CC BY
44
«Я ПОСТРОЮ ДВОРЕЦ ИЗ ПРОСВЕТОВ НЕБА»: ПОЭТИКА НЕДОСКАЗАННОСТИ В ТВОРЧЕСТВЕ Е.Г. ГУРО
С.Н. БУНИНА
Кафедра русской и зарубежной литературы Российского университета дружбы народов Ул. Миклухо-Маклая, 6, 117198 Москва, Россия
В работе устанавливается роль недосказанности как одного из основных критериев, формирующих эстетику Е.Г. Гуро.
Сегодня, когда в истории литературы минувшего столетия остается все меньше белых пятен, без присутствия «тишайшей» Елены Гуро невозможно представить не только русского футуризма, но и - шире - культуры рубежа Х1Х-ХХ вв. Утонченность ее натуры оказывала поистине одухотворяющее влияние на современников: перед Е. Гуро преклонялись В. Хлебников и В. Маяковский, ее творчество высоко ценили Вяч. Иванов и В. Ходасевич. Последний говорил, что дальнейшее развитие поэтического мира Е. Гуро несомненно привело бы ее к разрыву с футуристами - «для них она была слишком настоящая» [6]. Столь высокие оценки истинных ценителей слова сопровождали поэтессу, несмотря на то, что она мало публиковалась (при жизни мизерными тиражами вышли только два ее сборника - «Шарманка» и «Осенний сон»), мало заботилась о воздействии своего слова и в целом подходила к творчеству со своими особыми мерками. Она писала так, как пишут для себя - в дневниках, на полях любимых книг, на обороте собственных рисунков... От ее стиля веяло непосредственностью, какой-то детскостью, с которой неискушенные в писательстве люди открывают себя при помощи слова.
Человеческая и писательская судьба Е. Гуро оставляет явственное впечатление недосказанности. Это впечатление, безусловно, подкреплено фактом раннего ухода из жизни - Е. Гуро умерла в 1913 г., в возрасте 36 лет. Ее заветные работы, лирическая книга «Небесные верблюжата» и повесть «Бедный рыцарь», остались не вполне завершенными и увидели свет лишь после смерти поэтессы, изрядно, при этом, претерпев от редакторского участия. Но именно теперь, когда основная часть наследия Гуро наконец опубликована и приведена в соответствие авторскому замыслу, мы можем заключить, что ее маргинальность не была лишь результатом трагического стечения обстоятельств. Речь идет о своего рода творческой установке: фигура Е. Гуро, какой сегодня она предстает из дневников и художественных произведений, в высшей степени целомудренна и немногословна. Уже первая книга поэтессы «Шарманка» (1909), сыгравшая за-
метную роль в становлении русского футуризма, выдает тягу ее автора к «сокровенности» - ведь для детского сознания (а именно оно доминирует в книге) шарманка не только музыкальный инструмент, но и ящик с секретом внутри. В связи с этой догадкой вспоминается книга «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, еще одного поэта начала века, сознательно взявшего курс на безвестность.
Позже Е. Гуро определенно приходит к идее периферийного творчества, своеобразного поэтического пустынничества. Сам образ пустыря (пустыни) окрашен в ее восприятии положительно - он символизирует область, не испытавшую порабощающего присутствия человека. Об этом красноречиво сказано в одном из стихотворений поэтессы, озаглавленном «Счастье судьбы»:
Не решай, не взвешивай тайны Жизни...
Тайну тела допусти...
И не бойся ты ответа.
Пустыри.
Заросли цветами и брусникой...
Пустыри в даль склонились беззаветно...
Друг за другом наклонились (верески), поросли -Не борись против судьбы,
Суходолы, пустыри -И скрипят над ними сосны и осины...
Тянутся в безвестность.
(?)
[2, с. 169].
