных точек зрения и получить картину, максимально близкую к полной. Если исходить из того, что мы имеем лишь единственную точку зрения, предопределенную внешней для нас структурой, то неизбежен весьма пессимистический вывод, что надежда на познание мира через структуру является иллюзией, даже если бы структура была познаваема, - в таком случае нам доступна лишь одна проекция мира.
Однако, помимо этих двух крайних позиций, возможны и промежуточные. Возможно, мы ограничены чем-то (в нашей свободе избирать точку зрения на мир; но в каких-то пределах мы способны это сделать, создавая и выбирая различные познавательные инструменты). По отдельности каждая точка зрения открывает нам крайне упрощенный мир и потому не должна претендовать на абсолютную истинность, но «между» ними, в их сопоставлении, мы можем приблизиться к более сложному пониманию мира. В таком случае субъект не является в полной мере таким субъектом, как у Декарта, но и не растворяется в структуре.
Представляется, что такой взгляд позволяет объяснить парадоксы и противоречия рассмотренных теорий. Так, становится возможно иначе посмотреть на теорию Соссюра и интерпретировать ее с точки зрения, отличной от структуралистской. Б.М. Гаспаров предлагает своего рода кантианскую интерпретацию Соссюра, во многом соответствующую вышеизложенной логике рассуждений. Гаспаров рассматривает подход Сос-сюра к языку как в первую очередь философский и лишь во вторую - лингвистический. Соссюра, в представлении Гаспарова, больше занимали вопросы эпистемологического характера, нежели описательного [Gasparov, 2013, p. 9]. С философской точки зрения Соссюр осуществляет операцию, схожую с феноменологической редукцией, очищая язык от всего, что ему не принадлежит «самому в себе» [ibid., p. 176-177]. Соссюр приходит к выводу о том, что единственной такой трансцендентной характеристикой языка является отсутствие позитивных сущностных характеристик. Язык на этом глубинном уровне представляет собой не порядок, а, напротив, тотальную свободу, хаос, нечто, постоянно ускользающее от любых попыток теоретического осмысления [ibid., p. 179]. Соссюровские дихотомические различения Гаспаров интерпретирует как апории, которые могут
262
служить для разделения языка на аналитические конструкты, в рамках которых становится возможным лингвистическое описание; но ни по отдельности, ни в своей совокупности эти конструкты не схватывают полностью язык как таковой [Gasparov, 2013, p. 173-174]. Бенвенист замечал, что Соссюр указывал на невозможность постижения языка непосредственно как некой объективной реальности, он постижим лишь на основе определенной точки зрения [Бенвенист, 1974, с. 53]. Однако, по Гаспаро-ву, это означает, что язык, «рассматриваемый в самом себе и для себя», хоть и является предметом лингвистики, но с неизбежностью «остается по ту сторону ее построений» [Гаспаров, 2017, с. 15]. В силу особенностей теоретического мышления оно никогда не может полностью охватить свой предмет, язык как «вещь в себе», и не должно выдавать свой конструкт за действительность [там же, с. 15].
Иными словами, внутренние противоречия теории Соссюра возникают из-за ограниченности взгляда лишь с одной или с другой стороны различения, что присуще теоретическому познанию в целом. Проблема структуралистской интерпретации оказывается именно в том, что она не учитывает, а игнорирует данную ограниченность и фокусируется на одних сторонах различений, ставя под сомнение значимость других. Аналитическое разделение языка как структуры и речи как свободного, творческого использования языковых возможностей в структуралистской интерпретации превращается в примат языковой структуры, воспринимаемой как реальность, причем реальность первичная, если не единственная.
