CC BY
322
РОССИЙСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ Everyday Life in Russia
А.В. Белова
«Я СТРАШНО ЗЛА НА МОЮ МАТЬ»: РЕПРОДУКТИВНОЕ СОПЕРНИЧЕСТВО В СЕМЬЯХ РОССИЙСКИХ ДВОРЯН XVIII - XIX ВЕКОВ*
A. Belova
"I Am Terribly Angry at my Mother": Reproductive Rivalry in Russian Noble Families, 18th - 19th Centuries
История репродуктивной политики - новое направление в современных исторических и этнологических исследованиях.
Помимо междисциплинарности, данная научная проблематика задает особый вектор в изучении сопряженности частной и публичной сфер, позволяет понять, как вопрос одной из традиционных функций семьи становится политической установкой государства. Вместе с тем особенности репродуктивной культуры1 того или иного социального слоя, своеобразные сочетания внутренне присущих представлений и ожиданий с внушаемыми в процессе социализации одобряемыми общественными суждениями являются существенным фактором регулирования поведения. Причем как внутри семьи, так и за ее пределами.
Взаимоотношения матери и дочери позволяют судить не только о том, как происходили формирование, поиск и отстаивание женской идентичности в российской дворянской культуре, но и о том, как в повседневной жизни выстраивались иерархии социальных и гендер-ных ролей внутри дворянской семьи. Исторически обусловленный феномен материнства и отношения матери и дочери не раз становились предметом исследования в феминистских теориях психоанализа. По словам Эвелин Эндерлайн, французские феминистки «Люс Иригарей и Адриена Рич анализируют взаимоотношения матери и
* Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского Фонда Фундаментальных Исследований в рамках научно-исследовательского проекта «Репродуктивное поведение, родильные и акушерские практики в России XVI -XXI вв.: медико-антропологический и историко-этнологический анализ» (№ 1601-00136).
дочери как первостепенные, являющиеся прототипом пары»2, что, бесспорно, указывает на их значимость.
Цель статьи - выявить в российской дворянской культуре XVIII -XIX вв. трудности поиска женской идентичности в рамках осложненных отношений матери и дочери, определить причины внутренних конфликтов этих отношений, понять их властную составляющую и выяснить, в какой мере эти отношения определяли механизм социального конструирования гендера.
Логика аргументации включает в себя последовательное обращение к следующим вопросам:
восприятие детства в контексте отношений матери и дочери - соотношение материнской любви и власти матери;
сложности отделения от матери в период девичества - материнский контроль за сексуальностью и социальное бессилие дочери;
конфликт идентичностей при переходе к «зрелости» дочери - обретенная и обретаемая сексуальность как пространство взаимных угроз;
механизм социального конструирования гендера в период девичества в контексте отношений матери и дочери.
Подходы истории повседневности как «пережитой» истории, или истории «изнутри», основанной на анализе «субъективных источников»3 - мемуаров (Н. Долгорукой, Е.Р. Дашковой А.Е. Лабзи-ной, Г.И. Ржевской, В.-Ю. Крюденер, Н.А. Дуровой С.В. Капнист-Скалон, А.П. Керн, А.В. Щепкиной, Е.Н. Ахматовой, Е.А. Сабанеевой, А.В. Стерлиговой, Е.Н. Водовозовой, А.Г. Достоевской, С.В. Ковалевской, М.А. Бекетовой, Т.Г. Морозовой и др.), писем, дневников - позволяют «увидеть» анализируемую проблему глазами самих женщин. При этом все, что касается переживаний, связанных с сексуальным и репродуктивным опытом, как правило, табуирова-лось и подлежало неявному проговариванию. Важные сведения по репродуктивной истории дворянства содержат генеалогические и родовые документы.
* * *
Как показывают документы личного происхождения, отношение дворянок к собственному детству по прошествии многих лет жизни определялось либо его идеализацией, либо негативизацией в зависимости, главным образом, от характера взаимоотношений девочки с матерью. Матери же, по представлениям дочерей, относились к ним очень по-разному: могли любить старшую дочь, своего первого ребенка, и недолюбливать младших (в особенности поздних, последних из своих многочисленных детей, например дочь, являвшуюся 19-м по счету ребенком), вообще быть недовольными рождением дочери ввиду ожидания сына4.
Свидетельства мемуаристок выявляют на протяжении столетия
- с середины XVIII в. до середины XIX в. - одну и ту же типичную реакцию дворянок на нежелательных дочерей: «огорченные» матери пытались потерять их из виду, вывести за пределы собственного зрения, сымитировать их несуществование (как выражались сами мемуаристки, «не могли выносить присутствия» и «удаляли с глаз колыбель» (Г.И. Ржевская, 1759), «толкали с коленей» и «отворачивались» (Н.А. Дурова, 1783), «глядеть не хотели» (С.В. Ковалевская, 1850)). В этих случаях подраставшие девочки отдавали себе ясный отчет в отсутствии к ним материнской любви и воспринимали это как травмирующее переживание.
Тем не менее сами они впоследствии признавались, что любили своих матерей, сочувствовали их судьбам и даже восхищались ими. Став взрослыми, дворянки осмысляли подобное отношение к себе матерей как следствие нереализованного желания «иметь сына», компенсируемого любовью к другому ребенку, который мог быть как мужского пола, так и женского.
Однако даже такого рода случаи доказывают не собственно факт отсутствия материнской любви (матери, судя по ряду указаний, все-таки любили своих дочерей, находясь между тем в плену расхожих гендерных стереотипов, отдающих предпочтение сыну перед дочерью), а то, что отношение к ребенку, как и предшествующее отношение женщины к своей беременности5, представляло собой экстраполяцию ее внутренних мыслительных построений, восприятий, переживаний, оценок. Французская исследовательница, философ Элизабет Бадинтер, изучая историю семейных отношений с XVII в. до настоящего времени, обосновала вывод об исторической эволюции понятия «материнская любовь» в специальной работе, переведенной на многие языки6. Смысловое наполнение этого понятия различалось в отдельные исторические эпохи, в разных культурах и социальных средах.
Даже в тех случаях, когда женщины, овдовев, утрачивали власть мужей над собой, они не переходили на партнерскую модель отношений с дочерьми, а продолжали либо их игнорировать, либо применять к ним репрессирующую стратегию воспитания. В то время как сын ассоциировался с надеждами матери, воплощал для нее попытку создания «образа мужчины», которого она хотела бы видеть рядом с собой, дочь была олицетворением собственных неудач, несбывшейся мечты, например, связи с мужем, не принесшей счастья и, наконец, безысходности от предчувствия повторения того же жизненного сценария. Досада на невозможность изменить к лучшему свою жизнь и неспособность внутренне согласиться с собственными страданиями вымещалась матерью именно на дочери, которая воспринимала ее отношение как нелюбовь к себе. Это свидетельствует о том, что само материнство носило, по большей части, функциональный, вынужденный характер7.