Лейтмотив этого стихотворения - открытость судьбе, освобождение внутреннего «Я» от преходящего опыта времени и пространства. Поэтому в представлении Е. Гуро о пустыре доминирует значение открытого места, ждущего воздействия свыше (отсюда движение устремленности и покорности у растений). Обращают на себя внимание также многочисленные отрицания, возводящие в философию бездействие и смиренность: не решай, не взвешивай, не борись, беззаветно, безвестность... Для того, кто однажды ощутил себя поэтом, бездействие - в первую очередь, бессловесность или, по крайней мере, не публичность. Смысл его в том, что, по выражению Е. Гуро, ставшему заглавием еще одного стихотворения, «этого (знания о загадочном поэтическом царстве. -С.Б.) нельзя же показать каждому» [2, с. 42].
Исследователям русского футуризма хорошо известно, что значительная часть наследия В. Хлебникова была опубликована усилиями его друзей, иногда даже вопреки воле самого автора. По словам Н. Харджиева, Хлебников «ощущал каждую свою словесную конструкцию не как вещь, а как процесс, как путь к созданию нового поэтического языка» [5, с. 239]. Необычайность и грандиозность задач, которые зачастую «ставили вещь вне литературы» [там же, с. 46], объясняют особый ритм работы, характерный в равной мере и для Е. Гуро, и для В. Хлебникова.
Обоим поэтам было чуждо стремление к завершенности, вырывающее произведение из текучей, бесконечно меняющейся жизни мира. Тексты Е. Гуро и В. Хлебникова имеют по множеству вариантов, зачастую существовавших в сознании авторов как равноправные. Поэтому в случае В. Хлебникова «понятие канонического текста не применимо ко многим произведениям... Сохранилось большое количество беловых автографов, дающих существенно различные редакции одной и той же вещи. Известны также многочисленные рукописные варианты на полях печатного текста...» [5, с. 239]. Поэт часто возражал против публикации тех или иных вполне завершенных произведений, не подпуская товарищей по цеху к залежам своих «природных богатств». Е. Гуро в своей принципиальной «неканоничности» идет даже дальше В. Хлебникова. Всецело осознавая себя лириком, она стремилась к почти невозможному - словесной передаче чувства. Годами пребывая во власти одних и тех же поэтических лейтмотивов, поэтесса испещряла тончайшими карандашными записями (!) свои рабочие тетради, как будто бы вообще не задумываясь о возможной публикации этого словесного материала. Большинство записей и автографов Е. Гуро (как и В. Хлебникова) не датировано. Не только разобраться в первичности одного из вариантов текста, но и расшифровать мелкие полустершиеся буквы бывает крайне тяжело.
Стоит ли говорить о том, что незавершенность, завещанную нам Е. Гуро и В. Хлебниковым, нельзя рассматривать как дефект, некую неполноту их художественного мира? Это лишь иная полнота и «иной порядок» [3, с. 491]. Адресованные читателю будущего, которому, вероятно, должны быть доступны новые представления о человеке и новые формы человеческого общежития, произведения двух поэтов чужды логике сегодняшнего дня. Они «вне литературы» отчасти потому, что, формально имея отношение к футуристической поэтике, по сути не исчерпываются даже ей. В этом своеобразном состязании со временем (быть в проигрыше сегодня, чтобы отыграться потом), в этой вере в возможность принципиально иного сознания сказывается утопизм мышления Е. Гуро и В. Хлебникова. В дневниках поэтессы содержится немало записей, проясняющих ее отношение к будущему: «Мы как змеи обновим кожу, и когда вся кожа на нас будет новая - станем великими. Ты - великим музыкантом, а я поэтом» (предположительно запись обращена к мужу Е. Гуро, художнику и музыканту М. Матюшину [1, с. 55] или, что особенно показательно, «Творите, чтобы было ради чего рождаться вашему будущему и оно родится» [там же, с. 87]. Будущее, по мысли поэтессы, приходит не «потому что» и уж конечно не «просто так», а «ради» - чтобы дать раскрыться лучшим бутонам сегодняшнего дня. Это не логика закономерности, а логика творчества, определившая облик культуры серебряного века.