Иначе можно взглянуть и на теорию Бенвениста. Как отмечалось ранее, в рамках структурализма объяснить происхождение универсальной языковой способности человека и способности к символизации и в конечном счете ответить на вопрос о том, в чем (уникальная) природа человека, можно лишь через обращение к более глубинным структурам вроде биологической структуры человеческого тела. Однако можно занять позицию, в рамках которой отмечается, что источник человеческой природы - не в структурах, а в человеческой субъектности как таковой. В рамках такой интерпретации выведение Бенвенистом способности к символизации из сферы биологического можно рассматривать как постулирование первичности человеческого сознания и разума. Как и у Декарта, уникальность человека в сравнении с остальными живыми существами коренится не в особенностях строения человеческого тела. Но при этом субъект Бенвениста -это не мыслящая точка Декарта, оторванная от всего мира и от других субъектов. Бенвенист утверждает, что «именно в языке и благодаря языку человек конституируется как субъект» [Бенвенист, 1974, с. 293], потому что именно в языке у человека появляется возможность осознать себя и назвать себя Я, противопоставив кому-то, кто становится собеседником: «...тот есть "ego", кто говорит "ego"» [там же, с. 294]. При этом ключевым оказывается вовсе не наличие языка как структуры, задающей пространство смыслов, поскольку в таком случае значимость Я сводилась бы к раз-
263
личию с не-Я, в роли которого может выступать и мир (а не собеседник). Конституирующим моментом становится потенциальная возможность коммуникации с Другим, т.е. высказывания, речи. И хотя Бенвенист склонен к тому, чтобы рассматривать языковую структуру в качестве необходимого условия для полноценной коммуникации, отказ от данной предпосылки, возможно, позволил бы нарисовать более целостную картину соотношения и взаимосвязи языка и мышления.
Наконец, становится ясно, почему, как было замечено выше, сами творцы теорий «выпадают» из рамок собственных теорий. С любой точки зрения не видна сама эта точка зрения, а при помощи детерминистских объяснений через структуру невозможно объяснить саму эту структуру. Для того чтобы иметь возможность описывать язык, необходимо не просто занять позицию внешнего по отношению к описываемому языку наблюдателя, коим и является лингвист в противоположность говорящему на этом языке, - но еще и создавать в ходе описания в некоторой степени собственный язык. Тем самым лингвист становится субъектом, неподвластным структуре, хотя в создаваемой им схеме полноценного места для субъекта не предусмотрено. Однако структура не может полноценно сосуществовать с субъектом лишь в онтологической интерпретации; если же структура - это один из познавательных инструментов познающего мир субъекта, то данное противоречие исчезает.
Вместо заключения: язык за границами языковой структуры
Каким образом семиология могла бы, по крайней мере отчасти, избежать возникших проблем? Какие теоретические решения позволяют увидеть более сложные взаимосвязи языка, мышления и мира? Представляется, что в ходе рассуждений по крайней мере к некоторым из них мы уже вплотную подошли.
Исходя из обозначенных противоречий, возникающих при онтологическом понимании структуры, можно сделать вывод, что понимание структуры в эпистемологическом ключе, т.е. как одной из возможных моделей описания и объяснения реальности, является менее внутренне противоречивым. Этот путь можно назвать методологическим структурализмом, ярким представителем которого был, в частности, У. Эко [Nöth, 1990, p. 96]. Говорить о существовании языка как структуры, существующей независимо от человека и довлеющей над ним, оказывается невозможно, потому что структура вообще не «существует», а является аналитическим конструктом, созданным исследователем, что позволяет уйти от обсуждавшихся выше проблем. Но при этом структурный подход становится просто одним из методов изучения человека, языка и культуры, а не ключом к познанию реальности. Возможно, он весьма продуктивен, в особенности благодаря своей применимости в различных дисциплинах, что и
264
было продемонстрировано в работах Эко и других исследователей; но в каждой из этих дисциплин он вынужден конкурировать с другими методами, причем по «правилам игры» этой дисциплины, а не с высоты мета-научного статуса.
Разумеется, можно и полностью отказаться от рассмотрения языка как структуры или кода, как уже отмечалось ранее. Это, возможно, несколько затрудняет построение упорядоченного здания теории, однако не делает такие попытки невозможными. Примером такой теоретической программы, построенной на принципиальном отрицании языкового кода и рассматривающей язык лишь в его применении в коммуникации, является интеграционизм Р. Харриса [Harris, 1998]. Вероятно, другим возможным путем является текстоцентричный подход к семиотике, при котором центральным понятием становится текст, а не знак, и значение возникает лишь в контексте [Золян, 2015].