При господстве расхожих репродуктивных представлений о том,
что рождение ребенка - не собственно женский, шире родительский, выбор, а «естественная» необходимость, ситуация, в которой от «главной исполнительницы» практически ничего не зависело, отношение дворянок к «материнским обязанностям» воплощало дань социальным устоям и зачастую не включалось ими в опыт индивидуальной идентичности.
Известный парадокс состоит в том, что, с одной стороны, судьба женщины программировалась как репродуктивная (а, скорее всего, именно вследствие этого), с другой, - материнство не было осознанным индивидуальным женским проектом, по крайней мере в отношении дочерей, не являвшихся формальными продолжательницами дворянского рода. Исключение составляло материнство в после-брачный период, когда «отказываясь от повторного брака в условиях отсутствия контрацепции и сосредотачиваясь на материнских обязанностях в отношении детей от первого брака, дворянки изобрели и реализовывали собственный способ контроля над рождаемостью, который не вызывал общественного осуждения, поскольку обосновывался санкцией религиозного благочестия»8.
В историографии психоаналитических и гендерных исследований проблематизируется подростковый период в жизни женщины и его функция в становлении женской идентичности9. Немецкий психоаналитик Ева Полюда различает в «подростковом возрасте женщины» пубертатный и собственно подростковый периоды, отождествляемые ею с «ранней» и «зрелой» стадиями взросления10. Она трактует пубертатный период как «переход от защищенного тела ребенка к самостоятельному сексуальному телу взрослого»11, что в случае с женщиной означает, по ее мнению, «пубертатный переход от материнской зависимости к новому периоду жизни как молодой женщины»12.
В повседневной жизни дворянства взросление как «отделение от родителей» (Е. Полюда), отрыв от родительской семьи в большинстве случаев были для девушек «травмирующим обстоятельством». Переход во взрослое состояние не был эмоционально-психологическим обособлением при сохранении позиции дочери внутри семьи. Вследствие раннего замужества он выражался во внезапном, как им казалось, оставлении родительской семьи, которую, несмотря на известные оговорки, девушки считали зоной комфорта, и включении в новую группу, внушающую опасения своей неизвестностью.
Формально превращение из «дочери» в «жену» происходило при отсутствии у девушки сформированных навыков отстаивания собственной идентичности. Тогдашнее воспитание требовало не противиться воле старших - родительской власти и назиданиям гувернанток, - подчинять личные желания семейным обязательствам и общественным долгу. К этому добавлялось объективное старшинство супруга по возрасту. В то время обычной считалась разница в возрасте супругов в 10-20 лет, но могла быть и большей. Резкая
смена социальных ролей означала поэтому принятие роли дочери по отношению к мужу.
Мемуаристка С.В. Ковалевская вспоминала о своей матери, Елизавете Федоровне Корвин-Круковской, урожденной Шуберт (1820 - 1879): «Между нею и отцом была большая разница лет, и отец вплоть до старости продолжал относиться к ней, как к ребенку. Он называл ее Лиза и Лизок, тогда как она величала его всегда Васи-льем Васильевичем. Случалось ему даже в присутствии детей делать ей выговоры. "Опять ты говоришь вздор, Лизочка!" - слышали мы нередко. И мама нисколько не обижалась на это замечание, а если продолжала настаивать на своем, то только как избалованный ребенок, который вправе желать и неразумного»13.
С этим сочетается и замечание мемуаристки М.А. Бекетовой (1862 - 1938), относящееся к ее сестре, девушке-невесте конца 1870-х гг.: «В 18 лет была она еще далеко не созревшая женщина, а девушка-ребенок, которому слишком рано выпал на долю брак с таким интересным, трудным, сложным и неудержимо жестоким человеком, каким был Александр Львович Блок»14.
Судя по переписке дворян Лихаревых, взросление девушек характеризовалось высокой степенью эмоционально-психологической зависимости их от родителей, особенно матери, и семейного окружения даже в возрасте старше 20 лет15. Следствием этого становилось отсутствие опытов самостоятельного выстраивания межличностных отношений. Обыденная жизнь дворянских девушек зачастую подлежала тотальному контролю со стороны взрослых и жестким ограничениям свободы поведения и самовыражения.
По свидетельству мемуаристки Е.Н. Ахматовой, «Михаил Антонович [Горновский. - А.Б.] овдовел в 1809 г., три его дочери - сыновей у моего деда не было - до самой его смерти оставались при нем. Он учил их сам, держал строго, редко и по самым убедительным просьбам отпускал их погостить в семейство Ивана Антоновича, ко-тораго любил больше других братьев»16.
Подобное надзирание за дочерьми не только не позволяло им наладить личную жизнь, но и не предполагало наличия у них теоретических знаний о строении репродуктивной системы и физиологии сексуальных отношений. Сексуальность вне брака и вне репродуктивных функций оставалась для дворянок terra incognita. Крайняя степень непросвещенности в вопросах полового развития и сексуальных отношений становилась причиной отсутствия рефлексии собственной сексуальности, а, значит, и понимания изменений своей телесности и влияния этих изменений на поиски собственной идентичности.
Поскольку задача воспитания девушек сводилась к тому, «чтобы блюсти за <...> [Их. - А.Б.] нравственностью!» (Е.Н. Водовозова), все, что касалось сексуальной сферы жизни, табуировалось, и, следовательно, даже помышление о возможном нарушении этих запре-
тов порождало у них подспудное чувство вины, не говоря уже об информации и опыте. В результате дворянские девушки оказывались неподготовленными и беззащитными перед любыми телесными практиками даже в контексте супружеских отношений, вызывавших у них безотчетные страхи и опасения, а, потому, не приносивших им ощущения радости и счастья17.
