CC BY
72
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 1 (2), с. 51-55 51
УДК 821.161.1
«Я ЧИТАЛ БОРАТЫНСКОГО...»: ВИКТОР КРИВУЛИН © 2013 г. М.М. Гельфонд
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского gmma@mail.ru
Поступила в редакцию 10.08.2012
Своеобразие восприятия и интерпретации лирики Боратынского в среде неофициальной ленинградской культуры рассматривается на примере поэзии ее лидера - Виктора Кривулина.
Ключевые слова: традиция Боратынского, Кривулин, неофициальная культура, рецепция.
По словам Виктора Кривулина, «Боратынский - это ключевая фигура для ленинградской поэзии. На поэтов 60-х, 70-х годов он имел влияние гораздо более сильное, нежели, скажем, Пушкин, Хлебников или Мандельштам» [1, с. 349]. Это тем более удивительно потому, что ленинградская поэзия 1960-1990 годов - явление чрезвычайно неоднородное, соединяющее в себе подцензурную поэзию и «дух культуры подпольной» [2, с. 108], подчеркнутое следование классическим традициям в околоахматовском кругу и неофутуризм «филологической школы». Тем не менее, именно Боратынский стал своего рода «общим знаменателем» - неслучайно его упоминание как приметы времени и среды в стихотворении Е. Рейна «Дельта» (1976): «Вот полочка: стишки и детективы, / Два номера «Руна» и «Аполлона», / «Плейбой» и «Новый мир», и Баратынский, / Тетради с выписками, все полупустые....» [3, с. 260].
Различие творческих установок ленинградских поэтов 1960-1990 определило многообразие форм рецепции Боратынского: эпиграфы, включение цитат в контекст собственных размышлений, «реконструкция» стихотворений в их приложении к реалиям ХХ века, сотворение и развенчание биографических мифов. Эпиграф из Боратынского: «Но я живу и на земле мое / Кому-нибудь любезно бытие» предваряет напечатанную в «Антологии “40”» (1977) подборку по-эта-минималиста Л. Виноградова [4, с 23]. Ряд стихотворений В. Кривулина, Л. Лосева и А. Кушнера представляют собой вариации на темы, заданные лирикой Боратынского. С Боратынским соотносил себя Бродский, ставший, видимо, его «первооткрывателем» в этом литературном кругу. Так, А. Найман вспоминает о воздействии Боратынского и «соперничестве» с ним именно в связи с Бродским: «.в нашей молодо-
сти для нас, во всяком случае, для него и для меня, особняком стояли стихи Боратынского «Осень». Это вершина русской поэзии. звук которой определяет вообще весь шум мироздания. Имея перед собой эту «Осень» я пытался что-то такое делать в своих стихах» [5, с. 35].
Сложившийся на этом фоне интерес В. Кривулина к Боратынскому изначально был самостоятелен и самобытен. По наблюдению О. Се-даковой, В. Кривулин всегда осознавал свое родство с Боратынским и Тютчевым, природа которого состоит в интеллектуальном усилии, необходимом для восприятия стихов, лишенных «простого лиризма», захватывающего нас прежде, «чем мы начнем что-то понимать» [6]. Важным оказался для В. Кривулина и студенческий опыт работы в музее-усадьбе Боратынского, отразившийся в стихотворении 1968 года «Мураново» [7]:
В усадьбе, что построил Баратынский, друг Пушкина, поэт и многодум, есть отголосок мрачности балтийской врасположеньи комнат: Кабинет выходит окнами на север, в парк угрюмый; в узорчатой листве блуждает свет и пенится... Но здесь полутемно и холодно всегда, и одиноко....
Здесь мебель проектировал хозяин -ее прямые линии строги, как рифмы точные, что накрепко связали полет классической строки.
Но в этой аккуратной несвободе, в боязни света и неточных рифм -признанье жизни, пристальной внутри, и скрытое презрение к природе, к тому, что вне, что, смерть не осознав, шевелится, пищит и матерится, как речка Сумерь весело струится, но сборник «Сумерки» спокойно-величав.