Наконец, некоторые преимущества есть у семиотики, альтернативной соссюровской семиологии, - у семиотики Пирса. Как замечает Ю.В. Шатин, в семиологии «процесс создания текстов не может выйти за границы языка» (или подобных языку семиотических систем) [Шатин, 2015, с. 15]. В то же время на основе семиотики Пирса, с одной стороны, «сам процесс текстообразования может пониматься как деконструкция языка, т.е. потеря языком своей прямой формы и существование в форме превращенной» [там же, с. 15]. Тем самым в рамках теории утверждается способность человека проявлять свою субъектность, творческое, мыслительное начало, и уже язык становится переменной, изменчивой, податливой субстанцией, структурируемой разумом человека. Создание теорий языка можно рассматривать как пример такой творческой деконструкции языка. С другой стороны, семиотика Пирса полноценно включает в свою модель знака референцию и благодаря этому рассматривает и непроизвольные знаки (иконические и индексальные, по классификации Пирса), т.е. основанные на естественной, неконвенциональной смежности означаемого и означающего, а также прагматику. Соответственно, становится возможной коммуникация вне языка как совокупности вербальных средств. Эта коммуникация может быть осуществлена, в частности, при помощи иконических и индексальных знаков - например, в форме телесного языка [там же, с. 12] или даже молчания [там же, с. 15]. Таким образом, становится возможно (перефразируя Витгенштейна) молчать осмысленно о том, о чем нельзя говорить. Или, если развивать данную логику дальше, - субъект оказывается способен раздвигать или сужать границы своего языка и, следовательно, своего мира.
265
Список литературы
Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М.: Прогресс, 1974. - 478 с.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. - М.: Канон + РООИ «Реабилитация», 2017. - 288 с. - («Памятники философской мысли»).
Витгенштейн Л. Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике. - М.: Прогресс, 1985. - Вып. 16. - С. 79-128.
Гаспаров Б.М. Теоретическая лингвистика как миропонимание // Вопросы языкознания. -М., 2017. - № 3. - С. 7-23. - Режим доступа: https://doi.org/10.31857/S0373658X0000990-8
Декарт Р. Рассуждение о методе с приложениями. Диоптрика, метеоры, геометрия. - М.: АН СССР, 1953. - 273 с.
Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в зарубежной лингвистике. - М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1960. - Вып. 1. - С. 264-389.
Золян С.Т. Между миром и языком: к основаниям семиотики текста // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр пер-спект. методологий социал. и гуманит. исслед.; ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) и др. - М., 2015. - Вып. 5: Методы изучения взаимозависимостей в обществоведении. - С. 250-264.
Ильин М.В. От безгласия и безмыслия к речи и мысли, а от них - к полиглотии и полиматии // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспект. методологий социал. и гуманит. исслед.; ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) и др. - М., 2019. - Вып. 9: Методологические аспекты трансдисциплинарного трансфера знаний. - С. 23-36.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. - М.: Прогресс, 1977. - С. 31-273.
Шатин Ю.В. Семиотика vs семиология: к вопросу о полноте знаковой теории // Критика и семиотика. - Новосибирск, 2015. - № 2. - С. 10-17.
Chomsky N. Aspects of the theory of syntax. - Cambridge, MA: MIT Press, 1965. - 261 p.
Fischer-J0rgensen E. Form and substance in glossematics // Acta Lingüistica Hafniensia. - 1966. -Vol. 10, N 1. - P. 1-33. - Mode of access: https://doi.org/10.1080/03740463.1967.10411453
Gasparov B. Beyond Pure Reason: Ferdinand de Saussure's philosophy of language and its early romantic antecedents. - New York: Columbia Univ. Press, 2013. - 238 p.
GreimasA.J. Sémantique structurale: Recherche de méthode. - Paris: Larousse, 1966. - 262 p.
Harris R. Introduction to Integrational Linguistics. - Oxford: Pergamon, 1998. - 179 p.
Joseph J.E. The linguistic sign // The Cambridge Companion to Saussure / Sanders C. (ed.). -Cambridge: Cambridge University Press, 2004. - P. 59-75.
Noth W. Handbook of semiotics. - Bloomington; Indianapolis: Indiana univ. press, 1990. - 588 p.
Taverniers M. Hjelmslev's semiotic model of language: An exegesis // Semiotica. - La Haye, 2008. - Vol. 2008, N 171. - P. 367-394. - Mode of access: https://doi.org/10.1515/ SEMI.2008.082
Mikhail Zabotkin1 LANGUAGE BETWEEN THE WORLD AND THE MIND
Abstract. The article strives to explain why semiology based on the structuralist approach to language was not widely recognized as a metascience. The author views as the key reason the
1 Mikhail Zabotkin, master's student, Moscow State Institute of International Relations (Moscow, Russia), e-mail: misha.zabotckin@yandex.ru.