Речь идет о сдерживаемой, подавляемой сексуальности как средстве социального контроля, как способе удержания молодых представительниц женского пола в подчинении внутри существующего властного и символического порядка в масштабах как семьи, так и общества в целом. Традиционный вопрос «не противен ли он?»18, с которым сватавшиеся женихи обращались к своим слишком сдержанным юным избранницам, показывает, что для первых, в отличие от вторых, именно телесный, сексуальный аспект брака превалировал. От дворянской девушки в браке ожидали и требовали того, к чему ее не только не готовили в девичестве, но и за что строжайше наказывали или порицали, категорически пресекая любую, даже потенциальную, возможность самого невинного естественного обретения ею соответствующего жизненного опыта. Удачный выход дворянской девушки из подросткового возраста, так или иначе воплощавшийся в «счастливом» браке, был обусловлен ее интеллектуальными поисками и общим уровнем самообразования в не меньшей степени, чем нашедшим взаимность эмоциональным и телесным влечением к близкому по возрасту молодому человеку и отсутствием контролирующей ее матери.
В некоторых случаях матери, испытавшие в своей жизни немало эмоционально-психологических ограничений и лишений, с куда большим пониманием, чем отцы или отчимы, относились к практическим опытам межполовой коммуникации своих дочерей, определяя, однако, для них границы дозволенного. Н.Н. Пушкина-Ланская писала мужу в защиту своих старших дочерей: «А теперь я возвращаюсь к твоему письму, к тому, где ты пишешь о моих девушках. Ты очень строг, хотя твои рассуждения справедливы. Кокетство, которое я разрешила Мари, было самого невинного свойства, уверяю тебя, и относилось к человеку, который был вполне подходящей партией. Иначе я бы не разрешила этого, и в этом не было ничего компрометирующего, что могло бы внушить молодому человеку плохое мнение о ней»19.
То есть речь в данной ситуации идет о контролируемой сексуальности, мера осознания которой девушкой регламентировалась извне ее матерью. При внешней заданности допустимого поведения оно трактовалось как потенциально ориентированное исключительно на матримониальный результат20. Если интерпретировать кокетство не как предложение себя в качестве сексуального объекта, а как «открытие» своего тела, поиск гармонии с ним, обнаружение и освоение собственной сексуальности, компенсацию внутренней 90
психологической неуверенности и преодоление подавленности, то окажется, что для дворянских девушек это мог быть совсем небесполезный опыт.
В процессе социализации дворянским девушкам внушались идеи замужества и репродукции как женского «предназначения». Им прививали взгляд на себя как на объект мужского внимания, в том числе и сексуального (хотя, в большинстве случаев это выражалось эвфемистически). При этом не находит рационального объяснения тот факт, что в них сознательно блокировалось обретение и развитие собственной сексуальности. Семья, культура, общественная мораль всячески препятствовали превращению их «детских» тел в «сексуальные». Из дворянской девушки формировали женщину-ребенка, не осознающую ни своего тела, ни телесных желаний и возможностей, ни, следовательно, в полной мере собственной идентичности, соотносимой с полом.
При этом существовало принципиальное различие взглядов на брак мужчины и женщины. Если муж ожидал от «жены-ребенка» сексуальной активности и раскрепощенности (для которых нужны, как минимум, телесный опыт и эмоциональная симпатия), то она воспринимала замужество прежде всего с религиозно-нравственной точки зрения: как «поле» новых обязательств, ответственности, духовного совершенствования и, вместе с тем, заботы о себе мужа, поведения с его стороны, адекватного ее высоким устремлениям21. В мысленных построениях юной дворянки брак обретал черты асексуального духовного союза, основанного на эмоциональной привязанности и близости интересов, то есть наделялся характеристиками пубертатного представления о любви, не пережитой ею до брака.
При том что замужество, даже раннее, формально отождествлялось со вступлением в «зрелый возраст», оно фактически не означало «взрослости» девушки. «Все невесты, которых Пушкин намечал себе, - по наблюдению П.К. Губера, - это совсем юные существа, с еще несложившейся индивидуальностью, мотыльки и лилеи [Курсив автора. - А.Б. ], а не взрослые женщины. Таковы Софья Федоровна Пушкина, Екатерина Николаевна Ушакова, Анна Алексеевна Оленина и, наконец, Наталья Николаевна Гончарова, которая и стала в конце концов женой поэта»22. Взросление происходило уже в браке, что усугубляло психологическую нагрузку и ограничивало разнообразие стратегий «снятия» эмоциональных потрясений и поиска себя.
Только став обладательницей брачного опыта, не всегда удачного, пережив многочисленные беременности (некоторые дворянки рожали по 15, 19, 20 раз, и даже, как жившая в Тверской губернии Агафоклея Полторацкая, 22 раза), но, вместе с тем, и обретя собственное «тело», некоторые дворянки совершали «удачный» выход из подросткового периода и уже на новом уровне осознания себя вступали в более равноправные и гармоничные отношения в новом
браке. Об этом, в частности, могут свидетельствовать примеры повторных браков А.Е. Лабзиной, А.П. Керн-Марковой-Виноградской, Н.Н. Пушкиной-Ланской и других.
По отношению к своим вторым мужьям они уже не были женщинами-детьми, а воспринимались ими, как, собственно, и ощущали себя, состоявшимися зрелыми женщинами. Этому способствовало и то, что во второй брак дворянки вступали не во втором десятилетии жизни (в 13, 16, 18 лет), а в четвертом-пятом (в 32, 36, 42 года), будучи почти в 2-3 раза старше себя, впервые выходивших замуж, и то, что часто они были старше и своих новых мужей. Так, А.Е. Лабзина была на 8 лет старше второго мужа А.Ф. Лабзина (1766 -1825), их совместная жизнь продолжалась 30 лет, на 10 лет дольше, чем с первым мужем. А.П. Керн - на 20 лет старше А.В. Маркова-Виноградского (1820 - 1879), с которым она прожила почти 40 лет, в отличие от 9 лет жизни с первым мужем. Н.Н. Пушкина в обоих браках была младше мужей на 13 лет, в первом состояла 6 лет, во втором - почти 20. Вступая в повторный брак, дворянки осознанно и самостоятельно делали свой матримониальный выбор. Не случайно этот выбор (именно как автономный выбор женщины) в ряде случаев подвергался общественному осуждению, однако женщины после 30 лет, прошедшие матримониально-репродуктивный «ликбез», уже чувствовали в себе силы пренебречь им и обладали навыками отстаивания пространства своей внутренней свободы. 39-летняя Н.Н. Пушкина-Ланская при несогласии с мнением мужа могла заявить ему, что он «говорит вздор»23.