Уникальность мурановской усадьбы - в сохранении духа дома, где все «живо напоминает покойного Евгения, все носит свежие следы его работ, его дум, его предположений на будущее» [8, с. 36]. Но облик мурановского дома в полной мере запечатлел и драму позднего Боратынского: строгая мрачность обстановки, кабинет, ориентированный на север, картины с видами Италии, купленные хозяином незадолго до смерти. Подлинность быта усиливает здесь подлинность слова, благодаря чему Мураново в разное время притягивало к себе поэтов - от Ю. Верховского до А. Галича. Особенно важным стал мурановский период жизни Боратынского для поэтов 1960-1970: аллюзии рождались глубинным сходством двух глухих периодов русской истории.
Приведенное стихотворение В. Кривулина не только точно воссоздает историю постройки и интерьер мурановского дома, но и становится путем к постижению поэта, замкнутого «в собственном бытии» [9, с. 69]. Внутренний опыт Боратынского отливается в стихах Кривулина в емкую формулу «аккуратная несвобода», предполагающую напряженную аналитическую работу и природную нелюбовь к движению бытия. Стихи о Боратынском неизменно связаны у Кривулина с размышлениями о соотношении свободы и несвободы. Искавший «свободу в тесноте стихового ряда» [10, с. 129] поэт апеллировал к предшественнику, стараясь уравновесить свободу вдохновения сознательной аскезой жесткой формы. Поэзия Боратынского оказалась близка В. Кривулину настолько, что важнейшим событием его жизни стало своего рода озарение, пережитое при чтении: «...на моем внутреннем календаре отмечена ярко-красным одна дата - 5 часов утра 24 июля 1970 года. Я читал Боратынского и дочитался до того, что перестал слышать, где его голос, а где мой. Я потерял свой голос и ощутил невероятную свободу, причем вовсе не трагическую, вымученную свободу экзистенциалистов, а легкую, воздушную свободу, словно спала какая-то тяжесть с души. Вдруг не стало времени. Умерло время, в котором я, казалось, был обречен жить до смерти, утешаясь стоической истиной, что "времена не выбирают, в них живут и умирают". Вот оно только что лежало передо мной на письменном столе, нормальное, точное, сносно устроенное, а осталась кучка пепла. И тотчас за окном, в конце Большого проспекта, вылезло из-за дома Белогруда огромное солнце. Очень большое, неправдоподобно» [11, с. 7].
На первый взгляд, речь идет о состоянии, которое противостоит «аккуратной несвободе» Боратынского. Но - на первый взгляд: эта «невероятная свобода» духа, с одной стороны, подготовлена несвободой стиховых форм, с другой - опытом частного существования поэта. Последний для Боратынского был глубоко драматичным: он дался ему ценой окончательного разрыва с читателем-современни-ком. Позднее стихотворение «На посев леса» аккумулировало опыт «самостоянья» поэта -вот почему оно оказалось важным для Кривулина, обратившегося к нему в «Городской прогулке» (1972, «Воскресные облака»). Способы подключения к претексту здесь многообразны: эпиграф, реминисценции, сходный тип развертывания сюжета и непосредственное обращение к предшественнику как создание поля диалога с ним:
Да хрящ иной...
Е. Боратынский
Песок, скрипящий на зубах.
Частицы черной пыли. Свеженаваленный асфальт горяч,
как чернозем.
Дымящееся поле. Первый гром.
Сей жирный пласт земли -
возможность изобилья. Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем, где шел ремонт, мы целый день бродили.
Да будет хрящ иной. И я спросил:
Где тот посев, где сеятель холщевый?
И у тобой затеянной дубровы взойти хватило ль сил?
Повсюду шел ремонт. Жестокого покрова лишенная земля - и таинства могил кой-где уродливо и ржаво проступала, как пятна крови сквозь бинты...
И он ответил, что могильныя плиты совсем не тяжело откинуть покрывало, совсем не тяжело восстать из немоты: кто был зерном - тому и слова мало.
Кто был зерном, кто семенем - тому да хрящ иной и вправду плодоносен, и жизнь его продлят стволы прямые сосен, и, брошенное некогда во тьму взойдет из тьмы, и с легкостью отбросим постель из слякоти - последнюю тюрьму.
Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя, иная слову, иглами шевелит.
Но мне-то лечь в асфальт,
что над землею стелят! Не в землю, но туда, где умереть нельзя, чтобы воскреснуть. Шел ремонт.