В свете вышесказанного неудивительно, что именно Е. Гуро одной из первых обратилась к фрагментарному письму, получившему широкое распространение в середине и конце XX в. - как среди писателей, так и среди философов, отказавшихся от попыток последовательного описания (а иногда и объяснения) мира и человека. Она стала писать так, чтобы слово и пауза уравнялись в значении, а каждый отрезок текста играл самостоятельную, в чем-то кульминационную роль. Е. Гуро блестяще овладела техникой «мазков» и «цветовых пятен», позаимствованной из живописи - второго искусства, которому она себя отдава-
ла. Поэтому ее нередко называют импрессионисткой, что верно по отношению к воспринятым поэтессой приемам, но не вполне адекватно глубинной сути ее творчества. Будучи, в первую очередь, постсимволисткой, Е. Гуро пыталась передать не просто настроение текущего момента, но многомерность бытия, его духовную реальность, которую можно постичь лишь в переживании: «Целомудрие есть в некотором лишении, сдержанности. Способ описания немного скрытый. Например: полоса моря, порозовевшая и побледневшая от холодного ветра (от холода и ветра). Темная полоса хвойного леса, а спереди прозрачная белая ветка черемухи, и молодая сквозная осина» [1, с. 66]. Одним из постоянных лейтмотивов творчества поэтессы стало сквожение, символизирующее преодоление вещности мира. Излюбленный же образ поэтессы - сосна - стал для нее аналогом мирового древа.
Поэтическое мышление Е. Гуро задается вертикалью человек / небо; отсюда - неизменная обращенность вверх (ср. название главной книги Гуро «Небесные верблюжата») и особая любовь ко всему растущему, в частности, деревьям. Самым плодотворным периодом в жизни человека признается юность, когда уже набрана определенная высота, но рост продолжается, когда взгляд еще полон непосредственности, но уже осмыслен (ср. запись в дневнике Е. Гуро: «Вера (страстно): Я не люблю, не люблю широко открытых, честных по-вашему, -этих вечно спрашивающих глаз юности... Вечно они спрашивают... Они должны знать, по-моему, а не спрашивать... Вера, тебе нечего ответить глазам юности» [там же, с. 65]. Учрежденный поэтессой культ юношества оказал первостепенное влияние на формирование концепции русского футуризма. В горниле ее авторского мифа об умершем юноше-сыне идеи будетлянства получили неожиданную связь с символикой христианства и вышли преображенные жертвенной глубиной вечной книги.
С темой высоты связано состояние молитвенного предстояния, столь часто передаваемое в поэзии и прозе Е. Гуро. Молитва как жанр (термин здесь, разумеется, применен условно) предполагает выразительность и краткость, но ни в коем случает не многословность. Для человека, приобщенного к молитвенной жизни, молитва может стать сутью, постоянным творческим импульсом, уже не передаваемым в слове. Она переводит порывы души в иной регистр, заново расцвечивает реальность: («Молитва в серый день») «Пахнет нежно тиной, тиной. Всех море любит. Близко греет Божья воля. Бог, создавший эту дюну, Бог, Покровитель, помоги мне - я нехитрый. Боже верный серой дюны, ты бережешь твоих серых птичек на песке. Я нехитрый, а врагов у меня много. Я вроде птицы, помоги мне...» [2, с. 86]. И невероятная искренность, почти детскость языка Е. Гуро, и бесхитростность ее выразительных средств восходят к одному источнику - ощущению полноты бытия, обусловленному молитвенной углубленностью поэта. Отсюда ее особенное понимание стиля («Стиль. Чего хочу. Откровений, вроде - от дней летних остался в душе блестящий след» [1, с. 58]) и почти полное равнодушие к «литературе» («Все равно, я никому не давала слово писать удачно. Я обещала только писать искренно» [там же, с. 46]).