Переживавшиеся юными дворянками сложности отделения от матери в период девичества были обусловлены материнским контролем за сексуальностью и своеобразным социальным бессилием дочери, которая не могла воспротивиться родительской власти. Традиционное общество, слабо индивидуализированное, призвано воспроизводить себя и в демографическом, и в символическом смысле. Устойчивые ментальные схемы воспитания социальной роли, в соответствии с которой не учитывался персональный выбор, вариативные жизненные стратегии навязывали дворянским девушкам единообразие жизненного сценария.
Целью его являлось дисциплинирование репродуктивного поведения женщины в рамках отведенного ей «предназначения». Вопросы репродуктивного поведения особенно контролировались в дворянском сообществе, построенном на основе принципа недопущения мезальянсов. В такой ситуации конфликт идентичностей при переходе к «зрелости» дочери становился практически неизбежным. Обретенная матерью и обретаемая дочерью сексуальность воспринимались обеими как пространство взаимных угроз.
Многократно повторявшиеся беременности, вплоть до 22-х, должны были способствовать восприятию их дворянками как своего естественного, обычного физиологического и психологического 92
состояния. К дворянской культуре вполне применим вывод этнографов, справедливый вообще для традиционных культур, о том, что в них «рождение ребенка не было событием исключительным, а только одним в долгой цепи других рождений»24.
Было ли оно более отрефлексированным ввиду включенности в повседневную жизнь образованных носительниц письменной культуры - вопрос спорный.
Это приводило, в частности, к тому, что дворянки вновь переживали материнство, имея уже старших дочерей, вступивших в период фертильности, а, вместе с тем, к «странным» семейным коллизиям.
Вот несколько примеров.
Старшей дочери смоленской дворянки Екатерины Ивановны Мальковской, Любови Константиновне (родилась 7 февраля 1825 г.), к моменту рождения матерью младшего сына Петра (10 июля 1846 г.) уже исполнился 21 год25.
Рязанская дворянка Варвара Александровна Лихарева (1813 -1897) родила сына Павла (28 мая 1855 г.), будучи матерью 19-летней Анны (2 января 1836 г.), которая впоследствии так и не вышла замуж и не рожала26.
Псковская дворянка П.А. Вульф-Осипова (1781 - 1859) родила дочь Марью в 1820 г. в возрасте 39 лет, когда ее старшей дочери Анне Николаевне Вульф (1799 - 1857), рожденной ею в 18 лет, исполнился уже 21 год.
Ее племянница А.П. Керн (1800 - 1879) упоминала об этом факте в своем знаменитом дневнике, обращенном к Ф.П. Полторацкой. Сама она, по иронии судьбы, впоследствии также в очередной раз стала матерью в 39 лет, родив сына от будущего второго мужа и своего троюродного брата А.В. Маркова-Виноградского (он был значительно моложе ее), но формально все еще состоя в браке с Е.Ф. Керном. При этом старшей дочери, Екатерине Ермолаевне, уже исполнился 21 год, и брак ее с М.И. Глинкой в это время не состоялся. Только спустя 10 лет после вторичного замужества матери (1842 г.), в 1852 г., в возрасте 34-х лет она вышла замуж за М.О. Шокальского. Причем воспоминания А.П. Керн наводят на мысль, что в общении с М.И. Глинкой она составляла определенную конкуренцию дочери, хотя та, по-видимому, не отвечала композитору взаимностью.
Ко времени рождения тетушкой младшей дочери А.П. Керн уже имела опыт родов и материнства, тогда как ее сверстница, двоюродная сестра и подруга А.Н. Вульф не была замужем и не рожала. В словах Керн имплицитно присутствует, несмотря на, казалось бы, «обычность» и «законность» ситуации (П.А. Вульф-Осипова состояла во втором браке и находилась в детородном возрасте, верхняя граница которого условно определялась тогда 45-ю годами), мотив некоего несоответствия репродуктивного поведения тети ее принадлежности к поколению «старших женщин» в семье, символический статус которых определялся выходом за пределы детородного воз-
раста и позиционированием себя как потенциальных бабушек.
В современной жизни подобные ситуации «пересечения» репродуктивных интересов матери и взрослой дочери встречаются довольно редко и, при том что они тотально не осуждаются, вызывают непроизвольное удивление ввиду смешения стереотипных представлений о символических ролях: женщина, которая должна принять на себя роль «бабушки», становится «матерью».
Примером из области литературы может служить нашумевшая в 1980-е гг. в СССР повесть Г. Щербаковой «Вам и не снилось...» (экранизированная в не менее известном одноименном художественном фильме). В повести 40-летняя мать главной героини-старшеклассницы, переживающей взаимную первую любовь, стремящуюся перерасти в брак, сама недавно вторично вышла замуж по любви и решилась родить второго ребенка. Разрушая советские матримониально-репродуктивные стереотипы, она, обретя наконец личное счастье, вместе с тем испытывает своеобразный «комплекс вины» не только перед окружающими женщинами своего поколения в лице нерожавшей учительницы и других родительниц, от которых ожидает осуждения, но и, что важно, перед ставшей «несчастной» дочерью, трагически переживающей препоны, чинимые многими взрослыми ее взаимоотношениям с возлюбленным.
Мотив невозможности одновременного матримониально-репродуктивного благополучия матери и дочери (причем, в повести Щербаковой этот мотив отнюдь не составляет главную интригу сюжета) имеет противоречивую архетипическую природу. Если в конце XX в. «позднее» материнство женщины при наличии достигшей фер-тильности дочери оценивается ее ровесницами как нарушение стереотипной нормы, то в первой половине XIX в. оно, с одной стороны, воспринималось как обычная практика, а, с другой, - подлежало имплицитному осуждению, напротив, ровесницами дочери, усматривавшими в нем безотчетную угрозу репродуктивным интересам своего поколения.
В действительности, 34-х, 39-ти и даже 42-летние матери взрослых дочерей сами еще были способны родить и, как показывает практика, не стремились сменить позицию «матери», так или иначе отождествляемую с сексуальной привлекательностью, на позицию «бабушки», нередко изображаемой в качестве асексуального существа в характерном чепце.
Скрытая оценка, разделяемая молодой женщиной поколения 1800-х гг., имеет глубинные мифологические корни. В разных традициях этнографами зафиксирована своеобразная «непересекаемость» родин: помогать при родах приглашались женщины, сами уже не рожавшие и даже не жившие половой жизнью, не вызывавшие никаких ассоциаций со статусом роженицы27. По словам Г.И. Кабаковой, «женщина, способная к деторождению, воспринимается как конкурентка и матери, и ребенка»28.