Расплавленной смолою тянуло отовсюду... [12]
Беспощадное в своей трезвости стихотворение Боратынского - создается на стыке трех жанровых традиций: инвективы, восходящей к псалму, элегии и притчи. Для Кривулина наиболее важен контекст последней: «Городская прогулка» проявляет потаенную в лирическом сюжете Боратынского притчу о сеятеле, соединяя конкретность и аллегоричность: «песок, скрипящий на зубах», «частицы черной пыли», «свеже-наваленный асфальт» и есть та почва, которая ни в прямом, ни в переносном смысле не готова принять зерно. Развивая сюжет стихотворения, в котором Боратынский отказался от словесного контакта с читателем: «Ответа нет! Отвергнул струны я / Да хрящ иной мне будет плодоносен!» в пользу невербального эквивалента стихов -«зародышей елей, дубов и сосен», Кривулин «примеряет» поступок Боратынского на себя и убеждается в его безнадежности. Выход за пределы слова к поступку представляется Кривулину оправданным, но нереализуемым; трагедия оборачивается утопией.
Говоря о Боратынском, Кривулин цитирует афоризм Кушнера («Времена не выбирают, в них живут и умирают») из стихотворения, полемического по отношению к «Последнему поэту» («Что ни век, то век железный» - ср. «Век шествует путем своим железным»). «На посев леса» - сознательно или случайно - становится тем «полем», на котором Кривулин и Кушнер утверждают свои представления о судьбе поэта и бытии слова. Доказательство этому - стихотворение Кушнера «Эти вечные счеты, расчеты, долги.. » (как и «Городская прогулка» - 1972), в котором «На посев леса» увидено как палимпсест: сквозь его текст проступают планы строительства лесопилки и мельницы, подсчеты долгов и расходов. Обнаженный контекст проясняет биографические истоки разрыва с веком и словом: «То ли в карты играл? То ли в долг занимал? / Было пасмурно, осень. / Век железный - зато и презренный металл. / Или рощу сажал и считал, и считал, / Сколько высадил елей и сосен? [13, с. 15]». В финале Кушнер опровергает Боратынского и, снижая высоту его трагического прозрения, утверждает свою любимую мысль о вечном торжестве жизни, растворенном в подробностях и деталях: «Все равно эта жизнь и в конце хороша, / И в долгах, и в слезах, потому что свежа!...». Так, отталкиваясь от одного произведения Боратынского, поэты приходят к диаметрально противоположным выводам: Кушнер - о торжестве прекрасных частностей бытия над словом, Кривулин - о невозможности отказа от слова и достижения бессмертия. Если Кушнер опровергает Бора-
тынского, то Кривулин развивает мысль поэта, переводя ее через очерченный им самим предел.
В начале 1970-х (предположительно, 1974) было написано стихотворение Кривулина «К портрету Е.А. Б.». В портретах Боратынского не раз пытались найти ключ к его лирическому «я». Так, поэт-символист Е. Архиппов писал о тайне лица Боратынского: «.своеобразно-высокий
лоб серьезного и редкого мыслителя, навеки опечаленные глаза, подъятые к горнему миру, но безнадежно-взыскующие; все лицо озарено тем неразгаданным «таинством печали», что очищает и холодит душу...» («Грааль печали») [14, с. 29]. Сонет «Перед портретом Боратынского» создал в 1915 году В. Иванов: «Как у сынов за-бвенной Атлантиды, / До темени пологое чело / Закинуто... Не небо ль налегло / Навесом сфер на <нрзбр> кариатиды? / Чело - скрижаль надменья и обиды!.. / И новое над ним растет светло / (Когда не лжет волшебное стекло): / Его покой лобзают Аониды. / За Летою отшедших в даль эпох, / Поблеклые, как Асфодел долины / Он различал, сновидец Мнемосины. / Как в раковине рокот, не заглох / В нем гул времен. / Так памятью Вселенной / Немотствовал и бредил гимн священный» [15, с. 32]. Вероятно, в обоих случаях речь идет о литографии А. Мюнстера с рисунка
A.А. Лебедева, где поэт изображен в полупрофиль. Романтические черты внешности Боратынского соединяются в представлении Иванова с памятью об античном прошлом человечества и далее - всей Вселенной.
Очевидно, этот же портрет описывает и
B. Кривулин. Но - по-иному. Лицо Боратынского предстает подобием географической карты, как бы несущей на себе отпечаток его стихов: «Недоноска», «Последнего поэта», цитируемой в тексте миниатюры «О мысль, тебе удел цветка!». Так лицо срастается с поэзией, преодолевающей, вопреки (или благодаря?) своей безнадежности, время и смерть:
Брат Баратынский, нам дано благотворящее унынье -смертельной бледности пятно над меднокованой латынью.