266
fact that the subject matter of linguistics was understood to be linguistic structure as immanent reality. In order to support this argument, the author examines the theories of Ferdinand de Saussure, Louis Hjelmslev, and Emile Benveniste as not only linguistic, but also philosophical theories. The structuralist interpretation of Saussure's theory views the structure of language as independent from the world and the human mind. The article demonstrates why it leads to the conclusion that the language sets the limits of one's world and mind. The author shows why this conclusion generates internal contradictions in the theory and, paradoxically, casts doubt on the possibility of studying and explaining language. The article analyzes how Hjelmslev and Ben-veniste tried to provide theoretical solutions to these problems and why their attempts were not fully successful. It is argued that the key source of problems of this approach is the ontologization of language structure which makes explaining language possible only through deep structures that belong to the extralinguistic reality. The author shows how rejecting the ontological understanding of structure and including human subjectivity in the theory makes it possible to avoid the problems of structuralism. The article concludes with a brief overview of several theoretical frameworks which analyze language and its interconnections with the mind and extralinguistic reality without relying on the concept of structure.
Keywords: semiology; structuralism; language and mind; extralinguistic reality; Ferdinand de Saussure; Louis Hjelmslev; Emile Benveniste; subject.
For citation: Zabotkin M.Yu. (2020). Language between the world and the mind. METHOD: Moscow Yearbook of Social Studies, 10, P. 243-268. http://www.doi.org/10.31249/ metod/2020.10.13
References
Benveniste, É. (1974). Problèmes de linguistique générale. Progress. (In Russ.)
Chomsky, N. (1965). Aspects of the theory of syntax. MIT Press.
Descartes, R. (1953). Discours de la méthode pour bien conduire sa raison, et chercher la verité dans les sciences. USSR Academy of Sciences. (In Russ.)
Fischer-Jergensen, E. (1966). Form and substance in glossematics. Acta Lingüistica Hafniensia, 10(1), 1-33. https://doi.org/10.1080/03740463.1967.10411453
Gasparov, B. (2013). Beyond Pure Reason: Ferdinand de Saussure's philosophy of language and its early romantic antecedents. Columbia University Press.
Gasparov, B.M. (2017). Theoretical linguistics as a worldview. Voprosy Jazykoznanija, 3, 7-23. https://doi.org/10.31857/S0373658X0000990-8 (In Russ.)
Greimas, A.J. (1966). Sémantique structurale: Recherche de méthode. Larousse. (in French.)
Harris, R. (1998). Introduction to Integrational Linguistics. Pergamon.
Hjelmslev, L. (1960). Prolegomena to a Theory of Language. In New in foreign linguistics, 1 (pp. 264-389). Publishing House of Foreign Literature. (In Russ.)
Ilyin, M.V. From speechlessness and thoughtlessness to speech and thought and further to poly-glottery and polymathy. In METHOD: Moscow Yearbook of Social Studies, 9, 23-36. (In Russ.)
Joseph, J.E. (2004). The linguistic sign. In C. Sanders (ed.), The Cambridge Companion to Saussure (pp. 59-75). Cambridge University Press.
Noth, W. (1990). Handbook of semiotics. Indiana University Press.
Saussure, F. de. (1977). Cours de linguistique Générale. In F. de Saussure, Linguistic Works (pp. 31-273). Progress. (In Russ.)
Shatin, Yu.V. (2015). Semiotics vs semiology: about completeness of the theory of signs. Critique and Semiotics, 2, 10-17. (In Russ.)
267
Taverniers, M. (2008). Hjelmslev's semiotic model of language: An exegesis. Semiótica
2008(111), 367-394. https://doi.org/10.1515/SEMI.2008.082 Wittgenstein, L. (1985). Philosophische Untersuchungen. In New in foreign linguistics, 16
(pp. 19-128). Progress. (In Russ.) Wittgenstein, L. (2011). Logisch-Philosophische Abhandlung. Kanon + ROOI «Rehabilitation». (In Russ.)
Zolyan, S.T. (2015). Between the world and the text: To the fundamentals of textocentric semiotics. In METHOD: Moscow Yearbook of Social Studies, 5, 250-264. (In Russ.)
268