В дворянской семье с ее внутренней иерархией и функциональностью поколений, разграничением символических ролей каждой возрастной категории, любая инверсия должна была осмысляться как символическая подмена. По сравнению с рядом других примеров, в случае с матерью и дочерью Вульф это было особенно очевидно: первая дважды побывала замужем (во второй брак с И.С. Осипо-вым Прасковья Александровна вступила в 1817 г., когда ее дочь от первого брака Анна Николаевна Вульф достигла 18 лет, обычного брачного возраста девушки по стандарту того времени, и именно она, казалось бы, а не мать, вдвое ее старшая, должна была выйти замуж), в разном возрасте имела детей от обоих мужей (пятерых от первого брака, двоих от второго), вторая так и не вышла замуж и детей не имела. В представлении Керн, ее тетя и «счастлива» была как бы вместо своей старшей дочери.
В этой связи симптоматичен эпизод соперничества матери и дочери за расположение А.С. Пушкина, интерпретируемый в контексте осмысления психоаналитической природы межпоколенного столкновения «молодых» матерей с их старшими дочерьми как безотчетное и, вместе с тем, осознанное конкурентное отстаивание собственной сексуальности.
В письме к А.С. Пушкину от начала марта 1826 г. Анна Николаевна Вульф писала: «Вчера у меня была очень бурная сцена с моей матерью из-за моего отъезда. Она сказала перед всеми моими родными, что решительно оставляет меня здесь, что я должна остаться и она никак не может меня [26-летнюю дочь(!) - А.Б.] взять с собою <.. .> Если бы вы знали, как я опечалена! Я право думаю, как и А.К. [Анна Керн. - А.Б. ], что она одна хочет одержать над вами победу и что она из ревности оставляет меня здесь <.> Я страшно зла на мою мать; вот ведь какая женщина! <...> Я не знаю, куда адресовать вам это письмо, я боюсь, как бы на Тригорское оно не попало в руки мамы <.. ,>»29.
Существенно также и то, что не только дворянские девушки не стремились к избавлению «от материнской зависимости», но и матери не спешили отпускать их от себя, порождая тем самым сложности в отношениях, особенно со старшими дочерьми.
«Столкновение между матерью и дочерью» Е. Полюда объясняет «разрушением границ между поколениями при наступлении половой зрелости дочери»30. Раннее замужество матерей и, соответственно, раннее же рождение первых дочерей, разница в возрасте между ними менее 20 лет (16, 17, часто 18) приводили к тому, что в известное время и те (еще), и другие (уже) оказывались в пределах репродуктивного возраста, однако дочери воспринимали положение матерей как преимущественное по сравнению с собственным.
Неопытность, а часто и полная неосведомленность в вопросах взаимоотношения полов, жесткий социальный контроль за вербальным и сексуальным поведением незамужних девушек, действитель-
но, ставили матерей в более выигрышную позицию. Послабления допускались только в отношениях с признанным в статусе официального «жениха», которому разрешалось наносить частые визиты и даже оставаться наедине с девушкой («короткость обхождения»). Не случайно последующий отказ жениться расценивался как «без-славие», «безчестие», «обезславление девушки»31, хотя «короткость обхождения» подразумевала часто всего-навсего разговоры с глазу на глаз без постороннего присутствия. Впрочем, и для западноевропейских женщин разной социальной принадлежности «понятие чести имело всецело гендерное содержание»32. Но даже с женихом девушка не могла переписываться без домашней «перлюстрации» ее писем матерью. В.В. Кунин, например, приводит свидетельство современницы о невесте А.С. Пушкина, согласно которому «мать не позволяла дочери самой писать к нему письма»33.
Матери могли составлять конкуренцию дочерям ввиду большей искушенности в сексуальной сфере и меньшего опасения забеременеть. Внебрачную беременность все-таки было легче скрыть, чем добрачную, и отношение к ней было более лояльным. К тому же женщинам, переживавшим многочисленные беременности, тем не менее, вероятно, из опыта были известны какие-то «секреты» избежать этого состояния. Также для взрослой, побывавшей замужем, женщины считалось допустимым более раскованное коммуникативное поведение. Не случайно и П.А. Осипова, и А.П. Керн, как явствует из писем и мемуаров, составляли, прежде всего, словесную конкуренцию своим дочерям в общении с мужчинами, проявлявшими к ним интерес.
Если в одних историях «дружество» матерей с этими мужчинами оборачивалось несостоявшимися по тем или иным причинам романами или браками дочерей, то в других - превращалось в интеллектуальное общение тещи и зятя, которому оба придавали большее значение, нежели требовали формальные отношения свойства.
О.Е. Глаголева обращает внимание на то, что А.Т. Болотов, так и не сумевший приобщить к своим интеллектуальным занятиям юную жену, нашел «товарища»34 по интересам «в ее матери, Марии Абрамовне Кавериной, которая, будучи ненамного старше его, стала его первой слушательницей и советчицей»35, вдобавок, по его словам, «расположившейся жить всегда неразлучно» с ними и «быть в доме... до совершенного возраста жены... полною хозяйкою»36.
В условиях замкнутости усадебной жизни, ограниченности круга общения и дефицита потенциальных женихов поколение старших дочерей испытывало ощущение безотчетной угрозы своим матримониально-репродуктивным интересам (своего рода сублимированной сексуальности, поскольку сексуальность вне контекста брака и рождения детей ими не мыслилась) со стороны матерей, обладавших к тому же еще и имущественной состоятельностью. В рамках полных семей подобные переживания сохранялись на уровне архетипиче-
ски обусловленных фобий: отец, персонифицирующий мужчину, способного к браку в данном локальном пространстве (дворянской семьи), уже «занят» матерью.
В обстановке дворянской жизни с четко закрепленными семейными ролями мать и дочь невозможно представить «подругами», а их общение строилось отнюдь не «на равных». Разрешением репродуктивного соперничества оказывавшихся одновременно в пределах детородного периода еще не пожилой матери и ее взрослой дочери могло быть только еще более жесткое акцентирование существующих гендерных ролей и позиций посредством их властного маркирования.