Но и под маской тесноты,
и в пропастях височных впадин
все обостреннее черты
лица, где очертанья пятен
на лоб высокий налегли
пятью материками крика
о тяжести и глубине земли,
о мысли облачной - морщине безъязыкой.
О мысль, тебе - удел цветка, но медного цветка на стебле спирали часовой. Через века
змеится речка времени. Ослепни для пения ее пружин!
Безъяблочных глазниц Эллады прозрение - с обличием чужим срастаемся - и умиранью рады.
Весь опыт радостей земных воистину тяжел и ложен...
Но неуничтожим тот невесомый стих,
Где даже след надежды уничтожен! [16] Тема смерти и воскресения звучит и в связанном с Боратынским стихотворении В. Кривулина «Белизна и дремота» (1975):
Я работал в какой-то конторе.
Дважды в неделю корабельные сосны
лежали.
Если не падало черной субботы, дважды текли параллельные сну горожане. То бытие Баратынского, что безымянно, дважды в неделю ко мне объявлялось -полудремота-полупоступок,
нет - полустанок (и напряженье внутри, и наружная вялость) [17, с. 168].
Его экспозиция апеллирует к началу «Последней смерти» - описанию особого состояния, позволяющего человеку провидеть будущее (у Кривулина - постигать «имя-смысл» вещей): «Есть бытие, но именем каким / Его назвать? Ни сон оно, ни бденье, / Меж них оно, но в человеке им / С безумием граничит разуменье» [18, с. 148]. Сохраняет Кривулин и жанр лирической антиутопии: эсхатологической «цепи привидевшихся картин» [19, с. 164] Боратынского соответствует здесь образ града Китежа как символ исчезающей цивилизации, небытия человека и мира.
Слепота и дремота.
И только меж ними увидишь заходящего солнца ворота -город, город подземный, как зыбью ворота исчезающий Китеж.
Как забыли о страхе своем перед жизнью -стало боязно смерти и словно теснее то ли в городе, то ли в груди, то ли пятна-озера на шее, где история пальцы оттиснет.
Итогом «боратынской» линии у Кривулина стал обратный сонет 1989 года, в котором тема «сладостной несвободы» лирики, решается в строгой и вместе с тем сознательно опровергающей канон форме:
В плену основных мотивов лирики - несвобода слаще которой нет Блаженная пневматия толпы гласных у входа
в невоплощенный сонет Но что она значит - форма семисотлетней пробы?
Игра? воскрешенье из гроба? воля к жизни повторной?
Так выговаривать - чтобы даже легким стало просторно и на горизонте башни ливорно тонущий луч европы [17].
Движение мысли обратно классическому сонету: от итогового синтеза - к тезису, которым становится парафраз «Пироскафа». Финал сонета подобен расширяющейся перспективе: он раскрывается во времени и пространстве, а в последних строках Кривулин воссоздает и звуковой облик последних строк «Пироскафа»: «Завтра увижу я башни Ливурны, / Завтра увижу Элизий земной!» [18, с. 299]. Графически «перевернутый» сонет напоминает готическую башню, а образ «тонущего луча европы» отсылает, как и в кушнеровском «Путешествии», не столько к «Пироскафу», сколько к судьбе его автора. Он позволяет увидеть и более далекую перспективу: «тонущий луч европы» становится предвестием «европейской ночи» - того состояния мира, которое предвидел Боратынский и зафиксировал Ходасевич.
Примечания
1. Текст стихотворений Виктора Кривулина здесь и далее выправлен О.Б. Кушлиной по материалам архива поэта. Выражаю благодарность Ольге Борисовне Кушлиной за предоставление архивных материалов и консультации.
2. К мурановскому периоду жизни поэта обращались в стихах Ю. Кублановский (долгое время работавший в Мураново), А. Вознесенский, А. Кушнер, И. Шкляревский. Подробнее об этом: Кулагин А.В. «Пироскаф» Баратынского в современной поэзии // Кулагин
А.В. Высоцкий и другие. Сб. ст. - М.: Благотворительный фонд Владимира Высоцкого, 2002 С. 150-162.; Кублановский Ю.М. Одиночество Баратынского // К 200-летию Боратынского. М., 2002. Кулагин А.В. Высоцкий и другие. Гельфонд М.М. Боратынский как герой лирики последней трети ХХ века // Художественный текст и культура V. Владимир, 2004. С. 259-265.