Не признававшая торных дорог в искусстве и в жизни, Е. Гуро открыла для себя возможность «малого пути», похожего не тот, который прославила святая Тереза из Лизье (1873-1897) - почти современница поэтессы. Приводим одно из характерных высказываний св. Терезы: «Господь не может внушать неосущест-
вимых желаний; следовательно, несмотря на то, что я такая маленькая, и я могу стремиться к святости. Вырасти мне - невозможно! Я должна терпеть себя такой, какая я есть, со всеми моими недостатками, которым числа нет. Но я хочу поискать средство попасть на небо малым путем, совсем прямым и очень коротким путем, малым и совсем новым. Мы живем в век открытий: теперь уже не надо больше утруждать себя, чтобы подниматься по ступеням лестницы; у богатых ее заменяет с успехом лифт. И я хотела бы тоже найти лифт, чтобы подняться до Господа Иисуса, потому что я слишком мала, чтобы взбираться по лестнице совершенства. Тогда я обратилась к Священному писанию за указанием о лифте - предмете моего желания. И я прочитала там слова, вышедшие из уст самой вечной Премудрости: КТО СОВСЕМ МАЛ, пусть придет ко мне!.. Как утешает кого-либо мать его, так утешу я вас: на руках будут носить вас и на коленях ласкать» [4, с. 173]. Эта созвучность идей юной кармелитки и представительницы одного из крупнейших авангардных течений обусловлена, по-видимому, началом нового витка истории, на который вышло человечество с началом XX в. Когда цивилизация катастрофически повзрослела, человек с особенной остротой затосковал о детстве, первозданной слабости перед лицом Творца, которая и составляет его подлинное могущество.
Е. Гуро видела спасение человека в восстановлении нарушенной связи с миром, о чем говорит, в частности, принципиально важная для понимания жизненного пути поэтессы «запись на Страстной неделе (ночь с 15 на 16 апреля 1910 г.)»: «У нас есть способ, которым мы всегда можем просить об утолении страдания [чужого. - С.Б.] Не уничтожая страдания, но перенося его на себя с болящего. Это то право, которое нам дал Христос, умирая за нас на кресте. За грехи мира» [1, с. 34]. Далее описывается, как лирическая героиня принимает на себя кашель больного зверька: «Скоро я почувствовала стеснение в бронхах и стала кашлять... Я была счастлива и начинала надеяться. Да, это рождалось спасение для больного и одновременно моя вера в Помощь нам, и я была счастлива, как женщина чувством нездоровья» [там же, с. 35]. В этой восприимчивости и безмерной чуткости ко всему живому - объяснение безвременной кончины Е. Гуро и одновременно - ее особого места в культуре нашего времени. Укорененная в эстетике серебряного века, давшая миру ярчайший пример жиз-нетворчества, Е. Гуро достигла тех пределов, где любое «самовитое» слово лишь оттеняет глубину обступившего его молчания. Что же касается судьбы Е. Гуро как автора, то никто не осмыслил ее лучше самой поэтессы: «Не надо отчаиваться, что не хватает меня на все, на искусство. Если такова воля Бога, я найду время и силы, если нет - передам свои силы другим, и другие сделают, чего не могу. Покоряюсь тебе, Святая воля» [там же, с. 37]. И еще: «Свет и Добро очень плавкие, они воплощаются во всепечаль, в радость, облако в любовь, любовь в сияние воды. И потому они всемогущи» [там же, с. 16].
ЛИТЕРАТУРА
Х.Гуро Е.Г. Из записных книжек (1908-1913). - СПб.: Петрополь, 1997.
2. Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. - СПб.: ЛИМБУС ПРЕСС, 2001.
Ъ.Дравич А. Хлебников - mundi constructor // Мир Велимира Хлебникова. - М.: Языки русской культуры, 2000, с. 490-502.
4. Св. Тереза имени младенца Иисуса. Повесть об одной душе. - Брюссель, 1992.
5. Харджиев Н.И. Статьи об авангарде: В 2-х т. Т. 2. - М.: Ra, 1997.
6. Ходасевич В.Ф. О книге Е. Гуро «Небесные верблюжата» // Русские ведомости, 1915,
14янв.
«I’LL BUILD A PALACE OUT OF HEAVEN’S OPENINGS»: POETICS OF UNDERSTATEMENT IN HELENA GURO’S WORKS
S.N. BUNINA
Department of World Literature Russian Peoples’ Friendship University 6, Miklucho-Maklay St., 117198 Moscow, Russia
The article deals with the understatement as one of the basic Helena Guro’s poetical work aesthetic criterion.