Внутренняя мотивация «устранения соперницы» вынуждала «молодых» матерей не признавать наступившей «зрелости» старшей дочери, что выражалось в эмоционально-психологическом «сопротивлении» ее переходу из категории детей в категорию взрослых. Об этом свидетельствует усиление властного нажима со стороны матерей именно на взрослых девушек и ужесточение диктата по отношению к ним, публичная демонстрация материнской власти над дочерью как возможности произвольного манипулирования ею. Ситуация, в которой мать в присутствии всех родственников заявляет, что «оставляет» 26-летнюю дочь, так как не может «взять» ее с собой, кодирует девушку как «ребенка», как существо пассивное, лишенное собственного волеизъявления и подчиняющееся решениям родителей37. При этом любое представление девушки как «малого, неразумного ребенка» всегда воспринималось особенно болезненно. Преднамеренное удержание взрослой дочери в позиции «детей» символизирует отказ матери от собственного перехода в иную возрастную и ролевую категорию, таящую для нее угрозу утраты обретенной и осознанной сексуальности.
* * *
Итак, в контексте отношений матери и дочери механизм социального конструирования гендера в период девичества явно характеризовался репрессивностью: ограничение доступа к информации (чтению, образованию), в том числе касавшейся взаимоотношений полов; жесткий контроль за акциональным и вербальным поведением и самовыражением; запрет на внепубличную устную и письменную коммуникацию с представителями мужского пола; интери-оризация представлений о постыдности телесного и сексуального, вплоть до низведения сексуальных отношений до уровня недочело-веческих («скотская любовь»); предписание требований «строгого воздержания», соблюдения «девичьей драгоценности»; гендерное понимание «чести» и «славы» в отношении девушки.
Особенно важно, что, несмотря на фиксируемые женской автодокументальной традицией переживания дворянками опытов кон-
струирования собственной идентичности, им не удавалось избежать внушаемых стереотипов о жизненном пути как об «участи», в решении которой им самим отводилась пассивная роль, об отождествлении «участи» женщины с замужеством, о «счастьи» девушки как о ее невинности до брака, о «предназначении» как о деторождении. Внутренняя самооценка зачастую определялась внешними требованиями и реализацией социальных ожиданий и культурных предписаний.
Наблюдается явное противоречие между ориентацией девушки на замужество и деторождение и, вместе с тем, блокированием обретения и осознания ею собственной телесности и сексуальности. В то же время запрет на сексуальное «взросление» легко объясним тем, что сексуальность женщины считалась принадлежностью не ее самой, а мужчины, чьей женой она должна была стать. Речь идет о своего рода «отчужденной» сексуальности женщины как потенциальной жены и «сексуальной собственности» (термин Рэндала Коллинза) «мужа на ее тело»38 в традиционных обществах.
Как выразилась исходя из анализа антропологических данных Гейл Рубин, «женская сексуальность в идеале должна отзываться на желания других, а не желать самой и не искать самостоятельно объект удовлетворения своей страсти»39. В отсутствии ритуала, легитимирующего и, вместе с тем, облегчающего переход из девичества в зрелый возраст, задача «нормативной» культуры заключалась не в том, чтобы девушка обрела себя, осознала собственную идентичность, а в том, чтобы стала «привлекательным», востребованным «матримониальным продуктом», тем, что Гейл Рубин назвала «предметом обмена»40.
Тем самым закладывались предпосылки удержания девушки/ женщины в подчиненной позиции как основы гендерного контракта, при котором сохранялись ориентация дворянок на получение преимущественно минимума образования; отсутствие профессиональной реализации; маргинализация женщин, предпринимавших внехозяйственную деятельность для обеспечения средств к существованию; осуждение добрачных связей; воспроизводство традиционной модели семейно-брачных отношений со старшинством и главенством, вплоть до «деспотизма», мужа, доходившего подчас до самых крайних негативных проявлений.
Как ни парадоксально, модель отношений «мать - дочь» придавала каркас прочности традиционному дворянскому сообществу. Наличие властной составляющей этих отношений предопределяло неравноправность последующих отношений в браке. Репродуктивное соперничество являлось следствием сравнительно низкого брачного возраста дворянок, воспроизводимого каждым следующим поколением. Находясь сами в подчиненном положении, матери не стремились преодолеть это, выстроив иные внеиерархические
отношения со своими взрослыми дочерьми. Напротив, они либо компенсировали на них собственную несвободу, либо пытались сохранить от них с таким трудом обретенную внутреннюю свободу. Дочери усваивали, что статус материнства несет в себе, прежде всего, властную, а не эмоциональную составляющую, и воспроизводили данный опыт отстаивания идентичности в каждом следующем поколении.
Примечания Notes
1 Белова А.В. Репродуктивная культура дворянской семьи как предмет изучения гендерной антропологии // Миссия антропологии и этнологии: Научные традиции и современные вызовы. Москва; Ижевск, 2017. С. 266.
2 Эндерлайн Э. Своеобразие французского феминизма // Преображение. Вып. 6. Москва, 1998. С. 45-46.
3 Белова А.В. Женская повседневность как предмет истории повседневности: Историографический и методологический аспекты // Российская повседневность в зеркале гендерных отношений. Москва, 2013. С. 25-67.
4 Белова А.В. Конкуренция матери и старшей дочери в российской дворянской культуре XIX века: Конфликт идентичностей // Конструкты национальной идентичности в русской культуре: вторая половина XIX столетия - Серебряный век. Москва, 2011. С. 98.
5 Белова А.В. Беременность в структуре российской репродуктивной культуры дворянства в XVIII - середине XIX века // Вестник Тверского государственного университета. Серия: История. 2017. № 2. С. 4-23.
6 Badinter E. Die Mutterliebe: Geschichte eines Gefühls vom 17. Jahrhundert bis heute. München, 1982.
7 Белова А.В. Конкуренция матери и старшей дочери в российской дворянской культуре XIX века: конфликт идентичностей // Конструкты национальной идентичности в русской культуре: вторая половина XIX столетия - Серебряный век. Москва, 2011. С. 100.
8 Белова А.В. Материнство в послебрачный период: Репродуктивное поведение российских дворянок // Вестник Тверского государственного университета. Серия: История. 2016. № 2. С. 4-23.
9 Полюда Е. «Где ее всегдашнее буйство крови?»: Подростковый возраст женщины: «Уход в себя и выход в мир» // Пол. Гендер. Культура. Москва, 2003. С. 101-133; Шоре Э. «Ничего так не ненавижу на свете, как материнство...»: Конструкты женственности и попытки преодоления их в воспоминаниях Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок // Пол. Гендер. Культура. Москва, 2003. С. 233-249.
10 Белова А.В. Девичество российской дворянки XVIII - середины XIX века: Телесность, сексуальность, гендерная идентичность // Женщина в российском обществе. 2006. № 4. С. 51.
11 Полюда Е. «Где ее всегдашнее буйство крови?»: Подростковый возраст женщины: «Уход в себя и выход в мир» // Пол. Тендер. Культура. Москва, 2003.С. 102.