3. Среди факторов, определивших его поэтическое мировидение, В.Б. Кривулин называл «.. .открытие Баратынского, который оказался как бы несвоевременным в его время. Сейчас, в связи с экологическим сознанием и с кризисом цивилизации вообще, он вдруг приобретает совершенно новые контуры. Шероховатость, сознательная необработанность стиха при колоссальной музыкальной энергетике... » // Виктор Кривулин. Ностальгия по прежним временам. Опубликовано на сайте: http://globalrace.narod. ги/кпуиНп.Ыт [Электронный ресурс]. Дата обращения 05.04.2012.
4. Приведенный сонет В. Иванова, по всей вероятности, оказал влияние на стихотворение О.М. Мандельштама «Я слово позабыл, что я хотел сказать.» (ср. Вяч. Иванов «Его покой лобзают Аониды. / За Летою отшедших в даль эпох.» -
О. Мандельштам «Я так боюсь рыданья Аонид, / Тумана, звона и зиянья»). Вероятно, в обоих случаях образ Аонид восходит и к стихотворению Боратынского «Когда твой голос. О, поэт.»: «И тихий гроб твой посетит, / И над умолкшей Аонидой / Рыдая, пепел твой почтит / Нелицемерной панихидой.».
Список литературы
1. Кривулин В.Б. Олег Охапкин. Поэт между Афинами и Иерусалимом. Русский мир № 2. Опубликовано на сайте http://www.russkymir.org/download/n2/20.pdf; [Электронный ресурс]. Дата обращения 05.04.2012.
2. Кривулин В., Стихотворения: В 2 т. Париж -Ленинград: Беседа, 1988. Т. 1.
3. Рейн Е.Б. Избранное. М.-П.-Н.-Й.: Третья волна, [1993]. 304 с. (Библиотека новой русской поэзии, вып. 3).
4. Филологическая школа: Тексты. Воспоминания. Библиография / Сост.: Виктор Куллэ, Владимир Уфлянд. М.: Летний сад, 2006. 655 с.
5. Полухина В. Иосиф Бродский глазами современников. Кн. 1 (1987-1992). Издание второе. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2006. 544 с.
6. Седакова Ольга. Памяти Виктора Кривулина // НЛО, 2001, № 52. С. 236-242. Также опубликовано на сайте http://magazines.russ.ru/nlo/2001/52/sedak.html [Электронный ресурс]. Дата обращения 05.04.2012.
7. Виктор Кривулин. Стихи 60-х. АКТ, Литературный самиздат, вып. 3. Май - июнь - июль 2001 г., СПб. Текст стихотворения выправлен О.Б. Кушли-ной по материалам архива В.Б. Кривулина.
8. Письмо Н.В. Путяты жене. Цит. по: Пигарев К.В. Мураново. М., 1948. 98 с.
9. Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979. 462 с.
10. Зубова Л.В. Языки современной поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2010. 431 с.
11. Кривулин В.Б. Охота на Мамонта. СПб.: БЛИЦ, 1997. 158 с.
12. Кривулин В. Воскресные облака (текст книги предоставлен Ольгой Кушлиной). Также опубликовано на сайте http://seredina-mira.narod.ru/krivulin
1.html [Электронный ресурс]. Дата обращения 05.04.2012.
13. К 200-летию Боратынского. М.: ИМЛИ РАН, 2002. 364 с.
14. Архиппов Е. Миртовый венок. М.: Жатва, 1915. 88 с.
15. Иванов В. Собрание сочинений: В 4 т. / Под редакцией Д.В. Иванова и О. Дешарт с введением и примечаниями О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chretien, 1971. Т. 4. 796 с.
16. Не опубликовано, находится в архиве
В.Б. Кривулина.
17. Кривулин В. Стихи. В 2 т. Ленинград - Париж. Т. 1., 150 с.
18. Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 2000. 528 с.
19. Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб.: Семанти-ка-С, 2002, 525 с.
«I HAVE READ BORATYNSKY...»: VICTOR KRIVULIN M.M. Gelfond
The article considers some peculiarities of the reception and interpretation of Boratynsky's lyric poetry in the environment of non-official Leningrad culture, especially in the work of its leader Victor Krivulin.
Keywords: Boratynsky’s tradition, Krivulin, non-official culture, reception.