12 Полюда Е. «Где ее всегдашнее буйство крови?»: Подростковый возраст женщины: «Уход в себя и выход в мир» // Пол. Тендер. Культура. Москва, 2003.С. 109.
13 Ковалевская С.В. Воспоминания детства // Ковалевская С.В. Воспоминания. Повести. Москва, 1974. С. 35.
14 БекетоваМ.А. Александр Блок и его мать // Бекетова М.А. Воспоминания об Александре Блоке. Москва, 1990. С. 208.
15 Государственный архив Тверской области (ГАТО). Ф. 1063. Оп. 1. Д. 137. Л. 70-71.
16 Ахматова Е.Н. Несколько слов о Михаиле Антоновиче Горновском // Русская старина. 1898. Т. 94. № 5. С. 405.
17 Белова А.В. Конкуренция матери и старшей дочери в российской дворянской культуре XIX века: Конфликт идентичностей // Конструкты национальной идентичности в русской культуре: вторая половина XIX столетия - Серебряный век. Москва, 2011. С. 102.
18 Керн А.П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Вино-градская) А.П. Воспоминания о Пушкине. А.М. Гордина. Москва, 1987. С. 371.
19 «В глубине души такая печаль...»: Письма Н.Н. Пушкиной-Ланской к П.П. Ланскому // Наше наследие. 1990. № 15. С. 104.
20 Белова А.В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII - середины XIX в. Санкт-Петербург, 2010. С. 284.
21 Белова А.В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII - середины XIX в. Санкт-Петербург, 2010. С. 267.
22 Губер П.К. Дон-Жуанский список А.С. Пушкина. Харьков, 1993. С. 171.
23 «В глубине души такая печаль.»: Письма Н.Н. Пушкиной-Ланской к П.П. Ланскому // Наше наследие. 1990. № 15. С. 105.
24 Кабакова Г.И. Отец и повитуха в родильной обрядности Полесья // Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры. Москва, 2001. С. 120.
25 ГАТО. Ф. 1066. Оп. 1. Д. 48. Л. 1.
26 ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 32. Л. 67, 70-71.
27 Кабакова Г.И. Отец и повитуха в родильной обрядности Полесья // Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры. Москва, 2001. С. 111.
28 Кабакова Г.И. Отец и повитуха в родильной обрядности Полесья // Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры. Москва, 2001. С. 112.
29 Письма женщин к Пушкину. Подольск, 1994. С. 42, 43.
30 Полюда Е. «Где ее всегдашнее буйство крови?»: Подростковый возраст женщины: «Уход в себя и выход в мир» // Пол. Тендер. Культура. Москва, 2003.С. 105.
31 ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1-7об.
32 Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. Москва, 1998. С. 185.
33 Кунин В.В. Примечания // Друзья Пушкина: Переписка. Воспоминания. Дневники. Т. 2. Москва, 1986. С. 621.
34 Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Москва, 1986. С. 503, 504.
35 Глаголева О.Е. Горькие плоды просвещения: Три женских портрета XVIII века // Социальная история: Ежегодник, 2003. Женская и гендерная история. Москва, 2003. С. 311.
36 Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Москва, 1986. С. 505.
37 Белова А.В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII - середины XIX в. Санкт-Петербург, 2010. С. 272.
38 Коллинз Р. Введение в неочевидную социологию. Глава V. Любовь и собственность // Антология гендерной теории. Минск, 2000. С. 119, 120.
39 Рубин Г. Обмен женщинами: Заметки по политэкономии пола // Антология гендерной теории. Минск, 2000. С. 111.
40 Рубин Г. Обмен женщинами: Заметки по политэкономии пола // Антология гендерной теории. Минск, 2000. С. 112.
Автор, аннотация, ключевые слова
Белова Анна Валерьевна - докт. ист. наук, профессор Тверского государственного университета
belova_tver@rambler.ru
В статье рассматриваются особенности репродуктивного поведения дворянок, обусловленные спецификой гендерной социализации в условиях российского общества. Впервые в отечественной историографии модель отношений «мать - дочь» интерпретируется как репродуктивное соперничество, обусловленное воспроизводством властных иерархий в дворянской семье XVIII - XIX вв. Автор приходит к выводу, что сексуальное взросление как наиболее консервативный аспект социализации дворянок, пронизанный наследием патриархальных норм и представлений, составляло основу традиционной репродуктивной культуры представительниц привилегированного сословия. Модернизация дворянского общества не затронула такую консервативную сферу, как репродуктивные отношения. Политики воспроизводства характеризовались неограниченным числом деторождений, одобряемым предпочтением мужского потомства перед женским, практически полным совпадением биологического и социального репродуктивных периодов у женщин. Следствием этого
становилось своеобразное «стирание границ» между поколениями сравнительно «молодых» матерей, не вышедших из фертильного возраста, и их старших дочерей, уже вступивших в него. Способность к деторождению уравнивала мать и дочь в репродуктивном отношении и порождала более или менее выраженную конкуренцию между ними, сдерживаемую моральными табу и властным диктатом. Репродуктивное соперничество являлось следствием сравнительно низкого брачного возраста дворянок, воспроизводимого каждым следующим поколением.
Российское дворянство, дворянка, женская повседневность, семейные отношения, репродуктивное поведение, репродуктивная культура, сексуальность, материнство, гендерная социализация, гендерная история, женская история.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Belova A.V. Beremennost v strukture rossiyskoy reproduktivnoy kultury dvoryanstva v XVIII - seredine XIX veka [Pregnancy in the Structure of the Russian Reproductive Culture of the Nobility, the 18th to the Middle of 19th Centuries.]. Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Istoriya, 2017, no. 2, pp. 4-23. (In Russ.).
2. Belova A.V. Devichestvo rossiyskoy dvoryanki XVIII - serediny XIX veka: Telesnost, seksualnost, gendernaya identichnost [The Maidenhood of the Russian Noblewoman in the 18th to the Middle of the 19th Centuries: Corporeality, Sexuality, Gender Identity.]. Zhenshchina v rossiyskom obshchestve, 2006. no. 4, pp. 45-63. (In Russ.).
3. Belova A.V. Materinstvo v poslebrachnyy period: Reproduktivnoye po-vedeniye rossiyskikh dvoryanok [Motherhood in the Post-Matrimony Period: The Reproductive Behavior of Russian Noblewomen.]. Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Istoriya, 2016, no. 2, pp. 4-23. (In Russ.).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Belova A.V. Konkurentsiya materi i starshey docheri v rossiyskoy dvo-ryanskoy kulture XIX veka: Konflikt identichnostey [Competition between Mother and Eldest Daughter in the Russian Noble Culture of the 19th Century: A Conflict of IKonstrukty natsionalnoy identichnosti v russkoy kulture: vtoraya polovina XIX stoletiya - Serebryanyy vek [The Constructs of National Identity in Russian Culture: The Second Half of the 19th Century - the Silver Age]. Moscow, 2011, pp. 97-117. (In Russ.).
5. Belova A.V. Reproduktivnaya kultura dvoryanskoy semi kak predmet izucheniya gendernoy antropologii [The Reproductive Culture of the Noble Family as a Subject of Study of Gender Anthropology.]. Missiya antropologii i etnologii: Nauchnye traditsii i sovremennye vyzovy [The Mission of Anthropology and Ethnology: Scientific Traditions and Contemporary Challenges.].
Moscow; Izhevsk, 2017, p. 266. (In Russ.).
6. Belova A.V. Zhenskaya povsednevnost kak predmet istorii povsednevnos-ti: Istoriograficheskiy i metodologicheskiy aspekty [Women's Everyday Life as a Subject of Everyday History: The Historiographical and Methodological Aspects.]. Rossiyskaya povsednevnost v zerkale gendernykh otnosheniy [Russian Everyday Life in the Mirror of Gender Relations.]. Moscow, 2013, pp. 25-67. (In Russ.).
7. Cheaure, Elisabeth. "Nichego tak ne nenavizhu na svete, kak materin-stvo...": Konstrukty zhenstvennosti i popytki preodoleniya ikh v vospominani-yakh Lyubovi Dmitriyevny Mendeleevoy-Blok ["There's Nothing in the World I Hate like Motherhood...": Constructs of Femininity and Attempts to Overcome Them in the Memoirs of Lyubov Dmitrievna Mendeleeva-Blok.]. Pol. Gender. Kultura [Sex. Gender. Culture.]. Moscow, 2003, pp. 233-249. (In Russ.).
8. Enderlein, Evelyne. Svoyeobraziye frantsuzskogo feminizma [The Peculiarity of French Feminism.]. Preobrazheniye [Transformation.]. Moscow, 1998, vol. 6, pp. 34-47. (In Russ.).
9. Glagoleva O.E. Gorkiye plody prosveshcheniya: Tri zhenskikh portreta XVIII veka [The Bitter Fruits of Enlightenment: Three Female Portraits of the 18th Century.]. Sotsialnaya istoriya: Ezhegodnik, 2003. Zhenskaya i gender-naya istoriya [Social History: Yearbook, 2003. Women's and Gender History.]. Moscow, 2003, pp. 300-323. (In Russ.).
10. Kabakova G.I. Otets i povitukha v rodilnoy obryadnosti Polesya [The Father and the Midwife in the Maternity Rites of Polesye.]. Rodiny, deti, povi-tukhi v traditsiyakh narodnoy kultury [Childbirth, Children, and Midwives in the Traditions of Folk Culture.]. Moscow, 2001, pp. 107-129. (In Russ.).
11. Collins, Randall. Sociological Insight: An Introduction to Non Obvious Sociology. Oxford University Press, 1982, 174 p. [Chapter 5: Love and Property, pp. 119-148.]. = Collins, Randall. Vvedeniye v neochevidnuyu sotsiologiyu. Glava V. Lyubov i sobstvennost. Antologiya gendernoy teorii [An Anthology of Gender Theory.]. Minsk, 2000, pp. 114-140. (In Russ.).
12. Poluda, Eva. "Gde eye vsegdashneye buystvo krovi?": Podrostkovyy vozrast zhenshchiny: "Ukhod v sebya i vykhod v mir" ["Where is Her Usual Riot of the Blood?" A Woman's Adolesence: "A Withdrawal into Herself and A Going Out into the World".]. Pol. Gender. Kultura [Sex. Gender. Culture.]. Moscow, 2003, pp. 101-133. (In Russ.).
13. Rubin, Gayle. The Traffic in Women: Notes on the "Political Economy" of Sex. Toward an Anthropology of Women. Monthly Review Press, 1975, pp. 157-210 [pp. 169-183]. = Rubin, Gayle. Obmen zhenshchinami: Zametki po politekonomii pola. Antologiya gendernoy teorii [An Anthology of Gender Theory.]. Minsk, 2000, pp. 99-113. (In Russ.).
(Monographs)
14. Badinter, E. Die Mutterliebe: Geschichte eines Gefühls vom 17. Jahrhundert bis heute. München, 1982, 335 p. (In German).
15. Belova A.V. "Chetyre vozrasta zhenshchiny": Povsednevnaya zhizn
russkoy provintsialnoy dvoryanki XVIII - serediny XIX v. ["Four Ages of Women": Everyday Life of Russian Provincial Noblewomen, 18th - Middle of 19th Centuries.]. St. Petersburg, 2010, pp. 267, 272, 284. (In Russ.).
16. Repina L.P. "Novaya istoricheskaya nauka" i sotsialnaya istoriya [The "New Historical Science" and Social History.]. Moscow, 1998, p. 185. (In Russ.).
Author, Abstract, Key words
Anna V. Belova - Doctor of History, Professor, Tver State University (Tver, Russia)
belova_tver@rambler.ru
The article examines the specific features of the reproductive behaviour of noblewomen in relation to gender socialization in Russian society. This is the first study in Russian historiography to interpret the "mother - daughter" relation model as a reproduction rivalry determined by power hierarchies replicated in the noble family of the 18th - 19th centuries. The author comes to the conclusion that sexual maturity as the most conservative aspect of noblewomen's socialization imbued with patriarchal norms and ideas formed the foundation of traditional reproductive culture of the female representatives of the privileged class. The modernization of noble society did not affect such conservative sphere as reproductive relationships. Reproduction policies were marked by an unlimited number of childbirths, with male offspring accepted as preferable compared to the female one, and by an almost full coincidence between biological and social reproductive periods among women. This resulted in a certain "deletion of boundaries" between the generations of comparatively "young" mothers who did not come out of fertile age and their elder daughters who already entered into fertile age. The childbearing ability was what equated a mother and a daughter in relation to reproduction and autocracy which was reproduced in each of the following generation.
Russian nobility, noblewoman, women's everyday life, family relationships, reproductive behavior, reproductive culture, sexuality, motherhood, gender socialization, gender history, Women's history.
